Томас Торквемада (“Великий Инквизитор”). Его жизнь и деятельность в связи с историей инквизиции

Михаил Владиславович Барро

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839-1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

Сожжение еретиков

Введение

Апологеты инквизиции. — Веротерпимость первых веков христианства. — Начало гонений и первые законы против еретиков. — Августин и его проповедь нетерпимости. — Возвышение папства и крестовые походы как причина нарождения инквизиции. — Лангедок и графы Тулузские — Альбигойцы-катары и альбигойцы-вальденсы. — Происхождение катаризма. — Учение Манеса. — Появление манихеев в Европе. — Богумилы. — Движение их на запад. — Догма катаров и вальденсов. — Первые сожжения еретиков. — Тревога в Риме. — Третий Латеранский собор. — Постановления собора. — Первый поход против альбигойцев. — Неудача предприятия. — Веронский собор. — Новые меры против ереси. — Иннокентий III. — Новая политика Рима. — Легаты и миссионеры. — Св. Доминик. — Разрешительные грамоты Доминика. — Петр Кастельно. — Отлучение Раймонда VI. — Убийство Кастельно. — Перемена римской политики. — Четвертый Латеранский собор. — Падение Лангедока. — Тулузский собор. — Первая инквизиция. — Фридрих II — слуга нетерпимости. — Меры папы Григория IX. — Доминиканцы-инквизиторы

Редкий посетитель обращает внимание на картину Хуанеца в зале испанской живописи петербургского Эрмитажа. Бледны и не кидаются в глаза ее краски, не замысловат и не грандиозен ее сюжет. Это скорее икона, нежели картина. Чуть очерченный на ней клок земли безжизнен и сух. Художник как бы нарочно удалил из своей картины все, что говорит о земном, о суетном, все, что может отвлечь внимание зрителя от главного центра картины. Этот центр — католический монах. На плечах его черная мантия поверх белой сутаны. Лицо монаха строго. Многочисленные морщины глубокими складками легли около углов его рта, бесстрастно смотрят не то серые, не то голубые глаза. “Суета сует и всяческая суета”, — как будто хочет сказать их обладатель… Левая рука его с какою-то книгой в красном переплете опущена, правая поднята и указывает на извивающийся над головою свиток. На нем латинская надпись: Timete Deum et date ille honorem, quia veniet hora judicii ejus (Бойтесь Бога и воздавайте хвалу ему, ибо приближается час суда его). Этот монах — св. Доминик, латинская надпись — девиз инквизиции.

Верный католик, художник не побоялся запятнать память святого, связав его имя со страшным судилищем инквизиции. Хуанец жил в XVI веке, а это время было временем пышного расцвета сурового трибунала и почти беспрепятственного его торжества. Им восторгались как лучшим хранителем веры, одни — в простодушии верующих без рассуждения, другие — как орудием порабощения масс, и лишь немногие поднимали свой голос против жестокости “святой инквизиции” — не первый и не последний случай голоса, вопиющего в пустыне… Мало-помалу сложилась легенда, что основатель доминиканского ордена был в то же время первым слугою нетерпимости, и сам папа, канонизируя подвижника, указал на его заслуги как инквизитора. Более восторженные поклонники инквизиции шли еще дальше. Парамо, автор сочинения “О происхождении и развитии инквизиции”, торжественно объявлял, что сам Иегова был первым инквизитором, а первым инквизиционным процессом — суд над Адамом и Евой после их грехопадения. Теперь эта легенда потускнела, скрылись и оробели ее прямые наследники. Теперь католические богословы употребляют все усилия, чтобы снять не только с Доминика, но и с римских первосвященников роль покровителей инквизиции, а всем известные жестокости трибунала объяснить влиянием времени, светских законодательств и прочим. Беспристрастная история не может, однако, поддержать ни этих усилий, ни этих оправданий. Первые века после. Р.Х. ни в коем случае не могут быть названы веками гуманности, а между тем в эту пору христианство было совершенно чуждо насилию в делах веры. Первые христианские епископы, следуя завету Учителя и апостолов, увещевали, а не карали, а между тем в то время ереси почти непрерывно сменяли одна другую и несомненно были опасны в эту именно эпоху, когда не окрепло еще здание церкви Христовой. “Христианам не дозволено, — говорил Иоанн Златоуст, — уничтожать заблуждения силою, они могут вести людей к спасению единственно убеждением, разумом и любовью”… Недолго раздавались подобные речи. Когда-то теснимые язычниками христиане сами скоро сделались притеснителями. Водворившись на развалинах древнего мира, они не отказались от уцелевшего среди этих развалин жалкого наследия, и этим наследием была нетерпимость. “Всегда и везде почитай богов по обычаю отцовскому, — учил Меценат императора Августа, — и других принуждай почитать их. Приверженцев новизны преследуй всякими наказаниями, ибо отсюда происходят заговоры, тайные общества и политические секты. Все это вредно для государственного единства”… Эту программу не замедлили усвоить себе и христиане. Только при императоре Константине они и язычники могли свободно исповедовать свою религию, но в 341 году язычество уже считалось преступлением, и его приверженцев поражали мечом. После язычников наступила очередь еретиков.

Удар был нанесен манихеям, все ближе и ближе продвигавшимся к западу от их родины, далекого востока. Смерть грозила закоренелым адептам этого учения, смертью грозят им и последующие законы, но уже охватывая и другие виды религиозных кривотолков. В 383 году впервые произносится законодателем императором Феодосием роковое слово “инквизиторы”, и вместе с тем образуется зародыш будущего знаменитого трибунала — суд, куда входили членами инквизиторы и где судили по тайным показаниям. К V веку еретики подавлены целым рядом законов: пятнадцатью — императора Феодосия, двенадцатью — Аркадия, восемнадцатью — Гонория и десятью — Феодосия II. Дальше идти в мерах строгости, казалось, было уже некуда, потому что император Валентиниан III издал только три закона против еретиков. Главным объектом этих законов были все те же манихеи. Их имущество конфисковывалось, у них отнималось право наследовать, торговать и заключать договоры; как государственные преступники они подлежали смертной казни. Других еретиков сперва увещевали и, в случае успеха увещевания, налагали на них лишь церковное покаяние. Иначе грозили огромными штрафами, конфискацией, наказанием плетью, ссылкой на пустынные острова и только в особо тяжких случаях — смертной казнью по усмотрению местных властей.

Обыкновенно все эти меры возникали вследствие ходатайства епископов, взывавших к правительству о защите дела церкви. Но живо было еще предание о мерах кротости с заблудившимися в первые века христианства, и когда усердие преследователей осуждало на смертную казнь то того, то другого еретика, епископы забывали о своих воззваниях к власти и спешили умилостивить ими же призванную карающую руку. Но дело нетерпимости, раз начатое, должно было все расширяться и расширяться. Церковь постепенно теряла древнюю добродетель и потому ревниво наблюдала за всякой попыткой критики, быстро принимавшей в глазах духовенства характер ереси и раскола… Приблизилось наконец время, когда преследование иноверующих сделалось требованием религии. Этот решительный поворот на новую дорогу был совершен св. Августином.

До 32 лет Августин сам был последователем манихейства, но после оставил это учение. Он признавал также вначале свободу совести, но и от этого отказался. Он пришел к заключению, что этот путь не спасителен, что не все способны воспринимать слово убеждения, и потому необходимо иногда прибегать к воздействию страхом и наказанием. Августин опирался на пример самого Бога: Он страданиями воспитывает людей, и на примере родителей: они наказывают своих детей. Любовь, говорил он, нередко действует строгостью, и удары друзей бывают полезнее, нежели льстивые поцелуи врагов. Принуждение является спасительным лекарством, не применять его, значит воздавать злом за зло. Если мы видим, говорил он еще, врага, бегущего к пропасти в припадке безумия, не следует ли скорее удержать его силою, нежели допустить упасть и погибнуть?.. Таким образом, по мнению Августина — неоспоримого авторитета в глазах католиков, — нетерпимость являлась актом человеколюбия, спасением погибавшего. Нелишне отметить, что обратное мнение в эту пору было уже достоянием еретиков: за свободу совести стояли донатисты, с которыми неусыпно боролся Августин. Он находил при этом опору даже в Евангелии, в известной притче о пире, куда было много званых, но мало избранных (Ев. от Луки, гл. XIV, ст. 16 — 23). Как известно, званые гости не пришли, отговариваясь мирскими делами, и хозяин поручил своему рабу собрать гостей по дорогам и перекресткам. “И убеди внити”, — сказал он слуге. Но эти слова в латинской вульгате были переведены словами compelle intrare — понудь их войти, и на них опирался Августин, проповедуя меры строгости и наказания. После него уже не оспаривали этого, но принимали как непреложную истину, хотя несомненно она была лишь повторением совета язычника Мецената — “и понуждай других”.

Тем не менее до XIII века борьба с ересями имела характер временный, периодический. Она возгоралась, когда духовенство приобретало влияние в правящих сферах, и потом затихала с потерею этого влияния. Часто противоречившие друг другу интересы светской и духовной власти лишали эту борьбу необходимых средств для наказания ослушников церкви: еретик в одном государстве бывал обласкан в другом, и наоборот. Возвышение папства постепенно устранило возможность подобного убежища. Когда римские первосвященники стали отнимать и раздавать короны, для них ничего не стоило уже “понудить” правительства преследовать их подданных — еретиков. Таково было папство после Григория VII. Но и тогда все зависело еще от характера римского первосвященника. Делу будущего предстояло создать нечто независимое от личности. Этим нечто была инквизиция… Приближалось время ее нарождения. Крестовые походы против неверных Востока, на защиту Гроба Господня, мало-помалу укоренили в умах понятие о богоугодности преследований врагов религии. Массы были наэлектризованы. Повсюду быстро возникали монастыри с суровыми уставами, носились слухи о скором наступлении Страшного суда. Мысль о спасении витала в восторженных умах, мысль о подвиге во славу религии, во исцеление души и тела. Оставалось только указать арену для этих подвигов, и за этим дело не стало. С высоты папского престола уже наметили для них новую область, и скоро полилась кровь верных и неверных, на этот раз уже на Западе.

От правого берега Роны и дальше на запад, в нынешнем Лангедоке, в XIII столетии лежали владения графа Тулузского Раймонда VI. Под благодатным небом юга здесь процветало едва ли не единственное в то время царство веротерпимости и свободы. Богатые города с Тулузой во главе, сильные своим самоуправлением, наследием когда-то царивших здесь римлян, представляли странное для того времени смешение личностей различных вероисповеданий, правоверных католиков с признанными врагами католической церкви. И никто не возмущался здесь отсутствием господствующего культа, все считались равноправными гражданами и одинаково охранялись законом. Рядом со строгими сектантами здесь проживали, переходя из города в город, от замка к замку, знаменитые трубадуры, воспевавшие любовь, красавиц и покровителей свободы. Веротерпимость и поэзия, как два добрых гения, царили в этой стране, вместе с благодатными лучами солнца поселяя везде мир и довольство. И не одна пара завистливых глаз соседних владетельных баронов жадно устремлялась к богатым городам Лангедока, а по ту сторону Роны, у престола и на престоле римских первосвященников, давно закипала ненависть к этому гнезду ересиархов.

Там не могли простить, что среди подданных графа Тулузского спокойно проживали еретики-альбигойцы, как называли их общим именем от города Альби в провинции Альбижуа, на самом деле распадавшиеся на два самостоятельных толка — катаров и вальденсов… На юге Франции ересь катаризма возникла не самобытно. Она пришла сюда с Востока после долгих попутных остановок и метаморфоз. Исходный пункт ее — учение Зороастра, развитое и дополненное его учеником Манесом. Манес был родом из Индии. Год его рождения — в начале III века, школа его ума — персидские маги, александрийские неоплатоники и гностики, догма — евреев и христиан. Поэт, мистик и философ, он не удовлетворился ни одною из существовавших религий и взял на себя миссию основания новой. Приемы этого основателя религии напоминают приемы Магомета. Он заимствует и примиряет учения своих предшественников, из разнородных чужих основ создает новую, свою собственную. От Зороастра он сохранил главное — дуалистическое воззрение на мир и природу человека как сочетание добра и зла. Из Индии он вынес пантеизм — одухотворение всего сущего, от христиан — величественный образ Искупителя. Священные книги евреев Манес отверг. Их идеи о Божестве казались ему нечистыми, ложными и даже оскорбительными для Божества, их мораль — недостаточно совершенною и несогласною с святостью Бога. Они не содержат в себе, говорил он, ничего о вечной жизни, а временные обещания их, например, умножение потомства, могут действовать лишь на низменную сторону человека. Манес отрицал также пророчества о Спасителе, считал ложным и абсурдным библейский рассказ о сотворении мира и падении человека, не признавал священными религиозные обряды евреев и относился критически к Новому Завету. Он не признавал Деяний апостолов, относительно же Евангелия говорил, что оно написано не самими апостолами, а по их рассказам, причем опирался на заглавия “от Матфея”, “от Луки” и т.д. (по-французски selon, по-гречески χατα). Отсюда происходили, по его мнению, ошибки и противоречия, отсюда же проистекала необходимость очистить Евангелие, восстановить его первообраз. Чтобы достигнуть этого, Манес отвергал рождение Спасителя от женщины, рассказ о Его обрезании, о принесении Им жертвы, рассказ о пребывании в пустыне, об искушении дьяволом, наконец все, взятое из Ветхого Завета. Все это Манес урезал и изменил согласно своей доктрине.

Два начала: Бог и Сатана, первый — добрая, второй — злая сила, виновники существующего, — такова была альфа этой доктрины. Сатана создал тело человека. Бог одарил последнего разумом, душою. В этом причина двойственности человека, вечной борьбы составляющих его элементов, духовного и телесного. С течением времени грех овладел человеческим родом. Чтобы спасти этот род, добрый Бог сошел на землю под именем Христа и под видом человека. По наущению Сатаны евреи предали его смертной казни, но страдания Христа были только видимыми, в них — указание пути к спасению посредством очищения от земных привязанностей и страстей. Души людей, не воспользовавшихся при жизни этим указанием, переходят в другие тела, даже в животных и растения. Достигнув таким образом известной степени совершенства, они окончательно отрешаются от земной оболочки, водворяются на Луне и там очищаются водою в течение 15 дней, затем в царстве Солнца — небесным огнем. Очищение всех душ будет концом этого мира — такова омега учения Манеса.

Обаяние религиозных воззрений Манеса лучше всего подтверждается распространением его учения. Сохраняя свою основу и видоизменяясь лишь в частностях, оно постепенно продвигалось на запад. В Европу оно перебралось при императоре Цимисхие с ересью павликиан и прочно утвердилось в нынешней Фракии, в окрестностях Филиппополя. Соседство со славянами, издревле склонными к дуализму, придало новые силы учению Манеса. В V веке оно дало новый религиозный побег — богумильство, по имени основателя секты Богумила. Богумилы выработали почти все, что мы встретим на юге Франции. Из Болгарии богумильство проникло в Италию, в северную часть ее, Ломбардию, а потом, перешагнув Альпы и Рону, — в благодатные провинции южной Франции. Таково было происхождение катаризма среди подданных графа Тулузского. Само имя катары (от греческого слова χαυαροσ — чистый) было усвоено французскими еретиками по преемству от болгарских богумилов. Обозрение их догматов еще более подтверждает их родство со славянскою ересью как развитием манихейства и вместе с тем объясняет ту ненависть, которую они возбуждали в Риме.

Конец ознакомительного фрагмента.