Happy hour

Михаил Баженов

Действие повести происходит в один из переломных моментов истории современного Китая, а многослойный фон приоткрывает самые различные странички истории этой таинственной страны, в том числе малоизвестную подоплёку событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году.Герой повествования – бывший советский разведчик – от скуки оказывается ненароком втянутым в лёгкое приключение, неожиданно влекущее за собой трагические последствия. А чем мы в состоянии платить за неосознанно совершаемые мелкие подлости? Книга содержит нецензурную брань.

Редактор Алексей Баженов

© Михаил Баженов, 2022

ISBN 978-5-0056-1204-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Михаил Баженов

HAPPY HOUR

Я добрый,

но добра не сделал никому…

(Константин Никольский, ВИА «Воскресенье»)

19 мая 1999 года

Пекин, отель «New World»

Гроза началась внезапно, за полчаса до полуночи. Я уже выходил из номера, как вдруг тёмная комната на миг осветилась судорожной мертвенно-голубой вспышкой, испуганно дрогнули стёкла, и уже в темноте разнёсся ворчливый, долго не желающий утихомириваться рокот. В проступившую наконец тишину вплыл ровный шум ливня, такой уверенный и мощный, точно он лил беспрестанно уже много лет.

Я подошёл к окну. Ни о какой прогулке теперь, конечно, не могло быть и речи. Даже на 30-м этаже стало неуютно при виде того, как вскипали внизу на тротуарах невесть когда успевшие возникнуть полноводные ручьи, по которым в разные стороны неуклюже разбегались застигнутые врасплох прохожие.

«Хорошо хоть не успел на улицу выйти», — подумал я про себя, но вслух всё равно выругался. Единственный план проведения вечера оказался разрушенным. Впрочем, никакого особенного плана и не было. Я просто собирался пошататься по проспектам и переулкам ночного Пекина, время от времени заруливая в приглянувшиеся по пути кабачки, чтобы пропустить там стаканчик-другой.

Таким непритязательным образом я намеревался отметить день своего рождения. Этот день я недолюбливал почему-то с малых лет. Он всегда вызывал у меня неизъяснимую тоску своей не вполне легитимной торжественностью и задолго припасёнными подарками, из которых никто не удосуживался делать секрета («Мишенька, а ты хочешь на день рождения в цирк?!..»).

С годами на смутные ребячие капризы и нелюбовь к цирку наслоились обрывки воспоминаний о сумасбродных, похожих один на другой кутежах, что окончательно лишило этот день ореола праздничности. Сегодня наконец-то выдался мой любимый, давно лелеемый вариант — затеряться одному в далёком чужом городе, где совсем никто не смог бы меня разыскать и с приторным воодушевлением поздравить.

Однако теперь лишь оставалось найти в пределах гостиницы, чем занять себя этим вечером. Я взял в руки тяжеленный Hotel Directory и наугад открыл его прямо посередине. Крупными буквами там было начертано: «Не поднявшись в наш бар „Великая Стена“, не увидишь Поднебесной!»¹ Усмехнувшись над изобретательностью авторов слогана, я тем не менее отметил, что с 52-го этажа вид ночного Пекина в грозу — это, должно быть, и в самом деле круто.

Уже потом, пытаясь вспомнить каким образом нелёгкая затащила меня тем вечером именно в этот бар, я не мог не подивиться тому, как скрупулёзно и упорно пришлось покорпеть Сатане, расставляя все декорации таким изощрённым образом, чтобы я в который уже раз очутился в самом эпицентре развязки ещё одной чужой драмы, в которых почему-то постоянно оказываюсь в роли случайного, но тем не менее неизбежного персонажа…

Когда, выйдя из лифта, я направился к бару, мне показалось было, что там слишком многолюдно и шумно, и я нерешительно затоптался на месте, уже собираясь повернуть назад, но тут кто-то подтолкнул меня в спину прямо в направлении высоких дверей, из которых выбежали навстречу сразу две симпатичные официантки. — Добро пожаловать на наш Happy Hour!² — очень мило улыбаясь, сказала одна. Вторая смущённо кланялась, сложив руки на груди.

Я обвёл взглядом гудящий полутёмный зал, втайне надеясь, что там не окажется подходящего места, однако в самом углу возле окна заметил пустой столик с маленьким уютным диваном. Именно в этот момент хмельной галдёж неожиданно затих, и словно аккомпанемент к уже совершенно иному фильму, тихо набирая силу, зазвучала фортепьянная музыка Дворжака.

Последняя уловка дьявола сработала блестяще, и через мгновение я уже шёл к угловому столику в сопровождении сияющих девушек. «Ну, ладно, послушаю Дворжака, выпью кружку пива, да и пойду», — словно оправдываясь перед собой, решил я, усаживаясь на диванчик.

Обе девчушки проворно опустились предо мною прямо на колени, и в то время пока одна зажигала плавающую в сферической вазе свечу, вторая непонятно откуда извлекла и водрузила на столик массивную терракотовую чашу с солёными орешками. Я обречённо вздохнул — Китай, видимо, никогда не перестанет удивлять своей затейливостью.

Поднявшись с колен, девушки исчезли, но у стола уже стояла третья с бархатной папкой в руках. — Что вам угодно пить? — спросила она с сильным акцентом по-английски, склоняясь чуть ли не пополам.

— Пиво. Самое тёмное. Из-под крана, — сказал я тоже на английском. Я уже давно приучился не демонстрировать свой китайский без особой нужды — неизбежно начинаются стандартные комплименты, расспросы, а я в тот вечер не был расположен к общению.

— Из-под крана тёмного нет, — с виноватым видом призналась она, довольно успешно справляясь с грамматикой. — Есть «Гиннес», но он в банках.

— Пусть будет «Гиннес», — махнул я рукой. С возрастом у меня совершенно утратился вкус к светлым сортам пива — они мне стали казаться какими-то легкомысленными.

Официантка, поклонившись, растворилась в сумраке бара, а я оглядел зал. Основным источником гама была большая группа японских туристов, как обычно громко ликующих по каким-то своим, никому не ведомым японским поводам. Вокруг них точно мелкие рыбки крутились девицы в коротких блестящих юбках, и я демонстративно отвернулся — к китайским путанам у меня давно сформировалось стойко равнодушное отношение.³

К тому же, жизнерадостные выкрики японцев и щебетание проституток заглушали Дворжака. Я досадливо поморщился и перевёл взгляд на белый рояль в противоположном углу зала.

Сидящую за ним пианистку было почти не разглядеть, но даже издалека была заметна изящная невесомость её тонких рук. Играла она на удивление недурно. Обычно китайцы, механически исполняя европейскую музыку, умудряются привнести туда свой колорит, и в мелодии то и дело мелькает явственный восточный акцент, однако эта девица несомненно понимала, ЧТО она играет.

Тем не менее казалось, что кроме неё и меня в баре до этой музыки никому не было дела — оживление царило такое, что «Славянскому танцу» было не по силам превозмочь азиатский гвалт. «Напрасно сел от рояля так далеко» — пожалел я и наконец-то посмотрел в окно.

Вид и на самом деле был неземным. Молнии бесшумно штриховали ночное небо извилистыми паутинами трещин, осеняя золотыми нимбами и без того фантастические силуэты пекинских небоскрёбов, затем, посверкивая, осыпáлись под сокрушительными руладами грома, и в чёрном квадрате окна вновь замедленно проявлялось по-акварельному размытое ливнем безбрежное мерцание разноцветных огней.

От великолепного зрелища меня отвлекла официантка, принесшая пиво. Этой на вид можно было вообще дать лет 15, а то и 14. Облик её казался совершенно кукольным: пушистая чёлка до бровей и на удивление длинные для китаянки ресницы, что придавало раскосым глазам приглушённый, матовый блеск. На неправдоподобно узкой груди, обтянутой плотной шерстью платья, виднелись лишь робкие намёки на выпуклости — то, что короволюбивые американцы пренебрежительно именуют «tiny-tits»⁴.

Зачарованно наблюдая, как она опускается передо мной на колени, я вдруг ощутил себя старым педофилом и отвёл глаза. Быстрыми словно у белочки движениями она открыла пиво, наполнила до краёв заледенелую кружку и поклонилась, прижав ладони к своим «синичкам», потом поднялась с колен и встала за моей спиной. Я недоумённо покосился на неё, но тут заметил, что у каждого столика в баре почтительно стоит одна, а то и две официантки. Да, лучшего способа борьбы с безработицей не придумаешь…

Пианистка закончила играть и поднялась из-за рояля. Раздались нестройные хлопки — кто-то всё-таки слушал! Она неспешно пошла вдоль прохода, и было можно получше её рассмотреть. Насчёт изящества я не ошибся, да и всё остальное оказалось весьма незаурядным.

Это лицо нельзя было назвать однозначно красивым, но оно сразу притягивало взгляд ускользающим ощущением того, что ты уже видел его на каком-то древнем аристократическом портрете. Встречаются порой такие лики, которые словно принадлежат совсем иным эпохам. Можно было легко представить её кем угодно — любимой кузиной императора Цинь Ши Хуана⁵, элитарной поэтессой эры Троецарствия⁶, предводительницей восстания каких-нибудь там ихэтуаней⁷ — но только не пианисткой в этом прокуренном, галдящем на разных языках пентхауз-баре современной пекинской гостиницы.

Однако когда она небрежной походкой молодой пумы прошла недалеко от моего столика, я вдруг с изумлением заметил, что на ней была короткая юбка того же фасона, что и на всех прочих девицах, порхающих между японскими туристами. Словно для того, чтобы окончательно развеять мое недоумение, она направилась именно туда и уверенно уселась на коленки ко всё ещё продолжавшему аплодировать пожилому японцу. Я разочарованно опустил голову: не то чтобы она мне сразу очень понравилась, но больно уж несоответствующей оказалась роль.

Оказалось, что передо мной на коленях уже стоит моя официантка с полной банкой «Гиннеса». — Я не заказывал вторую, — строго сказал я.

— У нас — Happy Hour, — кротко пояснила она. — Вторая бесплатно.

Пришлось лишь обречённо пожать плечами — отказываться от дармового пива мне показалось в тот момент верхом извращённости. Вдобавок, первый «Гиннес» уже оказал некоторое расслабляющее действие, и захотелось немного пошалить.

Когда она заканчивала старательно наполнять кружку, я слегка наклонился к её виску: — Ты знаешь, что ты очень красивая? — тихо сказал я ей по-китайски, внимательно наблюдая за реакцией. Дрогнули лишь кончики её ресниц; да ещё по слегка зардевшимся краям щёк можно было догадаться, что она всё прекрасно поняла. Она опять низко поклонилась, поднялась и встала за моей спиной.

Впрочем, умению китаянок никак не проявлять свои эмоции я перестал удивляться уже много лет назад.

Как-то, ещё в конце 80-х меня впервые занесло в южный Китай — вечно свободолюбивый и шальной город Гуанджоу⁸, который даже в самые мрачные времена пролетарской диктатуры умудрялся сохранять дух независимой эксцентричности, а в вольготные годы реформ стремительно расцвёл дивным сочетанием цветов и звуков казалось бы несовместимых цивилизаций и эпох.

Гремящие эстакады хайвэев, веерами разлетевшиеся над туманными излучинами дельты реки Жемчужной, рассекли древний мегаполис на множество плоскостей, в которых жизнь текла хотя и одновременно, но словно с различной скоростью.

Вздымающиеся громадины ультрасовременных отелей были насыщены ярким сиянием цветной рекламы, пульсирующей музыкой MTV, вкрадчивым шорохом лимузинных шин, оживлённым многоязыким гомоном и разноголосыми трелями мобильных телефонов, но, случайно спустившись вниз по каким-то истёртым ступенькам, ты неожиданно попадал на запруженную велорикшами, несмотря на поздний час, тесную улочку средневековых домишек с посудными лавками, более напоминающими коллекции редкостного антиквариата, где прямо на тротуаре сидел древнего вида старик в лохмотьях, расписывая изнутри тончайшие до прозрачности фарфоровые вазы.

Самозабвенно раскачиваясь, он дрожащей рукой вводил длинную, кривую кисть в горлышко и вдруг одним неуловимым движением создавал на внутренней поверхности диковинный пейзаж микроскопической тонкости, превращающий незамысловатой формы сосуд в музейный экспонат; потом неспешно закурив, брал в руки следующую вазу и, повертев её в руках, двумя-тремя прикосновениями изображал, скажем, альковную сцену из романа «Сон в красном тереме»⁹.

А перейдя грязноватый канал по ребристому мостику, изгибающемуся под ногами словно драконья спина, ты вдруг оказывался на тихой набережной, вдоль которой важно стояли полусонные каменные особняки колониальной постройки с аккуратными английскими лужайками и искусно подсвеченными колоннами пальм.

Горячими влажными ночами по городу витал дурманящий аромат любви, причём в самом буквальном смысле — из-за невероятной столпотворённости у бесчисленных парочек просто не оставалось шансов для романтического уединения, иначе как на плоских крышах громоздящихся друг на друга крошечных домиков, в жидких кустах скверов, а то и прямо на скамейках автобусных остановок.

Юг оказался совершенно несхож с уже знакомым мне Китаем. Тут всё было словно в совсем другой стране, даже завораживающе воркующий язык. Там же я впервые увидел, как приезжие из других провинций объясняются с местными жителями с помощью иероглифов, написанных на запястьях.¹⁰

Рынки будто насмехались над ограниченностью воображения, неспособного даже представить себе подобное разнообразие экзотической снеди. Среди бесконечных терриконов невиданных тропических плодов, не имеющих названия ни на одном европейском языке, случайно встреченные ананасы и бананы казались чуть ли не исконно родными продуктами с дачных грядок среднерусской полосы.

Мясные ряды рождали ещё более разноречивые чувства. Любовно разложенные связки освежеванных крыс аппетита почему-то не возбуждали, от переплетённых узоров змей всевозможных расцветок нехорошо рябило в глазах, а розовые ладошки разделанных тушек обезьян рождали тошнотворные ассоциации с детскими трупиками. Во многих ресторанах Юга, несмотря на недавний официальный запрет, гурманам по-прежнему подавали живой мозг прародителей человека…

В белоснежном ресторане нашей 5-звёздной гостиницы «Гуанджоу» приматов не сервировали. Там царила рафинированная западная цивилизованность с весьма уместно и умело вплетенными фрагментами азиатских изысков. Официантки все как одна были с модными тогда на китайском Юге короткими стрижками и выбритыми затылками, что в сочетании с их тонкими пчелиными фигурами, облачёнными в чёрные, по щиколотки платья с разрезами почти до пояса, создавало необычайно эрогенную атмосферу.

Нас каждый вечер обслуживала самая красивая из них. Было заметно,

что она привыкла вызывать всеобщее восхищение, и оттого выражение её холёной мордашки выглядело нарочито безразличным и даже несколько надменным.

Её нисколько не впечатляли любезности и комплименты, расточаемые моими спутниками и охотно переводимые мною на китайский. Она снисходительно выслушивала потоки красноречия, молча продолжая наполнять пивом наши стаканы до самых краёв, со сверхъестественной точностью наклоняя их горлышком бутылки, чтобы не дать подняться пене. Миловидное фарфоровое личико её как обычно ничего не выражало, и мне всё нестерпимее хотелось каким угодно способом всколыхнуть на его поверхности хоть какие-нибудь человеческие эмоции.

…Она стояла справа от меня, пиво замедленно лилось по стеклу стакана, разрез её платья чуть покачивался на уровне моего плеча, и внезапно повинуясь какому-то сумасбродному импульсу, я скользнул рукой прямо между складками бархата и слегка обнял оказавшееся неожиданно мягким колено.

— Милая Сяо Юнь, — вкрадчиво произнёс я, нахально заглядывая ей снизу прямо в глаза, — Неужели ты так и не прольёшь ни капли?

Ни тени не пробежало по её лицу. Ледяное пиво продолжало сползать в стакан, она всё так же отрешённо смотрела на горлышко бутылки. На мгновение я почувствовал себя полным идиотом, однако просто взять и убрать руку было теперь уже и вовсе нелепо.

За столом все оторопели, а я, совершенно сбитый с толку её невозмутимой реакцией, в безудержном хулиганском кураже продолжал медленно поднимать пальцы вдоль шёлковистого бедра, отчаянно ожидая удара бутылкой по голове…

Пиво с шипением поползло на скатерть, и в этот момент мою ладонь будто ошпарило всплеском вскипевшей лавы. По-змеиному гибко отшатнувшись, она окинула меня бесстрастным как и прежде взором, и только вспыхнувшие искры в расширенных зрачках придали её облику на какой-то миг нечто пронзительно самурайское. Секунду она стояла неподвижно, потом подняла поднос и горделиво пошла по проходу…

За те последние два дня, что мы оставались в гостинице, она больше ни разу не приблизилась к нашему столику, и всякий раз когда я с физиономией раскаявшегося негодяя направлялся в её сторону, незаметно исчезала за колоннами огромного ресторана.

…После второго «Гиннеса» моё настроение заметно улучшилось. Даже японцы стали казаться вполне симпатичными ребятами. Во всяком случае, их веселье уже не выглядело таким уж кретинским.

«Ну и куда ты сейчас пойдёшь?» — спросил я себя, — «Тут по крайней мере не очень скучно». Я обернулся к стоящей за спиной официантке. — Ещё одну? — с готовностью спросила она. Лицемерно вздохнув, я кивнул.

Через несколько секунд она снова стояла передо мной на коленях, старательно наполняя кружку.

— Как тебя зовут? — чрезвычайно вежливо поинтересовался я.¹¹

— Яо Лин Яо, — тихо, но мелодично ответила она, поднявшись, и снова встала на своё обычное место.

«Яо Лин Яо — лян де пиао»¹² — моментально пришло мне в голову простенькое двустишие. В написанном виде это должно выглядеть довольно изящно. Интересно, а из каких иероглифов она состоит?

Достав шариковую ручку, я написал на салфетке все восемь вспомнившихся мне «яо». Так: «ранняя смерть» явно не годится, «дьявол, демон, монстр» — тем более, «кусать, рвать» — тоже, вроде, не совсем… Ага! Вот «стих, баллада» куда лучше, а это и совсем классно — «мягкая благодарность»… А какой «лин» сюда подойдёт лучше всего?

Я даже забыл о пиве, увлёкшись головоломной игрой в иероглифы, ставшей когда-то одним из любимых моих занятий. По моему глубокому убеждению, иероглифы — это письменность будущего: в них заложена не только невероятная смысловая ёмкость, но и внешняя поэтическая красота — они способны придавать написанным фразам и стихам особую, трёхмерную глубину.

Меня весьма забавляло одно время модное среди эстетствующих особ увлечение «восточной поэзией». Как-то ещё в далёкие курсантские годы на одной из вечеринок московской золотой молодёжи в предолимпийской Москве студентка журфака МГУ, закатывая глаза и небрежно теребя пальцами мой бритый затылок, упоённо цитировала мне прочитанного ею где-то Ли Бо¹³, китайского поэта 8-го века, почему-то называя его «ши» японским словом «хайку»:

Вдруг северный снег, прилетевший из облачной мглы,

преследуя ветер, унёсся за берег морской…

Окончилась белая песня — я снова одна в тишине.¹⁴

— Чувствуешь, какой ритм в этом «хайку»? — с низкими придыханиями спрашивала меня будущая журналистка-международница, когда мы, куря на двоих одну болгарскую «Стюардессу», сидели на перилах балкона «сталинского» дома где-то на Большой Дорогомиловской. Из комнаты доносился ритмичный перезвон «Арабесок» и дикие визги танцующих. — А ты можешь произнести, как это звучит по-китайски?

Так как Ли Бо мы на 2-м курсе ещё не проходили, я, не задумываясь, бодро продекламировал ей какой-то рифмованный лозунг из цитатника Мао Цзэдуна. Она ещё самозабвеннее закатила глаза: — Бля, да это прямо Ахматова! Ты ваще чувствуешь, какая тут офигеннейшая глубина образа?!

Однако в процессе борьбы с неизвестной конструкцией застёжки её лифчика мне было не до философствований, и я, каюсь, так и не объяснил ей, что красота китайских стихов — совсем не в звучании, и даже не столько в их глубинном смысле, сколько в выразительности начертания. Китайцы воспринимают и любят поэзию исключительно глазами (что, впрочем, не так уж и удивительно, приняв во внимание крайнюю неблагозвучность их языка).

Величайшие поэты Восточной Азии слыли прежде всего мастерами каллиграфии. Искусство красивого письма там всегда было по меньшей мере равноценно лучшим произведениям живописи. Существует огромное множество музеев, скучнейших с точки зрения европейца, где все стены увешаны бумажными и шёлковыми свитками, испещрёнными письменами различных размеров, стилей и периодов. Загипнотизированные азиаты бродят между ними в немом благоговейном почтении, порой надолго застывая перед одним-единственным, небрежно намалёванным знаком.¹⁵

Не могу похвастать исчерпывающе глубоким проникновением в тайники китайской души, но ценить красоту и дух изящно или смело начертанного иероглифа я всё же постепенно выучился.

Мои многочасовые упражнения с кистью и тушью одно время даже вселили в меня дерзкую надежду стать одним из избранных, умеющих облечь в графическую форму не только смысл, но и мистическую ауру, веками окутывающую древние пиктограммы, тем более, что все мои китайские друзья, вежливо склоняя головы, в один голос уверяли, будто моя писанина — чуть ли не вершина каллиграфического мастерства.

Однако когда с огромным трудом (после совместного поглощения невероятного количества «пидзю»¹⁶) мне всё же удалось добиться от одного из них искреннего мнения, я с несколько уязвлённым самолюбием выяснил, что «написано очень красиво, ну замечательно красиво!… вот только чересчур уж старательно, словно ребёнком… или иностранцем». Увы, всех нюансов вдохновенного полёта китайской кисти белому человеку, видимо, не постичь никогда…

Чтобы поскорее разобраться с загадкой имени Яо Лин Яо я залпом опорожнил остающиеся полкружки. Не успела кружка опуститься на стол, как она уже стояла передо мной на коленях с новой банкой.

— Какой из этих «яо» твой? — спросил я, показывая на покрытую иероглифами салфетку.

Она аккуратно налила пиво, поклонилась и встала. — Извините, но нам нельзя разговаривать с посетителями на личные темы. «Яо Лин Яо» — это мой номер, — пряча улыбку, всё же добавила она, указав на свою левую «синичку», где блеснул незамеченный мною жетон с цифрами «101».¹⁷

Мне внезапно стало смешно: какой же я болван! Битые полчаса подбирал фамильные иероглифы с тайным смыслом, не сообразив, что это всего-навсего порядковый номер 101!

Продолжая посмеиваться, я взял салфетку и написал на ней: «Яо Лин Яо — пиао лиан де хао», что означало: «номер 101 — очень красивая». Или «красивый»? В любом случае полная ахинея!

Она, тем не менее, краем глаза с любопытством следила за моими манипуляциями. Когда я отодвинул в сторону исписанную салфетку и взялся за кружку, она незаметным движением убрала салфетку со стола. Я расстроенно вытянул губы: вот она, судьба произведений искусства! Вспомнился почему-то Высоцкий: «я писал ей стихи на снегу, на снегу — к сожалению тают снега…».

Интересно, а что выйдет если выразить это по-китайски, пришло мне в голову после знатного глотка. Поставив кружку, я потянулся было за другой салфеткой, но тут заметил прямо перед собой блокнот с лежащей на нём хорошей перьевой авторучкой. Я с удивлением взглянул на неё — какая сообразительная девочка! Она с невозмутимым выражением лица стояла за спинкой моего дивана, сложив руки за спиной.

Я задумчиво взял ручку. Так, так…! «Я написал на снегу прекрасные иероглифы, но снег, к сожалению, растаял…» — Высоцкий на китайском выглядел странновато, но весьма выразительно. Не хуже Ли Бо или даже Ду Фу.¹⁸

Мне было заметно, что через моё плечо она внимательно разглядывает написанное. Что-ж, если нельзя разговаривать — можно общаться письменно: так даже экстравагантнее. По правде говоря, я нечасто сталкивался в Китае с подобными строгостями, однако подумав рассудил, что в этом баре они действительно уместны: каково-то им болтать с подвыпившими клиентами на личные темы, стоя при этом на коленях!

Ну-ка, что там ещё есть у Высоцкого сродни китайской душе? Да хотя бы: «А на нейтральной полосе цветы — необычайной красоты». Как будет нейтральная полоса? Забыл ведь, шут её дери! Впрочем, важен ведь смысл… так, так… вот: «Самые красивые цветы растут там, где ими никто не может любоваться…» — получился прямо какой-то элегантный древнекитайский намёк.

Я украдкой взглянул на Яо Лин Яо: её и без того отчаянно раскосые глаза от удовольствия разъехались буквально до ушей — она действительно приняла это на свой счёт! Ну так и что же, зачем разочаровывать девушку? Может быть ей ещё никто в жизни не писал стихов.

За окном раздался удар грома такой силы, что даже неугомонные японцы на мгновение притихли. Ливень косыми линиями ретушировал стёкла, и я вдруг подумал, что ровно десять лет назад над Пекином точно так же лил дождь…

19 мая 1989 года

Хабаровск, Разведывательное Управление Штаба КДВО¹⁹

–…Так почему же, по-вашему, китайское правительство не принимает никаких мер? — полковник Лавренчук отошёл от окна и наконец посмотрел на меня.

— В правительстве раскол, товарищ полковник. Студентов поддерживают слишком уж широкие слои населения. Армия тоже разделилась. Баланс сил примерно равный. Сейчас всё зависит от того, на чью сторону встанет Дэн.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Перефразированная китайская поговорка «Не поднявшись на Великую Стену, не узнаешь Китая».

2

Дословно: «счастливый час» — время, когда спиртные напитки в барах продаются по сильно сниженным ценам.

3

Как это ни удивительно, но несмотря на многовековой культ изысканнейших сексуальных услад и неустанную селекцию жриц любви в Поднебесной, современные китаянки отличаются потрясающей закрепощённостью и неумелостью. Одно время меня сильно донимала загадка, каким макаром коммунистам удалось за какие-то пару поколений извести богатейшую эротическую культуру, пока я не сообразил, что гоминьдановцы, сваливая в 1949 году от товарища Мао на остров Тайвань, прихватили туда всех лучших представительниц этой культуры (наряду с самыми бесценными сокровищами императорских кладовых). С тех пор Республика Тайвань остаётся моей щемящей эзотерической мечтой…

4

Дословно можно перевести как «крошечные титьки», но я, будучи большим поклонником и ценителем подобного явления природы, предпочёл бы вариант «синички-невелички» (tit — по-английски также «синица»)

5

Цинь Ши Хуан (259—210 гг до н.э.) — первый император Китая, силой объединивший семь враждующих феодальных княжеств в единую державу. Провёл целый ряд важных реформ: создал законодательную основу централизованного государства, ввёл единые деньги, систему мер и письменность, построил сеть дорог и Великую Стену, а тж. мн. др. Прожил всего 49 лет; отличался неуёмной энергией и деспотизмом, что даёт основания некоторым историкам называть его «китайским Петром I» (либо Петра I — «русским Цинь Ши Хуаном»).

6

Эпоха Троецарствия (220—280 гг н.э.) — период активного внедрения буддизма в китайскую культуру и, как следствие, возникновения новых тенденций в литературе и искусстве. Также характеризовался существенным повышением роли женщин в политической и культурной жизни.

7

Ихэтуань («Союз Единства и Справедливости») — националистическое движение конца 19-го — начала 20-го века, выросшее из эстетизированных сектантских триад и направленное на избавление Китая от колониальной зависимости и заодно искоренение всего иностранного. Было жестоко подавлено коалицией европейских стран; лидеры восстания казнены.

8

По канонам советского китаеведения, название города должно писаться «Гуанчжоу». Тем не менее я, здесь и далее, по возможности даю более благовидную (надеюсь!) транскрипцию китайских имён и географических названий. На мой взгляд такие неудобоваримые буквосочетания как «чж», «цз» и др. только незаслуженно отпугивают нормальных людей от всего китайского.

9

«Сон в красном тереме» — китайский роман 18 века; эпическое повествование о судьбе многих поколений большой аристократической семьи. Роман состоит из нескольких миллионов иероглифов. По преданию, первый русский переводчик романа свихнулся, так и не завершив работу всей своей жизни.

10

Со времён феодальной раздробленности в Китае существует более 30 устных диалектов, разнящихся между собой настолько, что их лингвистически правомерно считать разными языками. Иероглифическая письменность остаётся единым (и порой единственным) способом общения на всей территории страны.

11

«Нин гуйсин дамин?» — Каковы твоё драгоценное имя и почтенная фамилия? (кит.)

12

«лян де пиао» — очень красивая (инверсия)

13

Ли Бо — величайший китайский поэт эпохи Тан, символизирующей золотой век поэзии Китая. Многие литературоведы называют его «китайским Пушкиным». Поэт утонул в нетрезвом виде, пытаясь извлечь из реки отражение луны. (Любопытно его пророческое стихотворение «Пьянствуя наедине с луной»)

14

перевод Ахматовой или Гитовича из цикла (кажется) «Песни осеннего берега» (а может «Путешествие при северном ветре»? )

15

Неимоверная любовь китайцев к Мао Цзэдуну объясняется помимо прочего ещё и тем, что он был отменным каллиграфом, а это, в глазах китайцев — неоспоримый, божественный признак избранности. Кстати, заглавие центральной газеты Китая «Жэньминь Жибао» — творение его руки:

16

«пидзю» — пиво (кит.)

17

«яо лин яо» — 101 (кит.)

18

ещё один «китайский Пушкин» (поэт 8-го века н.э., эпоха Тан)

19

КДВО — Краснознамённый Дальневосточный Военный Округ