Приложение к клятве Гиппократа

Михаил Ветров

Мир бесконечен, и в нем возможно все. Любовь, дружбу, дело всей жизни можно найти в самых неожиданных местах. Можно дружить с инопланетянином, любить упыря, справляться с работой, без которой будут погибать люди или мир сойдет со своего пути. Рассказы об этом и вошли в книгу.

© Ольга Померанцева, 2015

© Михаил Ветров, 2015

© Алексей Боровков, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Приложение к клятве Гиппократа

М. Ветров

О. Померанцева

В молодые годы, когда я работал в рекламном агентстве в качестве диктора, у меня был лишь один друг — горький пьяница оператор Толя Митяев. Небольшой ростом, он имел весьма обширную фигуру. Кудрявые волосы обрамляли лысину, покрытую пухом, а надо лбом сияла маленькая «полянка» редких волос. Самым лучшим в нем были его большие наивные голубые глаза. Когда он смотрел, то, казалось, что все успокаивалось — даже ветер, если он есть.

Он был женат и имел троих детей. Жена Иринка очень его жалела и, наверное, любила, так как без лишних слов, слез, истерик прощала все его запои и жуткие ситуации, в которые он попадал. Она относилась к нему как к своему несчастному ребенку и всегда бросалась на помощь. Я тогда думал, что благодаря ей он чудесным образом спасается, так как некоторые вещи, случавшиеся с ним, трудно было объяснить.

Например, как-то Толик, сторож и плотник выпивали и чуть не отправились на тот свет. Вероятно, им попалась «паленка». Их обнаружила бухгалтер, задержавшаяся после выплаты зарплаты. Они лежали на полу, в разных позах, их жутко тошнило. Женщина стала звонить в скорую. Вначале было занято, а потом с полчаса скорая не ехала. Но когда они явились, то обнаружили только двоих — сторожа и плотника. Толика нашли на следующий день в другой больнице. На этом дружба между собутыльниками окончилась. Когда их выписали, плотник уволился, а сторож стал избегать Толика, подозрительно на него косился и на предложения выпить, энергично отнекивался.

Свидетелем другого происшествия был я сам. Однажды я увидел, что он идет, наклонившись на правый бок почти на 90 градусов — его заклинило, когда он пошатнулся и пытался удержаться на ногах. Его, вероятно, мучила боль, так как его лицо выглядело серьезным, замкнутым и было покрыто крупными каплями пота. Я выбежал из маршрутки, прислонил его к стенке, наказал ждать, а сам стал ловить такси. Но когда один из таксистов согласился (за тройную плату) везти Толика, то на месте я его не обнаружил. Заплатив сквернословящему таксисту за моральный ущерб, я позвонил его жене и объяснил ситуацию. Но она ответила, что ее орел уже дома, орет на диване. Я не понял, как это возможно, но вздохнул с облегчением.

Толя кроме алкоголизма страдал от множества болезней, в том числе и от сердечных. У него был диабет, и он даже впадал в кому. В чем держалась его душа — непонятно.

В тот знаменательный день я вышел из агентства вслед за ним, тронул его за плечо, спросив, не хочет ли он пойти в боулинг. Друг повернулся ко мне, обдав запахом свежевыпитого спиртного и завел песню про орленка. Прочувствованно исполнив куплет, он сказал, что за мной на край света. Я огорченно отмахнулся и стал ожидать транспорт. Краем глаза я наблюдал за Толей, чтобы если что, вмешаться. Он кренился в разные стороны, тряс головой и что-то досадливо мычал. Но вот он передернул плечами и за его спиной развернулись крылья. Он взмахнул ими и полетел:

— Э, э, Толян, — срывающимся голосом позвал я, но услышал лишь: «Лети на станицу, родимой расскажешь, как сына вели на расстрел».

Крылья у него были грязновато-бежевого цвета и как будто побитые молью. Они подняли облачко пыли и пуха, и на меня спикировало длинное лохматое перо. Анатолий передвигался рывками, крутя ногами, как будто ехал на велосипеде и вскоре оказался у линии электропередач. Он ухватился за провод двумя руками, посыпались искры. Сердце мое заколотилось, я зажмурился, ожидая падения тела друга, но все обошлось: он благополучно миновал опасную зону и стал быстро удаляться по направлению к своему району.

Спрятав перо, я воровато оглянулся, но люди на остановке буднично ожидали транспорт. Ни одного взгляда, направленного в небо, ни одного возгласа удивления не прозвучало в этот миг. И только малыш лет двух показывал в направлении полета Анатолия и лепетал:

— Птицка полетела!

Он радостно махал ручками, но его молодая мама рассеянно сказала:

— Да, сынок, птичка, гуля.

Парализованный ужасом, я сел в троллейбус, и прокручивая в голове увиденное, подумал: «Вот почему он всегда быстро добирался домой».

На следующее утро я рано встал, наспех умылся и оделся, и отправился на работу, чтобы не пропустить появление друга. Осень уже вступала в свои права, воздух был прохладный, наполненный запахом прелых листьев и дыма. Деревья окрасились в сказочные цвета, но мне некогда было любоваться, — я шел быстрым шагом, поднимая то и дело глаза вверх.

Толик прилетел через час. Летел он еще хуже, чем вчера, казалось, засыпал на ходу, пикировал вниз, затем всхрапнув и проснувшись вновь поднимался. Во дворе здания нашей редакции он все-таки приземлился на куст шиповника и вылез из него уже без крыльев. Войдя в здание, он быстрым шагом прошел в наш с ним кабинет, сел за свой стол и уснул, положив голову на руки.

Я вошел следом и решительно потряс его за плечо. Он поднял ко мне лицо и лучезарно улыбнулся.

— Пашка, друг, как я рад тебя видеть!

Я, не зная как приступить к разговору, вынул из сумки перо и поводил им перед глазами Толи. Его глаза остановились и как будто полиняли. Он ничего не сказал, уронив голову на руки, сидел молча. Я разглядывал его младенчески розовую лысину, завитки волос вокруг нее и жалость заползала в мое сердце.

— Толя, — сказал я ласково, — нужно поговорить.

Он стал всхлипывать, его обширная спина колыхалась.

— Паша, уйди сейчас, давай после работы, — глухо сказал мне он.

Я сторожил его целый час до окончания работы, но все-таки чуть не упустил.

Когда «пробило» пять и из конторы вышли все, кроме Толика, я рванул дверь кабинета и застал его на подоконнике, пытающегося открыть, уже подготовленное к зиме окно.

— Толя, — сказал я громким и четким голосом, прибавив басистости, — окно заклеено, пойдем, выйдем через дверь.

Мой друг взглянул на меня затравленно, послушно слез с подоконника и, опустив голову, направился к двери.

— Пашка, — бормотал он — ты же все равно не поверишь, скажешь, что у меня белая горячка.

— С белой горячкой, — поучительно сказал я, — не отращивают крылья и не летают. У белой горячки другие симптомы.

Мы шли по тротуару, устланному яркими листьями, глянцевая поверхность сверкала в лучах мягкого предвечернего солнца. Рядом шел Толя, вскидывая на меня свои ласковые голубые глаза. Сердце замирало от осенней прощальной красоты и от грустных взглядов друга.

— Ты помнишь, Паша, год назад я попал в реанимацию?

— Еще бы мне не помнить! — сказал я.

— Так вот, я там умер.

— Ты был в коме — выражайся правильно.

Толя хмыкнул или усмехнулся, опустил глаза.

— Паша, — терпеливо сказал Толя, — давай я расскажу все так, как это произошло со мной.

«Я попал туда с сердечным приступом, боль была ужасной. Пока меня везла скорая, я умолял, чтобы мне к левому боку приложили что-нибудь холодное. Я метался, пытаясь обнаружить холод, но было лето и ничего такого рядом не было. Меня держали, уговаривали, потом ругали, потому что девушка медсестра не могла попасть в вену, чтобы поставить мне капельницу. Молодой фельдшер наваливался на меня, морщась от перегара, пытаясь обездвижить, но не смог и у них так ничего и не получилось. Когда подъехали к больнице, я уже был синеватого цвета.

Меня переложили на каталку и быстро повезли в реанимацию. Я видел над собой бригаду врачей, они кололи мне уколы, наконец, попали в вену и поставили систему, но видно мало что помогало, боль не прекращалась, она перекрыла мне дыхание, и наконец-то я погрузился в темноту, перед этим услышав:

— Позовите Сидорова, нужно установить связь!

Открыв глаза в следующий раз, я снова увидел врачей, но на их лицах не было повязок, а моя грудь больше не болела. Несмотря на отсутствие боли, мне было как-то не по себе. В руках одного из них был какой-то странный инструмент, напоминающий паяльник. Он стал подносить его к моему животу, и время от времени боль снова возникала, накатывала волнами. Это продолжалось довольно долго, но вдруг этот врач, досадливо щелкнув пальцами, крикнул:

— Подожди, Сидоров, здесь нужны другие методики!

Кто-то ответил:

— У нас тоже ничего не получается, придется вам его забрать.

— Мы не можем, он не вовремя. Придется ему поболтаться между — это маргинал.

Потом я, наверное, снова потерял сознание и когда очнулся у моей кровати сидел врач, который что-то делал с моим животом. Он стал говорить мне совершенно дикие вещи (как мне тогда казалось). Он сказал, что меня спасти не удалось, но в то же время «они» меня тоже взять не могут, так как есть еще что-то зависящее от меня в нашем мире. Поэтому мне придется «жить на два дома».

— Возьмешь крылья, — сказал он — правда, поношенные. Пока на них полетаешь, потому что по-другому тебе теперь будет трудно. Я пытался запаять твой шнур, но не смог, удалось только сделать слабый узел.

Я заплакал, так как испугался своей неопределенности, того, что я даже умереть нормально не могу. Но я все-таки считал, что мне снится трогательный сон и плачу я во сне. Врач стал меня утешать и сказал, что все наладится. Неуловимым движением он откинул занавеску, которую я раньше не заметил, и передо мной открылось зрелище: на стене в ряд висели большие крылья. Они были похожи на куриные, и раскраска была соответственной. Он встал, снял грязно-белые и растянул, демонстрируя их.

— Вот, — не фонтан, но зато натуральные, органично впишутся в структуру ткани.

— Как это? — спросил я.

— Как, как, — устало и раздраженно сказал врач. — Синтетику тебе нужно будет сверху цеплять, а натуральные всегда будут с тобой.

Он повернулся к двери и стал, удаляясь, таять. Я подумал, что в глазах у меня все расплывается и уснул.

Когда я проснулся, почувствовал, что меня куда-то везут на каталке. Я узнал ее поскрипывания. Боль в груди вновь возобновилась. Видеть я ничего не мог, так как был накрыт с головой. Я только услышал разговор:

— Куда везешь? — спросил кто-то.

— Обратно, его вернули на время.

— С лица то простыню убери. А это что?! Бирку отвяжи! Всех больных перепугаешь.

Ногу мою затеребили, а потом откинули простыню. На меня смотрел молодой медик. Встретившись со мной взглядом, он вздрогнул и кому-то закричал:

— Сидорова позови!

«Что за Сидоров?» — подумал я и снова заснул или потерял сознание, — уж не знаю.

Когда, проснувшись, я спросил у медсестры, кто такой Сидоров, ее лицо приобрело какое-то торжественное выражение, и она сказала:

— Сидоров Иван Сергеевич — гений, он человек «Приложения».

Я обрадовался, подумав, что такой человек меня вылечит. «Да и сон неплохой про крылья, оптимистичный».

Вскоре Сидоров посетил меня, но я не сразу понял, что это он, так как в палату зашел человек с большой лохматой головой, в рубашке то ли бежевого, то ли серого цвета, в лоснящемся галстуке, украшенном пятнами различной степени свежести. Спасал положение лишь распахнутый белый халат. Я подумал, что доктор давно не расчесывался и не менял одежду. Его, скорее, можно было принять за алкоголика со стажем или бродягу, чем за самого талантливого врача. В правом углу рта он держал тлеющую тусклым красным огоньком длинную сигарету, что было немыслимо ни для кого другого — курить в кардиологии строго запрещено.

Без какого-либо приветствия он сказал, роняя пепел на мой пододеяльник и выпуская сигаретный дым из носа и изо рта:

— Таких как ты — раз, два и обчелся. И это такая морока, скажу тебе.

Сигарета прыгала во рту в такт его речи. Дым был такой едкий, что я закашлялся, и сердце вновь заныло. Боясь повторения приступа, я спросил:

— А то, что вы курите, мне не повредит?

— Нормально, — махнул рукой Сидоров.

— Скоро вы меня выпишите?

— Скоро, — сказал врач.

— Значит, вы меня вылечили?

— Нет, — сказал Сидоров, — поразив меня до глубины души.

— Как нет? — закричал я. — А что же мне делать?

— А тебе, что, Петрович не сказал? Полетаешь пока. За три дня научим, как с крыльями обращаться, а потом на выписку.

Я захлопал глазами, но не решился возражать.

Следующие два дня прошли в изнурительных тренировках — Иван Сергеевич учил меня обращаться с крыльями. Я должен был трясти телом, как курица, которая отряхивается, но крылья развернулись лишь к вечеру второго дня. Как я был восхищен, Паша! Ночью Сидоров разрешил мне немножко полетать по коридору, а потом мы это отмечали. Я сидел, распустив крылья, как в плаще из перьев, но Сидоров настоял, чтобы я их спрятал, так как он, вставая, постоянно через них запинался и спотыкался. Я, конечно, напился, но не так как всегда, потому что, то, что я пережил, в совокупности с тем, что рассказал мне этот странный доктор, явилось весьма отрезвляющим лекарством».

— И тебя ничего не удивляло? — перебил я Толю.

— Да что толку то, Паша? Хоть удивляйся, хоть нет, что изменится?

— Ну, может, ты бы узнал правду.

— Если ты между жизнью и смертью, то это и есть правда, — произнес друг, и я его понял.

«Когда я уже прилично надрался вместе с Сидоровым, — продолжил Толик, — и мое почтение и восхищение им смягчилось, стало не таким острым и истеричным, я спросил его:

— А ты, собственно, кто?

Я не мог понять, что он делает в больнице. Все знают, как вкалывают сестры и врачи в стационаре. А Сидоров ничего не делал. Вначале он учил меня летать, а потом стал со мной пить.

— Ты знаешь, что означает выражение «врач от Бога»?

— Конечно! Это очень талантливый врач. Мне, кстати, говорили, что ты — гений.

Сидоров польщенно усмехнулся, но возразил:

— Художник от Бога, мастер от Бога и даже хирург от Бога — это — да. Но правильный смысл выражения «врач от Бога» — иной. Такой врач — это тот, кто не только дает клятву Гиппократа, а и клятву Приложения к Гиппократу.

Он старательно выговаривал слова — может потому что был нетрезв, а может, чтобы я лучше понял.

— Понимаешь, Толян, — сказал он доверительно, — все знают, что мы живем здесь, некоторые верят, что есть жизнь загробная, так?

Я кивнул, не зная, к чему он ведет.

— Но также есть Переход, Граница. Она тоже обитаема, но ее населенность весьма мала. Это как в пустыне — лежит она себе вся в песках и вдруг караван. Так вот ты и есть маргинал, а я тот, кто с вами возится — единственный в области.

Я, Паша, к стыду своему снова заплакал, так мне стало страшно одному в пустыне.

— Не плачь Толя, — сказал Сидоров, положив мне руку на плечо. — Люди есть везде, даже на краях, а это гораздо хуже. Ты лучше вспомни, что ты видел?

Не давая мне ответить, он снова спросил:

— Видел ты врачей, которые тебя здесь спасали, ставили тебе капельницы, уколы и все такое? Видел, конечно, — снова не дожидаясь ответа, — сказал он. — А что еще видел?

— Врача, который выбрал крылья, — сказал я всхлипывая.

— Правильно — Петровича, вернее, талантливейшего хирурга Семена Петровича Аничева. Если бы ты знал, с какими докторами он работал! Так вот — он — ТАМ.

— Где? — глупо спросил я.

Иван Сергеевич впал в раздражение, покраснел, запыхтел своей сигаретой, но потом взял себя в руки и сказал:

— Где, где, на том свете. Чтобы спасти человека иногда недостаточно только здешних врачей, нужны и потусторонние. А я устанавливаю связь.

— Ты такой редкий специалист, наверное, деньги большие получаешь?

Я оглядел его убогую и грязноватую одежду, и он понял, что я хотел сказать.

Он опустил глаза, оглядел себя, повозил рукой по рубашке, что-то зацепил двумя пальцами и отбросил.

— А, ты об этом? Так некогда мне. Последний месяц выдался — мама не горюй! Я забыл даже когда спал в пижаме. А деньги получаю как все — терапевты, хирурги.

— А что такое «Приложение»?

— Это клятва служить людям на Границе. Спасать их, пытаться вытащить. Быть бескорыстным.

— И у тебя получается?! — вскричал я.

— На 80%. Если точнее, — примерно на 40. Вытаскиваем ведь с двух сторон. Около половины «клиентов» попадают ТУДА. Но это тоже моими стараниями.

— Как ты это делаешь, — ты ведь меня не лечишь?

— Откуда тебе знать, — усмехнулся Сидоров. — Мы ведь после клятвы учимся еще. Изучаем другие способы излечения. — Он нарисовал своей сигаретой некую неопределенную фигуру в воздухе. — Каждый пациент, Толя, отнимает частичку моей жизни.

— Почему же ты дал клятву? Какой тебе прок?

Сидоров засмеялся, заблестев белыми зубами и красиво откинув голову.

— Если бы я думал о пользе для себя, то меня бы не выбрали. А награда, — задумчиво сказал он, — это знание, которое несет покой.

— И много таких как ты?

— Выбирают много, а остаются единицы.

И так мне Паша стало завидно и так горько за свое ничтожество. Другие люди такие дела делают, а я…

— А мне у вас служить нельзя? — спросил я.

Сидоров задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— Я спрошу».

— Ну и что, взяли тебя?

— Взяли, — скромно сказал Толя.

— Ну и чем ты занимаешься?

Толик стал мяться, — он то открывал, то закрывал рот, не решаясь заговорить, краснел, опускал глаза. Я несколько минут наблюдал за этим, а потом нетерпеливо спросил:

— Ну?

— А ты не испугаешься? — произнес друг, застенчиво посмотрев на меня своими голубыми глазищами.

— Тебя или информации о твоей деятельности? — попытался я сострить.

— Понимаешь, Паша, — произнес он в своей манере, — меня летающим видят только те, кто должен трагически погибнуть.

Мне стало очень неуютно, показалось, что все вокруг пошатнулось и поплыло.

— Так что, я…

— Нет, — я тебя уже выдернул, — это и есть моя работа. С крыльями ты меня уже не увидишь.

Наблюдая за изменениями моего лица, он спросил:

— Когда ты увидел, что я лечу, кто еще за мной наблюдал?

— Только я… Постой! Тебя видел малыш!

— Ну да, так и есть. Провод вот-вот должен был упасть — ты и мальчик должны были погибнуть.

Летающим я его больше, действительно, не видел, а через короткое время переехал в другой город. Так сложились обстоятельства. Но не только поэтому. Очень трудно было постоянно украдкой взглядывать на небо, боясь увидеть летящего Толю.

Связь между нами давно утеряна, лишь иногда я читаю в интернете, что кто-то видел летящего то ли ангела, то ли огромную птицу. Каждый раз я радуюсь, что мой друг на посту и не дает некоторым людям случайно оступиться и преждевременно упасть за грань.