Легендарные герои военной разведки

Михаил Болтунов, 2017

Казалось бы, что нового можно сегодня сказать о Рихарде Зорге и о тех, кто с ним работал? Все написано. Оказывается, это далеко не так. Впрочем, куда только не заносило наших разведчиков. Порой на Родине едва ли слышали о боевых действиях в далекой Анголе или в Эфиопии. А они там работали, служили, рисковали жизнями… Среди героев новой книги М.Е. Болтунова – капитан Михаил Иванов, работавший с Рихардом Зорге и посетивший Хиросиму, Герой Советского Союза Иван Лезжов – помощник военно-воздушного атташе в Вашингтоне, а потом начальник советской военной миссии связи при Главкоме сухопутных войск США в Германии. Полковник Евгений Пешков первый начопер первого разведпункта военной разведки прибыл в Кабул зимой 1980 года. Он был на той войне девять лет. Ровно столько, сколько длилась война, полковник Михаил Коноваленко воевал в Афганистане, потом передавал боевой опыт курсантам учебных лагерей Африканского национального конгресса в Анголе, полковника Александра Ерохина, к счастью, обошла афганская эпопея, но ему хватило и других войн – в Эфиопии, Таджикистане, на Балканах. Вот такие не простые судьбы у героев книг. Хотелось бы и вас познакомить с ними. Поверьте, оно того стоит. Ибо мы должны знать этих людей. Должны гордиться ими.

Сверхзадача для «Рамзая»

Июль 1940 года выдался жарким. В салоне представительского ЗИСа было душно, не помогали открытые окна. Капитан Михаил Иванов краем глаза следил за сидящим слева, на заднем сиденье полковником Петром Поповым. Полковник то и дело вытирал лоб и шею скомканным носовым платком. По всему чувствовалось, Петр Акимович волновался. Еще бы, они ехали на встречу с предателем майором Михаилом Сироткиным, который к тому же был и однокурсником Попова по академии имени М.В. Фрунзе.

Иванов пытался представить, что в эти минуты переживал его начальник. Он сам всего два месяца назад окончил академию и пришел в Разведывательное управление Генштаба Красной армии. Но чтоб кто-то из его товарищей по факультету мог стать предателем, такого не могло присниться даже в самом жутком сне. А тут все наяву.

Михаила Сироткина, как одного из лучших слушателей, послали на стажировку в Японию. По возвращении в Москву его назначили начальником японского отделения Разведывательного управления. Однако пробыл он на этой должности всего несколько месяцев. В ноябре 1938 года его уволили из армии и арестовали.

Майору Сироткину предъявили тяжелое обвинение, якобы он предал нашего резидента в Токио Рихарда Зорге. Об этом с Лубянки сообщили начальнику Разведывательного управления комдиву Ивану Проскурову. Тот договорился с руководством НКВД об очной ставке с подследственным Сироткиным и послал начальника японского отделения полковника Петра Попова выяснить подробности предательства. Петр Акимович в качестве «секретаря» взял с собой капитана Иванова. Тем более что капитан с первого дня своего прихода в отделение занимался резидентурой «Рамзай».

Словом, Иванов, как модно говорить сегодня, был в теме. Да и самому ему, откровенно говоря, очень хотелось взглянуть в глаза предателю, услышать, что тот скажет в свое оправдание.

Впрочем, очная ставка вышла совсем иной, чем представлял себе капитан. У входа их встретил сержант НКВД. Он подозрительно осмотрел Попова и Иванова с ног до головы и приказал следовать за ним. При этом сержант все время держал руку на кобуре, которая была расстегнута. Создавалось впечатление, что он опасался неожиданного нападения. Но по сумеречному коридору Лубянки шли только они втроем. Стало быть, напасть на сержанта могли только полковник Попов и капитан Иванов.

Камера, куда их привел сержант, оказалась затхлой и мрачной. Под низким потолком поблескивали дневным светом два маленьких, зарешеченных окошка. Иванов разглядел три стола — один перед дверью, два других слева и справа у стен.

Ровно в одиннадцать ввели Сироткина. Следователь прочитал несколько строк из дела, представляя подследственного. Тут же металлическим голосом, уже обращаясь к работникам Разведуправления, он сообщил, что очная ставка продлится полчаса, вопросы задавать только по заранее оговоренной теме, записи вести в отдельной тетради.

НКВДшник взглянул на Иванова и уточнил, что написанное проверит. Дальше он озвучил запреты общего порядка: в камере не курить, не пользоваться зажигалкой и спичками, нельзя пить напитки и горячий чай, вставать с места и кричать. Наконец, после долгой тирады, следователь разрешил задавать вопросы.

— Здравствуй, Сироткин. Узнаешь ли меня? — спросил Попов.

Майор с трудом поднял голову, взглянул на задающего вопрос. Потом закашлялся. Плечи его тряслись, голова опустилась на грудь.

— Извините, — сказал он сквозь кашель. — Я вас не знаю.

— Ну как же? Я Попов Петр Акимович. Помнишь, мы вместе учились в академии.

— Я сейчас ничего не помню… — тяжело дыша, ответил Сироткин. — Плохо себя чувствую. Простудился…

— Скажи, ты предал Зорге? Рихарда Зорге?

— Не знаю… Никакого Рихарда не знаю…

В разговор тут же вмешался следователь. Он нервно обрывает подследственного и наставляет на путь истинный, предлагает подтвердить показания, данные на предварительных допросах.

Попов все-таки пытается хоть что-то узнать от Сироткина.

— Ну что, Сироткин? Предал Зорге, или как?..

Майор молчит, долго исподлобья рассматривает настырного однокурсника, мотает головой, словно упрекает Петра Акимовича: «Эх, Попов, Попов…» Потом выдавливает из себя:

— Ну, предал… Что еще?

Следователь опять указывает подследственному, что тот не может задавать дополнительные вопросы.

Полковник Попов устало оглядывает камеру, отрешенного Сироткина. О чем его еще спрашивать? О многом бы хотелось, да обстановка и состояние подследственного как-то не располагают к задушевной беседе.

Очная ставка закончена. Их ведет тот же сержант, не снимающий руку с кобуры, тем же душным мрачным коридором. На улице они хватают ртом жаркий московский воздух, подставляют лицо солнечным лучам. Говорить не о чем, да и не хочется. Молча, садятся в ЗИС, и едут на Знаменский, 19. Комдив Иван Проскуров ждет их письменный отчет.

Полковник Попов и капитан Иванов подробно описывают ход очной ставки в следственной тюрьме на Лубянке и делают вывод: судя по всему, показания о предательстве даны под давлением следствия и Сироткин ни в чем не виновен. После ознакомления с отчетом, начальник Разведывательного управления приказывает держать все изложенное в строжайшем секрете.

Потом Иванов часто будет возвращаться к той очной ставке: вспомнит измученное лицо Сироткина, удушающий кашель, и вновь всплывут бесконечные вопросы, на которые нет ответов. Если Сироткин предал Зорге, то кому? Японцам? Но резидент «Рамзай» по-прежнему находится в Стране восходящего солнца, и успешно работает. Он не арестован, и Центр не торопится его отзывать. Тогда почему майор сидит в мрачных подвалах Лубянки?

Это потом, через много лет Михаил Иванович узнает, что в 1937–1938 годах офицеры военной разведки, которые стажировались в Японии, были отозваны на родину. Их ждала незавидная судьба. Вслед за Михаилом Сироткиным арестовали Владимира Константинова. Его приговорили к смертной казни. К счастью, высшая мера была заменена 20 годами лишения свободы.

Владимира Михайловича этапировали в Хабаровск. Как специалиста по японскому языку, истории и литературе, его использовали для перевода секретных японских документов, добытых советской разведкой. Участвовал Константинов и в подготовке Хабаровского процесса над японскими военными преступниками 1949 года. Освободили его в 1954 году, через два года реабилитировали. До своей смерти в 1967 году он работал научным сотрудником Института востоковедения АН СССР.

Артемий Федоров, также выпускник восточного факультета Академии им. М. Фрунзе, работавший в Японии секретарем советского военного атташе, в 1939 году неожиданно оказался в Саратове, преподавателем кафедры военных дисциплин при местном мединституте. Правда, Артемию Федоровичу повезло больше, чем Сироткину и Константинову, позже его вернули в Москву, в Разведывательное управление, он стал генерал-майором, а после войны послом СССР в Афганистане.

Сослали в «ссылку» и еще одного стажера в Японии — Михаила Шалина. В 1938-м он отправился в Сибирь, начальником отдела штаба округа. Только после войны его вернут в ГРУ.

На поверхности лежал и самый главный аргумент. Зорге был особо ценным агентом, у него свое радио с Центром, из состава токийского разведаппарата в целях безопасности с ним поддерживал связь всего один сотрудник. При этом встречи их были крайне редки и готовились самым тщательным образом. Тогда какой же безумец вдруг решил познакомить стажера Сироткина с Рихардом Зорге? С какой целью это было сделано? Разумеется, на Лубянке никто подобными вопросами не заморачивался.

Впрочем, вскоре и сама жизнь подтвердила сомнения капитана Иванова. Случилось это через несколько дней после их поездки на Лубянку. Начальник отделения полковник Попов убыл в командировку во Львов. Дел было невпроворот. Прибалтийские республики и Бессарабия только что вошли в состав СССР, и там срочно разворачивались органы военной разведки. Этим и занимался Петр Акимович.

Его заместитель майор Виктор Зайцев готовился к отъезду в Токио, чтобы принять на связь резидентуру Зорге. В отделении оставался только Иванов да переводчик-референт Люба Фейгинова.

Зазвонил телефон, и порученец комдива Проскурова приказал срочно доставить к начальнику разведки «дело номер один». Так в своих кругах сотрудники называли досье Зорге.

Подхватив папку, Иванов поспешил в приемную. Вспомнилась встреча с Проскуровым в академии на государственном экзамене по оперативно-тактическому искусству. Он докладывал по теме: «Особенности связи ВВС с пехотой в наступлении». Ответил, и в качестве иллюстрации привел примеры боевых действий в Испании, когда наши летчики умело взаимодействовали с наземными частями. Ответ понравился председателю комиссии и сидящему рядом с ним Герою Советского Союза комдиву Проскурову.

— Товарищ капитан, а мы с вами раньше не встречались? — спросил комдив.

— Так точно! В Испании, в Альбасете, на базе формирования советских летчиков.

Комдив широко улыбнулся:

— Что ж, будем работать вместе.

Так Иванов оказался в Разведывательном управлении.

…Проскуров поднялся со своего кресла и, выйдя из-за стола протянул руку:

— Здравствуйте, товарищ Иванов, — сказал он. — Звонил товарищ Поскребышев. «Хозяин» интересуется, что там выдумал наш немец в Токио. К ночи ждет моего доклада.

Комдив взял папку с досье, а капитану предложил присесть. Листая страницы, спрашивал:

— Кто с Поповым ездил на Лубянку? Зайцев или вы?

Наконец, закончив работу с личным делом, Проскуров внимательно посмотрел на Михаила Ивановича:

— Скажите товарищ Иванов, вы лично верите Зорге?

Вопрос был не простой. В Разведуправлении существовали разные мнения относительно работы «Рамзая». Сотрудники Сергей Будкевич, Александр Рогов, лично знавшие Зорге, говорили о нем как о человеке преданном, глубоко порядочном, в высшей степени профессиональном. Однако были и другие мнения. Не доверяли «Рамзаю» начальник политотдела Разведуправления бригадный комиссар Иван Ильичев и прибывший вскоре на смену Проскурову генерал-лейтенант Филипп Голиков.

С одной стороны, Зорге многие годы работая в Китае, потом в Японии, давал ценную информацию, с другой, находились клеветники наподобие Якова Бронина (Лихтенштейна), которые строчили в Центр докладные о якобы недостойном поведении Зорге, его высказываниях в адрес Коминтерна, Сталина и ВКП(б).

Правда, через 30 лет тот же Бронин, под псевдонимом Я. Горев, напишет книгу о Рихарде Зорге, захлебываясь в похвалах и давая совсем иные оценки деятельности разведчика.

Весьма показательным является доклад И. Сталину исполняющего обязанности начальника Разведывательного управления майора государственной безопасности Семена Гендина в 1937 году. Он точно отражает настроения руководства и некоторых сотрудников военной разведки по отношению к Зорге.

«Представляю донесение нашего источника, — пишет Гендин, — близкого к немецким кругам в Токио». И тут же следует примечание: «источник не пользуется полным нашим доверием, однако некоторые его данные заслуживают внимания».

Вот такая интересная формулировка. Тем не менее Сталин тоже хочет узнать, «что выдумал наш немец в Токио». А «выдумал» он весьма важную информацию, прислал шифровку, в которой сообщал, что после завершения боевых действий во Франции, главные силы Германии будут переориентированы на Восток, против Советского Союза.

Однако вопрос начальником Разведуправления поставлен прямо и недвусмыленно: верит ли он Зорге? «Да, верит!» «Почему?» — хочет знать Проскуров.

— Потому, — отвечает Иванов, — что информация «Рамзая» подтверждается жизнью, то есть сведения, которые он передает, правдивы.

Возьмите сообщение о заключении «Антикоминтерновского пакта», а упреждающие данные о начале войны Японии в Китае в 1937 году, о событиях в Монголии летом 1939 года.

— Верно, товарищ Иванов, — сказал Проскуров. — Будем защищать Зорге.

…Той ночью начальник военной разведки вернулся из Кремля под утро. Выглядел усталым и расстроенным. Иванов, принимая личное дело «Рамзая», вопросительно посмотрел в глаза комдиву. Проскуров ничего не сказал, только развел руками. Что это означало, капитан в ту минуту спросить не решился, а потом уже не было возможности. Руководитель Разведуправления приступил к передаче дел генерал-лейтенанту Филиппу Голикову.

Вскоре Проскуров убыл на Дальний Восток. Дальше его судьба сложилась трагически. 27 июня 1941 года он был расстрелян.

До свидания, Москва!

Дел у капитана Михаила Иванова было невпроворот. В его обязанности входили встречи и проводы убывающих за границу офицеров зарубежных аппаратов, подача заявок на изготовление паспортной документации, денежные переводы, поддержание связей с различными административными, транспортными, гостиничными учреждениями, работа с семьями разведчиков, оставшихся в Москве.

На дворе стоял август, и ему предстояло познакомиться с женой Рихарда Зорге Екатериной Максимовой. Она жила в общежитии политэмигрантов на Софийской набережной. Отдельную комнату, вместо полуподвала в Нижнекисловском переулке, Катя получила с помощью Разведуправления. И вот теперь Михаил Иванов и Люба Фейгина шли в гости к Максимовой.

«Екатерина Александровна, — будет воспоминать позже Михаил Иванович, — встретила нас на входе в общежитие. Я увидел красивую женщину лет тридцати, ничуть не «французистую», как любил выражаться писатель Виктор Астафьев. Открытое русское лицо, большие внимательные глаза свидетельствовали об искренности и приветливости хозяйки. На ней была черная юбка и светлая с длинным рукавом блузка. Она поспешила к нам навстречу, и чуть прильнув щекой к Любе, как давней знакомой, подала мне руку: «Катя!» Через секунду она уже тащила нас на верхний этаж…»

В последующие месяцы Михаил Иванович несколько раз посетит квартиру Максимовой — передаст письма от мужа, деньги, продовольственные пайки.

Иногда их встречи будут проходить на бульваре у памятника Гоголю. «Мы двигались по хрупкому льду полуофициальных, полудружеских отношений, — скажет он. — Я чувствовал, что Катя хотела о многом меня расспросить, но делала это крайне осторожно. Естественно, что и я не мог особенно распространяться».

В середине декабря 1940 года Зорге обратился к начальнику Разведывательного управления с просьбой разрешить ему приезд в Москву, на лечение. Он напомнил, что с 1935 года не был в отпуске, а в 1938-м попал в автомобильную аварию и сейчас нуждался в квалифицированной медицинской помощи в условиях стационара.

Зорге так же заметил, что в отдыхе и лечении нуждаются и другие сотрудники резидентуры — Макс Клаузен и Бранко Вукелич.

Справедливость просьб «Рамзая» понимали в Разведуправлении. И потому генерал Голиков, в соответствии с заведенным порядком, направил обращения наркому обороны Семену Тимошенко и начальнику Генерального штаба Константину Мерецкову, а также уведомляющие письма в НКВД и в ЦК ВКП(б). Руководство военной разведки просило разрешения дать отпуск Рихарду Зорге на шесть месяцев.

Но комиссариат внутренних дел собирался устроить «Рамзаю» совсем иной отдых и лечение. К счастью, «лекари из НКВД» не скрывали своих намерений. Начальник Иностранного отдела комиссар госбезопасности Павел Фитин сообщил: «По нашим данным, немецкий журналист Зорге Рихард является немецким и японским шпионом, поэтому после пересечения государственной границы СССР сразу будет арестован советскими органами».

В такой обстановке Разведуправление не собиралось рисковать своим особо ценным агентом. Поэтому «Рамзай» получил отказ. Разумеется, причина была найдена вполне убедительная: в условиях резкого обострения международной обстановки резидентуре следует усилить работу по предупреждению военного нападения на Советский Союз.

Зорге воспринял приказ как должное. Он больше не упоминал об отдыхе и лечении, а лишь выразил готовность «работать для СССР столько, сколько нужно будет».

Капитан Иванов, прежде чем подшить шифрограмму в папку, перечитал ответ «Рамзая» несколько раз. А как бы в этой ситуации поступил он? Наверное, обиделся бы. Во всяком случае, по-человечески было бы досадно после стольких лет упорной деятельности получить отказ. Возможно, и Рихард испытывал такие же чувства, но эмоциям не поддался. Это еще раз говорило в пользу Зорге.

В то же время, чтобы поддержать и облегчить работу резидентуры «Рамзай», в Центре было принято решение усилить разведаппарат в Японии. В Токио убыл Виктор Зайцев на должность генконсула. Вскоре поступил приказ начать подготовку к командировке в Страну восходящего солнца и капитану Михаилу Иванову. Отъезд был намечен на январь 1941 года.

Однако до января еще было время. Михаил Иванович несколько раз побывал у Екатерины Максимовой. Он понимал, что там, в Токио, при встрече Зорге будет расспрашивать о жене. Что он мог рассказать Рихарду о Екатерине? Она очень тосковала по мужу, порой задавая наивные, женские вопросы: «Неужели Рихард такая личность, что без него не могут обойтись?»

А иногда она советовалась с Михаилом Ивановичем. «Рихард рекомендовал мне, — спрашивала она, — изучать немецкий или какой-либо еще европейский язык. Может, когда-нибудь я смогу стать его помощницей?»

Что на это мог ответить Иванов? Ткнуть пальцем в потолок и сказать, мол, подобные вопросы в руках начальства.

«В последний раз, — вспоминал Михаил Иванович, — я был у Екатерины Максимовой на Софийской набережной перед Новым годом. Встреча затянулась, говорили о разном. Тогда я сообщил, что на определенное время вынужден покинуть Москву. Видимо она обо всем догадалась. Как-то погрустнела, а в широко открытых глазах застыл немой вопрос. Катя тихо спросила: «Туда?» Я молча кивнул.

В этот раз Екатерина Александровна меня не провожала вниз. Перед тем как уйти в квартиру, подняла руку и осенила крестным знамением, как издавна провожали на Руси в далекий путь».

Новый 1941 год Иванов встретил в семье товарища по академии майора Афанасия Колесова. Вместе они «грызли гранит науки», а теперь служили в Разведывательном управлении. Афанасий получил назначение на должность офицера для поручений у генерала Филиппа Голикова.

После праздничных новогодних дней Михаилу Ивановичу предоставят краткосрочный отпуск. Куда ехать, вопроса не было. Конечно же к родителям в родной городок Гусь-Хрустальный, что на Владимирщине.

Многое у него связано с этими милыми его сердцу краями. После окончания педагогического техникума с дипломом инструктора по резке оконного стекла он приехал в Гусь-Хрустальный на стеклозавод им. Ф.Э. Дзержинского. За два с половиной года работы дорос до мастера раскройки и сортировки стекла, возглавил цеховую комсомольскую организацию.

Весной 1932 года по партийной мобилизации его направили на учебу в военное училище связи в город Ленинград. Курс обучения был рассчитан на два года. Программа сжата и насыщена до предела. Преподавали военные дисциплины, а также строевую и физическую подготовку. Но главное внимание специальным предметам — телеграфии, телефонии, радиоделу. Приходилось также нести службу в карауле и во внутреннем наряде.

По выпуску из училища лейтенант Иванов получил назначение во 2-й полк связи Ленинградского военного округа на должность командира роты. Надо сказать, что своим подразделением Михаил Иванович командовал умело. Рота неизменно занимала ведущие места в соревнованиях по специальной и стрелковой подготовке, была лучшей по дисциплине. «Это было время творческих дерзаний», — скажет Иванов.

И действительно, молодой ротный показывал замечательные результаты. Так, осенью 1935 года на инспекторской проверке один из взводов его роты проложил кабель со скоростью 15 км в час, при нормативе 4 км в час. В следующем учебном периоде подразделение связистов при работе на ключе выдает скорость 25–30 групп в минуту, что в два раза больше нормативного.

Усердие и профессионализм командира роты Иванова не осталось незамеченным. Он единственный в полку представлен к высокой государственной награде. Вскоре на его груди уже сверкает орден «Знак Почета».

А в ноябре 1936 года его вызывают в Москву. С ним беседует начальник управления по командно-начальствующему составу РККА комкор Борис Фельдман.

— Мне сообщили, что вы связист и знаете немецкий язык? — спрашивает комкор.

Иванов признается, что с языком у него слабовато. Учил, конечно, и в педагогическом техникуме и в военном училище, но практики не было. Тем не менее начальник управления начинает спрашивать на немецком: расскажите о себе, о родителях, семье.

Михаил старается, хотя получается не очень. Но Фельдман не унимается, спрашивает о радиосвязи. Наконец, он переходит на русский и задает главный вопрос:

— Товарищ Иванов вы сможете уехать от семьи на год-два за пределы СССР для важной работы?

Лейтенант, не задумываясь, соглашается.

Дальше его путь лежал на улицу Знаменскую, в Разведуправление. Здесь шло комплектование и подготовка офицеров, уезжающих в Испанию. Занимались радио и телефонно-телеграфным делом, учили немецкий и испанский языки.

В середине декабря 1936 года, группа из пяти человек в штатской форме погрузилась на пароход, который шел по маршруту Ленинград — Гамбург — Дувр, во Франции, и далее через сухопутную границу в Испанию, в Барселону.

Связистов вскоре направили дальше в Картахену, куда должны были прибыть средства полевой связи, с которыми предстояло работать и обучать испанских товарищей.

На аэродроме в Альбасете он впервые встретился с майором Иваном Проскуровым, не подозревая, что через несколько лет тот станет начальником Разведуправления.

В январе 1937 года в предместьях Мадрида Михаил будет выполнять важную боевую задачу — подключаться к линиям связи противника и прослушивать переговоры фашистских мятежников. Эти перехваты давали обильную развединформацию командованию республиканцев в период боев на реке Харама и при разгроме итальянского корпуса под Гвадалахарой.

А вскоре по дороге из Мадрида в Картахену, лейтенант Михаил Иванов попал под бомбардировку. Получил ранение ноги, контузию, сломал два ребра. Военный атташе комдив Владимир Горев и комендант Картахены приняли решение эвакуировать раненого офицера-связиста на родину, в Севастополь. После лечения и восстановления ему предлагают поступить в Военную академию им. М.В. Фрунзе. А дальше обучение, после окончания которого он назначен в Разведуправление помощником начальника японского отделения.

Теперь ему предстоит командировка в Японию, и об этом надо как-то помягче, подипломатичнее сказать родителям.

Отцу скоро исполнится 70 лет, однако он по-прежнему по фабричному гудку, каждое утро спешит на свой комбинат «Красный Профинтерн». Мама хлопочет по дому.

Усадив сына, как говорится, в «красный угол», родители не спеша начинают разговор. Мать сердцем чувствует, что неспроста Миша среди зимы прикатил в отпуск.

— Мы ждали тебя летом. Да не одного…

Отец, усмехаясь, лукаво замечает:

— Каждое лето ждали, да видимо государственные дела не отпускают. Мать уже сама хотела к тебе заявиться в Москву, да поездом ездить боится.

Михаил смотрит в родные лица, и спазм перехватывает горло: да, давно он не был в родном доме, вон как старики сдали, поседели, прибавилось морщин на лицах. Как объяснишь, что после ранения в Испании не хотел их расстраивать, а в академии, то поездка на озеро Хасан, то на Халхин-Гол. Так и вышло, что все больше писал письма да посылал денежные переводы.

Он беседует о том, о сем, а сам все думает: как же сказать отцу и матери о командировке. Говорит, что время беспокойное, приходится выезжать в разные районы, вот и теперь предстоит поездка на Дальний Восток.

Отец, видимо, смекает, о чем идет речь, и советует не летать самолетом. А мать почему-то вспоминает расстрелянного в тридцать седьмом зятя, парторга ЦК в Кузнецке. Вместе с ним арестовали и его жену, сестру Михаила Антонину.

Михаил, как может, успокаивает родителей. Он еще не знает, что это его последняя встреча с родной матерью. Зимой 1943 года мама умрет…

…В день отъезда Иванов в новенькой форме капитана прибыл к начальнику отдела. Доложил. Полковник придирчиво оглядел офицера, нахмурился и заметил:

— Перед отъездом на гражданские должности надо представляться в штатской одежде.

Они вдвоем спускаются на третий этаж в приемную начальника Разведуправления. Иванов понимает: беседа предстоит не долгая. И пусть в будущем у него ответственная задача — принять на связь резидентуру «Рамзай», но сегодня он всего лишь капитан, и для генерала Голикова это только эпизод в работе. Поэтому разговор проходит официально: строгий вопрос — короткий ответ. Уточнены оперативные задачи, должность, знание обстановки. Иногда генерал обращается к начальнику отдела.

Наконец, наступает момент подписания приказа на командировку. В пробел между словами карандашом вписан будущий псевдоним Иванова. Его должен утвердить Голиков. Но генералу что-то не нравится.

— Почему «Дуглас»? — спрашивает начальник Разведуправления. — Какая-то аристократическая кличка.

Не иначе он вспоминает об американском актере Дугласе Фэрбенксе, фильмы, с участием которого показывали в нашей стране. Нет, не хорошо.

— Он же все-таки дипломат, — говорит Филипп Иванович. — Придумаем ему что-нибудь дипломатическое. Например, «Иден».

Начальник отдела соглашается. Ему все равно, «Иден» так «Иден».

Голиков захлопывает папку и поднимает глаза на капитана:

— Скажите товарищ Иванов, вас не смущает, что вы едете в страну с жестким режимом? Может статься так, что в Генштаб вы уже не вернетесь.

Иванов молчит, хотя ему очень хочется задать закономерный вопрос: почему не вернусь?

— Видите ли, товарищ капитан, у нас действует ленинская формула: пусть пострадают девять невинных, чем один негодяй, принесет несчастье в дом…

Михаил Иванович и вовсе потерян. Кто он? Из девятки невинных или тот самый негодяй? Так, теряясь в догадках, он и покидает кабинет генерала Голикова. Вот так напутствие перед дальней дорогой. Что это, желание искать врага везде, как учит товарищ Сталин? Или это из области недоверия к Зорге. Но он тут при чем? Зачем посылать офицера в логово врага, если не веришь ему? В общем, оставалось только гадать, что имел в виду «большой шеф».

18 января 1941 года — день отъезда. Все волнения позади. Служебная «эмка» мчит Иванова и его семью по заснеженной Москве на «Площадь трех вокзалов». Уже осталась позади Большая Калужская и Полянка. У кинотеатра «Ударник» толпятся москвичи, спешат увидеть фильм «Большая жизнь» с Борисом Андреевым и Петром Алейниковым. Иванов с сожалением отмечает: из-за занятости по службе не увидел многие кинокартины. Жаль.

Миновали Большой Каменный мост, Манежную площадь, Охотный ряд. Впереди площадь Дзержинского. А там уже и до вокзала недалеко.

Провожать в загранпоездку на вокзале, тогда было не принято. Прощание проходило накануне дома. Ибо считалось, что с получением загранпаспорта с визой наш сотрудник попадает в поле зрения иностранной разведки. Глупость, конечно, несусветная. Но что было, то было.

И тем не менее, прежде чем войти с мороза в теплый вагон Михаил окинул взглядом провожающую публику и на соседней платформе увидел две знакомые фигуры — Любу Фейгинову и Катю Максимову. Женщины прощальным взмахом рук провожали его в дальнюю и опасную дорогу. Счастливого пути, Михаил!

До свидания, Москва!

«Россия есть страна Ивановых…»

Транссибирский экспресс «Москва — Владивосток», набирая скорость, отошел от платформы Ярославского вокзала и устремился на восток. Михаил Иванов ехал этим поездом уже не в первый раз. Летом 1935 года в составе группы слушателей академии он выезжал на рекогносцировку границы от Хабаровска до залива Посьета. Их командировка закончилась участием в боях против японцев у озера Хасан.

Теперь тем же путем он едет на работу в Японию. Только статус у него другой — Михаил Иванович Иванов — советский дипломат, со служебным загранпаспортом в кармане. Вагон у него купейный. Никаких случайных знакомств, особенно с иностранцами. С другими пассажирами разговоры на общие, отвлеченные темы — о природе, о погоде…

Цель его поездки во Владивосток не знает никто.

Дорога дальняя. Иванов коротает время за чтением книги Александра Степанова «Порт-Артур», повторяет по словарю японские слова, а иногда, глядя в замерзшее окно, вспоминает бои на озере Хасан, встречи с комкором Григорием Штерном, пограничниками на реке Уссури, защитниками высоты Заозерная.

В нынешнем году зима в Сибири с обильными снегопадами, морозами. Проехали уже Уральский хребет, Барабинские степи, миновали сибирские города Омск и Томск. А дальше — Новосибирск, Красноярск, Иркутск.

…Во Владивосток прибыли на восемнадцатые сутки. Поезд, конечно, не каменоломня, но почти три недели в дороге утомительно. Московский экспресс прибывал утром. Пассажиров встречали, развозили по гостиницам и общежитиям.

Приехавших в купейном вагоне иностранцев, загранработников встречают представители местного отделения «Интуриста» и развозят на машинах в гостиницу «Золотой Рог» либо в дипломатическое агентство. Беженцев из Германии, Польши, Прибалтики, в основном евреев, временно размещают в общежитиях или везут сразу в порт и определяют на корабли, отплывающие в Японию, Австралию, Латинскую Америку.

Иванова и его семью приютил у себя дипагент Семен Дюкарев, его старый знакомый. Завтра Михаил Иванович погрузится на теплоход «Кейхи-мару», а сегодня за накрытым столом они вспоминают Москву, новости в наркомате, отставки, назначения.

После отставки с поста наркома Максима Литвинова старые кадры отозваны из-за границы, на их места пришли новые люди. Вместо опытного дипломата постпреда СССР в Японии Константина Юренева послом был назначен бывший директор Всероссийского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии Константин Сметанин.

«Достаточно прилично разбиравшийся в вопросах промыслового рыболовства, — скажет Иванов, — Сметанин был новичком в дипломатии. Под стать ему и советники: Яков Малик и Дмитрий Жуков, случайно оказавшиеся в этой роли».

Справедливости ради надо сказать, что Малик и Жуков, с годами вырастут в крупных дипломатов, но тогда они были весьма далеки от этой профессии. И если Яков Малик до назначения в Японию успел некоторое время поработать в наркомате, то Дмитрий Жуков получил назначение с должности заведующего лабораторией центрального котлотурбинного института им. Ползунова.

В общем, засиделись они допоздна. Улеглись спать уже далеко за полночь. А назавтра Михаил Иванов, жена и сын погрузились на пароход «Кейхи-мару», который отправился в японский порт Цуруга.

Шли несколько дней по Японскому морю, далеко не спокойному в эти зимние месяцы.

Утром в день прибытия Иванов с супругой поднялись на верхнюю палубу. Вокруг была серая предутренняя мгла. Тщетно они пытались рассмотреть в тумане очертания берега. Михаил Иванович волновался. Какая она, Япония? Что ждет его в Стране восходящего солнца?

Пароход, несмотря на туман, уверенно двигался в лабиринте прибрежных скал.

«Вежливые и всегда улыбающиеся во Владивостоке и во время рейса, — вспоминал Иванов, — члены команды по мере приближения к берегам Японии становились неузнаваемыми. Куда девалась их деликатность? Матросы смотрели на нас неприветливо, с холодными лицами суетились вокруг.

Мешая японские, английские и русские слова бой-японец настойчиво требовал покинуть палубу и спуститься в душные каюты. Пришлось возвращаться. Что поделаешь, таков, видимо, судовой порядок».

Берег вскоре появился, пароход сбросил обороты и остановился, пришвартовавшись к причальной стенке. На борт с подчеркнутой важностью поднялись представители портовых властей. Чиновники приступили к проверке документов и опросу пассажиров. Однако впечатление было такое, словно они делали не свое, обычное дело, а искали преступника или международного шпиона.

Пассажиры притихли. Иванову и его семье бояться было нечего, они официальные диппредставители Советского Союза. А вот с еврейскими переселенцами из фашистской Германии, которые следовали через Японию, чиновники поступали совсем иначе: грубили, угрожали тюрьмой, заставляли выворачивать карманы, вспарывать подкладки пальто, снимать обувь. Напряжение усиливалось из-за того, что японские чиновники не говорили на немецком языке, переселенцы не знали японского и английского.

Проверка паспортов проводилась в салоне парохода, потом Иванову, его жене и сыну, приказали вернуться в каюту. Следом за ними в каюту без стука ворвался бой-японец, который обслуживал их в пути следования. Он небрежно бросил на кровать бланки деклараций и буквально вцепился глазами в открытый чемодан и книгу на столе.

Еще Семен Дюкарев во Владивостоке предупреждал, что портовые власти тщательно следят за провозом советских газет и книг, запрещают иметь фотоаппараты и бинокли. Так, он рассказал, что за обнаруженную у пятнадцатилетнего сына нашего дипломата книгу Фадеева «Разгром» их втроем продержали в порту Цуруга весь день.

В общем, появление хамоватых чиновников и бой-японца, который совал свой нос всюду, заставляло волноваться и нервничать.

Дальнейшие события лишь усилили эту нервозность.

Маленький, с желтушным лицом чиновник, долго вертел в руках паспорт Михаила Ивановича:

— Как фамилия? — прозвучал вопрос.

— Иванов!

Чиновник скалится в самодовольной улыбке, обнажая неровный ряд зубов.

— Очень приятно! Все вы Ивановы… Ха, ха, ха!

Он притворно улыбается, хотя глаза ледяные, наполненные ненавистью.

— Россия есть страна Ивановых…

Внешне безобидная шутка прикрывает провокационный намек, мол, русские приезжают в Японию под вымышленными именами. Михаил Иванович старался быть спокойным.

Отложив в сторону паспорт, чиновник берет в руки заполненную анкету.

— Скажите, господин Иванов, — где вы учились и работали в Москве: на улице Горького, на Арбате или на Лубянке?

«Желтолицый», не мигая, смотрит в глаза Михаила Ивановича, видимо надеясь, что вопрос вызовет замешательство. Вполне ясен подтекст провокации: на Арбате находится Генеральный штаб, а на Лубянке — НКВД.

Иванов, выдержав паузу, отвечает коротко и ясно:

— Я работал в Наркомате иностранных дел на Кузнецком Мосту.

Ответ явно не нравится чиновнику. Он снова вглядывается в анкету, фальшиво ухмыляется, спрашивает:

— Господин Иванов, а как здоровье профессоров Спальвина, Неверова, Конрада. Это очень известные профессора японского языка… Ведь вы у них учились?

Да, уж, чиновник знатный провокатор, учитывая, что Неверов и Спальвин давно ушли в мир иной. Надоело терпеть издевки, и Михаил Иванович резко отвечает:

— Я учился у профессора Попова! Еще будут вопросы?

А чиновник, видимо не сумев спровоцировать советского дипломата, хихикает:

— В России одни Ивановы…

Так, выводя из равновесия, японец старается прощупать въезжающего дипломата. Тем временем бой-японец крутится возле жены и сына: авось там что-то удастся выловить.

После паспортного контроля их опрашивали пограничники, таможенники, чиновники санитарной, валютной служб. И каждый не скупился на провокации. Впрочем, когда пассажиры парохода покидали его борт, провокации не прекращались. Одним из таких умелых изощренных провокаторов являлся японец Номура, до 1941 года работавший переводчиком в консульстве в Цуруге. Однако в связи с ухудшением отношений между Японией и СССР консульство в Цуруге было закрыто. Но Номура продолжал выдавать себя за сотрудника советского консульства и всячески старался добыть необходимую информацию.

Порою он сам делился такой «ценной» информацией. В сентябре 1941 года, когда группа советских дипломатов возвращалась в Токио, Номура вручая им железнодорожные билеты, посоветовал ехать до столицы северным маршрутом. И добавил, мол, японское командование готовится к войне на южных морях и ведет переброску войск и техники по южной дороге. Очень кому-то в японской контрразведке хотелось донести эти данные до ушей советских дипломатов.

«На всякого впервые прибывшего в страну советского человека, — утверждал Иванов, — Япония весной 1941 года производила противоречивое впечатление. Глубокая, вековая старина резко контрастировала с современным укладом жизни. Культурная отсталость народа, особенно в сельской местности, соседствовала с цивилизацией крупных городов.

На фоне беспросветной бедности большинства населения в глаза бросались сказочные феодальные замки императорского дома, богатства храмов Киото, Нары, Никко, роскошь правящей знати. Уже в те годы наряду с многочисленным двухколесным транспортом на широких улицах столицы Японии можно было видеть многоместные лимузины богатых домов Мицуи, Кухара, Мицудайра, уже мчались экспрессы из Токио в Осаку. Но самое большое впечатление на всех нас произвело чрезвычайное скопление людей на крошечной территории города. Казалось, что огромная масса людей спешит, разливаясь, подобно вырвавшемуся из берегов потоку».

В первые месяцы после приезда в Токио Михаилу Ивановичу с семьей пришлось арендовать частную квартиру невдалеке от посольства. Платили за две комнаты, размером в восемь татами (16 метров) 100 иен, что составляло четверть месячного оклада Иванова.

Хозяин, старик Судзуки, всю жизнь проработал рикшей. Хозяйство вела его жена. Она вставала рано утром, чтобы объехать район и купить самые дешевые продукты. К завтраку хозяйка подавала одно яйцо и маленькую чашечку кофе. «После такой скудной трапезы, — признавался Михаил Иванович, — моя семья обычно отправлялась в посольство и там дополняла японский завтрак чем-нибудь существенным».

Токио к началу ХХ столетия стал одной из крупнейших столиц мира с населением более 4,5 млн человек. В 1923 году город подвергся крупному землетрясению. Однако ко времени приезда Иванова столица уже отстроилась.

…Весна 1941 года стояла на редкость теплая и солнечная. Каждое утро хозяйка квартиры встречала семью Ивановых приветствием: «С хорошей вас погодой». Японцы любят весну и пробуждение природы, встречают с радостью. Семьями они отправляются за город, чтобы полюбоваться цветением сакуры, посетить кладбища и храмы.

Конечно, и весенняя погода и цветение сакуры поднимали настроение, но жизнь японцев в те предвоенные годы была тяжела: сказывались последствия войны с Китаем, росло число безработных, людей изматывал непосильный труд на заводах и в рудниках, разорялись безземельные крестьяне, пополнявшие города дешевой рабочей силой.

Такова была реальная обстановка в стране пребывания.

«Война… неизбежна»

Официально капитан Михаил Иванов занял должность секретаря консульского отдела посольства. Он отвечал за паспортные и визовые дела, вел переписку с советскими гражданами в Японии, Шанхае, Гонконге, поддерживал постоянные контакты с муниципалитетом Токио по вопросам снабжения, проживания, прописки.

Положение обязывало знать японский и английский языки, и Иванов усердно ими занимался, посещал школу профессора Мацумия для иностранцев. Выступал в роли этакого консульского «фигаро». Михаил Иванович занимался множеством дел и чаще всего одновременно. Но такая роль давала и свои преимущества: он не вызывая подозрений, мог появляться там где «дворнику недоступно, а послу неудобно».

Конечно же, Иванов был молодым, неопытным разведчиком, и делал на этом поприще свои первые шаги. Решение будущих оперативных задач требовало соответствующего профессионального уровня, и потому капитану до конца 1941 года предписывалось повысить свои языковые навыки, дабы иметь возможность работать с иностранцами. Он должен был изучать столицу, обстановку и контрразведывательный режим, подобрать места встреч и явок, тайники, сигналы, в общем, все, что называется средствами агентурной связи.

С этой целью, под прикрытием служебных консульских дел, Иванов несколько раз в неделю на машине, но, чаще всего на велосипеде или пешком, выходил в город. Откровенно говоря, агентам наружного наблюдения полиции («токко кейсатцу») с ним было нелегко.

Так он выполнял главную задачу Центра — подготовиться к самостоятельной оперативной работе в условиях столицы — Токио.

«Все это время, — будет рассказывать Иванов, — я помнил, о Зорге. Мой интерес, возникший к нему еще в Москве, не ослабевал. Но пока общение наше было невозможным. Впрочем, вскоре в этом направлении я сделал первый шаг».

В апреле 1941 года в Токио из поездки в Берлин и Москву возвращался министр иностранных дел Японии Иосуке Мацуока.

Консул Виктор Зайцев приказал Иванову собираться.

— Мы едем встречать Мацуоку. Есть дело и для тебя.

Михаил Иванович по военной привычке не любил задавать лишних вопросов. Это потом он поймет — Зайцев, который принял на связь «Рамзая» и провел с ним несколько встреч, решил, что пришло время показать молодому оперативнику их особо ценного агента — Зорге.

На аэродроме Ханеда министра встречали высокопоставленные японские чиновники, дипломаты, военные. Иванов находился в группе советских дипломатов вместе с советником Дмитрием Жуковым и консулом Виктором Зайцевым.

Выбрав удобный момент, Зайцев обратил внимание Иванова на немецкого журналиста Рихарда Зорге. Он стоял невдалеке с коллегами-журналистами.

Самолет совершил посадку и подрулил к зданию аэровокзала. В открытых дверях появилась характерная фигура Мацуоки. Толпа встречавших пришла в движение, защелкали затворы фотоаппаратов, засверкали вспышки. Корреспонденты устремились к самолету. Зорге задержался, а потом не спеша, слегка прихрамывая, зашагал к лайнеру.

Он прошел рядом с советскими дипломатами, не обращая на них никакого внимания. Иванов увидел по-европейски одетого человека, средних лет, без головного убора. Прядь темных волос спадала на лоб. Он был оживлен, шутил с шагавшими рядом коллегами.

Возвращение Мацуоки из европейского вояжа внесло оживление в журналистские и дипломатические круги. Японские газеты вовсю расхваливали дипломатическое мастерство и политическую дальновидность министра.

«Через два дня после возвращения Мацуока, — вспоминал Иванов, — я уже шифровал донесение Зорге в Москву, полученное через тайник. Сообщение содержало краткий отчет о переговорах Мацуока с Гитлером и Риббентропом в Германии, со Сталиным и Молотовым в Москве, не оставляя ни малейшего сомнения в том, что оно готовилось на основе анализа и обобщения достоверных материалов.

Я без труда уловил из текста сообщения, что Мацуока осведомлен о предстоящей войне Германии против Советского Союза, а подписание пакта о нейтралитете — не более, как дымовая завеса для русских.

В данном случае Зорге, скорее всего, хотел подчеркнуть скрытый характер миссии Мацуока в Берлин и в Москву, и указать, что японская дипломатия ведет накануне «большой войны» игру с высокими ставками.

Меня, откровенно говоря, покорил жесткий тон доклада Зорге об опасности войны, его анализ позиции Риббентропа и Мацуока».

Действительно, доклад «Рамзая» резко контрастировал с тоном японской прессы, которая много писала об «особом расположении» И. Сталина к японскому гостю, о «теплых проводах» и «горячих рукопожатиях» на Ярославском вокзале, что советский руководитель позволял себе крайне редко.

Иванов хорошо помнит настроения тех месяцев. После вспышки военной активности 1939–1940 годов — событий на Халхин-Голе, нападения Германии на Польшу, советско-финской войны, поражения Франции, казалось, наступила «оперативная пауза», некоторое затишье. Создавалась видимость, что Германия нуждается в передышке. Так оно и было, она нуждалась в передышке, но только для того, чтобы подготовиться к новой войне против СССР.

Япония тоже не отставала от своего старшего союзника. Она провела переговоры с СССР, США и Китаем, завершила разработку плана боевых действий Квантунской армии («Кантоку-эн») против Советского Союза.

Военно-морское министерство Японии готовило внезапный удар по главным силам США на Тихом океане.

Между различными политическими и военно-промышленными силами страны существовали разные взгляды на варианты ведения будущей войны. Но по главному вопросу — быть или не быть войне — разногласий не существовало. В Японии возобладал милитаристский дух «бусидо».

Второй раз капитан Иванов встретил Рихарда Зорге на приеме, устроенном одним из японских дипломатов в отеле «Нью-Гранд», который располагался невдалеке от театра Такарадзука. Хозяином был первый секретарь МИДа Такеучи, недавно приехавший из Москвы. Кроме представителей дипкорпуса здесь было много иностранных журналистов. Все возбужденно обсуждали недавнее поражение англичан под Дюнкером.

В группе представителей зарубежной прессы Михаил Иванович заметил и Рихарда Зорге. Он что-то весело говорил французу из агентства «Гавас». К ним присоединились другие участники приема. Слышался смех. Это Зорге рассказывал анекдоты. Похоже, на подобных собраниях Рихард был душой компании и с удовольствием исполнял эту роль.

Иванов вспомнил недавнюю шифровку Зорге и подумал, что он знает о «Рамзае» многое, а вот тот о нем — ничего. Впрочем, Михаил Иванович не был самолюбив, и свято исполнял наставления руководства: никоим образом не проявлять какого бы то ни было любопытства к агенту, держаться подальше от него.

Это требование относилось и к членам резидентуры Зорге. Он знал всех заочно, но никого лично. Правда, однажды жизнь свела его случайно с четой Клаузенов, Максом и Анной.

Как-то группа сотрудников советского посольства выезжала на экскурсию для осмотра жемчужины храмовых ансамблей Никко. В Японии бытовала поговорка: «Не говори красиво, если не видел Никко!»

Впрочем, для разведчиков посещение праздников и знакомство с местными обычаями, осмотр исторических памятников, это еще одна возможность изучения страны и установление знакомств как с японцами, так и с иностранцами. Именно там он и встретил Клаузенов. Они находились в другой туристической группе, и их окликнули перед посадкой в автобус.

История радиста резидентуры Клаузена и его жены была весьма не простой. В 1933 году после работы в Шанхае Рихард Зорге возвратился в Москву, поселился в гостинице «Новомосковской» и с удовольствием диктовал на машинку страницы своей новой книги о Китае. А вот у Клаузена с возвращением в Советский Союз возникли немалые трудности. У Анны Жданковой, дочери русского эмигранта, на которой женился Макс, не было загранпаспорта. А ведь, по легенде, немецкий коммерсант возвращался в Германию. Уладить сложности удалось с помощью старых связей в германском посольстве.

Казалось бы, все волнения позади. Возвращение в Советский Союз принесет радость и облегчение. Но не тут-то было. Радисту-разведчику припомнят женитьбу на эмигрантке. Хотя она помогала Максу в его трудной разведработе, рисковала. Это не в счет. И отправилась чета Клаузенов в «ссылку», в российскую глубинку, в Республику немцев Поволжья, что в Саратовской области.

Макс, теперь он уже не Клаузен, а Раутман, стал механиком в городке Красный Кут, а Анна завела свое хозяйство — кур, коз.

Иванов вспомнил фотографию из личного дела Клаузенов той поры: он — в телогрейке, сапогах, она — хозяйка большого подворья в окружении домашний живности. Теперь эта чета выглядела совсем иначе. На Максе была модная стеганая куртка, сумка через плечо, на груди дорогой японский фотоаппарат. На Анне короткая меховая шубка, шапочка-картузик, темные очки. Они заботливо помогали друг другу при посадке в автобус.

«Что ж, в этом и есть талант разведчика, — подумал тогда Иванов, — дабы в нужных обстоятельствах быть естественным и в роли провинциального механика и его жены, и в роли респектабельных немецких коммерсантов в Японии».

Все большую тревогу в умы и сердца людей вселяла Германия. Мир облетела поразительная новость — в Великобританию сбежал Рудольф Гесс, по сути, второе лицо в Германском рейхе. Шла усиленная концентрация войск на юго-востоке Европы, угроза нависла над Балканами, активно действовала директива о возвращении немцев со всего мира в родной фатерлянд.

Иванов, как секретарь консульского отдела посольства, на собственной шкуре ощутил этот поток немцев, возвращающихся в Германию из Северной и Латинской Америки. В иные дни в отдел обращались по 50–60 человек. В период с марта по июнь консульство выдало более 6 тысяч транзитных виз. Впрочем, и сами немцы не скрывали, что Третий рейх играет «сбор».

Министр Мацуока ведет переговоры с США. В Вашингтон в качестве посла направляется адмирал Китисабуро Номура. Японские войска захватывают французский Индокитай. Готовится вторжение в Сингапур.

Мацуока принимает советского посла Константина Сметанина, а вечером того же дня в Германию отправляется генерал Томоюки Ямасинта, чтобы согласовать план военных действий против СССР. Вот и попробуй, разберись в этом несусветном политическом хаосе.

А разобраться крайне необходимо. И Зорге передает в Центр через разведаппарат в Токио отснятую фотопленку. Операцию по передаче пленки проводят Анна Клаузен и супруга консула Виктора Зайцева. Они «случайно» оказываются в одно время на приеме у врача-гинеколога. Жену сопровождает сам консул. Интересно, что опытный оперативник Зайцев, даже не успел заметить момент передачи пленки. Потом в разговоре с Ивановым он сокрушался по этому поводу.

Тогда еще ни Зайцев, ни Иванов не знали, что фотопленка, так искусно переданная Анной, сильно взволнует Москву. Опять в очередной раз, данные Зорге, его анализ и выводы резко контрастировали с мнением начальника Разведуправления. Так что же встревожило генерала Голикова? «Рамзай» сообщал, что после возвращения посла Отта из Берлина, стало известно о неизбежной предвоенной ситуации между Германией и СССР. Он утверждал: Гитлер завершает создание стратегической группировки на границе с Советским Союзом. Цель одна: мощным ударом в короткие сроки разгромить советское государство. Указывались направления ударов, имена командующих.

Центр был явно раздражен таким сообщением. Военному атташе полковнику Ивану Гущенко в достаточно жестком тоне предложили подтвердить или опровергнуть эти сведения. Москва явно не доверяла Зорге. Шифрограмма из Центра изобиловала словами «якобы», когда говорилось о сообщении «Рамзая», а также указанием: проверьте, так ли это?

Гущенко собрал на совещание офицеров резидентуры. Настроения Москвы были понятны. Однако решили на них не оглядываться, а подтвердить правильность доклада Зорге. В Центр сообщили: об усилении потока немцев, следующих через Советский Союз в Германию из стран Тихоокеанского региона. Назвали впечатляющие цифры количества выданных консульством виз.

Обратили внимание на то, что в Японии, да и на всем Дальнем Востоке, резко сократилась деловая активность немцев. Они закрывали счета в банках, распродавали имущество, активизировались их биржевые операции в Японии и в Шанхае.

Увеличилось количество беженцев и, в особенности евреев, уезжающих из Германии и Польши в страны Латинской Америки. Многие из них открыто говорили о готовящейся войне против Советского Союза.

Михаилу Иванову, как секретарю консульского отдела, приходилось много общаться с немцами. Подавляющее большинство из них были уверены, что русские и их фюрер Сталин готовят войну против Германии, с целью захвата Восточной Европы, поэтому из Берлина пришла директива, всем немцам, живущим за рубежом возвратиться на родину. Все следующие через территорию Советского Союза получали инструкции: вести себя скрытно, воздерживаться от переписи во время следования по СССР, тщательно хранить документы. Так же надлежало докладывать старшим групп свои наблюдения.

Все эти полученные данные Иванов, разумеется, докладывал своим старшим начальникам.

Словом, уже во второй половине мая благодушие, навеянное цветущей сакурой и солнечной весенней погодой, отошло на второй план и сменилось чувством тревоги.

14 июня 1941 года вышло сообщение ТАСС. Уже на следующий день японские газеты и радио выступали с подробными комментариями. Японцы извратили суть сообщения, обвинили Советский Союз в сосредоточении войск на границе, что якобы привело к нарушению спокойствия в мире.

Среди дипломатов заявление Москвы вызвало неоднозначную реакцию. Кто-то считал, что Сталин ведет с Гитлером сложную дипломатическую игру. У многих этот документ вызвал искреннее недоумение.

…Заканчивалась последняя предвоенная неделя. 21 июня 1941 года Рихард Зорге после беседы с послом Оттом передал в Центр радиограмму: «…По мнению посла Отта, война Германии с Советским Союзом неизбежна».

Стратегия «спелой хурмы»

22 июня 1941 года. Нападение фашистской Германии на Советский Союз стало реальностью. Началась Великая Отечественная война.

В советском посольстве в Токио слушали обращение Вячеслава Молотова к советскому народу.

«Не скрою, — напишет позже Михаил Иванов, — мы ждали чуда из Кремля. Но услышали в прямом эфире, как принято ныне говорить, покашливающий, неуверенный голос второго лица в государстве. Молотов был подавлен, его речь звучала невыразительно, тускло. Не услышали мы и ответа на главный вопрос: как это могло случиться?

Возможно, такая неудовлетворенность возникла потому, что в самый ответственный час истории выступал не сам Сталин, а Молотов. А что же Сталин? Где он, что с ним?»

Вечерние выпуски новостей газет «Асахи», «Майнити» на первых полосах поместили огромные иероглифы, означавшие «советско-германская война». Торжествующий голос диктора токийского радио под аккомпанемент японской патриотической мелодии «Кими га иб» сообщал о наступлении немецких войск, бомбардировках советских городов. Официальный Токио ликовал.

«Все мы в тот вечер ложились спать с большой тревогой за нашу великую страну, с тяжелым чувством: случилось что-то непоправимое», — признается Иванов.

Многие сотрудники диппредставительства положили на стол посла рапорта и заявления, с просьбой откомандировать их на родину с последующей отправкой на фронт. Москва ответила: пока оставаться на своих местах. Особенно настойчивые получили предупреждения, что при очередных обращениях их поведение будет рассматриваться как «дезертирство на фронт». Так и написано, черным по белому.

Конец ознакомительного фрагмента.