Субъективный реализм

Михаил Блехман

Сборник рассказов в стиле, который автор назвал "Субъективным реализмом". Эти рассказы – о любви, творчестве, времени. Они полны метафор и иносказаний, игры слов и полутонов. Автор продолжает традиции Хулио Кортасара, делая при этом свой собственный вклад в современную прозу.

Мольберт

Вопросительные знаки фонарных столбов перестали сутулиться и выпрямились в восклицание пустой утренней дороги, ведущей на север, к моему озеру. Почти бесшумно пролетел над озером самолёт, вот куда уже успевший долететь с тех пор. Мне казалось, что это я давным-давно запустил его, когда он был всего лишь самолётиком… Ленивый дождь полз, не в силах в такую рань пойти как следует, и постепенно уснул где-то в горах, спрятавшись за соснами, похожими на задутые под утро свечки.

Новая картина, кажется, постепенно вырисовывалась, — но, как всегда, я не был в ней уверен и устал от этой гнетущей неуверенности. Взяв этюдник, я спустился к моему озеру, напоминающему каплю дождя, растёкшуюся по ладони. Перелётный гусь гоготнул надо мной и перевёл настороженный взгляд собственника на равнодушную ко всему бренному перелётную подругу. Гусь был хорош собой и мог бы отдалённо походить на лебедя, однако выглядел чересчур горделивым, и этим радикально от лебедя отличался. Не следует считать своё происхождение, подумал я, — в том числе гусиность, большим достоинством, чтобы его, в конце концов, не посчитали недостатком.

Усевшись перед этюдником на любимую скамейку, я вздохнул поглубже и принялся рисовать. Островок, вода, простуженно хлюпающая у берега, вызывающая тёплое сочувствие радикулитная ива, проплывающие селезни с блестящими, подобно вымытым бутылкам, головами, невыспавшиеся утки, ёлки, сошедшие с миллиона новогодних открыток. И облака, как кусочки сахара в остывшем чае, не растворяющиеся в утреннем озере.

Чем дольше я писал мою картину, тем больше опасался, что она выйдет не такой, как я задумал, что ей будет недоставать одного-единственного штриха — или мазка — последнего, решающего, ставящего точку. Чтобы зрители увидели моё озеро так, как хотел я, и не сказали бы то, что всегда говорят: мол, так не бывает и на моей картине всё — неправда.

— Ваш мальчик любит метафоры, — оценивающе произнёс кто-то за спиной.

— Девочка, — машинально ответил я и обернулся.

Удивительно, что раньше я их не замечал. Двое художников, один несколько старше другого, сидели за мольбертами, их картины перешёптывались, как шепчут, шелестят, шуршат октябрьские листья. Картины были непохожи, словно две капли воды, и это делало их похожими — словно те же две дождевые капли. Я легко понял этот язык, хотя, на первый взгляд, он не был моим. Правда, иногда знания языка недостаточно, чтобы понять: ведь если знаешь язык, ожидаешь услышать знакомые слова и фразы, — а это, увы — или к счастью? — не всегда происходит. Я отложил кисть, но тот, что младше, сказал:

— Раз уж вы пришли на это озеро, кисть откладывать нельзя.

Он снова посмотрел на мою картину и проговорил одобрительно, обращаясь к своему коллеге:

— Получается непохоже…

Я не успел обидеться, как старший добавил — неторопливо и убедительно:

— Согласен, нужно отдать автору должное. К счастью, он не старается отличаться или походить.

Младший приветливо кивнул мне, ставя точку, хотя я надеялся, что — лучше — запятую:

— Стараться быть непохожим или похожим — это фактически одно и то же, дружище. Продолжайте избегать и того, и другого.

Я обрадовался новому знакомству, взял отложенную было кисть и сказал первое, что пришло в голову, чтобы поддержать разговор:

— А я вас тут раньше почему-то не видел…

Старший тоже улыбнулся и кивнул:

— Потребовались взаимные усилия.

Мы рассмеялись. Солнце тем временем вышло в люди и невыпеченным круглым кусочком теста повисло над островком. Утренний свет был цвета не совсем созревшего апельсина. Хозяин островка, бобёр, выбрался на сушу и поправил усы.

— Вы правильно определили возраст героини, — похвалил я моих новых друзей. — Впрочем, жаль: я хотел разгадать эту загадку для зрителя позднее. Желательно — в самом конце картины — когда найду завершающий штрих.

— Вы уже почти нашли его, — ответил младший. — Озеро на вашей картине видит девочка или мальчик: оно выглядит как капля, растёкшаяся на ладони.

— Если бы смотрел я, оно бы растеклось слезой по щеке, — негрустно, но и не очень весело, заметил старший.

Младший задумчиво затянулся сигаретой, не замечая пепла, падающего с неё точь-в-точь как пожухлые листья с клёнов, растущих по склонам гор.

— Меньше всего, — подумал я вслух, советуясь с ними, — на детали обращают внимание те, кто так же невнимателен к целому. В результате их детали не складываются в целое, а целое превращается в незначительную деталь, каким бы важным ни был замысел.

— Замысел сам по себе не может служить оправданием результата, — с отстранённой иронией заметил старший из художников. — Главное — узнать и рассказать правду, какой бы фантастической она ни выглядела, и избежать фантастики, какой бы правдивой она ни казалась.

— Иногда, — пожаловался я, — фантастика выглядит такой простой, что понять её более чем непросто…

И добавил, подумав:

— Хотя сложность в том, что зрители зачастую предпочитают фантастически непонятной им правде фантастику, выглядящую соблазнительно правдиво…

Мой самолётик всё летел над озером, мы смотрели на него и думали каждый о своём, но, в сущности, об одном и том же: о том, что сейчас кто-то наверняка смотрит на нас из иллюминатора и мечтает спуститься сюда и пожить хотя бы недельку на бобровом острове, — но самолёт не останавливается и улетает.

— Почему же, — проговорил я, обращаясь к младшему из художников и всматриваясь в его полотно, — у вас на картине наш остров не в озере, а в море?…

Он снова затянулся и сказал печально:

— Когда летишь на юг, все озёра сливаются в океан…

По своей привычке обязательно возразить, особенно тем, с кем согласен, я хотел было выпалить, что на морском острове приличный — а наш был явно приличен — бобёр не прожил бы и недели, — но вспомнил о более важном и поделился с ними:

— Я в детстве больше всего на свете любил ездить на юг…

— Вот видите, — подтвердил старший, — мы все с юга: и этот гусь, и мы с вами, и самолёт, летящий домой, и свет цвета созревшего апельсина…

Бобёр закончил утренний туалет, прищурился, бросил на нас оценивающий взгляд и, не найдя ничего заслуживающего внимания, плюхнулся в воду по неотложным делам. Ошарашенная утка взмыла куда глаза глядят, возмущённо крякая на бобра и разочарованно — на не защитившего её бутылочного селезня.

— Впрочем, — продолжил я, глядя на картину старшего из художников, — возможно, их нелюбовь к правде объективно объяснима?… Вот, к примеру, — но только к примеру, — эта ваша картина. Ей тоже, по-моему, недостаёт последнего штриха: здесь сообщают какую-то тайну, но вы не знаете, какую именно, и хотите, чтобы эту загадку разгадали зрители. Я попытаюсь найти её — для вас, чтобы вы нанесли последний штрих. Вот только если бы вы сказали, что разгадку найти можно и что она — единственная, искать было бы легче.

Конец ознакомительного фрагмента.