Когда говорит кровь

Михаил Александрович Беляев, 2021

Что действительно важно для человека? Его имя? Богатство? Боги? Семья? Для Первого старейшины всё это стало ставками в игре, в поле для которой превратилось самое огромное и могущественное государство на берегах Внутреннего моря. Война с племенами на далёком варварском севере, в которой он рискнул самым ценным, подходит к концу. И вскоре плоды победы должны одарить его самой вожделенной из наград – властью, что была доступна лишь царям прошлого. Он долго шёл к своей заветной цели. Приручая страну, сословия, народы. И вот, после стольких лет, кажется, что её можно схватить рукой. Вот только сможет ли она ухватить желаемое?

Оглавление

  • Когда говорит кровь

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Когда говорит кровь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Когда говорит кровь

Глава первая: Охота на зверя

В лесу было холодно. Едва проснувшееся солнце ещё не успело одарить мир теплом, и деревья кутались в густую дымку, среди которой изредка мелькали нечеткие контуры пролетавших птиц или мелких зверей. За пределами леса весна, уже как полмесяца вступившая в свои права, вовсю согревала мир, окрашивая его яркими цветами первой зелени. Но здесь, в тени могучих сосен, к которым жались голые вязы и клены, зимние холода не желали сдаваться и отступать. То тут, то там, попадались маленькие, скукожившиеся и почерневшие сугробы, а на лужах виднелась тонкая корка льда, в которой отражалось серая густота неба.

И всё же, даже здесь было видно, что время холодов окончено. Что пройдет всего пара дней и всепобеждающие шествие весеннего тепла доберётся и до этого тенистого края, окрасив его в буйные цвета зелени.

Но пока лес спал, скованный последним утренним морозцем. Сквозь него, словно стараясь не потревожить покой этого древнего исполина, нестройным гуськом пробирались пятеро мужчин, одетых в кожаные доспехи и красные шерстяные плащи. Они шли медленно, стараясь не шуметь, лишь изредка переговариваясь полушепотом и показывая друг другу пальцами на пролетающие мимо тени.

Их растянутый строй замыкал высокий и крупный мужчина с выбритой наголо головой. Он ступал осторожно, недоверчиво посматривая на почву и время от времени трогая её древком копья. Мох, перемешанный с перегнившей листвой и хвойными иголками, немного пружинили под ногами, поглощая звуки шагов. Земля в этом лесу была столь мягка, что казалась, будто нога ступала не на едва оттаявшую после зимы почву, а на дорогой пышный ковер, коими иногда выстилают полы в домах богатеев. Для привыкших к камням и вытоптанным дорогам ступней Скофы, эти ощущения были непривычны и неприятны. Они бередили и смущали старого воина. Ему постоянно казалась, что эта мягкость предаст его и обернется губительной пустотой. Ямой или норой какого-нибудь зверька, а то и замаскированной ловушкой, на дне которой его сапог встретят заточенные колышки.

За последние дни уже больше дюжины солдат, ушедших на охоту, вернулись назад на носилках с разорванными ступнями. А несколько из них и вовсе вскоре умерли — проклятые местные жители иногда смазывали свои ловушки каким-то ядом. И предназначался он для вполне конкретного зверя.

Солдата передернуло. Он повел плечами, словно пытаясь стряхнуть навалившиеся тяжелые воспоминания. Ему доводилось видеть, как умирают от такой отравы. Яд с этих треклятых колышков полз по венам медленно, причиняя невообразимые страдания, от чего несчастные парою кричали часами на пролет. Сначала слабо, сквозь зубы и волю, но потом всё сильнее и сильнее. Так, что и на другом конце лагеря можно было услышать их истошные вопли, полные нестерпимой муки. А вот замолкали они всегда резко. От точного удара в затылок. Последней милости, которую дарили им врачи, неспособные больше ничем облегчить их страдания.

Ни целебные настойки, ни пиявки, ни каленое железо, ни даже ампутация. Ничего не помогало попавшему в такую яму. Яд упрямо полз к сердцу, прокладывая себе путь через всё тело, пока железный колышек, забитый в основание черепа, не прекращал страдания несчастных.

Мысли старого вояки превратились в липкий комок страха, который покатился от загривка вниз по спине. Сама по себе смерть его не то чтобы сильно пугала. За годы службы и войны как-то привыкаешь жить с ней рука об руку. Да и как не привыкнуть, когда она становится ежедневной рутиной, следуя из марша в бой, и из боя в лагерь?

Но вот к смерти после победы, ему привыкнуть так и не удалось. Она не поддавалась его пониманию. Неужели столько боли, столько мук и лишений они выдержали, лишь для того, чтобы сдохнуть вот так — корчась от боли на деревянном столе, пока лагерный лекарь вбивает тебе колышек в затылок? Ну уж нет. Ни этот лес, ни залезшие в норы проклятые дикари, так просто его не получат.

Сам того не желая он начал ступать еще осторожнее, аккуратно трогая древком копья почву, перед тем как поставить на нее ногу. За двадцать один год службы его не смогли убить ни мечом, ни стрелой, ни болезнью, ни иной напастью. Он тонул в реках, замерзал в метель, падал с крыш и стен, ломал кости, голодал. Даже горел один раз, хотя и не долго, так что всего пара блёклых шрамов на спине и ребрах осталась. И после всего пережитого, было бы жутко обидно умереть вот так, от простейшей ловушки, выкопанной накануне грязным дикарским выродком в этой забытой всеми известными и неизвестными богами глуши.

Впрочем, совсем уж глушью эти земли не были. По крайней мере, раньше.

Их армия пришла сюда в поисках следов воеводы Багара Багряного, последнего харвенского вождя, что вместе со своим уцелевшим в бою войском упрямо не желал сдаваться. Край вокруг был глухой и обширный, а потому солдаты облюбовали удобный для постройки лагеря изгиб реки, которую местные звали Молчаливой. И по ее руслу они обнаружили полторы дюжины деревень харвенов из племени червыгов. Сами поселки показались им зажиточными, с большими упитанными стадами, обширными полями, которые местные жители начинали готовить к посевам, а их амбары, кажется, были не совсем вычищены за минувшую зиму и войну. Да и молодых мужчин тут почти не было. Так что как не крути, а соседями для армии захватчиков они казались весьма удобными.

Как только воины начали воздвигать лагерь, командующий тагмой, листарг Элай Мистурия, приказал привести к нему всех местных старост, чтобы объяснить правила, по которым отныне будут жить их поселки. А правила эти были просты: они должны будут передать четверть всех своих запасов и снабжать войска по мере необходимости. Взамен им гарантировалась сохранность домов, идолов, оставшегося скота полей и их самих. Ну и само собой, за бунт им пообещали острые колья и виселицы. Пока толмач переводил слова Элая Мистурии, старейшины слушали его молча, покорно кивая головами и поглаживая животы и бороды, а когда он закончил, то клятвенно заверили, что зла и неповиновения от них не будет. Да и некому, по их словам, было уже воевать — все пригодные мужчины ушли на войну, да так и не вернулись. В их селах жили почти только женщины, дети да старики. И ради их спокойствия, они пообещали отдать все, что потребуется армии Великого Тайлара — родной страны Скофы, что пришла в этот край за долгожданным возмездием.

Единственное, о чем попросили тогда старосты, так это дать три дня на сборы — чтобы проверить амбары и скот и собрать вместе положенную дань. И листарг их дал. Война кончилась, дикари были разбиты и сметены, так что особого резона лишний раз злить местных у него не было. И пока тайлары разбивали палатки, ставили частокол и сооружали загон для невольников, в деревнях вовсю кипела работа.

Два дня деревенские вроде как были заняты обещанным делом — грузили на телеги мешки, вязали скот, сновали по амбарам. Вот только на третью ночь вся река в один час вспыхнула пожарным заревом.

Когда поутру разведчики обошли окрестные селения, то нашли лишь пепел и обугленные остовы. Вместо сбора обещанной дани, проклятые дикари выскребли дочиста амбары, забили скотину, которую не могли забрать с собой, а потом подожгли свои дома и ушли в глухие леса, раскинувшиеся на многие и многие версты по обоим берегам реки, именуемой на языке тайларов Мисчеей.

Листарг их тагмы Элай Мистурия, сразу же приказал прочесать окрестные леса и предать мечу каждого пойманного варвара… да только с таким же успехом, он мог потребовать принести ему звезду или притащить Козлонога. Это была земля харвенов. Их лес. Тут они знали каждый кустик и каждое деревце и за все три дня, что тайларские воины шастали по лесам, они так не смогли найти ни варваров, ни следов их скота, ни амбарных запасов.

Конечно, для тагмы это было неприятным, а для листарга еще и унизительным событием. Но больших проблем все же не создало — их обозы и так были полны пшеницей и ячменем, в реке водилась рыба, а леса вокруг были богаты на различную дичь, так что воины сразу занялись охотой. Но не прошло и одного шестидневья, как уходившие за мясом солдаты начали получать подарочки от местных. То тут, то там они попадали в ловушки. Сначала просто с кольями и шипами, а потом и с ядом…

В лагере все ждали, когда уже дикари осмелеют окончательно и от ловушек перейдут к настоящим нападениям. Ведь всегда можно залезть на деревья и истыкать стрелами заглянувших в их лес чужаков. Но пока им на это не хватало смелости. Пока не хватало.

Сам того не желая, Скофа с опаской посмотрел вверх, ожидая увидеть там неприметную тень с луком наготове. Но над его головой нависали лишь густые сосновые ветки, через которые пробивались серые пятна неба.

Солдат тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Слишком глубоко он ушел в свои мысли. А в лесу, особенно в таком диком как этот, потеря бдительности могла обойтись слишком дорого и без всяких засад варваров.

Осмотревшись, старый солдат сглотнул подступивший к горлу комок. Впереди не было видно ни одного красного плаща. Все это время силуэты его спутников мелькали где-то впереди, но в какой-то момент он, похоже, так глубоко зарылся в свою голову, что просто перестал обращать на них внимание.

«Великие горести. Вот тебе и сходил на охоту», — подумал солдат, напряженно оглядываясь по сторонам.

Лес вокруг был совсем глухим, и могучие сосны жались друг к другу, сходясь лапами-ветвями над его головой. Похоже, осторожность сыграла с ним злую шутку: он так боялся наступить в ловушку, что сам загнал себя в другую, не менее опасную западню, свернув не туда и слишком далеко уйдя вглубь этого чужого леса.

Конечно, можно было бы закричать и позвать на помощь. Вряд ли его спутники могли уйти далеко, да и его пропажу они уж точно заметили. Вот только услышать его могли не только собратья по оружию. Этот лес точно не был пустым. А что могли сделать харвены с пленным тайларином, он знал слишком уж хорошо. Да и о диче тогда можно было забыть. А возвращаться с пустыми руками ему хотелось в последнюю очередь. Их отряд должен был принести мясо для всего знамени — пятидесяти воинов, которых в противном случае ждет еще один день на ячмене и морковке с остатками солонины.

Еще раз оглядевшись по сторонам, он увидел в трех шагах по левую руку от него несколько сломанных совсем недавно веток кустарника. А еще через пару шагов на коре сосны висела красная нитка. Скофа подошел к дереву и снял её, покрутив между пальцами. Вроде шерстяная. Может его спутники свернули именно здесь? Вон и папоротник дальше примят, словно на него наступили. Проклятье, лучших ориентиров у него все равно не было.

Пройдя чуть вперед, раздвигая руками колючий кустарник и ветки деревьев, он обнаружил небольшую тропинку, явно вытоптанную лесными зверями. Это был добрый знак. Такие тропки почти всегда вели к воде, а где водопой — там и добыча. Да и по руслу реки до лагеря точно можно было добраться. Неудивительно, что его друзья решили свернуть именно сюда. Похоже у него появился шанс догнать свой отряд, не распугав при этом добычу и не созвав всех харвенов в окрестностях.

А чем скорее он выберется отсюда — тем лучше.

В лесу воину всегда делалось не по себе. Особенно в таком — глухом и старом, который просто дышал враждебностью и угрозой. В его родных землях лесов было мало — все больше легкие хвойные или дубовые рощи, разделявшие бескрайние поля, холмы и редкие невысокие скалы.

Здесь же все было иначе. По этим чащобам можно было бродить днями, если не месяцами, без всякой надежды найти выход. Стоило лишь раз свернуть не туда, повернув от края в глубины, лишь раз потерять ориентиры, и гибель становилась почти неизбежной.

Этот лес хранил первобытную дикость и человеку, особенно такому как Скофа, тут было не место. Лес отвергал его, и воин постоянно чувствовал, как в его спину утыкается полный ненависти взгляд, от которого даже под теплым солдатским плащом кожу сковывал неприятный морозец.

Насколько знал Скофа, харвены верили, что в их лесах обитают духи-покровители: призраки сгинувших в болотах или заблудившихся путников, ставших добычей для зверей. По местным поверьям, погибшие в лесу становились его частью, и в новой жизни они стремились защитить и помочь живым — указать на кустарник полный сладких ягод или богатую грибницу, вывести на тропинку, отпугнуть хищников или выгнать на охотников дичь. Местные частенько оставляли им подношения на лесных полянах или больших пеньках — лоскутки пестрой ткани, бронзовые ножи или глиняные горшки с кашей, веря, что взамен те присмотрят за ними в лесу.

Существовали ли эти духи на самом деле или нет, Скофа не знал. Но даже если они тут и жили, то на него — пришлого чужака и завоевателя, их доброта явно не распространялась. Для них он был точно таким же врагом, как и для их живых сородичей. А потому, если его и ждали какие-нибудь дары от местных приведений, то они явно были чем-то вроде стаи волков, ямы или глубокой топи, в которую он непременно провалится.

Совсем рядом с ним неожиданно заскрипели ветки и заухала потревоженная птица. Скофа резко повернулся на звук, выставив перед собой копьё. Как человек, рожденный в городе и живший на земле давно покоренной человеком, он просто не привык к таким чащобам. Но рядом с ним никого не было. Похоже, просто ветка подломилась под грузом.

Вытерев со лба испарину, Скофа шепотом обругал себя за малодушие и страх и пошел дальше. Хоть за годы службы он повидал всякого, любой лес для него так и остался чужой и незнакомой стихией. Ему определенно пора было выбираться отсюда. Хоть с отрядом, хоть одному.

По его прикидкам река, у которой был разбит их лагерь, должна была находиться где-то неподалеку. Бродя в поисках дичи, они старались не уходить от нее слишком уж далеко. И Скофа готов был поклясться, что уже пару раз слышал, как вдалеке журчит вода, да и воздух с каждым новым шагом казался ему все свежее.

Даже если он и разминулся со своими спутниками, и та нитка принадлежала или прошлому отряду или вообще какому-нибудь дикарю, то дойдя до реки, он сможет по руслу выйти к лагерю.

Вытоптанная тропинка казалась безопасной, и Скофа ускорил шаг, перестав щупать землю древком копья. Лес вокруг тоже постепенно начинал меняться — деревья вокруг росли чуть реже и поодаль друг от друга, а над соснами стали преобладать еще голые клены. Как раз таким лес запомнился ему в самом начале этого дня. Может, боги всё же решили явить свою милость? А что, не вечно же им насмехаться над старым солдатом.

Неожиданно справа от него раздался треск ломающихся веток. Скофа остановился и медленно повернул голову. Между деревьев стоял огромный, не меньше самого воина ростом, тур. Зверь слегка перебирал копытами и покачивал рогами, громко выдыхая носом воздух, а его единственный левый глаз пристально смотрел на застывшего человека, изучая его с явным любопытством. Кажется, бык еще не решил, как именно ему стоит отреагировать на эту встречу: ринуться вперед, подняв на свои длинные рога наглого чужака, или же уйти, не удостоив его вниманием.

Скофа замер на месте, стараясь не провоцировать лесного великана. Копье в его руке было длинным и крепким, вот только, если бык решит напасть толку от него будет немного. Убить такую махину с одного удара вряд ли удастся, а больше зверь ему сделать и не позволит. Скофа легонько приподнял левую руку, делая успокаивающий жест.

— Тише, братец, тише… — одними губами проговорил Скофа, делая долгие паузы между словами. — Я тебе зла не сделаю.

Бык мотнул головой и потёрся шеей о ствол сосны. Его глаз недоверчиво смотрел на копье в руках человека. Похоже, зверь хорошо знал, что это такое и какой опасной может оказаться эта «палка». Воин пригляделся — на черной шкуре быка, под которой перекатывались могучие мышцы, виднелось несколько длинных шрамов, явно оставленных человеческим оружием, да и от пустой глазницы к порванному уху шла тонкая полоска. Что же, это было хорошим знаком. Зверь, знакомый с людьми и их оружием, — осторожный зверь. Такой скорее уйдет, чем станет нападать, если только не пугать его ненароком.

— Иди, давай. И я пойду. Каждый в свою сторону.

Зверь, похоже, был совсем не прочь последовать его совету. Он уже начал было разворачиваться, как вдалеке раздались громкие человеческие голоса, причем Скофа был готов руку дать на отсечение, что говорили на его родном языке — тайларэне.

Бычий глаз тут же налился кровью, а из ноздрей повалил густой пар. Взревев, зверь ломанулся сквозь лес в ту самую сторону, откуда только что доносились голоса.

Выругавшись, Скофа побежал за ним следом. Ветки больно били его по лицу, а кустарники цеплялись за ноги, но медлить было нельзя: кто бы там ни был, его спутники, другой отряд охотников, посыльные или просто заблудившиеся воины, они были его людьми, и сквозь лес к ним сейчас неслась разъяренная смерть.

Через пару минут дикой гонки лес расступился, и они выбежали на берег широкой реки. Прямо возле воды, держа за поводья двух лошадей, стоял одетый в кольчугу высокий мужчина. Увидев несущегося на них лесного тура, животные в ужасе заржали и, вырвавшись из рук незнакомца, который выхватил из ножен короткий меч, побежали прочь.

Недолго думая Скофа перехватил копье и что было силы, метнул его в тура. Древко рассекло со свистом холодный воздух и глубоко вошло в круп зверя, вонзившись у левого плеча. Бык заревел и остановился, вспахав копытами землю. Он повернул могучую шею в сторону Скофы, с ненавистью смотря на него красным глазом.

Вот и все. Он таки накликал свою смерть. Рука солдата тут же потянулась к ножнам, нащупав рукоятку клинка. Вот только толку от него было мало — если с копьем еще и оставались какие-то шансы, то полтора локтя железа, даже если и убьют зверя, не смогут остановить его тушу.

Но в этот самый момент незнакомец рванул вперед и его короткий меч, сверкнул серебряной молнией, описывая полудугу у головы тура. Зверя повело, он зашатался, разбрызгивая кровь из перерубленного горла. Сделав пару нетвердых шагов, словно не желая верить в собственную смерть, он повернулся к воину, и, издав полный боли и отчаянья протяжный стон, рухнул на землю. Незнакомец присел рядом с умирающим туром и одним быстрым движением добил животное.

Всё ещё не верящий в собственную удачу, Скофа подошел к растянувшемуся на земле зверю. И верно — мертв. Похоже, сегодня солдат попал к богам в любимчики. Ну, или удачи этого молодого мужчины хватило на них обоих.

— Вы в порядке… господин? — обратился он к незнакомцу.

Врожденное чутье подсказывало, что перед ним стоит совсем непростой человек. Да и показался он ему знакомым. На вид мужчине было около двадцати лет. Красивое узкое лицо с тонкими благородными чертами, прямым носом и волевым подбородком обрамляла аккуратная черная борода, а пряди длинных, доходивших почти до середины шеи волос, падали на высокий лоб. Крупные серые глаза смотрели с достоинством и вызовом, как у представителей древних и знатных родов. Да и сам он напоминал ожившую статую героев старины: высокий, мускулистый, с широкими плечами и крепкими руками.

Одет незнакомец был в кольчугу, с нашитыми железными платинами, в добротную тунику из белой шерсти и белую накидку. Такая одежда ничего толком не говорила о его должности или звании. Единственное что бросалось в глаза из его костюма, так это крупная серебряная фляга, инкрустированная самоцветами.

— Да… в порядке, — слегка растерянно проговорил незнакомец. — Вроде в порядке.

Неожиданно у самой реки послышался треск и из густых кустов выскочил маленький смуглый человек, державший обеими руками длинный кинжал. Одет он был в коричневую тунику и утеплённые сандалии, а через его плечо была перекинута большая сумка, из которой торчало несколько свитков. Взглянув на его шею, Скофа сразу заметил тонкий кожаный ошейник с серебряными бляшками — верный знак раба. На вид ему было уже под пятьдесят. Щеки мужчины были гладко выбриты, седые волосы сильно поредели, а на затылке виднелась большая лысина. Его небольшие карие глаза наполняла смесь страха и гнева, а густые черные брови все время двигались, разгоняя морщины по высокому лбу, напоминая летящую птицу.

— Не подходи! — выкрикнул раб срывающимся голосом, но заметив лежавшего у ног его господина тура с копьем в боку, явно растерялся. Да и в Скофе он, кажется, признал, наконец, тайларского воина, а не дикаря.

Невольник опустил нож и подошел к лежавшей на земле туше

— Это… это же?

— Лесной тур. И если бы не копье вот этого воина, я мог быть уже мертвым, — недавняя растерянность полностью пропала из голоса незнакомца, и он обрел жесткость и уверенность.

Раб внимательно посмотрел на торчащее из животного древко, а потом перевел взгляд на Скофу.

— Спасибо, — только и проговорил он, сразу же повернувшись к своему хозяину. Лицо невольника изменилось: брови сошлись в грозную галку, ноздри раздулись, а глаза вспыхнули, почти так же, как у только что убитого зверя. — Вот говорил же я вам: нельзя путешествовать без охраны! Нельзя! Никогда, нигде, а уж тем более — здесь! Но вам же захотелось проехаться с ветерком. Куражу словить. И какой результат? Стоило мне отойти за водой, как дикий бык чуть не затоптал вас на смерть!

— Но не затоптал же, — с улыбкой проговорил молодой воин. Тон раба явно нисколько его не смущал, а скорее забавлял.

— Сегодня не затоптал, хозяин! Но вы продолжайте не слушать своего слугу, и обязательно кто-нибудь ускорит приближение вашей гибели!

— Ох, Сэги, я порой уже и не понимаю кто ты мне раб, или нянька. — Покачал головой незнакомец.

— Я раб! Ваш раб, господин! Самый верный и самый преданный из возможных. И ваша жизнь для меня в тысячу раз важнее моей собственной! А как вы к ней относитесь? Отправляетесь по чужим землям, в одиночку, отпустив охрану. И тут же нарываетесь на дикого зверя! Да, не спорю, боги любят вас и в очередной раз спасли, но чтобы было, если бы этого доблестного воина не оказалось поблизости? А если бы он оказался не таким доблестным и побежал в другую сторону? Или же просто бежал чуть медленнее? Да и вместо быка на вас могла напасть шайка харвенских убийц! И что тогда?

Молодой воин стоял скрестив на груди руки и широко улыбался, смотря как его раб расхаживает вокруг туши животного, и загибает пальцы, перечисляя все возможные угрозы. Судя по внешности и хоть и слабому, но все же уловимому акценту, раб был с юга государства — из Арлингских городов или Мефетры. Скофе, который переминался с ноги на ногу, ожидая пока незнакомцы вспомнят о его существовании, он тоже казался знакомым. Проклятая память на лица опять его подводила. К своему большому несчастью он, то ли с рождения, то ли от частых ударов по голове, плохо запоминал людей. И вот и сейчас солдат был готов поклясться чем угодно, что уже видел этих двоих, но вот где именно и когда… нет, на эти вопросы его память не желала давать ответы.

— У меня же нет шансов тебя переспорить, правда?

— Ни малейших, мой хозяин. В вопросах вашей безопасности я был, есть и буду непреклонным. И даже если прямо сейчас сами боги спуститься с небес и поклянутся мне, что берут вас под свою защиту — я и тогда не успокоюсь. Вам надо взять за правило всегда и везде ходить с охраной. Всегда и везде! — раб ненадолго замолчал и еще раз огляделся, явно что-то ища глазами. — А где наши лошади, хозяин?

— Вот он распугал, — сказал его собеседник, указав на труп тура мечем.

— Распугал? Но как же так…. там же… на них же были все наши вещи, хозяин! Все….

— Твои свитки у тебя, Сэги? — перебил его молодой господин.

— Конечно, — несколько растерянно сказал раб, крепко прижав к себе сумку, словно испугавшись, что сейчас у него ее отнимут. — Я с ними никогда не расстаюсь, вы же знаете.

— Ну, вот и славно. А на тот хлам, что остался в сумках можешь плюнуть. Как и на лошадей.

— Но там же были… да и не по статусу вам приходить пешком, хозяин. Что подумают люди?

— Сэги, — вновь перебил его незнакомец. Голос мужчины зазвучал железными нотками. — Кажется, мы немного забыли, что не одни.

Сказав это, незнакомец повернулся к Скофе и крепко пожал ему руку.

— Я так и не успел тебя поблагодарить, солдат. Твое копье спасло мою жизнь. Я этого не забуду. Как тебя зовут, воин? Ты ведь из первой походной, верно?

— Всё так господин. Скофа Рудария, вторая десятка двенадцатого знамени первой походной кадифарской тагмы. Мы тут охотились неподалеку…

— Удачная оказалась охота, — незнакомец кивнул на лежавшего у его ног зверя. — Ну что же, будем знакомы. Этого говорливого раба зовут Сэгригорн…

— Но можешь звать меня Сэги. Так проще. Все равно вы, тайлары, так привыкли к своим коротеньким именам, что ленитесь лишний раз языком пошевелить.

— Ну а я…

Договорить он не успел. Позади в лесу послышался шум и на берег выбежали четверо взмыленных мужчин в красных солдатских плащах. Они тяжело дышали, и, судя по грязи на одежде, бежать им пришлось несколько дольше, чем Скофе. Но один их вид заставил сухие губы воина растянуться в широкой улыбке.

Первым показался Хмурый Фолла Варакия — крепкий мужчина среднего роста с окладистой бородой и короткими черными волосами, щедро тронутыми сединой. У него были маленькие глаза, нахмуренные брови и широкий сломанный в двух местах нос, а щеки его покрывали старые оспины. Вторым был Мицан Паэвия. Когда-то давно он слыл первым красавцем тагмы, но теперь его все чаще звали Мертвецом, и одного взгляда на этого человека хватало, чтобы понять, откуда взялось такое прозвище.

Его гладковыбритую голову, шею и руки покрывали уродливые шрамы от ожогов и порезов. Верхняя губа слева срослась неправильно, от чего сквозь образовавшуюся щель виднелись чудом уцелевшие зубы. Ноздри были порваны, а на месте правой брови начинался шрам, тянувшейся через дырку, на месте которой когда-то было ухо, до самого затылка. Все эти увечья он получил в самом начале войны, попав с отрядом разведчиков в плен. Скофа хорошо помнил как они, захватив очередную харвенскую деревушку, Криждань, нашли его привязанного к столбу. Израненного, обгорелого, с ободранной кожей, но все еще живого. А вокруг него на таких же столбах и кольях висело тридцать других воинов, так и не переживших пыток. Все они были изувечены — одним отрезали носы, губы или уши, других оскопили, а у одного, совсем еще мальчишки на груди вырезали быка — символ Тайлара.

Рядом с Мертвецом остановился Киран Альтоя — высокий, долговязый, с длинной, но жиденькой черной бородой, доходящей ему почти до середины груди. Хотя он был почти ровесником Скофы, в тагме прослужил значительно меньше, попав на службу лишь в девятнадцать. Киран был из сословия палинов, полноправных граждан, и род его занимался торговлей пряностями, владея тремя кораблями, ходившими между Кадифом и Белраимом. К этой же судьбе готовили и самого Кирана, но потом ряд неудач в лице штормов и пиратов лишили его семью сначала кораблей, потом денег, а потом и родного дома, вынудив юношу круто пересмотреть планы на жизнь. В их знамени он был самым образованным из солдат и если бы не его осторожность и услужливость, граничащая с робостью, то он давно бы стал командиром.

Последним и самым молодым из них, едва справившим свое двадцатилетие, был Лиаф Акрея — невысокий, но крепко сложенный парнишка, выросший на столичных улицах, которого в тагме часто называли Щепой. У него было широкое лицо, с наглым взглядом и неизменной полуулыбкой, обнажавшей два отсутствующих зуба. Последний год он безуспешно пытался отпустить бороду, но кроме пуха на верхней губе, с небольшой порослью на подбородке, так ничего и не добился.

Все четверо остановились и удивленно уставились на тушу мертвого тура, рядом с которой стояли Скофа и два незнакомца.

— Вот те на! Никак наш Бычок лесного быка забодал, — подошедший Мертвец хлопнул Скофу по плечу и присев на корточки, начал с любопытством рассматривать мертвого зверя.

Скофу всегда поражало, что все пережитое этим человеком совсем не повлияло на его характер. Мицан так и остался весельчаком и любителем дружеских колкостей. Скофа вспомнил, что когда-то он был красив, а его обворожительная улыбка в мгновение ока покоряла женские сердца. Теперь же женщины смотрели на него либо со страхом, либо с отвращением и даже не каждая шлюха соглашалась лечь с ним. Другой бы на его месте озлобился и замкнулся, но Мертвец продолжал жить с улыбкой, словно назло самой смерти и своим мучителям.

— Его молодой господин свалил, а я так, помог немного.

— Ага, вижу я твоё не много, — Мицан схватился за копье и с притворным трудом вытащил его из животного. — Ух, ну и загнал ты его, бычок, на целый локоть вошло. А зверь то здоровый какой попался… сколько такой весит, пудов тридцать, тридцать пять?

–Это он еще за зиму исхудал. Вон, смотри, все ребра пересчитать можно, — ответил ему Киран. — Так то они и по пятьдесят пудов бывают.

— Всем бы так исхудать, как этой животинке! Ну даешь Бычок! Таким не то, что знамя, всю нашу тагму кормить в пору.

Следом за Мицаном осматривать тушу принялись остальные. Тур и вправду был достойной добычей. По началу лес был к ним щедр, и каждый день в обед воинов шла лосятина или кабанятина, но уж вот как пару дней охотники возвращались лишь с белками, глухарями и зайцами — сплошь худыми, костлявыми, еще не успевшими нагулять после зимы жирок и мясо. А из таких только суп варить. Тур же был совсем другим делом. Его мясистые части можно было зажарить на огне с луком и чесноком, жир вытопить, а на костях варить чудную и сытную пшеничную кашу…

Живот Скофы заурчал, словно растревоженный зверь. Если не считать пары глотков вина, то сегодня он так ничего и не ел. Ну ничего, когда они вернуться в лагерь он, пользуясь правом удачливого охотника, обязательно срежет первый кусок со спины тура и поджарит его на костре. Эх, жаль только соли у него оставалось маловато, да и горчичные зерна почти кончились, но это ничего. Найдется у кого-нибудь из десятки.

Тут он заметил, что Лиаф как-то очень пристально смотрит на молодого воина. Он щурился, хмурил лоб, а потом глаза его округлились:

— Ой, да это ж… — удивленно проговорил он, но тут же осекся, получив локтем в бок от стоявшего рядом Кирана. Тот вытянулся и, приложив правый кулак к сердцу, громко представился. Следом за ним отсалютовали и остальные, называя свое имя, тагму и знамя.

И глядя на боевых товарищей, Скофа тоже его не узнал. Он и вправду видел его раньше. Видел во время походов, стоянок, и сражений, пусть и всегда издали. Обычно он был в побеленном железном тораксе, с тисненым золотым быком, остроконечном шлеме, украшенном двумя пучком красных конских волос, и окруженный неизменной свитой из военных сановников, телохранителей и командиров. Но дело было не только в плохой памяти Скофы. Разве можно было заподозрить в этом молодом мужчине, одетом в простую кольчугу, да еще и оказавшимся в лесной глуши в сопровождении всего одного раба командующего их войсками? Их Великого стратига?

Скофа тут же вытянулся, высоко задрав голову и с силой, так что даже дыхание перехватило, ударил себя кулаком в грудь, приветствуя своего командира.

— Рад, что вы меня узнали, но хватит уже тянуться к небу, воины, — произнес великий стратиг Лико Тайвиш. — Правда хватит. Если бы я хотел, чтобы передо мной лебезили и вытягивались — слушал бы советы Сэги.

— И в кои то веки поступили бы верно, хозяин, — буркнул раб. Лико хмыкнул и посмотрел на него с улыбкой, в которой хорошо читалась настоятельная просьба заткнуться. Тот тяжело вздохнул, картинно закатив глаза, и развел руками в извиняющимся жесте.

— Если я не ошибаюсь, то к востоку отсюда должен находиться лагерь тагмы. Долго туда идти?

Киран задрал голову и внимательно посмотрел на небо:

— Если налегке идти, то не больше часа, господин. Тут как раз по бережку удобно будет. Но вот с такой тушей… Может, к полудню и дойдем.

— Если только жилы себе не порвем и спины не переломаем. Хотя бычок того стоит, — улыбнулся своей жутковатой улыбкой Мицан, проведя рукой по спине мертвого зверя.

— К полудню значит… — задумчиво протянул полководец.

— Вы совсем не обязаны идти с нам, господин, — сказал Киран. — Мы же вас только задерживать будем…

— Плохим я буду командиром, если брошу своих солдат. Тем более посреди леса и с щедрой добычей. Да и от провожатых я бы тоже не отказался. И не ухмыляйся так Сэги.

Киран и Лиаф тут же заспорили между собой о способах доставки туши. После нескольких отвергнутых вариантов, они сошлись на том, что проще всего будет соорудить полозья, связав вместе молодые деревца, потом уложить на них быка и тащить за собой по берегу.

Пока они спорили, Фолла ходил кругами, внимательно осматривая деревья, кусты и землю. Мицан с блаженным видом прогуливался по берегу реки, иногда трогая воду кончиком сапога, а Лико с рабом отошли в сторонку, что-то негромко обсуждая.

Скофа же присел возле туши быка, откинувшись на нее спиной, и закрыл глаза, подставив лицо под лучи наконец-то прорезавшего небесного светила. Тут, на берегу, уже чувствовалась весна. Она ощущалась в запахах, в слабом тепле, которое дарило солнце, изредка пробивавшееся сквозь серые, словно вымазанные густой грязью, облака. И даже первая травка, что росла то тут, то там, говорила о скором преображении мира.

В его родной провинции, в столичном Кадифаре, в это время года было уже не просто тепло, а временами даже жарко и все покрывала свежая густая зелень. И солнце там было совсем другим… Ярким, большим, зависшим в бесконечной синеве неба. Оно согревало и обжигало одновременно, словно строптивая, но страстная женщина. А это блеклое светило больше напоминало доживавшую свой век старуху, что куталось в выцветшие лохмотья облаков.

Воин задумался, как давно уже он не был в Кадифаре. Получалось, что четыре года. Сначала их отправили укреплять границу в Дикую Вулгрию, вечно страдавшую от набегов харвенов, а потом они два года воевали с варварами уже на их земле. Не то чтобы в родном городке его кто-то особо ждал, но Скофа скучал по самим родным местам. Он тосковал по цивилизованной жизни и ее удобствам. По жаркому солнцу. По мягким кроватям. По терпким винам, слегка пощипывающим язык. По вкусу тайларских блюд… По всему тому, что было недоступно здесь, у самого края цивилизованного мира…

И единственное что грело ему душу, так это то, что вскоре его служба окончится. Он и так отдал своей тагме больше лет, чем положено, и этот поход был для него последним.

— Дождь будет.

— Что-что? — переспросил прошедшего Мицана Скофа.

— Говорю, дождь собирается, — он показал пальцем на небо. — Вон смотри, как все серостью затянуло. Так что жди сегодня помывки. Может вечером, а может и днем. Как раз когда мы твоего крошку-бычка потащим.

Солдат задрал голову и убедился в правдивости предсказаний Мертвеца.

Когда армия только перешла границу, многие удивлялись, почему харвены строятся либо на холмах, либо вдали от крупных рек. Ведь куда удобнее возводить поселки именно у воды: тут и рыбалка и судоходство. Но потом, столкнувшись с весенними паводками и наводнениями, тайлары поняли, в чем дело. А еще они поняли, почему местные называют раннюю весну временем безумства речного бога.

Весенние дожди в этих краях были настоящим проклятьем. Сильные, продолжительные, они могли длиться часами и днями, смывая палатки и превращая дороги в потоки булькающей грязи. Но хуже всего после таких ливней дело обстояло с реками — они выходили из берегов, разливаясь порой на четверть версты, и сметали возведенные тайларами мосты и укрепления. Их бурные воды постоянно разбрасывали и разбивали лодки и плоты, приготовленные для перевозки войск, от чего многие в войсках считали, что сама местная природа ведет войну с захватчиками.

— А мы ведь тебя и вправду потеряли, — Мицан присел рядом с ним и откинулся на тушу. — Шли, шли, а потом бац, смотрим по сторонам — а тебя как и не было. Уже думали: хрен с ней, с добычей, своего бы Бычка вернуть, пока совсем не разминулись. Думали кричать начать. Да только тут ты со своим туром сам шума наделал. Так куда ты пропал-то? Нужда в кусты завела?

— Да нет, я так. Отстал просто…

— Опять землю щупал? — рассмеялся Мертвец. — Заканчивал бы ты с этим делом Бык, а то не ровен час — по-настоящему заблудишься. И что нам тогда делать прикажешь? Искать харвенов и спрашивать у них: «дорогие покорённые дикари, не видели ли вы тут случайно заблудившегося двуного быка? Он такой большой, крупный, и тайларский доспех носит. Нет? Не встречали?»

Скофа махнул на него рукой.

— А что это ты рукой на меня машешь? Вот представь, как нам без тебя возвращаться? Одноглазый Эйн каждому голову оторвет, а потом всё равно на поиски отправит.

— А, так ты командира испугался? А я-то уж было подумал, что за меня волнуешься.

— Конечно командира! Хотя и без волнения не обходится. Что уж тут скрывать. Ведь если ты сгинешь, кого мне тогда обыгрывать в кости? Кирана? Ну так он скряга. Лиаф, даром что Щепа, жульничает. Эдо после первого же проигрыша начинает ныть. Басар слишком быстро впадает в ярость, а кулаки у него ой какие тяжелые. Ну а Эйн вообще игр побаивается. Так что только ты и остаешься, мой здоровенный друг.

— А близнецы тебя, чем не устраивают?

— Пффф… ты мне еще предложи с Фоллой поиграть. Сам что ли не знаешь? Эти двое только пьют и друг с дружкой переругиваются, а про кости почти сразу забывают. Нет, бычок, ты моя отрада. Благодаря тебе я свое сердце от печалей освобождаю…

— Карман ты мой освобождаешь, ублюдок лицемерный!

— Конечно, освобождаю! А вместе с ним еще и сердце от тревог и печалей!

Они засмеялись. Игроком Скофа и вправду был неважным, но кости наполняли его жгучей страстью, не угасающей от проигрыша к проигрышу. Сколько раз он зарекался, клялся богам и предкам, обещая бросить это занятие — столько же раз обнаруживал себя за игральным столом и с опустевшим кошельком. Но безумная вера, что однажды бог богатств Сатос проявит к нему свою милость, не покидала его сердца, заставляя проигрываться до последней монеты.

— Надо быстрее делать полозья и уходить, — произнес подошедший к ним Фолла. — Идите и помогите Кирану и Лиафу.

Он явно был чем-то встревожен, постоянно оглядывался и хмурил брови, потирая запястья. Конечно, Фолла всегда был хмур и всегда насторожен, отчего в десятке и знамени над ним часто подшучивали, но вот определять угрозы этот воин умел хорошо и словно чуял ловушки, засады и прочие неприятности.

— Что увидел-то, Фолла? — спросил его Скофа, поднимаясь.

— Следы.

Солдаты направились в лес, где Лиаф с Кираном уже присмотрели молодые и гибкие деревца. Срубив их и перенеся к берегу, они перевязали их веревками, а после, осыпаясь проклятиями, перетащили на получившиеся полозья тушу лесного зверя.

— Ну что, запрягайся жеребчики, — скомандовал Мицан, и воины взялись за крупную жердь, срубленную из молодого клена. — И ты, бычок, поднапрягись посильнее что ли. Раз убил смог, то и дотащить осилишь.

Быком Мертвец, да и остальные в тагме, называли Скофу неспроста: от природы он был высоким и крупным с могучими мышцами, покрытыми жирком. У него были широкие плечи, толстая короткая шея, квадратная челюсть, поросшая поседевшей щетиной, небольшой лоб и крупные брови, нависающие над небольшими серыми глазами, а маленькие уши слегка топорщились. Он и вправду походил на быка и всегда гордился своим прозвищем — бык почитался в Тайларе как главное животное и даже красовался на его знаменах. Вот только слово Бычок, особенно в устах Мицана, уж очень часто принимало характер пусть и дружеской, но все же подколки.

Скофа размял плечи, отчего отсыревшие и промерзшие в этой глуши суставы захрустели, и перехватил поудобнее жердь. Чтобы дотащить до лагеря такую махину, поднапрячься точно придется. Но их труд того стоил.

Он еще раз взглянул на тушу убитого зверя, и почувствовал, как рот наполнился вязкой слюной. В его памяти тут же начали всплывать самые разные мясные блюда родной кухни. Пави… жареные мясные шарики, начинённые брынзой с кинзой и залитые сметаной с тёртым чесноком. Лифарта — сваренная на вине и говяжьем бульоне пшеничная каша с кинзой, луком, морковкой, чесноком и тонкими полосками жареной говядины. Менори — маленькие рулетики из промазанной медом говядины, начиненной грецкими и кедровыми орехами, которые посыпали зеленым луком. Паога — жаркое из говядины, репы, моркови, сельдерея и чеснока, залитое густой сметаной с кинзой.

Но больше всего, ему сейчас хотелось абвенори, Этот знаменитый на все государство суп из города Абвен везде готовили по-разному. Основа, конечно, была везде общей — крепкий отвар из говяжьих костей с большим количеством жареной моркови, имбиря, лука и чеснока, с разваристым ячменем, но вот дальше, в каждой провинции, в каждом владении или городе ему стремились придать свой особый вкус. В Людесфене добавляли лимон, кинзу и немного чечевицы, в Малисанте — вливали вино и крошили свежий сельдерей и мяту. В Латрии добавляли копченое сало, пряные колбаски и брынзу, а вместо обычного лука использовали порей. В Касилее — уксус и маслины. Всех их было не сосчитать. Скофа пробовал не меньше дюжины вариантов. Но вкуснее всех был кадифский вариант. В столице в суп добавляли полоски обжаренной на углях говядины, пряные травы, а ячмень мешали напополам с пшеном и засыпали растертыми горчичными зернами, отчего язык приятно жгло, а нутро прогревало остротой. Да и говядина в кадифарском абвенори была непростая, а приготовленная в лучших традициях Нового Тайлара: вымоченная в красном вине с душицей, тимьяном и давленым чесноком. Великие боги, ничто так не согревало и не ставило на ноги после попойки или ночного караула, как миска, а лучше две, этого супа.

Но и простой поджаренный кусок свежего мяса тоже станет славной трапезой. Особенно после приевшейся пустой каши и солонины.

— Толкаем на счет три, братцы. Раз, два… — скомандовал было Мертвец, но тут его жестом остановил подошедший Лико Тайвиш.

— Подвиньтесь, воины.

— Простите, господин? — Скофа с удивлением уставился на стратига.

— Подвинься, — повторил командующей армией Великого Тайлара и тоже взялся за длинную жердь, размяв плечи. — А теперь толкайте, мои воины!

Но стоило ему это сказать, как прямо перед полозьями на колени рухнул хмурый, словно местное небо, Сэги:

— Молю и заклинаю вас, о хозяин! Откажитесь от этого безумия! — запричитал раб. — Благородный ларгес не должен марать себя низким трудом!

— Труд не марает, Сэги.

— Рабов или блисов он не марает, хозяин! Для него они и созданы! Но вас, наследника древнего рода, великого стратига, командующего….

— Сэги, — с нажимом в голосе произнес Тайвиш. — Заткнись.

Раб открыл было рот, но, взглянув в глаза своего господина, тут же его захлопнул. Поднявшись с колен, он отряхнул прилипшую к одежде грязь, и поклонился с наигранной почтительностью.

— Как прикажет мой повелитель. Ваш смиренный раб замолкает и не смеет больше тревожить вас своими глупыми речами…

— Прекращай паясничать, Сэги. Тебя никто не заставляет тащить быка, так что можешь пойти рядом.

— И вновь я весь отдаюсь воле своего хозяина.

Демонстративно развернувшись, раб пошел вперед, по линии берега.

Пожалуй, раньше Скофа не видел столь странных отношений между рабом и господином. Невольник скорее напоминал старого наставник, что продолжал поучать давно отучившегося у него ученика, чем слугу… А терпеть такое было чудным для рабовладельцев. Тем более терпеть с улыбкой. Нет, конечно, Скофа слыхал, что личным рабам часто позволяли многое, но держать статус, особенно на чужих глазах, всегда считалось обязательным для благородных.

Но видно юный полководец не придавал этому такого значения. Лишь с улыбкой посмотрев в след своего раба, он жестом отдал приказ двигаться.

Воины и полководец налегли на жердь. Самодельные полозья поддались и слегка поскрипывая, потянулись следом за ними по земле. Толкать было тяжело, хотя и чуть легче, чем предполагал солдат, когда они только переложили тушу быка. Уже скоро пять мужчин тяжело задышали, а их лбы заблестели каплями пота. Но юный полководец, казалось, и не чувствует груза. Он подбадривал остальных, весело улыбаясь, и только бугрившиеся на руках мышцы и вздувшаяся на лбу вена, говорили о том, что и ему тоже было тяжело.

Скофа украдкой посмотрел на идущего совсем рядом с ним полководца. Насколько он помнил, Лико Тайвишу лишь недавно исполнился двадцать один год. Но, несмотря на столь ранний возраст, он уже успел покрыть свое имя славой, разбив все пять племён харвенов.

Если не считать Убара Эрвиша, положившего конец восстанию рувелитов четверть века назад, то возможно он был лучшим из полководцев Тайлара со времен падения царской династии. Но Эрвиш, став живой легендой, предпочел тихую жизнь в своем поместье в Латрии, а юного господина явно лепили из другого теста. И Скофа, хоть и был неважным игроком, поставил бы всё до последнего авлия, что покорение земель харвенов станет далеко не последним из его свершений.

Два года назад, когда Лико, совсем еще юный и явно знавший о войнах лишь из книжек и рассказов учителей, возглавил поход, солдаты отнеслись к нему несерьезно, если не сказать и того хуже. Они прекрасно знали его отца, Первого старейшину Синклита, и понимали, как именно такой зеленый юнец стал командиром. Немудрено, что почти все в тагмах были убеждены, что полученная им должность великого стратига — главы военного похода, нужна пареньку лишь как украшение, чтобы потом пощеголять перед другими ларгесами, как кичатся купленной у ювелиров золотой безделушкой.

В тагмах часто оказывались такие наследнички благородных династий, что заскучав в столице или в родовых имениях, начинали грезить военной славой. Они думали, что кровь и имя все, что нужно хорошему полководцу. И для армий обычно становились тяжкой напастью. Особенно на войне, когда за каждую ошибку или глупость приходится платить жизнями простых солдат. К счастью, такие юнцы редко задерживались дальше первых настоящих трудностей похода и тягот войны, да и возле них всегда были опытные и знающие своё дело командиры.

Вот и тогда многие пророчили настоящим, а не дутым полководцем совсем другого человека — стратига Малисантийской меры, объединения всех тагм провинции, и тестя Лико Басара Туэдиша. И надо сказать, что это пугало бывалых солдат даже сильнее, чем юнец, ряженый в регалии полководца.

Конечно, малисантийский стратиг был старым и повидавшим многое воином. Он сражался и с восставшими вулграми, и с рувелитами, и отражал набеги харвенов, когда три года был стратигом Дикой Вулгрии и руководил всей обороной северной границы. Вот только Туэдишу, которого солдаты между собой называли Басаром-Душегубом, не было никакого дела до людей. Он бросал их на штурм или в атаку бездумно, словно желая закидать врагов трупами, а тагмы под его началом таяли, словно снег на горячих камнях.

Скофа хорошо помнил, как многие шептались сидя у костров: союз юнца и Душегуба кончится бедой! А самые мрачные и вовсе ждали новой Парской резни, когда из-за глупца командира, восставшие вулгры перебили три тагмы.

Но все вышло иначе. И поход, начавшейся на берегах пограничной реки Севигреи как возмездие за харвенский набег, закончился тут, у Мисчеи, реки, что казалась самим краем мира. Тем краем, за который никогда не ступала нога тайларина.

Хотя Скофа был неграмотным, историю, а точнее её военную часть, знал не так уж и плохо. Прошлый командир их знамени, фалаг Патар Катария, был образованным человеком и, выпив лишнюю чашу вина, частенько собирал своих воинов у костра или в трапезной, чтобы рассказать о событиях прошлого. О том, как создавалось государство. Как Палтарна одолела Абвен, а потом тайлары проиграли джасурскому царю, попав под дань. Как к власти пришли Ардиши, провозгласившие себя царями Великого Тайлара и со временем покорили соседние страны. Как они возвеличили государство, а потом чуть не погубили его, возомнив себя богами. Как пала их династия и как власть перешла к Синклиту, породив эпоху долгой смуты. К сожалению, рассказчиком фалаг был совсем неважным — он вечно запинался, путался, повторялся, да еще и заикался спьяну, так что воины чаще слушали его в пол уха. Но вот Скофа старался запомнить каждую историю рассказанную командиром. Ведь не так важно кто и как тебе рассказывает, рассуждал он, важно, что ты узнаешь. И потому он знал, что именно харвены остановили натиск Тайлара на северные земли, именуемые Калидорном.

Первый раз харвенов попытался завоевать еще величайших из правителей Тайлара — Эдо Ардиш, прозванный Великолепным. Когда после двадцатилетней войны с вулграми он полностью покорил их царство, его взгляд обернулся на север, за реку Севегрею — туда, где жили союзники поверженных. Харвены. Собрав войска, он выступил в поход и без особого труда разбил объединенные дружины племен, заняв все южные городища и крепости. Но боги тогда видно решили, что на одного человека и так пришлось слишком много побед и славы: зимой, во время перехода через одну из рек, Эдо Ардиш его лошадь провалилась под лед. На следующий день уже старый правитель тяжело заболел и мучился лихорадкой, но, не желая показывать слабость, отказался прекращать поход и покидать войска, хотя лекари, советники и полководцы хором умоляли его остановиться и поправиться. Но царь был непреклонен — несмотря на усиливающиеся морозы, он продолжил ездить на лошади во главе войск, отказавшись даже от повозки. Это решение и стало для него роковым. Через два шестидневья великий правитель, покоритель Вулгрии, Западного и Восточного Джасурских царств, Кэридана и Хутадира, основатель Кадифа и многих других городов, умер.

Когда эта весть разлетелась по стране, собранные величайшим из царей земли залихорадило. Вулгры сразу же подняли восстание, а Кэридан объявил о независимости. Новому царю, Рего, которого прозвали Удержителем, оказалось совсем не до дальних походов — все двенадцать лет своего правления он усмирял и приучал к покорности завоевания своего отца, огнем и мечом выплавляя из них единое государство. Уже потом, когда страна вновь окрепла, были присоединены Мефетра, Арлингские государства и Сэфтиэна, царственные Ардиши вспомнили и о беспокойном северо-западе. Дважды они пытались покорить харвенов, но всякий раз терпели неудачу. Особенно горькую — во времена царя Шето Воителя, чей сын Ирло и лучший полководец Рего Артариш, завели пятнадцать тагм в засаду, из которой вырвалось лишь восемь. В итоге предпоследний царь Патар Крепкий и вовсе объявил реку Севигрею вечной границей, приказав снести все мосты и построив цепь фортов и крепостей по всей ее протяженности. Вот только вскорости он отправился к богам, а его внук, Убар Алое Солнце, ставший последним в династии, свернул планы деда, бросив все силы на перестройку Кадифа.

Так что молодому полководцу удалось немного немало то, что не смогли даже сами Ардиши.

— Вам, наверное, интересно, как я оказался один посреди леса, — неожиданно проговорил Лико Тайвиш. — Великий стратиг похода и сын Первого старейшины, наверное, последний человек которого ожидаешь встретить в такой глуши.

— Да, хозяин, уж расскажите им. Расскажите, как именно мы здесь очутились, — с явным недовольством проговорил идущий впереди раб.

— Если коротко — то мне стало скучно. Вот уже как два шестидневья я объезжаю лагеря разбитые по течению Мисчеи. Перед тем как отправляться домой, мне хотелось лично осмотреть эти места, ведь скоро тут будет наша новая граница, а значит, нужно будет строить крепости, прокладывать дороги, создавать поселения и колонии, которые будут кормить наши гарнизоны. А это слишком важная работа, чтобы поручать ее столичному бездарю, купившему должность в Синклите. Поэтому, я и решил заняться ей сам. Увы, но путешествовать мне приходилось в окружении слишком большой свиты: телохранителей, увязавшихся командиров и сановников, их многочисленных рабов, помощников, писцов и картографов. А чем больше с тобой людей, особенно людей считающих себя важными, тем медленнее и утомительнее выходит путешествие.

— Но безопаснее! — буркнул Сэги.

–Вот я и решил немного развеется. Вчера вечером, когда мы остановились на стоянку, я сверился с картами и понял, что дорога, если это, конечно, вообще можно назвать дорогой, делает сильный крюк, огибая лесной массив, а по руслу реки до ближнего лагеря можно добраться всего за пару часов. И этим утром, пока все еще спали, я оседлал коня и пустился в путь, на встречу ветру и солнцу… вот только солнце так и не пожелало показываться, а быстрее ветра оказался мой верный раб Сэги, еще раз доказавший, что мне от него никогда не отделаться. Когда он меня догнал, то походил на взмыленную курицу. Да-да, именно на нее, Сэги. Вот и пришлось остановиться, чтобы он напился воды и умылся… Ну дальше… дальше твое копье спасло меня от быка, за что я тебе очень признателен.

–Любой на моем месте сделал бы тоже самое, — растерянно проговорил солдат, не привыкший слышать похвалу от столь высоких командиров. — Вам не за что меня благодарить, господин.

— Есть за что, Скофа. И раз так, я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе.

Воин чуть было не остановился от неожиданности. Раньше командиры, да и вообще благородные, никогда им не интересовались. Да и с чего бы им было этого делать? Он был простым солдатом. Таким же, как и десятки тысяч других. К тому же блисом, за которым точно не водилось геройских подвигов.

— Да что вам рассказать господин… боюсь, что особо и нечего. Я же простой солдат из блисов.

— Не надо мяться Скофа. Мне правда интересно, что за человек спас мою жизнь. У тебя же есть прошлое? Вот и расскажи мне о нем.

— Ну, сам я родом из Кэндары, это такой городок немного севернее от Кадифа.

— Это если ехать по Прибрежному тракту? — уточнил полководец. — Я, кажется, останавливался в вашем городе. Если не ошибаюсь, он был чуть на отшибе и со всех сторон окружен оливковыми рощами.

— Все верно господин. Оливок у нас и вправду много. В Кэндаре почти все с ними связано. Город только ими и живет: люди либо растят оливки, либо продают оливки, либо засаливают оливки, либо изготавливают амфоры для оливок, либо жмут из оливок масло. Причем самое разное — у нас и для лампад и ламп сорта есть, и для рабов, и для простолюдинов. А есть и изысканные — с чесноком, тимьяном, розмарином и специями. В Кадифе на такое масло спрос всегда хороший.

— Да, я определенно бывал в вашем городе, — улыбнулся Лико. — Хорошо помню улицы города, словно пропитанные ароматами масла с розмарином и чесноком. Этот запах просто преследовал меня, куда бы я ни шел. От него постоянно хотелось есть. Я все время заходил в таверны, или покупал кефетты у уличных торговцев…

У Скофы заурчал живот при воспоминаниях о главной уличной еде всех тайларских городов. Кефетта — поджаренная на углях пшеничная лепешка, в которую складывали политые маслом и сметаной с чесноком овощи, брынзу, а порою и мясо. Она всегда была большой слабостью всех граждан. На каждой достаточно людной улице в городе, обязательно стояли небольшие жаровни и бочонки торговцев кефеттой, у которых можно было поесть, да еще и выпить вина, всего за пару авлиев. Вино, правда, приходилось пить прямо у них, так как наливали его в маленькие деревянные чаши прикованные цепочкой к жаровне, но вот кефетту можно было есть и на ходу. Или свернуть в ближайший сад и там насладиться ей сидя в теньке и слушая журчание фонтана.

Жаль, что в походе такое удовольствие было недоступным.

— Кефетты у нас всегда хорошо готовили, это правда. Все потому, что масло мы настаиваем на травах и чесноке, а потом выдерживаем в нем мясо. Вы же, наверное, в «Купеческих дворах» останавливались? Там как раз готовят лучшие кефетты.

— Нет, я гостил усадьбе Рэйтевишей. Но на площади рядом с этой гостиницей бывал.

— Это очень известный и уважаемый род в нашем городе, господин. В Кэндаре им принадлежит почти половина маслобоен, и почти половину мест в колегии, по милости богов, занимают их представители.

— По милости богов? Ты удивляешь меня Скофа. Обычно вы, блисы, предпочитаете поругаться на зажравшихся ларгесов.

— Так-то оно так, господин. Но Рэйтевишей и вправду есть за что любить. Понимаете, они не покупают рабов, а нанимают блисов. Вам-то это трудно понять, но для нас это важно. Раньше, еще при царях, в нашем городе всем заправляли две семьи крупных рабовладельцев. Не помню, правда, как их звали, но принадлежало им почти все — и рощи, и маслобойни, и гончарные мастерские. А для работы на них привозили рабов. Ну, те растили оливки, давили их, лепили сосуды и горшки, готовили масло. В общем, в городе почти не было работы и блисы его покидали, перебираясь кто куда. Но во времена Убара Алого Солнца эти две семьи чем-то прогневали царя, и он забрал у них все, что они имели. Ну а там что-то купили наши, местные торговцы, что-то богатые палины из столицы, но большая часть досталась Рэйтевишам. Не помню, откуда точно они происходили, но имение свое перенесли к нам и вопреки всем традициям, начали нанимать местных для работ. Ну а потом они еще и для других владельцев рощ и маслобоен добились рабских квот и поэтому уже пару десятилетий у нас горожане всегда при работе, а Рэйтевишей уважают и поддерживают. Вот и члены моей семьи уже как пару поколений у них работают. Но мне наш фамильный промысел не по душе пришелся — каждый день с ног валишься, зарабатываешь мало, да еще и бьют, если масло прольешь или работаешь медленно. Так что как только мне пятнадцать лет стукнуло — записался в Первую походную. Ну а там почти сразу оказался в боях под Керой…

— Подожди, ты же сейчас про мятеж «пасынков Рувелии» говоришь?

— Про него самый, господин. Я тогда совсем еще зеленым юнцом был, толком не научился ничему. Разве что как в строю ходить. А попал сразу на осаду. Пару месяцев мы ковыряли недобитых бунтовщиков как в самой Кере так и в ее окрестностях. И ведь знаете, они не просто за стенами сидели, а постоянно вылазки устраивали, нападали на конвои, обозы. Уж не знаю, где они, спустя три года после окончания мятежа Рувелии такие силы нашли, но войну вели серьез, словно и вправду в победу поверили. Вот только сломали мы их. Да вы про это и без меня знаете.

— Это же было в год моего рождения, Скофа, то есть сейчас тебе, где то тридцать шесть?

— Так и есть, господин. Я в тагме уже двадцать один год и этот поход для меня последний.

— Солидный срок и на год превышающий положенный. И что, за все это время ты так и остался в простых солдатах?

— Так я же из сословия блисов, господин, а нам выше старшего путь заказан. Ну а старший в нашей десятке и так есть.

— И ты не желаешь для себя большего? Порой блисы считают, что жизнь к ним несправедлива.

— Совсем нет, господин. Я так думаю: если порядки существуют столетиями, значит они угодны богам. Да и людям полезны. Зачем против них идти? Вот мятежники-рувелиты хотели отменить сословия и освободить рабов. И что из этого вышло? Пол страны в крови утопили и в зверствах, — он перехватил жердь поудобнее. — Или вот с Ардишами — когда их свергли, то почти четверть века резня шла. А еще раньше, во времена Союза тайларов, было восстание Квелла. Тоже ведь за справедливость вроде, да в итоге так ослабили страну, что мы чуть провинцией Джасурского царства не стали. И так всякий раз. Так что пусть уж все как есть остается. У каждого в этом мире свое место и своя судьба, господин. А пытаться что-то поменять — лишь богов гневить.

— Для простого блиса ты слишком хорошо знаешь историю, и рассуждаешь почти как философ, — рассмеялся Лико. — Но всегда ли так полезно сохранять текущее? Разве не пошел против традиций Киран Артариш, когда отказался уходить с поста Владыки Союза и затеял войну с Абвеном, объединив всех тайларов под началом единого государства? А Патар Ардиш, прозванный Основателем? Он захватил власть, изгнал джасурских ставленников и провозгласил династию, наплевав на все старые законы. Разве не шел против устоев его правнук, Великолепный Эдо, когда создал новую армию и расширил границы Тайлара в три раза, а потом полностью перестроил государство? Почти все, кого мы теперь чтим и помним, именно тем и занимались, что шли против устоев и меняли мир под себя. Вот смотри, я во главе тридцатитысячной армии и двух тысяч всадников-вулгров, завоевал целую страну. А ведь в меня, кроме моей семьи, почти никто не верил. Все твердили, что поход наш обречен, что мы сгинем или завязнем. А Синклит, как только понял, что я пойду до конца, перестал выделять деньги и прислать подкрепления. Так что войну пришлось вести за счет моей семьи. И все же, я победил и смог доказать, что Тайлар силен и крепок как прежде. Что смута не сломала нас и не лишила жажды власти, как бы этого не хотелось трусам из Синклита. Так что я не могу с тобой согласиться, Скофа. Порой само колесо истории требует от нас идти против установленных порядков.

Скофа не знал, что ответить молодому полководцу. Точнее, он не знал, как подобрать нужные слова. Конечно, командир имел свою правду: Лико Тайвиш пошел против всех порядков, когда после победы в Битве на холмах отказался возвращаться в Тайлар, и вопреки постановлению Синклита продолжил войну. Даже когда старейшины засыпали его гневными письмами и угрозами, даже когда лишили денег и подкреплений, он упрямо продолжал войну, веря до последнего в свою победу. И в итоге он достиг своей цели, поставив старых врагов государства на колени. Вот только правда эта не подходила таким людям как Скофа.

Воспитанные в роскоши и привыкшие к безнаказанности ларгесы часто мнили себя творцами истории, судьбы, нового мира или сразу избранниками богов. Они искали славы и почестей, не слишком задумываясь о последствиях. Но Скофа, как старый и повидавший многое ветеран, хорошо знал, что у всего в этом мире есть цена. И за все деяния благородных, за все их подвиги, геройства и свершения, расплачивался в итоге простой народ. Именно его и давило то самое колесо истории, которое вечно кто-то желал привести в движение. Ведь колесо так устроено, что давит тех, кто на земле, а не тех, кто в небе.

Скофа давно уяснил, что мир — очень хрупкая штука. И сломать его — дело не хитрое. Вот только осколки этого сломанного мира всегда летят вниз и наносят больше всего ран тем, кто и не думал ни о каких переменах, да и не нуждался в них. Кто просто жил своей жизнью в согласии с природой и законами, установленными самими богами. А потому, чем меньше было перемен, тем лучше, было этим низшим людям. Блисам. Сословию, рожденным в котором был и сам Скофа и почти все солдаты в его тагме.

Вот только как сказать всё это полководцу? Как объяснить тому, кто родился в богатейшей из семей Тайлара? Тому, чей отец вот уже как девятнадцать лет возглавляет Синклит и, считай, всё государство? Таких слов Скофа не знал. А если бы и знал, все равно бы не осмелился сказать их прилюдно.

— Возможно, вы правы, господин. Но не судите мои слова строго, я всего лишь блис…

— За эту войну я узнал много блисов которые были куда более достойными и благородными людьми, чем самые родовитые из ларгесов. Сословные ограничения справедливы и, безусловно, нужны, ведь люди не равны по своей природе. Но у каждого должен быть шанс проявить себя и получить награду по достоинству. Особенно если проявил он свои гражданские добродетели на войне, рискуя всем во имя славы и чести государства. Мой учитель как-то сказал: «только привыкшая к мечу рука, способна нести подлинную ответственность» и за эту войну, я понял, насколько он был прав. Когда меня предали эти изнеженные снобы в Синклите, мои воины, каждый из вас, совершили настоящие чудо. Вы знали, что харвены это угроза нашим границам и что они должны заплатить за все свои набеги, за все преступления и за каждую прерванную тайларскую жизнь. И вы своим подвигом пресекли их угрозы навеки. Ты покидаешь службу в интересное время, солдат. За девятнадцать лет, что мой отец возглавляет Синклит, Тайлар окреп и раны, нанесенные ему смутой, наконец, затянулись, — взгляд молодого военачальника устремился куда-то вдаль, а его голос наполнился мечтательными нотками. Казалось, что слова, которые он сейчас говорил, уже давно томились внутри его головы и жаждали быть сказанными. — Не знаю, слышал ли ты, но на юге, в Айберу, на руинах некогда могущественного государства Каришидов, идет бесконечная грызня осколков. На той стороне Внутреннего моря, словно спелый плод, пухнут от богатства Белраим и другие великие города и государства Фальтасарга. А еще дальше, на другом конце моря — лежит странный и загадочный Саргшемар, где горы родят золото и шьют шелк. Мир вокруг нас огромен, прекрасен и слаб. Он жаждет своего покорителя. И я верю, что совершенное нами здесь — лишь начало пути, который уготован нашему государству.

Примерно через час они остановились на привал. Устроившись прямо на берегу, солдаты достали тонкие полоски вяленого мяса и разделили их с полководцем и его рабом. Получив свой кусок, Сэги брезгливо поморщился, но все же отправил его в рот, а юный Тайвиш, поблагодарив солдат, жевал пересушенное и пересоленное мясо с такой улыбкой, словно ему предложили изысканное лакомство.

Неспешно жуя затвердевшую говядину из лагерных запасов, Скофа уставился на воду. Этот приток Мисчеи, веками служившей северной границей харвенам, местные явно не просто так прозвали Молчаливой. Казалось, что река и не течет вовсе: водная гладь была абсолютно ровной, словно у пруда или озера. Лишь ветер изредка прогонял по ней небольшую, едва уловимую дрожь.

А еще, она была чужой и незнакомой. Конечно, когда-нибудь и этот край станет привычен для тайларского глаза. Правнуки, а может даже и внуки колонистов, привыкнут к этой погоде, к этим деревьям и камням и назовут их своей землей. Но вот для Скофы тут навсегда останется чужбина. Дикая и злая земля, забравшая себе слишком много его крови.

Его мысли вновь перенеслись за сотни верст, в далекий Кадифар и город его детства. Двадцать один год жизни полной битв и походов, лагерей и крепостей, изнуряющего труда и бесконечных тренировок, разделяли его с тем незрелым мальчишкой, что сбежав из родного дома, записался в походную тагму. Двадцать один год. Ровно на год больше положенного срока.

И вот теперь он мог вернуться домой. И вернуться живым, здоровым и целым.

Разговор про родной город что-то разбередил в душе и памяти Скофы и он с удивлением понял, что за все эти годы как-то особо и не задумывался о том, что ждет его после тагмы. Да, он часто вспоминал свою родную провинцию, тосковал по своему детству в Кэндаре, мечтал о Кадифе… но никогда всерьез не строил планов на тот день, когда листарг тагмы вручит ему серебряную бляшку ветерана, и он в последний раз отсалютует своему, теперь уже бывшему командиру и знамени. Видно поэтому, он так ничего и не сделал для обустройства этой новой жизни.

На дне лежавшего в лагере его походного рюкзака, покоился сломанный пополам ритуальный серебряный ножик харвенских жрецов, два изумруда, золотой самородок размером с два пальца, бронзовый кубок, инкрустированный мелким жемчугом, да кошелек с остатками жалованья. За годы службы Скофа так и не научился копить, и все что удавалось добыть во время сражений, взятия городов или крепостей — утекало из его рук, оставляя лишь скомканные воспоминания похмельным утром.

Около года назад удача таки решила ему улыбнуться, и в его руки попало настоящее сокровище. Тогда тайларские войска взяли Парсу — самый крупный из городов харвенов, в котором до войны жило почти двадцать четыре тысячи человек. Безумное число по местным меркам. Во время боев за улицы города, Скофа первым оказался в доме жрецов у капища Рогатого бога. Само жилище было пустым — жрецы, по харвенской традиции были вместе с воинами и гибли в боях на улицах. И судя по всему, перед тем как уйти, они вынесли и спрятали все, что имело хоть какую-то ценность. В каждой из комнат и залов он находил лишь одежду, травы, свечи, глиняную посуду и маленькие идолы, вырезанные из костей. Скофа уже было отчаялся, но потом его глас зацепился за неприметную дверь в маленьком внутреннем святилище, в котором нашлась золотая чаша. Огромная, усыпанная самоцветами, в локоть высоту и почти столько же в ширину, она так и осталась стоять на алтаре из рогов животных. Насколько знал Скофа, такие чаши выносили лишь время праздников и главных обрядов, собирая в нее кровь жертвенных животных. И видно в пылу сражения про нее просто забыли.

Скофа даже представить себе не мог, сколько она может стоить — только на вес золота в ней было не меньше пуда. А если еще взять самоцветы… такая добыча легко могла обеспечить ему дом в столице, или даже небольшую усадьбу, где-нибудь у побережья. Проклятий местных богов он не боялся, ведь боги Тайлара были сильнее и могущественнее, и всегда защищали своих воинов. Так что Скофа не раздумывая положил в свой заплечный мешок бесценное сокровище и вернулся к остальным воинам.

Бои в городе кончились на следующий день. Еще через три дня тайлары закончили вывозить ценности и заковывать местных в цепи. По воинскому уставу, солдату полагалась треть захваченной добычи. Еще треть отходила полководцу, а остальное забирало государство. Но Скофа, которому кроме кубка так и не подвернулось ничего ценного, не смог придумать, как поделить его на части и решил просто умолчать. К счастью захваченной в городе добычи было настолько много, что на старших воинов даже не стали возлагать унизительную, но необходимую работу по проверки сумок и прочих личных вещей солдат. А еще тагмам разрешили праздновать победу и все следующие три дня воины пили до беспамятства, ели до отвала, подчищая погреба захваченного города, и насиловали пленных харвенок.

В последнем сам Скофа не участвовал: брать женщин силой ему не нравилось. Что-то внутри него всегда противилось самой мысли об этом. Зато, зная, что теперь-то старость его точно обеспечена, он с легким сердцем расстался с остатком скопленных им за весь прошлый год денег, отправившись к лагерным шлюхам.

В те дни о них почти все забыли, отдавая предпочтение дармовым пленницам, а потому щедрым на монеты воином женщины занялись с двойным усердием. Особо пылкой и страстной была молодая мефетрийка Мафранаана, которую непривыкшие к долгим именам тайлары называли просто Маф. Она была красивой, с неплохой фигурой, хотя и слегка располневшей, а ее вьющиеся черные волосы опускались ниже лопаток. За свои услуги она брала вдвое дороже остальных лагерных девок, но и отдавалась так, словно вернувшемуся после долгой разлуки возлюбленному.

С ней Скофе было по особенному хорошо. Он чувствовал себя счастливым от простого человеческого тепла и нежности, которую дарила ему эта южанка, и он не мог насладиться ей. Но в четвертый его приход, она неожиданно разрыдалась.

«Я чем-то обидел тебя Маф?», — спросил он удивленно, но девушка лишь грустно улыбнулась и махнула на него рукой.

«Ты не обидел, Скофа. И никто не обижал. Просто я беременна вот уже как месяц и скоро у меня совсем вылезет живот! Думаешь много воинов захочет пузатую шлюху? Ну а потом, после родов, кому здесь нужна мать с ребенком на руках? Да никому, Скофа. Ни-ко-му. Я останусь без куска хлеба, останусь одна. Пока эта злая земля и этот поход не прикончит меня или мое дитя…»

Она замолчала, и глаза ее вновь наполнились слезами. Скофа притянул к себе девушку и крепко обнял, чувствуя, как содрогается ее тело от рыданий…

«Но я не избавлюсь от него, — шептала Маф в его плечо. — Дитя дар великой богини. Кто отвергнет — проклят навеки. Пусть сама заберет. Пусть заберет, что дала, сама я не отдам…».

Слова девушки не были преувеличением. Ребенок для шлюхи во время военного похода был почти равен приговору. Мефетрийцы может и спокойно относились к полукровкам, да только далеко была ее родная провинция, а гражданства, по законам Тайлара, такой ребенок не получал. Ведь рожденный от низшего сословия, должен был к нему и относиться. Ну а что могло произойти с двумя этриками в дикой земле… даже бог знаний и прорицания Радок не решился бы утверждать однозначно.

Скофа и сам не понял, как в голову к нему пришла эта мысль, и что двигало им тогда — выпитое вино, страсть или просто обычное сострадание. Он отстранил девушку и вышел из палатки, а вскоре вернулся к ней с мешком в руках.

«Возьми», — только и смог он себя выдавить. Его сердце билось слишком быстро и невпопад, мысли в голове сменялись одна за другой, не давая ни одной из них зацепиться за язык, но непоколебимая решимость осчастливить хоть кого-то в этом мире наполняла каждый клочок его естества. Открыв мешок, девушка застыла в изумлении. Хотя ее руки сразу же крепко впились в кубок, она залепетала, что не может принять такой дар.

«Бери, я сказал, — с нажимом произнес он, боясь передумать. — Бери и возвращайся к себе домой, расти там ребенка, заведи хозяйство, найди мужа, если свезет, и будь счастлива».

Весь остаток дня она его благодарила, отдаваясь всеми возможными способами и выполняя все желания, которые только могут быть у мужчины. А когда армии объявили, что стоянка окончена и они продолжают поход вглубь харвенских земель, Маф пришла к нему попрощаться. Она крепко обняла его и нежно поцеловала в щеку, шепнув на ухо «спасибо». Больше Скофа её не видел и даже не слышал про нее.

Но вот что странно: хотя он и лишился своего единственного шанса на обеспеченную старость, он так ни разу и не пожалел о своем поступке. В самые тяжелые дни, его душу грела мысль, что где-то в далекой Мефетре, или в колониях Вулгрии, а может и в одной из провинции Нового Тайлара, растет маленькая жизнь, спасенная его сумасбродным поступком. И он надеялся, что Маф счастлива. А значит и он, вопреки всему, — хороший и честный человек. И это знание было куда важнее всех драгоценных кубков и всего золота вместе взятых.

— Выпей, — голос Лико Тайвиша прервал мысли Скофы. Командующий армией тайларов присел слева от него, снял с пояса флягу, сделал большой глоток и протянул ее солдату. Тот посмотрел на драгоценную вещь с недоверием и взял ее так бережно, словно новорожденного ребенка.

— Спасибо, господин, — он слегка отпил, не касаясь губам фляги, и в его голо потекло терпкое и ароматное вино, приправленное медом и специями, от которого он чуть было, не поперхнулся. Никогда раньше он не пробовал вина вкуснее. Обычно, то, что лилось в его брюхо, было разбавленной кислятиной, которая и годилась то лишь на то, чтобы дать посильнее по голове и вышибить из тела усталость. А это… это было подлинное колдовство, рожденное виноградом, солнцем и мастерством человеческих рук. И Скофа даже не хотел думать, сколько серебра стоит амфора такого чуда.

Со всем почтением он вернул бесценную флягу с драгоценным напитком полководцу, а тот небрежно сделал из нее большой глоток так, словно внутри была вода с уксусом или солдатское пойло.

— Вы ведь давно тут стоите, — с утверждением произнес Лико Тайвиш.

— Уже как три шестидневья, господин. Мы преследовали недобитки харвенов но так и не смогли их выследить. Уж не знаю — может Мисчею переплыли, но, сколько бы мы не прочесывали окрестности — ни следа. Как сквозь землю провалились, господин. Так что мы пока тут. Ждем приказа.

— И как, не заскучали ещё без дела?

— Да как вам сказать, господин… — Скофа задумчиво поскреб лысый затылок. — Солдату любой отдых в радость и поначалу тут даже ничего было. Тихо. Но вот потом… Понимаете, тут раньше харвенские деревни были, но как только мы пришли, местные в лесу спрятались. Вы не думайте — мы никаких бесчинств не творили, только снабжение потребовали в обмен на спокойное соседство, а они свои дома пожгли и скот забили. Сперва-то все тихо было, мы даже подумали, что и они за реку ушли, или еще в какую глухомань забились. Вот только потом начались у нас… проблемы.

— Проблемы? Проблемы?! — перебил его сидевший рядом Лиаф Щепа, — Значит, ты это так называешь. Маленькими такими проблемами. Всего-то шесть человек окочурилось и еще восемь охромели. Вы уж простите меня господин полководец за дерзость, но эти суки дикие ловушки по всему лесу ставят. Знаете — роют такие ямки небольшие, листвой и ветками закидывают, так что и не отличишь от обычной земли, а внутри — колья. И крупно повезет, если они ядом не смазаны.

— Мне это знакомо, — Великий стратиг тяжело вздохнул. — О чем-то похожем доносят почти из всех тагм на севере. И поверьте на слово — у вас еще пустяки. Харвены, особенно эти, из племени червыгов, упрямее, чем мы думали. Забавно, многие из них отказываются верить в свое поражение, хотя на этой земле не осталось крепостей или городов, которые мы не заняли, как и войск или вождей, если не считать беглеца Багара, которых мы не разбили. И все равно они продолжают кусаться. Но ничего, это ненадолго. Вы же искали их следы?

— А то! Искали господин. Много раз искали. И патрули высылали и по сотне человек в лес отправляли и засады устраивали. Вот только без толку все это, — Лиаф огляделся по сторонам и чуть понизил голос, словно боясь, что его услышит кто-то посторонний. — Вы уж простите меня снова, господин, но они в этих лесах каждый сучок и овраг знают, а мы здесь — как слепые котята в тёмной комнате. Шаримся, тыкаемся, а найти ничего не можем.

— Это правда, господин, — подтвердил Скофа. — Местные уж больно хорошо прячутся, и следы заметают как по науке.

— Да просто надо было всех харвенов сразу, как пришли, вырезать. И не было бы никаких проблем, — со злобой произнес Лиаф, стукнув кулаком по ладони.

— Может, тогда вообще все племена надо было под нож пустить? — вмешался в разговор Киран.

— Именно так и надо было.

— Вот так прямо всех?

— Да всех. Всех и каждого, в ком эта дрянная кровь течет. Это же зверье — его пока не убьешь, оно кусаться не перестанет, — глаза Лиафа полыхнули диковатым огнем. — А еще, нужно было все их города и деревни сразу сжигать, а не гарнизоны там ставить.

— А воевали мы тогда за что, Лиаф? За право с важным видом по пепелищу разгуливать?

— Мы мстили! Да и знаешь, мне как то по херу, что с этой глушью будет, лишь бы эти ублюдки нам за каждого погибшего заплатили и больше в остальной Тайлар не совались. Вспомни, как кричал Убар Партария. Как он корчился с кровавой пеной на губах. А знаешь, откуда она взялась? Он откусил себе язык от боли. И орать он перестал лишь после того, как лекарь вбил ему колышек в затылок. А ведь ему было всего-то семнадцать лет. Даже я, которого вы все тут за мелюзгу держите, и того дольше прожил. А Патар Черный? Он же был из одного с тобой города и прослужил, сколько? Девятнадцать лет? Он прошел все битвы, все осады, выжил в каждой, остался цел и ему оставался всего год службы. Только подумай: год, и он бы вернулся домой. В свой город, к своей семье. Он же так хотел увидеть своих братьев, племянников. А теперь он мертв. И умер он не в бою как воин, а от колышка с ядом, который закопал в лесу грязный дикарь. И ты думаешь, я к этому дикарю хоть какие-то чувства кроме ненависти буду испытывать? Да пусть он сдохнет в таких же муках, как Патар Черный. И весь его род, и все его дикарское семя.

Лиаф Щепа резко замолчал и отвернулся. Кулаки паренька то сжимались, то разжимались, а вены на руках вздулись. Скофа вспомнил, что молодой воин частенько выпивал с Убаром по вечерам, а Патар и вовсе однажды спас ему жизнь, вынеся раненного с поля боя.

И не только Лиафу было что вспомнить — Скофа, да и все они, знали каждого погибшего. Кого-то лучше, кого-то хуже, но все они были частью воинского братства. Частью их большой семьи под названием Первая походная кадифарская тагма. И вместе с ними что-то погибло и в сердцах каждого из воинов. Смерть всегда горька, но смерть после победы втрое горше.

— Хватит уже отдыхать, мои воины, — Лико прервал их разговор, поднявшись и отряхнув одежду. — Пора продолжать путь.

В этот раз они шли молча. Тяжёлые мысли и копившаяся с каждым новым шагом усталость отбивали всякое желание разговаривать. Хотя дождь все не начинался, грузные тучи над их головами сходились и прижимались друг к другу, превращаясь в единое серое полотно, которое лишь изредка, словно лезвия, прорезали лучи солнца. И глядя вверх воины невольно ускоряли шаг, совсем не желая попасть под ливень и завязнуть в грязи.

Пройдя еще около версты, они подошли к небольшому холму, вокруг которого изгибалась река.

— Плохое место, — озвучил общие мысли Киран.

— Плохое, — согласился с ним Фолла. — Но идти надо. Так ведь, господин, мы же идем?

Скофа заметил, что глаза полководца сощурились. Он пристально всматривался в лесную полосу, словно надеясь, что-то разглядеть между деревьями.

Местность вокруг и вправду излучала опасность: слева холм, справа густой, пусть и не успевший покрыться зеленью лес, плотно заросший кустарником, а между ними лишь узкая тропинка. Поставь сверху лучников, а в лесу воинов, что атакуют сразу, как жертвы полезут на холм и не то, что семерых, сотню человек можно перебить даже небольшими силами. А харвены всегда любили засады. Вот и Битву на холмах в начале войны они тоже планировали схожим образом — как атаку с двух возвышенностей, пока тайлары будут пересекать низину. Тогда, правда, это закончилось для них разгромом, но и тайлары навсегда запомнили, как мастерски умеют варвары прятаться и использовать рельеф родной земли.

— Вперед, — кивнул Лико, и солдаты навалились на жердь с удвоенными силами.

Все время пока они шли, в лесу царила гробовая тишина. Даже птиц и тех не было слышно, а сами воины хранили молчание, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в просветы между деревьями. Скофе все время казалось, что вот еще шаг и лес оживет, превратившись в визжащую толпу дикарей, размахивающую мечами, топорами и дубинами, а вершина холма обрушится на них камнями и стрелами. Такое уже бывало на его памяти. И слишком много добрых солдат погибли вот в таких закутках и на лесных тропках.

Но все их опасения оказались напрасны — лес и холм были пусты и они спокойно прошли нехорошие место. Вот только открывшаяся прямо за поворотом широкая поляна заставила вновь их остановиться.

Прямо перед тайларами возвышался кол, который венчал большой олений череп, раскрашенный синими и зелеными полосами. Его ветвистые рога украшали пестрые ленты, цепочки из разных металлов и высушенные цветы, явно принесённые недавно. Земля вокруг небольшого капища была старательно вытоптана, и украшена камнями, которые расходились спиралью от кола. А еще по всей поляне были видны следы сапог.

— Харвены, — Хмурый Фолла сплюнул под ноги и его рука, словно сама собой легла на рукоять меча. — Будьте начеку. Там, где стоят истуканы, вечно пасется и их паства.

Скофа оглянулся на своего боевого товарища. «Истуканы». Это слово он выбрал не просто так. В знамени все знали, что Фолла — однобожник. Последователь странного учения Лиафа Алавелии, который проповедовал в Арде и Палтарне лет сто назад. Кроме него в тагме таких было, наверное, больше сотни человек, и на их веру уже давно никто не обращал внимания. Хотя формально алавелины и подпадали под действие закона об оскорблении богов, так как отрицали любых божеств, кроме своего, единственного, после падения Ардишей гонения на них прекратились, а в последние лет двадцать их и вовсе оставили в покое. Скофа слышал, что в Старом Тайларе уже чуть ли не целые города следовали пути праведных, и число их росло год от года. Но про Великого стратига поговаривали, что он рьяно чтит двенадцать богов, и в особенности покровителя войны Мифилая.

Но Лико Тайвиш то ли не обратил внимания на это слово, то ли не услышал его. Оставив полозья, молодой полководец вплотную подошел к столбу и сорвал сухую ромашку с рогов черепа оленя.

— Вы говорили, что прочесывали местность вокруг лагеря.

— Так и есть, господин, — чуть смущенно проговорил Киран. — Только дней шесть назад большую вылазку сделали…

— И как же вы пропустили целое капище? — ехидным голосом проговорил раб — Расскажите-ка своему полководцу, воины. Вы хотя бы на версту от стоянки то отходили? Или так, зашли в лесок, подышали еловым воздухом и обратно, к костерку греться и винишко глушить? Так ваша разведка проходила? А может вы и возвращение дикарей пропустили и сейчас они готовят нападение на лагерь? А, гордые воины Великого Тайлара?

— Такая беспечность недопустима, — тихо произнес Лико, растерев между пальцами цветок.

Командир повернулся спиной к поступившим взгляды воинам и пошел вглубь поляны, осматривая землю. Сэгригорн тут же засеменил следом и догнав своего хозяина, зашептал ему что-то на ухо, постоянно кивая в сторону столба. Но молодой Тайвиш вновь отмахнулся от него, и побагровевший раб отошел от своего хозяина, злобно уставившись на воинов.

Скофа огляделся. Судя по всему, не так давно здесь и вправду побывало не меньше дюжины человек. Следы на земле казались свежими, причем были они разных размеров — одни совсем маленькие, явно принадлежавшие детям. Другие чуть больше, оставленные женщинами или подростками и таких было большинство. Но встречались и крупные отпечатки мужских ног.

Воин обошел поляну и подошел к самому краю реки. На том берегу Молчаливой начиналась глухая полоса леса, которая тянулась до самой Мисчеи — границы обжитых харвенами земель. Этот лес тайлары почти не осматривали — слишком уж дик и непроходим он казался для вооруженных отрядов. И все же, они ведь и правда прочесывали берег! И не обнаружили никаких следов варваров. Великие горести, да если бы не попадавшиеся им время от времени ловушки, то и вовсе можно было подумать, что харвены покинули эти места. И вдруг — на тебе. Целое капище, пусть и небольшое, но сооруженное так нагло, прямо у русла реки и совсем недалеко от тайларского лагеря…

Неожиданно боковым зрением Скофа уловил какое-то слабое движение. Примерно в тридцати шагах от него, у самой воды, рос густой кустарник и воин был готов поклясться, что только что его ветки зашевелились. Ветра не было, и даже речная гладь оставалась ровной. Конечно, это могла быть змея или любая другая лесная живность, испугавшаяся появления людей, но какое-то смутное чувство тревоги не давало ему покоя. Двигаясь кругами, словно бы прогуливаясь по берегу, Скофа сократил расстояние, остановившись за десять шагов до небольшого оврага, из которого поднимался куст. Земля, которую воин смог увидеть краем глаза, показалась ему странной — она словно бы бугрилась и немного отличалась от окружающей, хотя из-за густой тени он и не решился бы утверждать наверняка. Сделав еще один небольшой круг, он подошел ближе: сомнений не оставалось, на дне оврага четко просматривался силуэт человека.

Скофа присмотрелся: чужак был невелик ростом, худ, его одежда была полностью вымазана густой грязью, а лицо закрывала маска из коры, за счет чего он и сливался с землей и кустами.

Воин начал медленно разворачиваться, надеясь, что лазутчик не понял, что его заметили. Он уже сделал пару шагов на встречу, как под его сапог попала сухая ветка. Чужак тут же повернулся на хруст и их взгляды пересеклись: хотя Скофе едва увидел его глаза, но сразу понял, что в них кипит жгучая ненависть.

Выхватив короткий бронзовый меч, дикарь вскочил на ноги и с истошным воплем бросился из кустов. Скофа копьем отбил удар, сделал подсечку, от которой варвар рухнул на землю, и вонзил древко ему в горло. Руки лазутчика потянулись было к пробитой шее, из которой толчками вытекала кровь, но почти сразу упали на грудь, так и не дотянувшись до древка.

Вытащив копье, Скофа обернулся и увидел, как у капища завязался бой: не меньше семи харвенов выбежали с воплями из леса и атаковали выстроившихся в квадрат четырех тайларов. Недалеко от них сразу от трех врагов отбивался Лико Тайвиш, а еще чуть дальше, вцепившись в варвара, катался по земле Сэги.

Недолго думая, Скофа бросился на помощь к своему командиру, на бегу метнув копье в одного из врагов. Глаза вновь его не подвели, и древко воткнулось в бедро дикаря, отчего тот упал на одно колено, выронив топор. Увидев это, стратиг тут же сделал рывок к поверженному противнику и одним ударом срубил ему голову. Следом, увернувшись от удара высокого, но тощего, словно жердь варвара, который размахивал большой палицей, он перерубил ноги второму врагу и молниеносным косым движением вспорол ему брюхо.

Подбежав, Скофа бросился на помощь своему командиру. Их последний противник неплохо использовал длину своих рук и палицы. Широкими взмахами он отбивался от тайларов, медленно отступая и не давая им подойти на расстояние удара меча, хотя они и взяли его в клещи, нападая справа и слева.

Неожиданно, во время очередного широкого размаха, Лико поднырнул под правую руку дикаря и полоснул его сначала по колену, а потом по ребрам. Дикарь взвыл и попытался обрушить свою палицу на голову полководца, но Скофа успел ударить его мечом по левой руке, уведя удар в землю, а Лико, обогнув наклонившегося харвена, перерезал ему горло.

— Помоги своим, я к Сэги, — выкрикнул он и побежал к катающемуся по земле клубку сцепившихся тел.

Обернувшись, Скофа увидел, что его братья по оружию начали теснить харвенов: один из нападавших уже лежал без движений на земле, другой отползал, волоча за собой перерубленную ногу и зажимая глубокую рану на животе, а остальные отходили, едва защищаясь от слаженных движений солдат. Бросившись к ним, Скофа с разбегу полоснул мечом одного из харвенов по спине, а еще одного ударом ноги толкнул на копье Мицана. Воины тут же атаковали растерявшихся варваров, расправившись с ними в считанные мгновения.

— Как-то все очень быстро закончилось, — задыхаясь проговорил Киран. После боя он еще не успел восстановить дыхание.

— Подожди, еще не все. — ответил ему Лиаф. Он подошел к уползавшему искалеченному харвену и вонзил тому в затылок копьё. — А вот теперь все.

В этот момент к ним вернулись Лико и Сэги. Под левым глазом раба растекался большой кровоподтек, а костяшки его кулаков оказались сбитыми в кровь. Он тяжело дышал, широко раздувая ноздри, постоянно щурился подбитым глазом и трогал разбитые губы.

— Все целы? — спросил их полководец.

Воины переглянулись между собой.

— Вроде как да господин, — ответил Киран. — И откуда они только появились…

— Вероятно оттуда же, откуда и капище, — мрачно проговорил полководец. — Там в кустах остался лежать один из нападавших. Он жив и, кажется, цел. Притащите его сюда и осмотрите убитых.

Киран и Мицан отправились за пленным, а Скофа, Фолла и Лиаф, начали осматривать тела, но стоило им сорвать берестяную маску с первого же из них, как воины замерли.

— Великие боги… — скривился Скофа.

— Дети, — Фолла сплюнул на землю и приложил сложенные пальцы сначала ко лбу, а потом к губам и сердцу. — Теперь понятно, почему они мертвы, а на нас ни царапины.

Под вырезанными из коры масками оказались искаженные смесью страха и боли лица совсем еще молодых харвенов. Самому младшему из них, вероятно, было не больше десяти, а старший вряд ли прожил в этом мире дольше четырнадцати лет. Даже тот долговязый, что так хорошо отбивался от Скофы и Лико, орудуя своей палицей, оказался всего лишь высоким ребенком. Когда воин сорвал с него маску, то в небо уставились бледно-голубые глаза, в которых застыл ужас.

Скофа проглотил подступивший к горлу комок глядя на лицо мертвого мальчишки. Когда ты сталкиваешься с такими в бою, в толпе врагов, то не обращаешь на них внимания — они лишь частички той массы, что называется «Враг». Часть того, что убьет тебя и твоих друзей, если ты не убьешь его быстрее. Ну, а потом, уже после боя, когда ты натыкаешься на их трупы, всегда можно сказать: «печально, но они пали не от моей руки». Но что можно сказать сейчас? «Я не знал, что убиваю детей»? Вот разве что этим и можно было успокаивать совесть. Ну и вином. Вино всегда хорошо заглушало этот проклятый свербящий голосок внутри. Жаль только, что сейчас его не было. Он с тоской посмотрел на серебряную флягу, висевшую на поясе полководца.

— Вам что их жалко? — изумленно проговорил Лиаф.

— Детей всегда жалко, — ответил Скофа. — Чьи бы они небыли.

— Да вы что! — молодой солдат посмотрел на стратига, словно надеясь найти у него поддержку. — Какие на хер дети, это же гребанный харвенский молодняк. Бешенные дикари, умеющие только убивать и грабить. Если бы они еще хоть немного подросли и научились сражаться, они бы точно убили кого-нибудь из наших! Так что мы благое дело сделали. Да и не такие уж они дети, каждый из нас был примерно одних с ними лет, когда попал в тагму.

— Мы были старше, — тихо проговорил Фолла. Угрюмый воин выглядел растерянным. Его взгляд постоянно скользил по земле ни на чем, не задерживаясь, но каждый раз, когда он падал на лица мертвых варваров, его губы слегка подрагивали.

— И что с того? Они же харвены! Харвены! — не унимался Лиаф. — Свора насильников и убийц, десятилетиями разорявшая наши пограничные земли. Да вспомни хотя бы, что они сотворили с Мицаном. Как изувечили его. Они… они…

— Мертвы, — резко перебил солдата полководец. Лиаф тут же замолчал, проглотив несказанные слова и поник, не смея перечить стратигу. — Впрочем, не все. Что там с избитым Сэги юношей?

— В отключке он, господин, — проговорил Мицан. Они с Кираном как раз подтащили пленного к капищу. — Вы уж простите, но и зверюга же ваш раб. Так паренька отделал, что почти живого места не осталось. Даже и не знаю, очухается или так помрет…

— Будем надеяться, что он все же выживет. Попробуйте привести его в чувства: надо узнать кто они и откуда. Все это смахивает на разведку. Пусть и бездарную.

— Слушаюсь, господин.

Киран сбегал к реке за водой, и они вместе с Мицаном начали приводить паренька в чувства, поливая его и хлестая по щекам. Фолла же пошел к дальнему трупу и притащил его к капищу, уложив под столбом. Следом за ним он притащил еще один труп, и уже было направился за третьим, как его окрикнул Лиаф:

— Ты чего это делаешь?

— Хочу их хоть как-нибудь похоронить.

— Да брось ты эту падаль. Пусть лучше звери поедят. Хоть какой-то будет прок от этой дикарской мерзости.

— Не по-людски это так мертвых бросать.

— Они наши враги.

— И что с того? Все равно люди.

— Ааарр, великие горести и проклятья! Как же ты упрям Фолла, — лицо молодого воина исказила гримаса злобы. — Неужели ты думаешь, что они стали бы тебя хоронить? Да они бы просто бросили твое тело, а может еще и надругались. Не забыл, как выглядит кровяное дерево? Помнишь, как на ветках развешивали кишки, кожу и отрубленные конечности?

–А мне не важно, что другие делают или сделали бы. Важно лишь что я делаю. И сейчас я делаю то, что верно.

— Ну-ну. Расскажешь потом о своей доброте харвенам, когда тебя на части разбирать будут.

–А я о ней богу расскажу. Ему, а не тебе меня судить, — тихо проговорил он, уставившись немигающим взглядом на Лиафа. Тот поежился, но глаз не отвел. Несколько мгновений они стояли друг напротив друга, пока молодой не дрогнул и не махнул рукой.

— А, разорви тебя гарпии! Делай что хочешь.

Пока Фолла стаскивал и укладывал трупы, Мицану с Кираном удалось привести паренька в чувства. Когда к нему подошли Лико с Сэги, он сидел, обхватив колени и уставившись в землю.

Скофа пригляделся к пленнику: как и остальные харвены, тот был одет в болотного цвета рубаху и штаны, причем одежда явно была ему велика и висела на его костлявом теле, словно на огородном пугале. Губы его были разбиты, нос опух, остриженные под горшок русые волосы были изляпаны грязью, щеки впали, скулы заострились, нос был чуть вздернут кверху, а левая бровь располагалась чуть выше правой. Обычный харвенский паренек. Вот только его голубые глаза, непривычно яркие для его народа, светились жгучей ненавистью.

Полководец присел рядом с ним и внимательно посмотрел на пленника. Тот поднял голову и их глаза встретились.

— Взгляд полный злобы, но не страха… Сэги, будешь переводить ему мои слова.

— Как прикажете, хозяин.

— Скофа, подойди сюда.

— Да господин.

— Возьми нашего пленника и держи его покрепче. А ты, Лиаф, — отрежь ему левый мизинец.

— С радостью, господин, — со злорадной улыбкой произнес юный солдат.

Скофа подошел к пленнику и крепко схватил его, прижав левую ладонь к земле коленом. Лиаф вытащил меч и одним быстрым движением отрубил тому палец. Парень взвизгнул, дернулся, но крепкие руки воина удержали его на месте. Он завыл, словно собака, а из его глаз хлынули слезы.

Подождав немного, Скофа выпустил пленника и тот сразу же прижал изувеченную руку к груди.

— Переведи ему Сэги, — вновь заговорил Лико. — Надеюсь, теперь ты понял, что мы не будем с тобой шутить. Правила нашего разговора будут очень простыми — я задаю тебе вопрос — ты отвечаешь. Если ты промолчишь — лишишься пальца. Если будешь грубить — лишишься пальца. Если мне покажется, что ты соврал — лишишься пальца. Ну а если ответишь на все мои вопросы правильно и честно, то останешься живым и целым. Тебе все понятно?

Пока раб переводил слова полководца, парень сидел раскачиваясь и тихо поскуливая, постоянно вытирая рукавом слезы. Казалось, что он и не слышит, что говорит ему Сэги на этом грубом, шипящем языке, но стоило рабу замолчать, как харвен судорожно закивал головой, соглашаясь с озвученными правилами.

— Хорошо. Тогда начнем. Как твоё имя?

— Гьяр, — проговорил харвен. Хотя слезы и перестали течь из его глаз, губы по-прежнему дрожали, выдавая с трудом скрываемые боль и страх.

–Вы из людей воеводы Багара Багряного?

Пленник кивнул.

— Вы ушли за реку к валринам?

Парень закивал еще сильнее.

— Ты и остальные разведчики. Где ваше войско? Вы хотите пересечь реку?

Парень выслушал раба и замялся, растерянно озираясь. Было видно, что внутри него борется страх перед болью и нежелание предавать свой народ и своего вожака.

Лико посмотрел на него пристально, словно пробираясь взглядом под кожу и произнес негромко, но с нажимом.

— Лиаф, руби ему палец.

Воин потянулся к мечу. Увидев это, паренёк дернулся, словно бы в лицо ему плеснули кипятком, и вновь зарыдав, затараторил с бешеной скоростью, постоянно поглядывая то на лежащую, на рукояти меча руку своего палача, то на обрубок пальца.

Сэги слушал его с явным интересом. Брови раба то и дело удивленно поднимались вверх, а парой разбитые губы кривились в довольной ухмылке, словно в словах пленника он находил подтверждение собственных мыслей.

— Ну, если быть кратким, хозяин, то вместе с Багаром Мисчею пересекли две тысячи человек. Правда воинов из них меньше половины. Вожди валринов поначалу дали им всем приют, но потом заявили, что примут только женщин и детей, а все мужчины способные держать меч должны уйти. Вот Багряный и решил вместе с остатками своего войска вернуться на родную землю и попытать удачу, напав на какой-нибудь лагерь или гарнизон. Кажется, он надеется так спровоцировать своих сородичей на восстание.

— Сколько точно у него человек и когда он планирует пересечь реку?

— Примерно девятьсот, — перевел паренька раб. — Они вовсю готовятся к переправе и хотят этой ночью вернуться на эту сторону Мисчеи. Оказывается эти дураки, — раб кивнул на трупы разведчиков. — Специально решили возвести капище, чтобы Рогатый бог увидел своих сыновей и помог им в битве.

— Где именно готовится высадка?

— Немного восточнее этого места, в лесах междуречья. Точнее он не может сказать, так как сам не знает — их отряд уже четыре дня как тут.

— Он что-нибудь слышал про других харвенских воевод?

— Говорит, будто бы на востоке несколько сотен перешли к кимранумам, но что с ними стало он не знает. Кимранумы не клавринских кровей, родства с ними у харвенов нет. Если позволите, хозяин, то хотел бы заметить, что кимранумы точно не дали бы убежища. Скорее они обратят пришлых в рабов или принесут их в жертву своей Великой волчице.

— Спроси, что они должны были делать, кроме возведения капищ.

— Только следить за нашими войсками и патрулями и если что, сообщить своим.

— Есть ли другие отряды разведчиков?

Парень замотал головой.

— Точно?

Он судорожно закивал, косясь на меч Лиафа.

— Он говорит, что у вождя каждый воин на счету. Тем более им помогали местные — тут в лесах было три десятка харвенов, но день назад они ушли, чтобы присоединиться к Багару.

Лико задумчиво почесал бороду. Несколько минут он молчал, явно обдумывая слова пленника, а потом встал, распрямил плечи и проговорил, обращаясь уже к воинам.

— Нам нужно как можно скорее дойти до лагеря, солдаты. Быка придется бросить, а вот пленника мы возьмем с собой. Я обещал ему жизнь и не намерен нарушать свое слово.

Скофа с болью посмотрел на тушу животного и сглотнул наполнившую рот слюну. Лифарта… пави… абвенори. Все его мечты о вкусной горячей трапезе, состоящей не только из ячменной каши с солониной, только что пошли прахом.

Но командир был прав — им нужно было оказаться в лагере как можно быстрее, чтобы дать войскам время подготовиться к бою. Возможно последнему бою этой войны, ведь только с победой над Багаром Багряным, последним не сложившим оружия вождем варваров, можно будет поставить точку в истории северных племен.

Он сплюнул со злобой и досадой и, подойдя к пленнику, сначала перевязал ему раненую руку, а потом крепко связал веревкой. Сопротивления парень не оказывал и лишь смотрел в сторону капища, что-то тихо бормоча одними губами.

— Он там молишься что ли? — спросил Скофа.

— Неа, — пояснил Сэги. — Он прощается со своими друзьями и благодарит, что уложили их на божье место.

Воин тоже повернулся в сторону маленького капища: Фолла уже закончил с мертвецами, уложив их ровным кругом вокруг поклонного столба. Сами тела он забросал ветками, лапником и камнями, но лица каждого из убитых оставил нетронутыми, широко раскрыв каждому веки. Харвены верили, что после смерти души людей относят к богам вороны, забирая глаза в качестве платы за последнее путешествие. Ну а тех кого птицы не найдут, кто утонет в болоте, будет закопан или умрет лишившись перед этим глаз, змеи или щуки утаскивали в подземный мир где Белый червь грызет корни мира. Немудрено, что потерю зрения харвены считали самым страшным из возможных увечий. А своих врагов очень любили ослеплять. Чудо что и Мицана Мертвеца тогда не лишили зрения…

В памяти Скофы тут же всплыли картины обезображенных лиц тайларских воинов и ряды кольев, к которым были привязаны их изувеченные тела. От злобы, он с силой рванул на себя веревку, отчего паренек рухнул на землю.

— Хорош прощаться, варвар. Двигай ногами, — прошипел он сквозь зубы и пошел следом за остальными, потащив спотыкающегося пленника.

В этот раз раб стратига оказался рядом с ним.

— Так значит, ты говоришь на языке дикарей? — спросил его Скофа. — Я вот пытался что-то выучить, но дальше простых команд не осилил. Больно трудно оказалось.

— Только не для меня. Я-то говорю на нем свободно. И не только на харвенском. Его я выучил незадолго перед началом похода. Было не так уж и сложно, хочу заметить, — уж больно он похож на вулгрианскую речь. Хотя оно и понятно — у них общие клавринские корни. А вообще я говорю, пишу и читаю еще на восьми языках: на вулгрианском, на тайларене, на джасурике, на арлингском, на мефетрийском, каришмянском, белрайском и сэфтском. Еще немного понимаю на дейкском, но пока его специально не учил. В общем, я весьма полезный раб для своего хозяина.

— На раба ты, кстати, мало похож. Уж больно своеволен и за языком не следишь.

— У меня есть такая привилегия. Понимаешь, я не простой раб: у Тайвишей я командовал всеми домашними рабами в каждом поместье семьи, а их, между прочим, семнадцать в четырех провинциях. Но когда юный хозяин решил отправиться в поход, я не раздумывая бросил все дела и обязанности и упросил его взять меня с собой. Ведь я всем сердцем люблю этого мальчика, и не позволю ему сгинуть в этих диких землях. Не для этого я его растил.

— Так ты еще и воспитателем был у господина?

— Скажу так — это входило в мои обязанности. Как и многое другое. И боги свидетели — я всегда справился со всем, чтобы мне не поручили. И вот, на излете дней, я, кажется, освоил еще и ремесло телохранителя.

Сэги злобно посмотрел в сторону пленника и потер припухшую скулу.

— Больно?

— Больно. Но на мою долю и не такое выпадало, уж поверь мне Скофа. Ты, наверное, думаешь, раз я личный раб наследника знатнейшего и богатейшего рода, то сплю на шелках, ем золотой ложечкой и вытираю жопу исключительно древними манускриптами? Так вот, это не так. Мой хозяин любит, скажем так, проверять свои силы, а я покорно разделяю с ним все выпадающие тяготы, — на этих словах, в голосе Сэги послышалась неподдельная гордость. — Это я только с виду такой хилый и рыхлый, а на деле, еще могу дать фору многим молодым.

Он вновь посмотрел на харвена, но уже не со злобой, а так, как победители смотрят на свой заслуженный трофей. Взгляд же паренька, который покорно следовал за ними, совсем потух, и его яркие голубые глаза казались пустыми. Ни злобы, ни ненависти. Даже простого страха не осталось в этих остекленевших глазах. Только бездонная пустота, что всегда появляется в сломанном человеке. Вот и этот мальчишка, похоже, был сломлен. И не от того небольшого увечья, что нанес ему Лиаф, а от той скорости и простоты, с которой он сдал врагам своих людей и своего вождя.

Скофе даже стало немного его жалко. Все же человек, как бы он и не убеждал себя в обратном, мало знаком с собой настоящим. Слишком уж крепко прирастает к нам корка из самолжи и самообмана. Она копится, нарастает и постепенно плотно закрывает первородное естество, делая его вроде как и не заметным. Но естество никуда не исчезает, и стоит привычному ходу дней поломаться, как оно сносит весь налет и проявляет себя во всей красе. И далеко не всегда оно оказывается приятным.

Вот и этот молодой харвен, явно мнивший себя храбрым воином, неожиданно узнал, что никакой он не герой, а обычный трус. Мальчишка, рыдающий от боли и предающий всех и вся, стоит на него хоть немного надавить. А с таким знанием жить бывает трудно. Воин подумал, что не удивится, если через шестидневье другое, этого паренька найдут повесившимся.

Чем ближе они подходили к лагерю, тем легче становился путь, а берег реки, вытоптанный сотнями прошедших здесь ног, превращался почти в настоящую дорогу. Единственное, что беспокоило Скофу, так это налившееся густой тяжелой серостью небо. Погода все портилась, и казалось, что с минуты на минуты небосвод даст трещину, обрушив на них бесконечные потоки воды, превращая землю под ногами в хлюпающее болото, так и норовящее стянуть сапоги. Но хотя ощущение приближающейся бури не покидало их всю дорогу, а поднимавшийся время от времени ветер пронизывал ледяными иглами каждый незащищенный кожаным доспехом кусочек тела, дождь все не начался и вскоре поредевший лес расступился перед ними, открыв вид на лагерь.

— Ну, хоть укрепления ваш листарг возводить умеет, — одобрительно кивнул Лико.

Стоянку Первой походной кадифарской тагмы окружал глубокий ров, за которым располагался ровный частокол, сооружённый на земляной насыпи. Через каждые пятьдесят шагов над укреплениями высились небольшие сторожевые вышки, а по краям были возведены высокие обзорные башни. Само место тоже было крайне удачным — вокруг возвышенности, на которой был возведен лагерь, река делала петлю, защищая его с трех сторон. В общем, что не говори, а укрепились они на совесть. Может их лагерь и не дотягивал до полноценной крепости, но вполне мог выдержать не один штурм, даже если внутри останется лишь малая часть тагмы.

Раскинувшийся за укреплениями палаточный городок, служил домом для полутора тысячи воинов и около двух сотен военных сановников, картографов, лекарей, рабов и шлюх. А еще внутри располагался загон с тысячью пленниками, которых так и не отправили в основные стоянки с рабами, находившимися почти на сто верст южнее, между городами Тальброк и Парса. Почему листарг Элай Мистурия с ними медлил, Скофа не знал. Но злые языки вовсю шептались, что с захваченными невольниками он не спешил расставаться лишь потому, что надеялся продать хотя бы часть из них вольным скупщикам, которые то и дело появлялись в тайларских армиях и подолгу сидели в командирских шатрах.

Правдивы эти разговоры или нет, Скофа тоже не знал, но для жизни лагеря загон был помехой и бесконечным источником различных происшествий. Солдаты то и дело пробирались внутрь, чтобы изнасиловать кого-нибудь из пленниц, а порой какой-нибудь перепивший воин и вовсе рвался сводить счеты с харвенами, призывая всех «поквитаться за павших братьев». Один раз, когда умер Патар Черный, это почти произошло и тогда лишь чудом удалось избежать большой резни.

Неожиданно ворота распахнулись и из них вышли два отряда, примерно по пятьдесят человек каждый. Пройдя немного вместе, они разделились, направившись в разные стороны.

— Куда это они? — ни к кому особо не обращаясь, проговорил Киран. — Для охоты народу что-то многовато, а для битвы мало.

— Предлагаю пройтись вперед и выяснить, — улыбнулся Мицан своей широкой улыбкой. — Вы же не против, господин?

— Совсем нет. Идем вперед.

Они пошли навстречу отряду, который отправился к реке. Увидев их, те замахали руками и побеждали на встречу. Когда они оказались достаточно близко, Скофа разглядел знакомые лица воинов пятнадцатого знамени, однако один человек, бежавший впереди всех, был не из их тагмы: это был высокий длинноволосый юноша, примерно одного возраста с полководцем, и крепкого телосложения. У него было красивое лицо, с тонкими благородными чертами, щеки и подбородок были гладко выбриты, а одет он был в посеребрённую кольчугу и белый плащ.

Полководец тут же остановился и, скрестив руки на груди, стоял с ехидной улыбкой, ожидая пока отряд добежит до него.

— Лико! Хвала всем богам! Это ты! — закричал подбежавший к нему юноша.

— Рад тебя видеть Патар. Признайся, этот переполох твоих рук дело? Что, раз не нашел меня сам, так решил поставить на уши всю тагму?

— Если бы ты пропал по настоящему, я бы поставил с ног на голову всю армию до последнего воина, а потом заглянул под каждый камень в этой проклятой земле!

Они рассмеялись и крепко обнялись.

— Не пугай меня так больше. Клянусь всеми богами и героями старины — когда я нашёл вместо тебя только записку, что ты, видите ли, решил прокатиться на лошади, я чуть не посидел раньше времени. А когда тебя еще и в лагере тагмы не обнаружилось… Великие горести, я думал, сердце мое разорвется от ужаса.

— Мне пришлось задержаться, — широко улыбнулся Лико. — Но все было не зря. Мои небольшие приключения оказались крайне полезными для нашего дела. Да, знакомься — эти храбрые мужчины, которых мне посчастливилось встретить по дороге, — воины первой походной, а этот грязный паренек на привязи — один из харвенских разведчиков, который рассказал нам очень много интересного. Так что мне нужно срочно попасть к листаргу тагмы.

Полководец и Патар пошли вперед, оживленно разговаривая и много смеясь, а воины, обменявшись короткими приветствиями с бойцами пятнадцатого знамени, последовали за ними.

— Слушай, а это случайно не Патар Туэдиш? — шепнул Сэгригорну Скофа.

— Он самый. Сын и наследник малисантийского стратига Басара Туэдиша, а так же верный друг, шурин и командующий хранителями великого стратига.

Скофа посмотрел на длинноволосого юношу с искренним уважением. Обычно охранная сотня или хранители стратига, были пристанищем для младших сыновей, побочных отпрысков или слишком уж уберегаемых наследников благородных семейств. Эти «потешные войска», как их называли настоящие солдаты, всегда отсиживались в глубоком тылу, а в первых рядах оказывались только на триумфах и награждениях. Но хранители Лико Тайвиша были совсем иными. Скофа слышал, что когда он возглавил армию, ту тут же распустил свою почетную гвардию, набрав ее заново из молодых, но уже проявивших себя воинов. И не только из благородного сословия. В сотню полководца, вопреки всем традициям и устоем, были приняты палины.

Во всех битвах они были там же, где их стратиг — в самой гуще сражения. Они штурмовали укрепления, рвали ряды врагов, лезли на стены и солдаты чтили и уважали этих бестий войны. Ну а имя их командира, Патара Туэдиша, было и вовсе известно каждому в армии. Впервые он прославился во время взятия города Парсы — именно тогда он с дюжиной человек взобрался на башню над городскими воротами и опустил подъемный мост. Затем, в битве за Ведиг, сразил броском копья военачальника племени утьявов Багуслара Нерожденного и взял в плен его сыновей. А когда они сражались с палакарами, он со своими воинами три часа удерживал мост, позволив основным тайларским войскам форсировать реку к востоку и западу и зажать дикарей в тиски.

Но главным его подвигом, за который Мифилай точно вознесет его как благословенного героя, стали события во время Битвы вдовцов, как потом окрестили ее среди тайларов.

Скофа хорошо помнил то сражение, и ту звериную ярость, с которой бились харвены. Им тогда удалось зажать почти пять тысяч воинов из племени марьявов недалеко от Махарского острога, где укрывались около полутра тысяч женщин и детей этого племени. Лико Тайвиш тогда еще не успел прибыть: вместе со своей гвардией и четвертой Малисантийской тагмой, он двигался из недавно захваченного города — Мезыни, а командование двумя кадифарскими и тремя малисантийскими было на Убаре Туэдише.

Надеясь сломить и запугать дикарей он, в свойственной ему бескомпромиссной манере, потребовал от харвенов сдаться, пригрозив, что пустит под нож всех и каждого из укрывшихся в остроге.

Ответ варваров оказался неожиданным и страшным. Они провели обряд, который совершают овдовевшие мужчины их племени, надрезав грудь слева и посыпав раны горячим пеплом. Потом надрезали лбы, как делали потерявшие своих детей мужчины, и сами подожгли острог. Хотя тайларов и было больше, они были лучше вооружены и обучены, впервые за войну войска чуть не дрогнули. Ужас от этого поступка и той безумной ярости, с которой бросались на них варвары, сковал ряды солдат. Трижды в тот день дикарям удавалось прорвать линию копьеносцев и лишь ценой больших потерь войскам удавалось удержать позиции.

Как слышал потом Скофа, Убар Туэдиш уже был готов отдать приказ об отступлении, но в этот момент на поле боя появились бойцы четвертой малисантийской во главе с охранной сотней. Их маленький отряд, который возглавлял сам Патар Туэдиш, первым врезался в ряды врагов и рассек беснующееся море дикарей, словно меч живую плоть. Все глубже и глубже они врезались в толпу, а воины четвертой малисантийской, шли за ними следом, разводя войско харвенов на две части. Увидев это, основные войска воспряли духом и тоже ринулись в атаку, начав теснить вражьи ряды.

И вот, в самой гуще сражения, к Патару и Лико пробился последний вождь марьявов Изгар Волчий зуб в окружении своих лучших воинов. По словам бывших тогда рядом солдат, он был огромен и могуч, словно вставший на задние лапы медведь, а сражался двумя тяжелыми топорами. Патар приказал ближайшим хранителям отвести вглубь и защищать Лико, а сам сразился с исполином и в ожесточенном бою отсек ему сначала правую руку, а потом и голову.

Когда марьявы увидели как их великий вождь и лучший из воинов, что знала эта земля, пал от руки тайларина, они растерялись. Да, каждый из них уже простился с жизнью и всем, что было ему дорого в этом мире. Да, каждый из них, уже знал, что мертв и единственное что ему осталось — это прихватить с собой как можно больше захватчиков. Но зрелище, как гибнет от рук какого-то мальчишки их легенда и гордость, сковало волю варваров и заставило дрогнуть. Пусть и ненадолго, но этого времени хватило, чтобы тагмы, вдохновленные подвигом Патара Туэдиша, ударили с новой, удвоенной силой. Мощным ударом они опрокинули нестройные боевые порядки варваров и, хотя харвены вновь и вновь бросались на тайларов, стараясь продать свои жизни как можно дороже, натиск их слабел, и вскоре большая часть варваров была перебита.

Та битва прославила каждого участвовавшего в ней воина. Но больше всех славы и чести досталось именно Патару Туэдишу, чей удар во многом решил исход боя. И каждый в армии знал это. И уважал главу телохранителей Великого стратига.

Пока они шли, несколько человек из встретившего их поискового отряда добежали до лагеря и успели всех предупредить. За воротами их уже встречал стройный ряд хранителей стратига в посеребренных кольчугах и оттесненных золотом остроконечных шлемах. Кроме них толпились различные военные сановники, командиры и просто солдаты, решившие лично поприветствовать своего полководца. А впереди всех стоял и сам листарг тагмы Элай Мистурия. Он был низкого роста, худеньким, но с заметным брюшком, сильно оттягивающим его красную тунику. Его поседевшие за сорок с лишним лет жизни волосы были коротко острижены, а небольшая бородка как всегда была уложена идеальным клинышком. Командующий тагмы выглядел взволнованным и слегка растерянным: он переминался с ноги на ногу и заламывал пальцы, а когда увидел стратига, то торопливо засеменил, путаясь в собственных ногах.

— Господин великий стратиг! Какое счастье видеть вас целым и невредимым! — голос листарга всегда напоминавший Скофе мурчание старого, разжиревшего кота, сейчас немного подрагивал и колебался. Похоже, командир тагмы был не на шутку взволнован происходящим. — Когда ваши люди прибыли и спросили о вас, я, признаться честно, перепугался до жути! Я уже был готов поднять всю свою тагму на ваши розыски… но тут меня настигли чудеснейшие вести о вашем появлении! Вы, вероятно, смертельно устали с дороги, но прошу вас, даже молю подождать немного. Я отдал поручения и сейчас вам готовят шатер, а мой личный повар уже…

— Не время для отдыха листарг, — перебил командира тагмы Лико Тайвиш. — Соберите всех фалагов и арфалагов в командирском шатре. Я хочу немедленно их видеть.

— А… конечно, конечно господин, как вам будет угодно, — растерянно промурчал командир. — Но могу ли я хотя бы предложить вам вина? У меня тут осталось весьма недурное латрийское.

— Можете. И я с удовольствием его выпью. Во время совета с вашими командирами.

Полководец уверенно зашагал в сторону большого шатра посередине лагеря, а явно сбитый с толку листарг засеменил следом. За ними же отправились Сэги, Патар Туэдиш, и несколько командиров, что были в толпе и слышали слова полководца.

— Я посылал вас за дичью, а не за главнокомандующим, воины. Не желаете ли объясниться? — раздался за спинами пятерых воинов знакомый голос.

Обернувшись, они увидели высокого и крепкого мужчину средних лет. У него были слегка поседевшие длинные волосы, ровно подстриженная борода, нос горбился от старого перелома, а левый глаз закрывала серая повязка. Но, несмотря на старые увечья, он не выглядел уродливо. Напротив, шрамы даже добавляли его лицу какой-то особой, суровой красоты.

— Ты уж прости нас Эйн, — обратился к старшему Мицан. — Мы честно пытались сделать всё как ты просил, но как-то само вышло. Обещаю, что в следующий раз мы обязательно приведем в лагерь кого-нибудь более пригодного для котла.

Эйн Аттория рассмеялся и обнял каждого из своих воинов.

— Рад видеть вас целыми и невредимыми. Судя по всему, дорога выдалась не простой.

— Мы столкнулись в лесу с разведчиками дикарей, — сказал Лиаф Щепа.

— С мальчишками, — поправил его Фолла Варакия. — С долбанными мальчишками, возомнившими себя солдатами.

Сказав это, он угрюмо побрел в сторону их палаток.

— Что это с ним? — удивленно спросил старший десятки.

— Да… как тебе сказать, — протянул Киран Альтоя, — Разведчики оказались харвенским молодняком. Совсем детьми еще. А ты знаешь нашего Фоллу. Вот он и принял все близко к сердцу.

— Ясно. Ну ничего. Отойдет. Так, вы должны рассказать мне все. И про харвенов, и про нашего полководца, да укроет его Мифилай нерушимым щитом, и как вы вообще с ним встретились!

И они рассказали. А потом, когда дошли до трех солдатских палаток, в которых они жили по трое и одной командирской, повторили свой рассказ за миской ячменной каши с солониной у общего костра для остальной части своей десятки — Эдо Фатафии, Басару Тригои и близнеца Арно и Амолле Этоя.

— Чудные дела творятся, Скофа. Совсем чудные. Не иначе как боги тебе знак шлют, — проговорил Эдо Старый, разглаживая бороду.

Хотя он был на год его младше, но выглядел совсем стариком: борода у него поседела, волосы почти полностью выпали, а те, что и оставались, он начисто сбривал. Бледно-серые глаза глубоко впали, отчего его и без того худое лицо напоминало обтянутый кожей череп. Во время разговора он слегка шепелявил — лет десять назад удар щита восставшего вулгра лишил его трех верхних зубов.

— Опять ты про своих богов талдычишь. Да тебе уже в каждом чихе провидение мерещится, — прогрохотал Басар Тригоя, прозванный в тагме Глыбой.

Хотя Скофа и считал себя крупным и здоровым мужчиной, этому исполину даже он не был и близко ровней. Басар был на голову выше и почти вдвое шире в плечах любого в тагме. Казалось, что боги, захотев вылепить двух человек, так и оставили свой труд единым целом, дав сверху еще и силы, хватившей бы с лихвой на пятерых. Все они хорошо помнили, как однажды Басар в одиночку вытащил увязшую в грязи телегу, потом удержал открытыми городские ворота во время штурма Бурека, а однажды одним ударом убил обезумевшую лошадь. В бою он был неистов и смел и в тагме его за это уважали. Но и побаивались тоже: у этого человека была темная сторона, что время от времени вырывалась наружу.

— А как ты еще это объяснишь? Чтобы вот так, пойти в лес, там сначала жизнь полководцу спасти, а потом еще и харвенов найти, за которыми мы вот уже три шестидневья гоняемся? Нет, тут точно боги вмешались.

— Ну, варваров то не я нашел, — скромно заметил Скофа, но Эдо с Басаром уже успели зацепиться языками. Их вспыхнувший спор был лишь очередным листочком, на густой кроне очень давнего спора, который эти двое вели без малого двенадцать лет, то забывая, то возобновляя его с новой, удвоенной силой.

— Как? Да так же как в кости выигрывают. Удача и совпадение. Не более. Если боги и есть, то у них точно дела поважнее имеются, чем в наших судьбах ковыряться.

— Так мы то и есть их главное дело! Пойми же ты это, наконец. Они нас создали и нами же и живут.

— Ага, только не вмешиваются ни хрена.

— А как ты себе вообще божественное вмешательство представляешь? Что, Мифилай и Радок должны были лично явиться в лес, взять нашего Скофу под рученьки, и отвести до полководца? Попутно выстилая ему дорожку шелками и серебром? Нет, брат, такое только в мифах бывает. Боги они хитрее и волю свою через явления вполне обычные до нас доносят. Нам только замечать их нужно и толковать правильно.

— А вот дожди эти проклятые, от которых мы так страдали, они что, тоже от богов?

— Конечно от них. Только не от наших, а от местных, дикарских. Они так с нами воевать пытаются и со своей земли прогнать.

— А наши боги тогда чем заняты?

— А они нас защищают и помогают в войне. Мы всего за два года дикарей в пух и прах разбили. Все их города, все крепости заняли. А ведь они, если ты не забыл, уже как лет сто пятьдесят на нас набеги устраивали. И мы с ними ничего сделать не могли. А тут раз — и что не бой, то победа. Вот скажи, разве это не чудо?

Басар Глыба смерил Эдо долгим и пристальным взглядом.

— Как же у тебя все просто-то, а. Как что — сразу боги. Дожди — местные, победы — наши. Вот у меня намедни живот так скрутило, что я полдня у отхожей ямы проторчал. Хочешь сказать, что и это тоже боги постарались? Что это их проделки, и то мясо с душком, которым я обожрался, вообще ни причем было?

— Может и боги. Хотя тебе, нечестивцу проклятому, они не понос должны были послать, а сразу горшок углей в жопу.

— Что верно — то верно, — рассмеялся Басар, пригладив густую бороду. Скофа хорошо знал, что спор этой парочки, хотя часто и перерастал в поток взаимных угроз и оскорблений, всегда оставался лишь дружеской забавой, помогавшей коротать вечера подле походного костра. И как бы не орали они друг на друга, какими бы бедствиями и проклятиями не грозили, каждый из них был готов отправиться за другим в самое жаркое пекло. Как и все в их десятке.

Неожиданно лагерь наполнили звуки труб, сменившиеся нарастающей барабанной дробью. Эта простая и знакомая каждому солдату мелодия неслась прямиком из самого центра, оттуда, где возле командирского шатра находился просторный тренировочный плац. Переглянувшись, десятка вскочила на ноги и побежала на звук призыва, моментально слившись с потоком спешивших со всех краев лагеря на сбор солдат.

Широкая и хорошо вытоптанная площадка, где обычно тренировались воины, быстро заполнялась людьми. Все полторы тысячи обитателей лагеря строились десятками и знаменами перед командирами тагмы и военными сановниками. Тут были все — и листарг Элай Мистурия, и три арфалага, и тридцать фалагов, и главный картограф, и начальник снабжения, и первый разведчик, и старший надсмотрщик и старший лекарь. Даже казначей тагмы, прыткий жирдяй Арталомо Мистати, и тот расхаживал неподалеку, важно оттопырив свое обширное брюхо. Кроме них, чуть в стороне, стояли примерно двадцать незнакомых Скофе сановников, одетых в красное — цвет Военной палаты. Вероятно, это была часть той самой свиты, от которой так пытался сбежать сегодня утром полководец.

Когда сбор и построение закончились, трубы и барабаны вновь разрезали повисшую было тишину и из командирского шатра вышел Лико Тайвиш в окружении своих телохранителей. За минувшее время он успел переодеться и теперь предстал перед войсками в своем обычном ослепительном облике — в побеленном панцире поверх кольчуги и белоснежном плаще, вышитым золотом и жемчугом.

Пройдя немного вперед, он поднялся на деревянный постамент, с которого командиры обычно руководили тренировками солдат. Полководец стоял, всматриваясь в лица солдат, что ждали его слов, не смея даже громко вздохнуть или пошевелиться, а потом заговорил:

— Воины мои, сегодня боги послали нам великую удачу. К нам, с того берега Мисчееи, идут харвены, — По рядам солдат тут же прокатился удивленный возглас и шелест перешептывания. — Это люди воеводы Багара Багряного. Того самого дикарского вождя, что ускользнул от нас, сбежав от сражения. Теперь с ним около тысячи бойцов. Они оставили своих жен, детей и стариков у валринов и идут к нам умирать. Так окажем же им эту услугу! Они думают, что мы о них не знаем. Они надеются подкрасться к нам втайне и перерезать нам глотки, пока мы будем спать. Но сегодня ночью, когда они пересекут реку, то встретят наши копья и мечи! Мы прольем их кровь и каждый из варваров, что еще смеет противиться нашей власти, либо встанет перед нами на колени, либо умрет! Харвены думают, что они — это зверь владеющий лесом. Но они добыча, а охотники мы. Воины мои, этой ночью мы закончим войну, и наконец, сполна насладимся нашей победой! Я знаю, что все вы соскучились по дому. Я знаю, как вы устали от этих диких и холодных земель и как горька ваша разлука с родной страной. Но нас держит здесь долг, а тайлары никогда о нем не забывают. Так выполните же его, воины, и тогда родина встретит вас как подлинных героев, которыми все вы и являетесь! Сегодня — последний день войны. День, когда каждый из вас покроет себя славой. И все что для этого нужно — разгромить свору кровожадных дикарей. Вы готовы к этому воины?

— Да!!! — взревели сотни мужских глоток.

— Готовы прославить Тайлар?

— Да!!!

— Готовы одержать победу?

— Да!!!

— Так идите и победите. Во славу нашего государства!

— Во славу Тайлара!!! — отозвались сокрушительным гулом полторы тысячи глоток. — Слава! Слава! Слава! Слава! Слава!

Воины продолжали скандировать этот клич до тех пор, пока фалаги не начали уводить свои знамена.

До грядущей битвы оставалось всего полдня, но сделать предстояло еще много. До самого вечера лагерь кипел, стараясь как можно скорее завершить все необходимые дела. Вся сонливая расслабленность, царившая тут последние дни, исчезла без следа и тагма превратилась в муравейник, который разворошили палками шаловливые дети. Солдаты надевали доспехи и приводили в порядок оружие, возносили молитвы богам и паковали вещи в заплечные мешки. Конечно, все они надеялись, вскоре вернуться назад, но на войне ни в чем нельзя быть уверенным наверняка и то, что манило легкой победой, всегда могло обернуться долгими, многодневными переходами и затяжными боями.

Лекари в спешке готовились принимать раненых, снабженцы раздавали пайки, разведчики и следопыты сверялись со своими картами и заметками, а надсмотрщики проверяли загон, которому сегодня ночью предстояло пополниться на сотню другую человек. Даже четверо знамен первой линии, которым жребий выпал остаться и охранять лагерь и те заразились общей суетой, проверяя укрепления.

Лагерь гудел и в каждом его уголке кипела работа. Но спустя несколько часов, когда солнце поползло с небосвода вниз, чтобы спрятаться за бескрайней кромкой лесов, суетливый хаос обрел форму порядка и из распахнутых ворот вышли стройные колонны солдат.

Перейдя Молчаливую через возведенный у лагеря мост, они пошли через редколесье до Мисчеи, где повернув на запад, зашли через густой и дикий лес. Конечно, идти по берегу было бы гораздо проще, но тогда варвары точно заметили бы их еще издалека и весь план, пошел бы насмарку.

Войска продирались сквозь лес еще около часа. Скофа мысленно благодарил богов, что сейчас только самое начало года — немногим раньше они бы вязли в снегу, а спустя месяц разбушевавшаяся зелень вязала бы им ноги не хуже силков. Но пока лес стоял почти голым, и если не считать поваленных деревьев и оврагов, то особых препятствий на их пути не встречалось. Единственное что всерьез беспокоило воина, так это солнце, которое уже почти сошло с небосвода. Тех остатков света, что оно еще посылало на землю, и сейчас-то едва хватало, чтобы разглядеть дорогу, но уже вот-вот мир должен был погрузиться в непроглядную тьму. И как тогда им идти, не оповестив о своем приближении треском тысяч ломающихся веток всю округу?

Ответ на этот вопрос он получил совсем скоро: когда последние лучи солнца пробились сквозь тучи и кроны деревьев, по рядам воинов был передан приказ остановиться, и построится штурмовым строем — со второй линией во главе. По обычаю линии тагмы сражались в строгом порядке и последовательности: сначала в бой шли легкие воины, с короткими копьями, мечами, и пращами. Потом — вооруженные овальными щитами и длинными копьями солдаты второй линии, ну и наконец, воины с круглыми щитами и мечами в тяжелых доспехах, которые должны были добить остатки врагов. Но молодой стратиг любил тасовать построениями и его солдаты привыкли к тому, что под его началом знакомая им манера войны могла меняться самым причудливым образом.

«Вот и все. Последний бой», — пронеслось в голове Скофы, пока он напряженно вглядывался в чернеющую пустоту между деревьев. Как же долог и тяжел был путь сюда, к этому речному берегу, на котором боги решили завершить войну. Как многое пришлось выдержать и вытерпеть, чтобы оказаться тут и своими глазами увидеть гибель некогда сильного и опасного народа. Сколько крови, сколько могил и пепелищ оставил он за своими плечами. И все ради этого дня. Дня, за которым его ждала пустота и неизвестность.

Когда они построились и замерли, он был готов поклясться, что видит далекие сполохи факелов и слышит оклики на грубом языке дикарей. Вскоре голоса и шум сотен вёсел стали все более отчетливым. Разведчики не ошиблись: харвены вовсю переправлялись через Мисчею. Скофа сжал копье, готовясь к бою, но командиры не спешили отдать приказ о начале атаки.

— Видимо не все наши пташки еще через воду перепорхнули, — словно прочел его мысли Мицан. — Ну, подождем немного. Нехорошо будет кого-нибудь обделить нашим гостеприимством.

Он широко улыбнулся. Темнота и остроконечный шлем, закрывавший щеки и переносицу, надежно скрывали изуродованное лицо. На мгновение Скофе показалось, что он вновь видит его прежнего.

Великие горести! А ведь когда-то он завидовал ему черной завистью. Каждый раз, когда на Мицана западала очередная девка и он без особых уговоров затаскивал ее в палатку. Особенно тяжко Скофе пришлось в последнюю ночь перед началом этого похода, когда они стояли возле колонии Мингреи. Тогда Мицан, пьяный и веселый, завалился сразу с двумя молоденькими девками, выгнав Скофу и Фоллу из палатки к костру, слушать их сладострастные стоны. Как же ему тогда хотелось набить это гребанное прекрасное личико! Скофа даже в полушутку решил сломать ему при случае нос. Ну, просто чтобы больше не сидеть вот так по полночи, слушая как под Мицаном задыхается от стонов очередная баба. А через три шестидневья после той ночи Мицан попал в плен и больше уже никто не называл его красавчиком.

Игра памяти и тени тут же закончилась и из темноты проступили разрубленная губа, обнажавшая зубы, и страшные ожоги, покрывавшие его лоб и щеки. Скофе стало жутко стыдно за все те глупые мысли, за все обиды и всю зависть, что он когда-то испытывал к своему другу. Конечно, война покалечила и лишила жизни многих из тех, кого он считал своими братьями. Но именно Мицан стал для него живым напоминанием о бесчеловечной жестокости дикарей.

Скофа почувствовал, как внутри него начала закипать ненависть к сотворившим такое. Ненависть к тем, кто убивал его собратьев и годами разорял рубежи его страны. Ему захотелось прямо сейчас бросить все и побежать на этих проклятых дикарей. Побежать в одиночку и рвать и калечить каждого, кто подвернется под руку, упиваясь болью, кровью и долгожданным отмщением.

Его сердце бешено забилось под кольчугой, отдавая барабанной дробью в висках, и тут, словно желая остудить закипевшую в нем ярость, с неба упали первые крупные капли дождя. Скофа поднял лицо к той черноте, что была сегодня небом, и почувствовал как несколько ледяных капель упали на его щеки. Они гулко застучали о его шлем и наплечники, с каждой секундой наращивая темп, пока не превратились в ревущую стену воды.

Кроны деревьев опасно зашатались от бушующего ветра, а дождь застилал глаза, заливаясь под доспехи, прокатываясь по спине и груди ледяными ручейками. Дождь шел не менее получаса, не ослабевая ни на минуту, и воин чувствовал, как все его тело трясётся и деревенеет от холода. Он старался разминать мышцы и хоть немного двигаться, но помогало это слабо: вся одежда уже вымокла, а ночной морозец пробирался под доспехи, превращая железо в лед.

Казалось, что сама природа, сама эта земля отчаянно стремится помочь воинам своего народа. Возможно, Эдо был все-таки прав, когда говорил про богов. Но они все равно одержат победу. Несмотря на любые происки небесных сил и подвластной им стихии. Слишком уж долго они шли к этому. Они были лучше обучены. Лучше вооружены. Их не ждали. И даже этот проклятый дождь, на самом деле, был им на руку — он надежно скрывал их самих и вскоре должен был заглушить шум пересекавшей лес армии. А еще они были тайларами. Величайшем из народов этого мира, который перемолол и подчинил себе не одно царство.

Когда тихим шелестом по рядам пронеслась отданная в полголоса команда: «вперед» тайларское воинство в мгновение ожило. Скофа, который шел в первом ряду, перехватил щит, почувствовал как тот скрежетнул по краям щитов его собратьев. И от этого звука его полное ярости сердце ощутило спокойную уверенность. Их ряды были крепки и варварам никогда не разорвать ту единую железную дугу, в которую они вот-вот сольются, ощетинившись сотнями копий.

В этом и был секрет их силы — пока каждый варвар сражался сам по себе, ради собственной чести и славы, они бились как единое целое. Как один непобедимый солдат, сплетенный из сотен и тысяч человек. И побеждали они также — сокрушая врага единым порывом.

— О Мифилай, покровитель всех воинов, укрой меня и друзей моих нерушимым щитом и продли нить дней моих, — понеслись по рядам слова молитвы всех воинов. И лишь справа от Скофы, там, где шел Фолла, слышались совсем другие слова — воин тоже молился, но молился иначе, своему странному, единому богу.

До самой кромки леса они шли осторожно, словно бесплотные тени, стараясь ничем себя не выдавать. И заливавший глаза дождь вместе с бушующим ветром отлично им помогали, укрывая их за бесконечным потоком воды. Дойдя до широкого берега, они увидели, как несколько сотен человек строились в нечто среднее между толпой и колонной. Варвары явно только закончили с высадкой и на черной глади воды покачивались многочисленные плоты и лодки.

Похоже, замысел тайларов удался и харвены так и не заподозрили, насколько близко их враг.

И тут за спиной Скофы раздались первые гулкие удары барабанов, а следом за ними из глубин леса поднялся рев сотен глоток и оглушающий стук мечей и копий о щиты. Растерянные дикари замерли, испуганно вглядываясь в оживший лес, а потом суетливо забегали, поскальзываясь и сбивая друг друга, в отчаянной попытке построиться в боевые порядки. Но прежде чем они успели собраться, в их ряды вгрызлась железная пасть тагмы, сея хаос и смерть.

Фаланга копейщиков первой приняла бой, сразу же потеснила дикарей. Скофа бил копьем, снова и снова чувствуя как холодная сталь пронзает чью то плоть, сменная бронзовые пластины и варенную кожу. О его щит не переставая ударялись мечи и палицы, но добраться до него им не удавалось. Он шел вперед вместе со всей линей. И каждый их шаг нес смерть.

Они давили и сминали дикарей, упрямо гоня их к реке. Сапоги солдат топтали бездыханные или еще извивающиеся и стонущие тела, пока ряды тайларов обходились почти без потерь. Если варварам и удавалось добраться до кого-либо, то раненных или погибших тут же передавали назад, а их места занимали свежие воины, сохраняя единство линии.

Железный строй прижатых щитов стал единым целым. Воины наступали, дыша и двигаясь в такт. Их копья, словно жала разбуженного роя, вгрызались во врагов, забирая все новые и новые жизни и приближая столь вожделенную победу.

Но постепенно дикари оправились от шока внезапной атаки. Немного отступив, они построились в стену щитов и даже пытались контратаковать, но все их попытки были тщетны — они разбивались о нерушимый строй тайларов, словно волны о скалы. Но отступая и переводя дух, они вновь спешили броситься в безумную и обреченную атаку.

Им больше некуда было отступать, и варвары дрались с упорством обреченных. С той особой яростью, которая открывается людям в последние минуты, когда сражаются уже не за жизнь, а лишь за право умереть достойно. Умереть так, чтобы не посрамить предков, богов, или просто еще живых товарищей рядом. И в каждый удар, в каждую атаку, они вкладывали утроенную ярость. И постепенно тайларский натиск начал вязнуть в этом упрямстве обреченных. Они все еще двигалась вперед, все еще теснили варваров к реке, но теперь каждый новый шаг давался им все труднее.

Да и ненастье, подарившее тайларам преимущество, начало обращаться против них: хотя дождь и ослабел, земля под ногами солдат превратилась в хлюпающее болото. Они вязли в грязевых потоках при каждом новом шаге, и сохранять ровный строй становилось все тяжелее. Казалось, что сама эта земля тоже оправилась от удивления и теперь воевала на равных со своими обреченными сынами.

Пот катился со лба Скофы, смешиваясь с потоками воды и заливаясь под доспехи. Разгоряченный боем он больше не чувствовал холода, но его руки начинало сводить судорогой от усталости и напряжения, а кровь в висках стучала так, что ему казалось будто это боевые барабаны зовут его в новую атаку.

Неожиданно его копье, пробив тело очередного дикаря, выгнулось и с громким треском сломалось на две половины, оставив в его руке лишь кусок древка. Выругавшись, он бросил его в ближайшего врага и отступил назад, уступив свое место Эдо: десятки всегда строились в три ряда по три человека, чтобы можно было подменить раненого, убитого или же просто уставшего воина. Почти сразу после него Мицана и Фоллу заменили близнецы Этоя, а их тройка отступила еще раз назад, поменявшись местами с Басаром, Лиафом и Кираном. Теперь, если только десятка не понесет потери, им предстояло следовать за кипящим впереди сражением. И хвала милостивым богам, чтобы так оно и оставалось.

Пока растянувшаяся по берегу вторая линия теснили дикарей, латники третьей линии, разбившись на два отряда, наступали с флангов, сжимая обреченных варваров. И тут оглушительно запели боевые трубы. Скофа оглянулся и увидел, как из расступившихся рядов солдат первой вышел линии клин из сотни воинов в белых панцирях и белых плащах с красной каймой. А между ними шел и сам Великий стратиг Лико Тайвиш. Полководец сжимал в руках короткий меч и большой круглый щит, на котором был изображен черный бык и две раскрытые ладони.

Когда он проходил мимо, Скофе показалось, что стратиг ему подмигнул. Хотя, скорее всего, это воображение вновь решило поиграть с ним в игры — разве мог он узнать его в шлеме, среди сотен точно таких же солдат? Разумеется, нет. Он тихо обругал себя, напомнив, что всего лишь блис и простой воин. Он не имел права кичиться их мимолетным знакомством, а уж тем более «спасением» полководца. И чтобы не говорил там Эдо, а богам точно не было никакого дела до его судьбы. Может, они и вправду сделали его оружием своего проведения, но лишь для того, чтобы уберечь жизнь действительно важного человека. Жизнь Лико Тайвиша.

Линия расступилась, пропустив вперед отряд телохранителей, и они ворвались в ряды врагов, разрезая их на две части. А следом за ними с новой силой ударили и войска тайларов. Забыв про усталость, про вязнущие в грязи сапоги и ливень, воины линии ринулись в атаку, словно играя вперегонки с отрядом своего полководца.

И враг не выдержал этой новой лавины. Все поле боя наполнилось уже даже не лязгом оружия, а криками боли и страха. Кто-то из дикарей пытался бежать к лодкам, кто-то, прорваться к лесу, найдя там спасение, кто-то еще сражался, но все больше и больше харвенов бросали оружие и падали на колени.

Сопротивление варваров, что еще совсем недавно было яростным и отчаянным, надломилось, как и их воля сражаться. Как по команде, еще не окруженные и сохранявшие порядок ряды воинов, начали складывать оружие на землю, падая на колени перед победителями и протягивая к ним руки в мольбе о пощаде. Последнее воинство покоренной страны на глазах превращалось в толпу невольников. Вся ярость, что еще недавно билась в их сердцах, иссякла, оставив лишь смирение и пустоту. Бой был окончен. А вместе с ним и вся война.

И словно почувствовав это, сдались и местные боги: неистовый ледяной дождь почти прекратился, а черный небосвод окрасился кроваво-красными оттенками скорого начала нового дня.

Солдаты армии победителей разошлись между несколькими сотнями выживших врагов, связывая их и формируя колонны, которым предстояло отправиться в лагерный загон. Скофа тоже бродил между пленниками, проверяя надежность веревок, когда услышал чей-то радостный вскрик:

— Господин! Мы нашли его!

Повернувшись, он увидел как их полководец Лико Тайвиш, в окружении нескольких своих телохранителей, подошел к двоим солдатам, склонившимся над стоящим на коленях старым варваром. Воин был одет в железные чешуйчатые доспехи, выкрашенные в багряный цвет. Его мокрые, висящие, словно сосульки, седые волосы охватывал золотой обруч, а длинные усы были продеты в три золотых кольца. Он тяжело дышал, жадно глотая ртом воздух, и зажимал рукой дыру в левом боку, из которой сочилась кровь.

Стратиг присел перед ним на одно колено, пристально посмотрев в глаза раненому воителю:

— Вот мы и встретились, Багар. Долго же ты от меня бегал, — проговорил он с хищной улыбкой полководец. — Солдаты! Перед вами воевода Багар, прозванный Багряным. Последний из непокоренных вождей варваров. Последний, до сегодняшнего дня. Ибо с его поражением, война окончена! Мы победили!

— Ура!!! — взревели ряды измотанных битвой солдат. Сотни мужчин обнимались, стучали оружием и хлопали друг друга по плечам. Все лишения, все тяготы, вся боль и кровь этих долгих двух лет, были теперь позади. Они выполнили свой долг. Они победили.

— Я знаю, что ты понимаешь мою речь, — продолжил Лико, когда радостный рев воинов немного стих. — Ты, наверное, думаешь, что сегодня примешь свою смерть. Но это не так. Теперь ты мой трофей Багар, и ты не умрешь. Мои лекари вылечат твои раны. Можешь не сомневаться в этом. Ты поправишься, чтобы стать частью моего триумфального возвращения в Кадиф, где тебя и ещё трёх вождей твоего народа казнят под ликование моих сограждан. Я подарю им твою смерть, чтобы и они могли почувствовать причастность к нашей победе. А до тех пор ты будешь живым и невредимым. Я позабочусь об этом. Лично.

Старый харвен поднял голову и попытался плюнуть в стратига, но тот успел ударить его по лицу, отчего вождь погибшей страны рухнул на землю, растянувшись перед ногами победителя. Стоявшие вокруг воины одобрительно загудели.

Краем глаза Скофа заметил какое-то движение на земле. Он повернулся в ту сторону, но увидел лишь несколько мертвых харвенов, лежавших в паре саженей от стратига. Похоже, от усталости ему начало мерещатся всякое. Солдат вновь повернулся к вождю и полководцу, но его внимание опять привлекло какое-то неявное движение.

Один из казавшихся мертвым харвенов явно поменял позу и лежал уже чуть ближе, чем остальные. Нахмурившись, воин шагнул в его сторону, и тут дикарь вскочил и бросился к полководцу.

— Сзади! — только и успел выкрикнуть он.

Копья у него не было. Зато был меч. Молниеносным движением вытащив его из ножен, он метнул два локтя доброй стали в бегущего варвара. Лезвие вонзилось ровно под его левую руку, почти наполовину войдя внутрь. Дикарь отшатнулся в сторону, остановился, сделал нетвердый шаг и рухнул на землю.

Великий стратиг резко обернувшись, посмотрел сначала на мертвого харвена, а потом перевел взгляд на стоявшего неподалеку Скофу. Поднявшись, он подошел к солдату и протянул ему свою руку. Скофа чуть смутился, слишком уж непривычным это было для него, но все же пожал.

— И вновь ты приходишь мне на помощь, воин. Сначала в лесу, потом на той поляне и вот сейчас твой меч, похоже, снова спас мне жизнь. Я снова благодарю тебя Скофа, но в этот раз одних слов явно будет недостаточно. Иначе боги просто сочтут меня неблагодарным и лишат своего благословения.

Лико Тайвиш отстегнул от пояса инкрустированную самоцветами серебряную флягу и протянул ее Скофе.

— Я не могу принять такой дар, господин! — замахал руками опешивший воин.

— Можешь, — полководец вложил флягу в руки солдата и, похлопав его по плечу, вернулся к своим телохранителям и пленному вождю, которого уже поднимали двое воинов.

А Скофа так и остался стоять, крепко, до боли сжимая дар своего полководца. И последние капли дождя, упавшие с небес, смешались с прокатившейся по грубой щеке воина слезинкой.

Глава вторая: Гарпии и горести

К полудню базарная площадь столичного квартала Фелайты преобразилась до неузнаваемости. От многочисленных уличных торговцев, продающих все, от овощей и гвоздей, до тканей и заморских благовоний, не осталось и следа. Даже вездесущие продавцы кефетты, неизменного атрибута улиц тайларских городов, и те укатили свои небольшие жаровни. Но стоило площади опустеть, как место обычных для этого времени толп покупателей и праздных зевак заняли мальчишки.

Не меньше двух сотен, по большей части немытых, с ссадинами и в заштопанной одежде, они шли со всех сторон, с каждой улицы и подворотни, сбиваясь вместе у большого каменного постамента, откуда обычно городские глашатаи объявляли новости.

Но сегодня, вместо крикливого сановника, на толпу с довольной ухмылкой взирал мужчина лет тридцати. Он был одет в добротную черную тунику, которую обхватывал кушак с серебряными и золотыми бляшками, за который были заткнуты четыре кинжала, а на его руках красовались массивные браслеты из серебра, выполненные в виде сплетенных змей. Роста он был среднего, а телосложения ни полного и ни худого. Из растительности на его голове были только густые черные брови, под которыми прятались ярко-серые глаза, смотревшие на толпу сквозь прищуренные веки. Казалось, что он изучает и оценивает каждого из мальчиков, уже заранее зная, на что они способны.

— И так, слушайте сюда дети улиц. Меня, если кто вдруг не знает, зовут Лифут Бакатария и я доверенный человек господина Сельтавии, — его сухой и скрипучий голос напоминал хруст ломающихся веток. Говорил мужчина не громко, но в царившей тишине, сказанные им слова доносились до самых краев площади. — В доброте своей господин Сэльтавия верит, что каждому из вас, уличных засранцев, надо дать шанс. Один, сука, гребанный шанс, чтобы вы могли показать, из чего сделаны на самом деле — из говна, как думаю я, или из золота, которое незаметно из-за налипшей на вас грязи. Как по мне, так все вы тут гниль и отбросы, но вот господин Сельтавия считает иначе. Он думает, что вам нужно немного помочь. Что вам, сучьим выродкам, необходимо испытание, которое поможет толковым вылезти из говна в лучшую жизнь. И знаете что, гребаные детки, он готов дать вам такую возможность. И так, как все вы, наверное, — наш прекрасный Кадиф, самый лучший город в этом долбанном мире. Жемчужина Внутреннего моря, и вся такая прочая херня, которую городят поэты в перерывах между долбежкой в задницы. И это мой город. Моя, сука, родина. И ваша тоже. Но его вечно портят всякие иноземные ублюдки. Они, сука, явились сюда без приглашения и возомнили, что имеют право командовать тут как в своих сраных горах, песках или лесах. Вот недавно стайка осевших в Аравенской гавани красножопых из вшивого Косхаяра стала обирать добропорядочных лавочников и нападать на почтенных граждан Тайлара. Они вбили себе в голову, что наш город, это гребанная портовая девка, раздвигающая ноги перед первым встречным мудилой.

Лысый резко замолчал и пристально посмотрел на толпу. Мальчишки слушали его так внимательно, что некоторые даже пооткрывали рты. Он явно производил на них сильное впечатление. Как раз такое, на которое и рассчитывал.

Если теневой правитель Каменного города был для уличных мальчишек чем-то недостижимым и далеким, то его доверенных людей они знали с детства. Они были важной частью их жизни. Защитниками, судьями, а иногда и палачами. Их держали за образец и мечту, к которой так отчаянно рвались эти мальчики. И потому стоявший на трибуне человек, виделся им почти кудесником. Высшей силой, что по своей воле могла изменить их жизнь в любую сторону.

Хищно улыбнувшись и облизнув губы, Лифут Бакатария, резко повысил голос.

— Так вот хер им в глотку по самые яйца. В этом городе мы, сука, власть. Мы защищаем наших купцов, наших торговцев, наших мастеровых и всякого гребанного гражданина! И всякий вшивый заморский сброд может катиться в самую глубокую бездну. И так, вот вам мое задание, детишки. Тот из вас, сопливых щенков, что до завтрашнего заката докажет, что он не трясущийся у мамкиных ног членосос, а настоящий мужчина, и сможет принести мне голову вожака долбаных косхаев по имени Газрумара, получит благодарность господина Сельтавии.

Лифут Бакатария замолчал, явно довольный полученным результатом: мальчишки смотрели на него не отрывая глаз и даже не смея перешептываться. Это было хорошим завершением его маленького выступления. Подобную уличную шпану нужно было хорошенько озадачить, чтобы расшевелить самых прытких и толковых. Он уже начал было поворачиваться, как неожиданно у безмолвной толпы прорезался голосок:

— А какой конкретно будет благодарность? — выкрикнул высокий и худощавый парень лет пятнадцати, стоявший в первом ряду.

Мужчина вонзился пристальным взглядом в дерзкого паренька. Но тот даже не отвел глаз, продолжив смотреть прямо на него. У него была широкая челюсть, прямой нос с небольшой горбинкой, тонкие сжатые губы, а на левой щеке виднелся тонкий шрам. Темные волосы юноши были коротко и неровно острижены, а в слегка сощуренных серых глазах пылал тот особый наглый огонек, которым боги часто награждают уличных сорванцов вместе с жаждой большего. Одет он был в светло-серую тунику из шерсти, такие же штаны и кожаные сандалии.

Бакатария одобрительно хмыкнул и кивнул парню:

— Тот, кто принесёт мне голову косхая, станет человеком господина Сельтавии. А люди господина Сельтавии получают все. А теперь, сука, все быстро брысь по своим норам и хорошенько подумайте, а по плечам ли вам цена лучшей жизни или у вас хер не дорос. Завтра на закате я буду ждать самого везучего в таверне «Бычий норов». И помните, что если для меня вы пока все говно, то господин Сельтавия в вас верит. Уж не разочаруйте его, детки.

Сказав это, мужчина слез с постамента и в сопровождении ещё троих бандитов покинул площадь. А следом за ними, почти сразу, начали разбредаться и уличные мальчишки. Совсем скоро рынок вновь обрел свой привычный вид и только четверо пареньков, включая того единственного, что рискнул задать вопрос Бакатарии, так и остались стоять посередине.

— Ну, что скажешь Мицан? — обратился к нему невысокий, слегка пухлый паренек, с щеками залитыми румянцем и оттопыренными ушами. — Неужели справимся? Он нам человека убить поручил.

— Не просто человека, Ирло, — проговорил длинноволосый юноша с худощавой фигурой, красивым узким лицом и большими, скорее подходящими девушке, глазами, которые к тому же обрамляли длинные ресницы. — Главу шайки бандитов из-за моря. Это не шуточки, парни. Тут скорее нас самих прикончат, чем мы что-то сделать успеем. Мицан, может ну его, а? Ну ведь глупости же все это. Ну не для наших зубов орешек.

— Возможно не для твоих, Киран. А вот я за право стать человеком господина Сельтавии и камень сгрызу, — зло ответил ему высокий паренек. — Такой шанс раз в год дается и хер я его выпущу. Ладно, пойдемте уже. Времени у нас мало.

Покинув площадь, мальчишки пошли по петляющим улочкам квартала Фелайты. Жившие тут люди, преимущественно из сословия блисов, вели сытую, но простую и незамысловатую жизнь, работая на рынках и в мастерских. Все вокруг, каждое здание и каждая улица, были пропитаны духом скромного, но уверенного достоинства, а зачастую и достатка. Мальчики шли между четырех и пятиэтажных доходных домов. Между мастерских дубильщиков, ткачей, красильщиков и гончаров. Между фонтанов, статуй полководцев, богов и царей. Между небольшими, зажатыми с трех сторон каменными домами, садов, полных груш, персиков, инжира и граната. И этот путь они легко могли проделать, даже если бы их глаза завязали повязкой. Ведь четверо парней шли по родным для них улицам, частью которых были они и сами. Рожденные в домах, имевшие семьи и кров, но воспитанные и выращенные непосредственно Кадифом.

Они добрались почти до самой северной оконечности города, где на стыке кварталов Фелайты, Паоры и Аравенской гавани высились многочисленные склады. Местные даже в шутку называли их отдельным кварталом — Лежалым городком. Ведь тут, на бесконечных полках, в ящиках, сундуках и бочках, лежали бессчётные товары, свезенные со всего Тайлара и Внутреннего моря. Складов тут было так много, что некоторые из них простаивали годами, а то и десятилетиями. Но эта пустота и заброшенность редко была настоящей, ведь очень скоро такое местечко обзаводилось новыми жильцами или временными постояльцами.

Дойдя до одного из дальних, обветшалых зданий, первый этаж которого был построен из красного кирпича, а второй сколочен из досок, четверо парней зашли внутрь. Почти весь зал был заставлен пыльными ящиками, доходящими до самого потолка — по большей части пустыми, хотя в некоторых из них до сих пор попадалась пеньковая веревка.

Это помещение пустовало уже довольно давно, и пару лет назад его облюбовала компания местных мальчишек. Мицан понятия не имел, что же такого приключилось с хозяином или хозяевами, если даже их наследники не предъявили никаких прав на довольно просторный склад, но частенько благодарил богов за все те напасти, что они обрушили на головы этих неизвестных.

Ведь теперь это было их место. Их убежище. Считай что дом, в котором они, и ещё с десяток парней и девчонок проводили куда больше времени, чем в своих родных жилищах. Тут они пили вино, играли в кости, ночевали, а иногда просто прятались от семей или других уличных шаек. Вообще, склад пустовал редко, но сегодня тайник принадлежал лишь им четверым, и друзья могли поговорить без лишних свидетелей.

Дойдя до лестницы, четверка поднялась наверх, где их ждал большой стол, весьма грубо сбитый из досок разобранных ящиков, около десятки табуреток, несколько лежанок, с соломенными тюфяками и прибитые к стенам полки, на которых стояли глиняные горшки и кувшины.

Оказавшись у ближайшей лежанки, Мицан рухнул на нее и, заложив за голову руки, закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он уснул, но в голове юноши ворошились десятки противоречивых мыслей, связанных с заданием Лифута Бакатарии.

Убить Газрумару. Вот тебе и испытание для достойных.

Конечно, большинство мальчишек плюнет на него, не рискнув связываться с заморскими головорезами. Но в этой толпе было несколько смелых и дерзких парней. Почти таких же, как он сам. И именно они внушали больше всего опасений Мицану. Что если другие успеют раньше него отрезать вожделенную голову? Или же наведут шуму, и этот самый Газрумара заляжет на дно или сам начнет охоту на своих охотников? Да и если Мицану вдруг повезет оказаться первым, то как совладать с бандой? Или как отделаться от нее так, чтобы вожак не заметил подвоха?

Мысли роились в его голове, менялись, перерождались, исчезали и возникали вновь, принося с собой лишь новые вопросы. Вопросы, вопросы и ещё раз вопросы. И почти никаких ответов. Мицан не был настоящим бандитом. Да и убийцей тоже. У него не было такого опыта. Не было знаний. И он плохо понимал, как ему быть.

Приподнявшись на лежаке, он посмотрел на своих парней, сидевших за столом. Они так боялись потревожить ход мысли своего негласного предводителя, что говорили почти шепотом. Пухлый Ирло, симпотяжка Киран, над которым всегда подшучивали из-за его внешности, и костлявый, с вытянутым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазами Амолла. Самые надежные и самые проверенные люди в его жизни. И каждому из них предстояло сыграть свою роль в плане Мицана.

Хотя слово «план», было слишком сильным для того еле уловимого контура из событий и действий, что только начинал проступать в голове юноши. Но Мицан не сомневался, что уже к вечеру он придумает, как быть. Перед его глазами маячил шанс на лучшую жизнь, шанс выбиться в важные люди, и он не желал его упускать. И для начала, ему нужны были сведения.

— Киран и Амолла, — окликнул парней Мицан. — Надо бы побольше выяснить про этого Газрумару. В западной части гавани есть не то таверна, не то притон, в котором ошиваются местные фальты. Кажется, оно называется «Котелок шафрана». Потритесь там, поспрашивайте, может свезет и услышите что-то ценное.

— Что узнать то нужно? — спросил вечно серьезный Амолла. Его взъерошенные волосы как всегда падали на глаза, отчего казалось, что их покрывает густая тень, скрывая истинные мысли и желания этого паренька.

— Ну не знаю, может есть места куда он один ходит, или может у него есть странные или полезные для нас привычки. Может, кто-то знает, где он живет или где по вечерам сидит. В общем, что угодно, что полезным для нас будет. Только во имя всех богов, уж постарайтесь не нарваться на неприятности. А то я же без вас со скуки подохну.

— Мы все сделаем Мицан. Только не волнуйся так сильно, а то я смущаюсь немного,—улыбнулся Киран.

— Сделаем, — сухо подтвердил Амолла.

— Так, а мне тогда что делать? — заволновался пухлый Ирло.

— А ты дуй за вином и хлебом. И брынзы ещё притащи.

— Это пока ты валяться на тюфяке будешь? — паренек недовольно насупил брови. Мицан вечно посылал его за едой, выпивкой, или с различными мелкими поручениями и ни разу не соизволил дать ему хотя бы самую мелкую монету авлий.

— Именно.

— Нормально ты так придумал Мицан. Справедливо очень.

— Конечно, справедливо. Я ведь не просто лежать буду, а думать, как завалить Газрумару. План придумывать, детали всякие. Или думаешь, лучше меня справишься? — его слова прозвучали с недвусмысленным вызовом.

— Да куда уж мне. Ты у нас башковитый. А хлеб с брынзой, так хлеб с брынзой, — улыбнулся Ирло, признавая свое поражение. Пухляк всегда бунтовал против их вожака, но бунтовал понарошку, только чтобы потом уступить. И каждый из них давно привык к этому маленькому ритуалу.

Когда парни ушли, Мицан вновь откинулся на лежанке. Раньше он никогда не убивал человека. А в том, что убить придется именно ему, он даже не сомневался. Задание от самого господина Сельтиавии было слишком важным, слишком судьбоносным, чтобы передоверять его хоть кому-нибудь. Даже его парни, бывшие с ним почти что с самого рождения, могли дрогнуть или подвести. Так что рассчитывать ему нужно было лишь на самого себя.

Юноша встал и, подойдя к полкам, проверил стоявшие там кувшины. Нужно было как-то разжечь пожар мыслей, и его внутренности отчаянно требовали для этого выпить. Хоть что-нибудь. Но похоже вчера кто-то допил все остатки и даже тайные запасы.

Немного походив по этажу и обойдя вокруг стола, в тщетной попытке забыть про свербящее внутри чувство, он вернулся на лежанку и попытался выудить из своей памяти все, что уже слышал об этом Газрумаре и его людях.

Их шайка целиком состояла из косхаев — жителей заморского государства Косхояр, о котором Мицан знал только то, что находилось оно в земле именуемой Фальтасарг, жители которого отличались красной кожей, молились каким-то совсем уж диковинным богам и торговали по всему Внутреннему морю.

Вообще фальтов, как называли всех жителей Фальтасарга, в городе было не много, а приезжая они старались особо тут не задерживаться. Тайлары никогда не любили этих странных людей из-за моря, и за пределами гавани и торговых площадей, красная кожа вполне могла оказаться поводом для убийства. Но время от времени, какой-нибудь купец из Косхояра, Белраима, Масхаяра или ещё какой страны по ту сторону Внутреннего моря, разорялся или погибал, а команда его корабля застревала в Кадифе. И те, кому не удавалось наняться на другой корабль, быстро пополняли армию бездомных и безработных Аравеннской гавани.

Впрочем, гавань редко встречала их теплом: фальтов там их постоянно били и резали. Причем делал это другой иноземный сброд, но уже клавринский. Жившим в Аравенах вулграм, харвенам, валринам и всем прочим северным дикарям, очень не нравилось, когда кто-то посягал на разгрузку судов или переноску купеческих товаров — их традиционной вотчины. А это, не считая проституции и торговли едой, были основные способы заработка в Аравеннах. Так что отчаявшиеся и никому ненужные фальты быстро опускались, спивались и лишались всякого достоинства, занимаясь совсем уж мерзкими и недостойными делами.

Но порою среди брошенных корабельных команд попадались и весьма опасные и рисковые люди. Люди, вроде бывшего наемника Газрумары, который смог найти среди своих земляков достаточно крепких отморозков, чтобы сколотить собственную банду. Первую банду фальтов в Аравеннах.

Раньше гавань держали клаврины, которым в затылок дышали выходцы из далекого южного гористого края, именуемого Айберу. Но где-то с год назад, две крупнейшие шайки северных варваров что-то не поделили между собой, устроив настоящую резню, в которую постепенно втянулись и остальные банды. В чем там был спор, Мицан не знал, да и никогда особо и не стремился выяснить. Может, снова не поделили улицы или право обслуживать купцов на разгрузках. Может дали о себе знать старые племенные раздоры, о которых не забывали даже тут, в Кадифе. А может один варвар отнял у другого свиную печёнку.

Но как бы там ни было, вскоре после войны клавринских банд, в гавани освободилось очень много свободных мест для новой поросли. И одним из таких росточков как раз и стала банда Газрумары. Она быстро росла, набирая застрявшую в тайларской столице молодежь из Косхояра, и обирая мелких купцов, шлюх и носильщиков из числа фальтов, промышляя разбоем, убийствами, похищениями и вымогательством. За короткий срок люди Газрумары стали большой силой в трущобах. Но пока они не покидали пределов гавани, на их дела всем было плевать. Аравенны всегда были для Кадифа другим, чуждым миром. Черным гнилым пятном, полным грызущихся между собой шаек чужаков и варваров. Граждане Тайлара и свободные этрики старались избегать кривых и мрачных закоулков, отходящих от главной дороги, ведущей из порта в остальную часть города, а власти и вовсе делали вид, что этого места просто не существует.

Но неожиданный успех видно вскружил косхаям головы, и они нарушили самый главный запрет для жителей Аравенн: полезли за пределы гавани, в Фелайту. Дней восемь назад их головорезы заявились в торговавшую рыболовецкой снастью лавку двух братьев-арлингов, находившеюся на самом краю Морского базара, который считался своеобразными «воротами», ведущими остальную часть города. Бандиты Газрумары потребовала от них постоянной дани и братья, естественно, отказались. Они находились в Фелайте, тайларском квартале, и тут были иные законы и правила. Но люди Газрумары либо решили, что на этриков, свободных, но лишенных гражданства жителей государства, правила не распространяются, либо и вовсе возомнили, что могут переписать негласные законы города. Получив отказ, они устроили в лавке погром, а братьям переломали ноги.

И этим заморские головорезы невольно бросили вызов человеку, который защищал каждого купца и каждого лавочника в Каменном городе — господину Сэльтавии. А такое он не прощал никогда и никому. Всякого, кто волей или не волей смел перейти ему дорогу, очень скоро настигал злой рок. И Мицан искренне надеялся, что в этот раз именно ему выпадет честь стать орудием возмездия, и получить за это обещанную награду.

Он потянулся на своей лежанке, поиграв слегка затекшими мышцами.

Стать человеком господина Сельтавии было пределом мечтаний для любого мальчика-блиса из северной части Каменного города. Его люди, которых ещё называли клятвенниками, получали все блага и все радости этой жизни. Они не знали голода, бедности или любой иной нужды. Их все уважали и боялись, ведь именно они, а не сановники или городские стражи, именуемые в народе меднолобыми, за свои шлемы из начищенной меди, были в кварталах настоящей властью.

Господин Сэльтавия подмял под себя весь Каменный город ещё до рождения Мицана. Как рассказывали старики, частенько коротавшие вечера в саду недалеко от его дома, когда пала царская династия Ардишей, то охватившая государство Смута вышла как раз из Прибрежных врат столицы. Великий город, раньше послушный крепкой власти Яшмового дворца, неожиданно оказался предоставлен сам себе и его улицы и кварталы погрузились в пучину хаоса. В один миг их наполнили банды, которые все время грызлись, а то и всерьез воевали между собой. За право собирать дань с торговцев и мастерских, за право воровать на той или иной улице, за право сбывать краденое и перевозить товары, и даже — за разные политические силы, охотно привлекавшие их к своей постоянной борьбе.

Весь Кадиф тогда больше походил на Аравенны. Не внешне, конечно, но по своему духу. На его нарядных улицах, между садами и фонтанами, дворцами и храмами, вечно лилась кровь. Закон, забытый и отторгнутый, больше не имел никакой власти, и каждая улица сражалась с соседней. Положить конец этой войне не мог никто. Синклит и благородные были слишком заняты убийством друг друга и усмирением провинций, а сами городские банды были слишком малы, чтобы взять под контроль хотя бы один квартал, и в тоже время слишком велики, чтобы их могли до конца вырезать другие.

Так продолжалось годами, пока о себе не заявил один человек по имени Кирот Сэльтавия. Хотя сам он и был родом из столицы, все детство и юность он провел на северном побережье Внутреннего моря, где вместе с другими лихими людьми ловил рабов для продажи на рынках Нового Тайлара. Сколотив состояние, он вернулся в родной город, где поначалу занялся ростовщичеством.

Как рассказывали старики, ещё помнившие те времена, процент у него был ниже чем у других, срок ссуды дольше, да и дела он вел без подвохов, а потому люди к нему шли охотно. Но вот с должниками он расправлялся без всякой жалости, забирая при малейшей просрочке себе все их имущество и убивая особо упрямых. Кроме того, на него работали наемники, которые за небольшую плату начали защищать прочих купцов и лавочников. Так, приумножив свое состояние и набрав небольшую армию из уличных головорезов, Кирот Сэльтавия начал подминать город под себя, расправляясь со всеми соседними бандами. Причем, как и с ростовщичеством, действовал он жестоко, устраивая скорые расправы над всеми посмевшими ему сопротивляться или бросать вызов.

О тех временах ходили самые разные слухи. И верить доброй половине из них явно не стоило. Говорили даже, что везение Сэльтавии было отнюдь не случайным, а связанным с Первым старейшиной Шето Тайвишем, который примерно в то же время утвердился в Синклите. Но вот что было точным, так это то, что Кирот Сэльтавия, которого со временем все стали именовать господином Сэльтавия, подчинил себе все банды Каменного города и уже почти два десятилетия заправлял его теневой жизнью.

Ход мыслей Мицана прервал скрип ведущей на второй этаж лестницы. Он привстал на одном локте, чтобы получше разглядеть гостя и тут же рухнул назад, тяжело выдохнув.

Из люка показалась худенькая девчушка четырнадцати лет. У нее было круглое лицо с волосами, опускавшимися чуть ниже щек, большой рот с крупными зубами между которыми зияла щель, маленький подбородок и широкие ноздри. Ее крупные глаза прямо таки святились какой-то детской наивностью, а пышные ресницы вечно хлопали. Одета она была в легкое белое платье с зеленой каймой, которое удивительным образом только подчеркивало все недостатки ее фигуры — от плоской груди до узких костлявых бедер. Увидев его, девочка смущенно улыбнулась, опустив свои большие темно-серые глаза.

— Ой, привет Мийан, — тихо проговорила девчонка. Она вечно стеснялась своих зубов и когда говорила, старалась прикрывать их верхней губой или ладошкой. — Я думала, что тут сейчас нет никого.

— Я тоже так думал, Ярна.

Она смутилась ещё сильнее, и на щеках ее проступил легкий розовый румянец.

— Можно я тут побуду, Мицан?

— Да делай что хочешь, только меня не дергай!

— Спасибо! — радостно взвизгнула она и тут же смущенно прикрыла ладошкой рот. — Я тихонько тихо буду. Обещаю.

— Ты сегодня что-то совсем рано. Неужели в таверне работы нет?

–Я… я сегодня утром работала. Все дела сделала, вот хозяин меня и отпустил пораньше.

Она врала. Это можно было понять едва взглянув на ее смущенный и растерянный вид, но Мицану было все равно. Он не был ей братом, отцом или мужем, чтобы указывать, чем заниматься, куда ходить или как строить свою жизнь.

Небрежно махнув рукой, давая понять, что ответ его вполне устраивает, он откинулся на своей лежанке, и закрыл глаза.

Эту девчонку он знал почти всю свою жизнь — он жила в доме напротив и в детстве даже играли вместе. А лет с семи или восьми она постоянно увивалась за ним и его компанией, следуя повсюду как тень, а точнее как крохотная неприметная мышка. Вот и сейчас он сильно сомневался, что она пришла сюда случайно. Случайно, ага. Небось следила за ними с самой площади.

Отойдя от лестницы, девчонка подошла к столу и начала приводить его в порядок. Перемещалась и работала она почти бесшумно, держа данное Мицану обещание, но появление Ярны все равно окончательно спутало и перемешало его мысли.

Никакого плана у него не было и близко, сколь он и не напрягал свою голову.

Мицан невольно начал наблюдать за незваной гостьей. Вначале она подметала, потом расставляла кувшины и протирала стол и табуретки, не пойми откуда взявшейся тряпкой. Ярна всегда пыталась придать этому логову хоть какой-нибудь уют. Время от времени она приносила цветы, или старые коврики и покрывала, а однажды даже притащила статуэтку богини Венатары — покровительницы и защитницы всякого дома. Правда, кто-то утащил ее через два дня. Но Ярна не сдавалась и с завидным упорством продолжала облагораживать их заброшенный склад, словно и вправду пытаясь превратить его в полноценное жилище.

Хотя это странное стремление девочки можно было понять — ее собственный дом был не самым приятным местом. Особенно после того как умерла ее мать, а отец, старый бездельник и пьяница, притащил домой не то беглую рабыню, не то вольноотпущенную из какого-то клавринского племени.

Мицан плотно закрыл глаза, прислушиваясь к тихому шелесту веника в руках девочки. Он хорошо помнил мать Ярны — высокую, худую, словно бы высушенную, поседевшую ещё в ранней юности, тихую голосом и нравом. Она никогда не кричала и не ругалась, безропотно терпя все, чтобы с ней не происходило. Когда ее бил муж, когда ее обсчитывали на базаре, когда над ней издевались соседские дети, норовя кинуть в нее камешком или сорвать платье на улице. Даже когда однажды Мицан с пьяной дури швырнул в нее кувшином вина, она и слово ему не сказала. Лишь вытерла кровь с разбитой губы и пошла застирывать заношенное платье.

Кроме Ярны у нее было ещё трое детей. Двое сыновей, один из которых пошел служить в походную тагму, и, кажется, сгинул где-то на севере, а второй жил тут, но пил ну просыхая. Ну и старшая дочь Мирея, торговка, обладавшая скорее мужицким характером. Именно она и тянула на себе всю эту семью. Особенно после того, как год назад их мать умерла от лихорадки.

Когда это случилось, Ярана, раньше следившая за домашним хозяйством, стала мыть полы и посуду в ближайшей таверне и, как поговаривали злые языки, оказывать и некоторые другие услуги владельцу заведения. Но Мицан точно знал, что все это враки и наговоры — здоровенный джасурский бугай Урпано Сойви всегда больше засматривался на мальчиков, чем на невзрачную и тихую поломойку.

Вот только обидным разговорам про Ярну это не мешало и однажды Мицану, пожалевшему беззащитную девчонку, даже пришлось проучить одного уж слишком неудачно пошутившего паренька. После чего тут же поползли слухи, что Ярна стала его девчонкой. К большому неудовольствию самого Мицана.

Лестница вновь заскрипела, и из проема показался слегка запыхавшийся Ирло. В левой руке он держал пузатый кувшин, а в правой большой мешок. Следом за ним поднялся Патар — крепкий, широкоплечий паренек, державший в мускулистых руках сразу четыре кувшина. Его длинные немытые волосы были собраны в хвостик, а верхнюю губу покрывал легкий пушок, которому вскоре предстояло стать усами. Вся его одежда была в муке и маслянистых пятнах — он подрабатывал подмастерьем у пекаря и сегодня как раз не смог прийти на площадь из-за неожиданно свалившейся на него работы.

— Привет Патар, — окрикнул его Мицан. — Освободился, наконец?

— Ага, — отозвался он. — Задолбал меня Даория уже в конец. В край просто. День ото дня работы все больше и больше, а что до денег, так вечно какие-нибудь отговорки. Вот сегодня я хренову тучу мешков с мукой перетаскал, а что в награду? Семь лепешек и обещание, что уж в следующее шестдневье он точно со мной расплатиться. В который раз.

— Ну, лепёшки то ты с собой принес, я надеюсь?

— А то, конечно принесли! — потряс мешком Ирло. — Брынзу я тоже захватил. И вина вон смотри сколько, так что ты у меня в должниках теперь будешь.

— Ага. В следующее шестидневье сочтемся.

Они засмеялись. Мицан встал со своей лежанки и подошел к столу, на котором уже раскладывали свои гостинцы Патар с Ирло. Пухлый парень не без гордости вытащил из мешка семь крупных, ещё горячих лепешек, а следом за ним большой кружок брынзы, завернутой в тряпочку. Они достали с полки глиняные чаши и разлив в них вино выпили, закусив хлебом. Вино было слабым, сильно разбавленным водой и отдавало кислятиной, а вот лепешки как всегда были хороши. Все же Рего Даория был славным пекарем, хотя и скупым до неприличия. Но и Патар не оставался у него в долгу, время от времени прихватывая с собой что-нибудь ценное из лавки. Мицан вспомнил, как пару месяцев назад он утащил большой кувшин с маслом и пока искал, кому бы его продать, умудрился поскользнуться и облить себя с ног до головы, а потом три дня не показывался на глаза Даории.

Трое парней выпили ещё и съели по полоске сухой и пересоленной брынзы. Потом налили ещё.

Мицан поискал глазами Ярну, но ее нигде не было видно. Он совсем не заметил, как девочка успела уйти. Хотя, может она никуда и не уходила — временами девчушка могла забиться в какой-нибудь дальний уголок и сидеть там словно мышка.

Через пару часов, когда трое парней разделались с одним кувшином и бодро налегали на второй, из люка показались Киран и Амолла. Поздоровавшись с Патаром, они сели за стол. Киран тут же взял себе чашу, а Амолла отщипнул небольшой кусочек хлеба.

— Ну, рассказывайте что узнали, — улыбнулся друзьям Мицан.

— Узнали мы, если честно, немного, — голос Амоллы прозвучал мрачнее обычного. — С нами там особо никто и разговаривать то не хотел, мы ж тайлары.

— Но нам удалось подпоить одного косхайского грузчика, — заулыбался Киран,

— Ага, только тайларен он знал мало, а про Газрумару и того меньше, — его компаньон явно не разделял веселого настроя.

— И все же язык у него после второго кувшина неслабо так развязался.

— Ну, хоть что-то ценное он вам рассказал? — Мицан помрачнел. Он искренне надеялся, что парни упростят ему задачу.

— Смотря, что считать ценным, — Амолла налил себе вина, посмаковал его, а потом заел хлебом. — Грузчик болтал много и не всегда по делу, но из его слов мы поняли, что Газрумара почти весь день по гавани шляется. Ну там лавочников обирает, встречается с кем-нибудь, запугивает, или просто щеголяет важностью и страхом. А вот по вечерам он часто сидит со своими парнями в заведении «Новый Костагир». Там вроде как готовят такое особое блюдо, что-то вроде рыбного бульона с пряностями, в который кидают лапшу, овощи, мясо, гадость всякую морскую, орешки и ещё кучу всякого. Косхаи и белраи это чуть ли не каждый вечер едет, усевшись в кружок. У них это что-то вроде обязательного ритуала. Запамятовал, как называется…

–Парлабасата, — проговорил Киран.

— Что?

–Блюдо и ритуал так называются. Парлабасата.

— А, ну да, точно. Параба… Парсата… ну, это самое, в общем. Так вот, Газрумара и его люди обычай этот чтят и порою до самой полуночи из «Костагира» не выходят. Причем местечко, это, как я понял, довольно дорогое. Особенно по меркам гавани. Оно даже построено не из кирпичей и досок, как почти все там, а из обтесанного камня. Охрана у него хорошая, так что всякий сброд с улиц там не появляется, а главное — на входе там всех шманают, чтобы с оружием не заходили. Так что пока Газрумара внутри, он считай в крепости.

— Ещё что узнали?

— Ещё грузчик нам все уши прожужжал про то, как тут тяжело фальтам, и что большинство из них в нищете и бесправии живет. Работы у них мало или вообще нет, вулгры и прочие клаврины их постоянно бьют, а портовые сановники обирают до нитки при любом поводе. Ну а те из них, что хоть как то поднялись, никак не защищают и не помогают своим землякам. Вот, к примеру, носильщик с месяц назад решил просить Газрумару с работой ему помочь. Ничего особенного, так просто чтобы его на постоянку взяли в лавку или на склад какой. Увидел его на улице, бросился в ноги и давай молить. Но тот ему только под ребра сапогом дал и в лицо плюнул. И, говорят, у многих косхаев и прочих фальтов на Газрумару зуб есть. Кому в помощи отказал, кому дорогу перешел, кого без денег оставил, кого покалечил, а у кого родню или друзей прирезал. Так что не любят его в гавани ни свои, ни чужие.

— Охеренно важные сведения, — Мицан тяжело вздохнул. — Теперь мы знаем, что Газрумара — жадный ублюдок, который хер клал на своих соотечественников. Парни, я вроде посылал вас разузнать о его привычках, об окружении, о том, где он живет или хотя бы ночует часто, а вы возвращаетесь и пересказываете сопли всякого иностранного сброда. Эка невидаль — жизнь у них тяжелая. Тоже мне откровение. Будто бы у нас она сладкая, что медовая коврижка. Ну же, парни, напрягите память. Не верю я, что это все что вам удалось выведать!

— Ты прав, не все, — Киран подставил стакан и Мицан налил ему до краев. — Самое интересное я напоследок приберечь решил. Когда косхайский носильщик совсем напился, он нам рассказал об одной слабости бандита. Газрумара-то падок на молоденьких, едва-едва созревших девочек. Как видит таких — так сразу голову теряет. Особенно его манят те, что с фигуркой как у мальчика, а кожей побелее. Поэтому в гавани от него в основном вулгринки и прочие северные варварки страдают. Вот на днях, говорят, девчонку лет десяти от роду, оприходовал. Вулгрианку кажется, но не суть. Встретил он ее на каком-то дворе, зажал в углу и бросил на землю ситал. Она, дура такая, тут же за ними нагнулась, а он платье ей задрал, рот рукой зажал и давай свое дело делать, а когда ее мать выбежала, так он даже глазом не повел. Только пару монет ей в зубы сунул. И что ты думаешь? Эта баба ему потом ещё и в ноги кланялась и почаще заходить уговаривала. А вот девчонка, как говорят, умом тронулась. Сидит теперь целыми днями голышом на улице, в навозе палочкой ковыряется и мычит как корова. В общем мерзкое и дрянное место эти Аравенны. И люди там такие же живут.

Мицан помассировал виски, сосредотачиваясь. Его мысли, постепенно начали собираться, цепляясь за новые сведения. Теперь он знал, где можно найти Газрумару, кое-что о его пристрастиях и что местные его ненавидят, а значит, если увидят как бандиту в переулке отрезают голову, то на помощь не придут и трепаться тоже особо не станут. Этого было немного, но всяко лучше чем ничего.

— И? Нам-то что с его пристрастий? — встрял в разговор Ирло. — Да пусть хоть мальчиков, хоть овечек, хоть дружков своих сношает. Или они его все толпой. Нам-то до этого дело какое? Вроде что он мразь и ублюдок мы и так тут все догадывались. Великие горести! Да будь он хоть евнухом — мне вот вообще по херу. Лифут Бакатария приказал его кокнуть, а не его любовные желания выяснить.

— Эх, Ирло, все же ты тугодум, каких поискать ещё надо, — Мицан приобнял его одной рукой, а другой плеснул вина из кувшина в опустевшую чашу. — Раз уж тебе все разжёвывать надо, то слушай меня сейчас внимательно и лови суть. И так, мы знаем, что по вечерам он сидит в определенной таверне и при виде малолеток у него в штанах торчком, а голову сносит. А это уже дает нам кое-какие возможности. Вот, к примеру, как думаешь, он вместе с охраной будет девку трахать? Вряд ли. Скорее захочет наедине с ней побыть и отведет куда-нибудь, где мешать не станут. А вот куда именно он пойдет всегда проследить можно. Сечешь теперь?

— Теперь то секу, но сколько нам ждать придется пока он цыпанет себе кого? Да и где это случится, тоже вопрос. По тавернам, знаешь ли, малолетки не особо шляются. А Лифут времени только до следующего заката дал. И не одни мы в охотниках.

— Мы тебе не сказали, — Киран понизил голос, словно опасаясь, что его кто-то услышит. — На Газрумару уже нападала сегодня парочка каких то дурачков. С ножами бросились, когда он по улице шел. Их его люди, конечно, так отделали, что живого места не осталось, но что-то мне подсказывает, что и сегодня ночью и завтра кто-нибудь точно попробует повторить их подвиг. И вряд ли единожды. Как бы Газрумара на дно не залег.

Мицан тяжело вздохнул и в несколько глотков осушил наполненную чашу. Время и вправду играло против них. Парни допили второй кувшин и доели третью по счету лепешку. От выпивки у юноши начала слегка кружится голова, но мысли пока оставались ясными.

— Может, сами ему кого подложим? — нарушил затянувшееся молчание Патар.

— А что, неплохая идея, — оживился Ирло.

— Кого подкладывать то будешь? — поинтересовался у него Амолла

— Ну не знаю… может Кирана в девку нарядить? Он как раз личиком похож. Вон ресницы какие, любая баба обзавидуется. Да и фигурка у него как раз как косхай любит.

— Да пошел ты ублюдок, — зашипел на него Киран, заливаясь краской.

— Сам иди! Я виноват, что ты на девку смахиваешь?

— Тихо вы оба, — прервал намечающуюся перепалку Мицан. — Не бойся Киран, не будем мы из тебя девку делать.

— Спасибо хоть на этом, — сквозь зубы процедил он.

— Не благодари. Но вообще идея то и правда стоящая. Только вот не соображу, кого бы нам для нее подрядить?

— Может шлюху какую купим? — предложил Патар.

— Нет, на шлюху он не клюнет, — холодно проговорил Амолла. Он как обычно не пил и даже к еде толком не притронулся. Только перекатывал по столу пустую чашу. — Грузчик говорил, что ему именно невинных портить нравится.

— Эх, тогда Киран тоже не подойдет, — заржал Ирло, лишь чудом увернувшись от брошенной в него чашки. Пролетев через весь зал, она угодила в стену, разлетевшись на мелкие осколки.

— Я пойду.

Мицан так и не понял, откуда появилась Ярна. Она словно возникла из пустоты, и теперь стояла перед ними опустив глаза и теребя в руках край своего платья.

— Опа, Мышь? А ты откуда взялась? — удивленно уставился на нее Ирло. — Мицан, ты знал, что она тут?

— Знал, она ещё пока вас не было пришла.

— То-то я смотрю, что прибрано кругом и стол чистый. Не дури, Мышь, ты же понятия не имеешь о чем мы тут говорим и на что подрядиться хочешь. Или домой лучше. Или в таверну полы мыть. Или другими бабскими делами займись.

— Я могу помочь, — упрямо повторила девчонка, злобно посмотрев на пухлого паренька. — И все я знаю и понимаю. Я у площади была. Слышала, о чем там говорили. Думаешь это такая великая тайна, что вы задумали убить Газрумару, чтобы попасть в банду Сельтавии? Сами же говорили, что он любит молоденьких девочек. Таких как я. И чтобы его выманить, вам нужен кто-то вроде меня. Так что же я не поняла, Ирло? Потрудись-ка объяснить!

Ярна насупилась. Ее и без того широкие ноздри раздулись ещё сильнее, а тонкие бровки сошлись, превратившись в гневную черточку. Мицан ещё ни разу в жизни не видел эту девочку такой. Он то искренне полагал, что она столь же безобидна и тиха как ее мать. Что в нее хоть камень кинь — только поблагодарит и поклонится. Мышка, одним словом. А оказывается, тот огонек, что боги замешали в кровь ее сестры, не чужд и ей тоже.

— Но-но, спокойнее подруга, — Ирло засмеялся и выставил перед собой руки в слегка наигранном примирительном жесте. — Разбушевалась как пьяная гарпия. Того глядишь глаза выцарапаешь. Слушай, Мышка, раз ты у нас такая боевая оказалась, то может, ты для нас и косхая убьешь?

— Если надо будет.

— Ба, да у нас тут даже не гарпия, а настоящая воительница! Прямо как в тех легендах о венкарских девках, что защищали город, переодевшись в доспехи своих мужиков, когда те от воинов палтарнского владыки сбежали. Эй, Мышь, может у нас тут где-нибудь и щит с копьем припрятаны?

— Захлопни пасть, Ирло, — Мицану совсем не понравилось охватившее его друга веселье. — Ярна, ты хоть сама-то понимаешь, на что соглашаешься?

— Понимаю, Мицан, — голос ее вновь стал тихим и кротким, а пальцы с силой впились в подол.

— А я вот что-то сомневаюсь. Давай ка я тебе ещё раз все повторю: ты хочешь в ночь пойти в гавань, в чужеземное заведение, там подойти к уроду, которого даже свои ненавидят и который на мелких девках двинут и выманить его. И в это время ты будешь там одна. И если он тебя, к примеру, в чулан потащит, мы никак тебе не поможем. Даже не узнаем об этом. Это ты понимаешь?

— Понимаю.

Она подняла свои больше глаза и посмотрела на Мицана с какой-то удивительной теплотой и преданностью, от которых ему стало немного не по себе. Может все эти шуточки, что Ярна на него запала, были не такими уж и глупыми? С того самого дня как он заступился за нее, дав пару раз по зубам ее обидчику, она все время старалась оказаться с ним рядом. Она стирала его одежду, готовила и приносила ему еду. А порой, когда он ночевал на складе, она тоже приходила, сославшись на очередные проблемы дома, и ложилась в дальнем уголке. Раньше Мицан особо не придавал этому значения, но вот сейчас…

Девочка вновь опустила взгляд. Она стояла перед ним, закусив губу. Ее пальцы, державшие край платья, впились ногтями друг в друга, а по ее хрупкому телу прокатывалась легкая дрожь. Было видно, что сейчас ей страшно. Очень страшно. Наверное, она уже тысячу раз пожалела о своих словах, но всеми силами старалась не показывать этого.

«Бедная глупышка», — подумал Мицан. Принятое им решение было непростым. Тяжелым. Но он просто не мог поступить он иначе.

— Ярна, только во имя всех богов — береги себя. И спасибо тебе большое, — от его слов она вздрогнула, и с её губ слетел тихий вздох. Мицан же продолжал. — Парни, времени у нас в обрез, так что идти надо прямо сейчас. Надеюсь, что ваш носильщик не соврал, и мы застанем Газрумару в «Костагире».

Собрались они быстро. Мицан напоследок залпом выпил чашку вина, достал пращу с несколькими свинцовыми снарядами, а Ирло вытащил откуда-то маленькую статуэтку закутанной в серый саван костлявой фигуры с двумя волками — белым и черным, лежащими у его ног. Это был Моруф — владыка загробного мира, проводник и последний утешитель всякой души, покидающей этот мир. Положив перед фигуркой кусочки хлеба и брынзы, Ирло полил их вином и, шлепнув сверху рукой, прошептал:

— Прими мою скромную жертву Путеводник и обойди меня стороной.

— Ты чего, Моруфу только живая жертва нужна, — взволновано проговорил Патар, схватившись за висящий на его шее защитный амулет. — Это же не Бахан или Лотак. Утешитель и обидеться может.

— Да где я тебе сейчас живую жертву то найду? Тебе что ли кровь пустить надо было? — раздраженно ответил Ирло.

— Лучше тогда вообще без жертвы, чем его гнев кликать. Если он услышал твою просьбу и являлся за даром, а он ему не понравится… — парень сложил руки в защитном жесте. — Убереги нас все другие боги от его гнева.

— Пойдемте уже, — прервал их Мицан. — Сделанного не воротишь.

— Ага, не воротишь. Только и от проклятья тоже не отделаешься, — пробурчал Патар.

Пока они спускались по лестнице и шли через склад, Патар и Ирло постоянно зло переглядывались, шипели, так и норовя толкнуть друг дружку локтем.

Мицан никогда не был набожным или суеверным. Как и все блисы и палины, он любил пышные торжества на Летние и Зимние мистерии, участвовал в ритуальных гаданиях, приносил жертву на первый день года и держал дома парочку статуэток богов. Но в остальном же весь его жизненный опыт даже не говорил, а кричал истошным воплем, что богам нет никакого дела до большинства их творений. И Мицан был точно уверен, что даже если он однажды разбогатеет, купит белого быка, которого потом принесут в жертву служители храма, измазав его кровью священного животного, единственное что с ним случиться — так это он испортит одежду и обеднеет примерно на две тысячи ситалов.

Но вот Патар искренне верил в промысел богов. И Ирло тоже, хотя и по-глупому. И сейчас эти двое вполне могли убедить самих себя, а следом и доверчивую Ярну, что из-за дурной выходки с даром на них легло проклятье Утешителя. А с таким настроем их дело было почти обречено. У Мицана то и плана как такового не было, так, смутные намётки, в которых самую большую роль играла удача. А если ещё и его люди начнут в себе сомневаться? Нет, такого он допустить не мог.

— Киран, а где этот «Новый Костагир» находится?

— Прямо на главной улице. Ну, на той, широкой, что от причалов прямиком к Морскому рынку ведет. Там ещё Бронзовый истукан рядышком, так что мимо мы точно не пройдем. Да и здание это не с чем не спутаешь.

— Тогда через Фелайту пойдем. Неохота мне что-то портовую вонь нюхать.

На улице уже вечерело. Солнце упрямо катилось к горизонту, обещая вскоре скрыться от глаз людей, и передать мир во власть своей бледной сестры. Мицан глубоко втянул запахи города, и постарался сосредоточиться. Ночью и без того неспокойная гавань становилась крайне опасным местом, выплескивая наружу самых худших представителей всех тех народов, что набились в это уродливое преддверье Кадифа. Даже недолгая прогулка по ее извилистым и тесным улочкам могла кончиться скорой и кровавой трагедией.

Аравенская гавань совсем не походила на остальную часть города и даже Тайларом считалась лишь отчасти. Граждане государства, если не считать парочки портовых чиновников, никогда тут не жили, и даже этрики, кроме разве что вулгров, предпочитали селиться где-нибудь подальше. Зато тут можно было встретить уроженцев всевозможных клавринских племен, белобрысых, с кожей цвета молока, асхельтанов, которые соседствовали со смуглыми айберинами и краснокожими фальтами и даже коренастых саргшемарцев с миндалевидными глазами и волосами, похожими на толстые нити. Казалось, что весь сброд, изгнанный с обоих берегов Внутреннего моря набился в эти гнилые трущобы. И окружающая атмосфера очень этому соответствовала.

Большая часть зданий были построены из дерева и лишь изредка превышали два этажа, напоминая избушки, что больше бы подошли варварской деревне, чем столице великого государства. Вместо мостовых тут были вытоптанные тропинки, в которых с трудом просматривались булыжники или побитые кирпичи. Вместо фонтанов — лишь редкие колодцы, воду из которых пили лишь самоубийцы. Вместо прудов — выгребные ямы, а обычные для Кадифа полные фруктовых деревьев сады, заменяли огороды местных. Даже красная и оранжевая черепица, покрывавшие почти все тайларские здания, здесь не встречались.

Кадиф был могуч и прекрасен. Он поражал своей красотой и роскошью. Своими дворцами, храмами и многочисленными памятниками. Аравенны же поражали грязью, низостью и глубиной человеческого падения. Гавань чем-то напоминала гнилую хворь, пожирающую конечность могучего атлета. И как и в случае с хворью, ее давно нужно было отсечь, пока она не успела расползтись и убить всё тело.

Увы, царь Убар Ардиш, который полностью перестроил Кадиф, превратив его из кирпичного в мраморный и каменный, так и не успел снести эти уродливых хибары. Его сына, ставшего последним из царей, прирезали раньше, чем он успел взойти на престол. А все последующие годы, когда страна сначала рвалась на части в гражданских войнах и мятежах, а потом медленно зализывала раны, ни у кого так и не нашлось денег или желания, чтобы избавиться от этого уродливого рассадника всевозможных мерзостей. И совсем не исключено, что дело было все же в желании.

Для всех приличных и состоятельных купцов в западной части города была открыта Ягфенская гавань. Чистая, безопасная, с отделанными мрамором и гранитом причалами, аккуратными тавернами, постоялыми дворами и торговыми конторами. Вот только там нужно было платить пошлину за товары, а все корабли внимательно осматривались сановниками. А это устраивало далеко не всех. И как бы не была убога, страшна и мерзка Аравенская гавань, ежедневно через неё текла полноводная река серебра. И текла она мимо цепких рук и зорких глаз сановников, исправно наполняла карманы очень важных и влиятельных людей. А они, в свою очередь, защищали и оберегали эту дыру, бывшую для немногих избранных настоящей золоторудной шахтой.

Пройдя по пустынным улочкам квартала до самого Морского рынка, Мицан остановился оглядеться.

Хотя рынок и назывался морским, торговали тут чем придется. Среди его рядов и лавок можно было найти специи, ткани, краски, оружие, снасти, рога и кости зверей и саргшемарские золотые безделушки. С краю был даже небольшой постамент для рабского аукциона. Правда сейчас большая часть лотков уже была закрыта, а уличные купцы расходились по домам, укладывая нераспроданные товары на телеги и тележки.

Мицан вытащил из-за пазухи кошелек, пересчитал лежавшие там монеты и поискал глазами нужного торговца. Как раз недалеко от них высокий мужчина в серой тунике и заляпанном кровью фартуке грузил на запряженную волом телегу клетки с курицами, рябчиками, гусями, перепёлками и фазанами.

— Почем курица будет, уважаемый? — проговорил юноша, подойдя к торговцу.

Мужчина откинул со лба посидевшие пряди жидких волос и, смерив его взглядом, проговорил:

— Двух по двадцать отдаю.

— Ты чего это? Не время сейчас отовариваться, — удивленно зашептал ему Ирло, но Мицан лишь раздраженно махнул на него рукой.

— Ты цены то до небес не задирай, я же у тебя не гуся и не фазана беру, а курицу. Да и две мне не нужны. Одну за пять возьму.

— Мало это. Да ведь и я с клетками отдаю, а они тоже денег стоят. Одну за двенадцать отдам.

— А ты мне без клетки отдай. За шесть.

— Говорю же тебе пацан, мало это. Клетку не хочешь брать — не бери. Твое дело. Но себя я грабить не позволю, а все прочие торговцы живности ушли уже, так что нет у тебя выбора. За десять отдам.

— Семь дам и то лишь потому, что час уже поздний.

— Восемь.

— По рукам.

Мицан вновь достал кошелек и с деловитым видом пересчитал мелкие монеты авлии, пока купец вытаскивал из клетки раскудахтавшуюся курицу. Парень перехватил ее, взяв за ноги и горло, и быстро пошел прочь, пока купец пересчитывал деньги.

— Эй, стоять пацан, где ещё три ситала, сучий ты выродок!

Купец выхватил большой нож из недр своей телеги и кинулся за парнями и девчонкой, но пока он добежал до края площади, они уже скрылись в лабиринте улиц.

— Чтобы эта курица тебе глаза выклевала! Чтобы у тебя отросток загноился, псина ты недорезанная! Слышишь меня ты — осел хряком поиметый! — торговец погрозил им ножом и с досадой пошел обратно к своим клеткам.

Забежав в пустой дворик между домами, Мицан остановился и протянул Ирло курицу.

— На, исправляйся.

Пухлый паренек неуверенно принял птицу. Она слегка наклонила голову и посмотрела на него изучающе.

— В смысле исправляйся? — осторожно проговорил он.

— Уже успел забыть, о чем Патар говорил? Вот тебе курица, задобри ей Моруфа, а то нам сейчас только богов прогневить не хватает. Нож то у тебя есть?

Ирло чуть растерянно кивнул и покрутил в руках курицу. Встав на колени и прижав одной рукой птицу к земле, он покрутил в руке небольшой, примерно с ладонь нож, замахнулся и замер в нерешительности.

— У меня же с собой статуэтки нету. Я ее там, на складе оставил. Как же без статуэтки-то?

— Как, как. А как путешественники жертвы приносят? — Мицан начинал злиться. Мало того, что он расстался с последними ситалами из-за дурацких суеверий, так ещё и Ирло начал строить из себя дурочка. — Боги и без всяких статуэток всё, что им надо узнают. А если Моруф на тебя и вправду обиделся, как Патар говорит, то значит, он сейчас за тобой очень пристально наблюдает. Так что давай, задобри уже Утешителя, пока на нас всех его проклятье не легло.

Ирло судорожно кивнул, сглотнул подступивший к горлу ком, от чего его кадык смешно дернулся. Рука с ножом поднялась вверх в замахе, но тут же замерла. Невозмутимая курица только повернула в его сторону голову и посмотрела немигающим черным глазом.

— Гарпии тебя раздери, Ирло! Ты что курицу убить не можешь?!

— Да все я могу! Просто я, я… — голос парня предательски сорвался, перейдя на визг.

— Давай, кому сказал! Или вместо этой курицы я сейчас тебя в жертву принесу!

Нож резко опустился, пригвоздив птицу к земле. Она истошно завопила и забилась в конвульсиях, разбрызгивая кровь по мостовой. Несколько крупных капель попали на одежду Ирло и расползлись по ней красными пятнами.

— Прими наш дар, великий Утешитель и обойди стороной, — спокойным и ровным голосом проговорил Патар, крепко схватившись за висящий на его шее оберег. — Пусть не настанет наш час встречи раньше отмеренного срока.

Нагнувшись, он обмакнул пальцы в куриную кровь и провел по лбу сначала себе, а потом Ирло. Пухлый парень вздрогнул, словно к нему приложились горячим угольком и отвернулся в сторону. Подмастерья пекаря вопросительно посмотрел на остальных. Первой к нему подошла Ярна. Сложив руки в благодарственном жесте, она подставила лоб.

— Прими дар и обойди.

Следом за ней тоже самое сделал Киран. Мицан тяжело вздохнул, и тоже принял благословение бога. В жертвы он верил не шибко сильно, зато надеялся, что смерть курицы успокоит его маленькую банду.

— Ну, надеюсь, что теперь Моруф задобрен. Пойдемте что ли, нам бы поторопиться.

— Через площадь мы, я так понимаю, не пойдем? — спросил Киран.

— Не пойдем.

Четверо парней и девушка двинулись дальше по улице, но Ирло так и остался стоять подле трупа жертвенной птицы.

— Что на этот раз случилось, Ирло? У тебя что, сапог между камней застрял?

— Да я это… так, подумал тут, может мы курицу с собой возьмем, а? Жалко бросать то. А ее сварить можно или на углях пожарить.

— Великие горести, ты совсем спятил или жизнь вообще ничему не учит? — Мицан начал свирепеть. Ему непреодолимо захотелось съездить кулаком по этой пухлой физиономии. — Это же жертва богу. И не кому-нибудь, а Моруфу. Ты нас погубить решил?

— Да все равно ее собаки съедят, или подберет кто.

— Вот пусть это их проблемами и будет. Все, не доводи меня Ирло, а то не сдержусь ведь.

Пухлый паренек тяжело вздохнул, с тоской взглянув на лежащую у ног тушку, и пошел следом.

Обогнув базар дворами, они пошли по широкой улице между стремительно беднеющих и ветшающих зданий. Вскоре дерево окончательно вытеснило кирпич, а привычные тайларом архитектурные стили превратились в нагромождение из дешёвой безвкусицы. Да и сами прохожие все меньше напоминали кадифцев — смуглые, краснокожие, или же, напротив, с молочно-белой кожей и волосами всех оттенков, они были одеты в длиннополые льняные рубахи, пестрые тряпки, обмотанные вокруг тела, длинные и короткие платья, причудливые туники разных цветов, кожу и даже меха. Пожалуй, единственное, что было у них общего, так это печать нищеты и ломанный, искаженный от чужеродных слов тайларен, на котором общались между собой эти люди.

На идущих по улице подростков внимания особо никто не обращал. Лишь раз в их сторону раздалось улюлюканье, да какая-то сгорбленная старуха, тащившая мешок на спине, обругала их на клёцкающем наречии когда они преградили ей дорогу.

Неожиданно Ирло, который плелся на небольшом отдалении, догнал идущею рядом с Мицаном девушку.

— Слышь Ярна, а ты придумала, что будешь внутри-то делать?

— А что тут придумывать? Поломойка я. Раньше в тайларской таверне работала, только вот хозяин ее захотел, чтобы я не только полы натирала, но и ему ещё кое-что. А когда отказ получил, то сразу выгнал и стал в отместку на каждом углу болтать, что дескать я подношения Златосердцего бога Сатоса из храма украла и теперь всякому делу беду приношу. То враки, конечно, я бы ни в жизнь не посмела богов гневить, но тавернщики народ суеверный и тайлары меня теперь брать побаиваются. Вот я и решила у иностранцев работу поискать.

Ее голос звучал непривычно уверенно. Мицан с удивлением посмотрел на девушку, но она тут же смущенно улыбнувшись спрятала глаза.

— Ба, да ты у нас оказывается с воображением! Такую историю с ходу придумала. Или про натирания тавернщика не выдумки, а, Ярна?

Он злобно подмигнул и тут же вскрикнул, схватившись за затылок, по которому звонко треснула рука Мицана.

— Ай! ты чего это, сдурел что ли совсем?! Больно же!

— Я тебя, кажется, просил пасть захлопнуть? Девочка ради нас всем рискует. Всем, понимаешь? Если мы провалимся и нас люди Газрумары сцапают, то либо прирежут, либо отхерачат, а вот что они с ней могут сделать, я даже представлять не хочу. Так что будь с ней повежливее и уважение прояви. Понял меня?

— Да понял я, понял. Руки то не распускай.

— Ты лучше за своим языком следи, чем за моими руками. Я-то их только по делу использую. Ярна, — повернулся к девушке Мицан. — А как ты с Газрумарой познакомишься, тоже уже придумала?

–А я пока хозяина ждать буду, рядышком сяду, так чтобы ему меня видно было. Может и платьице с бедра одерну. Вот он сам ко мне и подойдет. Я знаю как это важно для тебя. Я не подведу тебя Мицан, обещаю, — последние слова она произнесла почти шепотом. Её пальцы потянулись к его руке но так и не коснувшись, резко отпрянули, а сама девушка тут же пошла чуть быстрее.

Наконец впереди появилась крупная статуя, отлитая из бронзы.

— О, а вот и наш истукан, — заулыбался Киран. — Считай, пришли.

Бронзовым истуканом называли статую некого воителя, одетого в панцирь, остроконечный закрытый шлем и державшего в руке копьё. Никто точно не знал, в честь кого и когда был воздвигнут этот памятник, но пытавшихся объяснить это историй блуждало множество. Лично Мицан помнил три таких. Самая популярная версия утверждала, что это был памятник всем морякам, защищавшим когда-либо воды Кадарского залива, на берегу которого стоял Кадиф.

Согласно второй, это была статуя какого-то морского стратига, жившего не то при Великолепном Эдо Ардише, не то при его сыне Патаре Удержителе, а может и ещё при каком Ардише. Флотоводец, как рассказывали, одержал пару крупных побед, за что и был удостоен прижизненных почестей, но потом впал в немилость и его лицо на статуе решено было закрыть глухим шлемом, а имя сбить.

Но больше всех Мицану нравилась другая версия. Как-то ему рассказали, что на самом деле это был памятник жившему лет сто назад начальнику гавани. Тот установил его в честь самого себя, собрав мзду с иноземных купцов. Когда он умер, то новый начальник тоже прошелся по кошелькам торговцев и приказал мастерам переделать статую, изменив ее лицо и фигуру на его собственные. Следующий поступил также. В итоге городская коллегия поставила точку на этом обычае приказав переделать памятник в фигуру воителя. Впрочем, совсем с традицией они не порвали, ведь деньги на это снова изъяли из доходов прибывающих в город купцов.

Они прошли ещё немного вперед, пока не увидели искомую таверну.

«Новый Костагир», названный так в честь столичного города Косхояра — Костагира, сильно выделялся из всех окружающих зданий. Как и говорил Киран, он был построен из резных каменных блоков, насчитывал три этажа с маленькими, больше похожими на бойницы окнами и плоской крышей. Чем-то он напоминал одинокую скалу, окруженную лесным массивом, или сторожевую крепость на границе обжитых земель, которую облепил дикарский поселок.

Мицан остановился и осмотрелся. Прямо за каменным зданием, начинался лабиринт темных и тесных улиц. Часть домов показались ему заброшенными. По крайней мере окна у них были заколочены, а внутри явно было темно. Да и доски, служившие им стенами, выглядели совсем старыми и прогнившими, и что-то подсказывало Мицану, что и запертые двери этих построек легко можно будет открыть ударом плеча или ноги.

Все фрагменты мозаики окончательно сложились в его голове в целостную картину событий и терзавшие Мицана вопросы и неопределенности отпали.

Повернувшись к спутникам, он изложил им свой новорожденный план. Парни слушали его молча, только вот Ярна с трудом сдерживала дрожь. Мицан ещё раз подумал о том, как, наверное, сейчас страшно этой девушке и поразился мужеству, скрытому в этом хрупком теле. Все сейчас зависело только от нее. Весь успех их дела и дальнейшая судьба были в этих тонких ручках, что нервно теребили край платья. Когда он закончил, она выпрямилась, распрямила плечи и молча пошла к таверне. Было видно, что девочка храбриться, но вот шаг ее выдавал — за весь недолгий путь до «Костагира» она успела дважды оступиться.

Стоявшие у массивных резных дверей двое крепких краснокожих мужчин в желтых одеждах остановили ее, спросили о чем-то, и, выслушав ответ, который явно сочли удовлетворительным, пустили внутрь.

— Ну что парни, теперь за нами дело, — Мицан постарался улыбнуться как можно более хищной и отвязной улыбкой. — Надеюсь все всё запомнили?

— А то, — Ирло начал загибать пальцы — Пока Ярна Газрумару выманивает, вы с Кираном уходите в переулок и ждете их там. Амолла забирается на крышу ближайшего здания и когда Ярна с этим косхаем выйдут — сигналит нам. Ну а мы с Патаром у таверны устраиваем красочную потасовку, чтобы отвлечь охрану. А встречаемся уже на нашем месте.

— Верно, — Мицан взъерошил рукой волосы пухлого паренька. — А ты делаешь успехи мой дорогой друг. Уже смог с первого раза запоминать, что я только что сказал.

— Иди-ка та в жопу, Мицан.

— А вот это вряд ли. На встречу с Газрумарой тороплюсь, — они рассмеялись, и от повисшего напряжения не осталось и следа. — Ну все, парни, теперь по местам. И пусть сегодня боги явят нам свою милость.

Друзья разошлись. Мицан и Киран свернули в переулок, и пошли к расположенным за таверной зданиям. Дома здесь были жилыми, и тонкие дощатые стены пропускали крики, возню, стоны и ругань на незнакомых языках, а воздух полнился запахами гари, нечистот, рвоты и кислятины. Тут было довольно пустынно — лишь раз им встретился какой-то пьяный старик в рванье, который проковылял, опершись о стенку, да пара замотанных в тряпки женщин, что при их виде тут же шмыгнули в какую то дыру. Ночь была опасным временем и к ее приближению жители гавани предпочитали покинуть улицы.

Пока они шли до нужного переулка, обычно болтливый Киран молчал и напряженно хмурил брови, всем своим видом показывая недовольство.

— Что мрачный такой? — спросил его Мицан.

— Да предчувствие у меня дурное. И на сердце совсем неспокойно.

— А что так? Неужто сомневаешься, что дельце выгорит?

— Ещё как сомневаюсь. Слишком уж мы на удачу полагаемся. Почти как те парни, что кинулись на Газрумару с ножами.

— Мой план немного сложнее, чем у них был. Не находишь?

— Только в деталях, а так — всё тот же авось. Авось косхай заметит Ярну, авось они пойдут в подворотню, и авось мы сможем с ним расправиться. А что если его там нет, или они из главных ворот выйдут, или он охрану с собой позовет? А что, на него уже нападали сегодня, самое время насторожиться и лишний раз о безопасности подумать. В хорошем плане это все учтено должно быть, а ты одну удачу в расчет берешь. Те парни с ножами тоже, наверное, «планировали» и думали, что уж кому, а им точно повезет. Да и чем плох был их план? Пырнуть ножом на базаре, когда вокруг тьма народу толпится? Так ведь сплошь и рядом убивают. Главное только чтобы удача хоть немного улыбнулась. Но она этого не сделала. Вот и у нас финал вполне как у них может выйти. Только хуже ещё. Им-то просто кости поломали, а нас…

— То есть говно мой план?

— Ещё какое. Но ничего лучше у нас все равно нет. А Ярна уже внутри, да и мы, кажется, на месте.

Они остановились возле трехэтажного здания расположенного на небольшом отдалении позади таверны. Тут был удобный тихий тупик, который, как и сама таверна, должны были хорошо просматриваться с верхнего этажа. Мицан подошел к заколоченной двери, подергал, убедившись, что часть досок прогнила, и выбил ее несколькими ударами.

— Заходим, — проговорил он. Киран кивнул и они переступили порог заброшенного здания.

Внутри было темно и веяло сыростью. Дом, судя по всему, уже давно был покинут, и даже бездомные тут не ночевали.

Пройдя внутрь, парни нашли крутую лестницу, по которой поднялись на второй этаж. Дойдя до нужной стены, они выломали остатки ставень в окне, что выходило на переулок за таверной, и расположились с двух сторон. Судя по всему, эта комната когда-то была детской — на стенах ещё можно было различить простенькие рисунки, а в углу были свалены полуразвалившиеся остовы двух маленьких кроваток и одной побольше. Недалеко от них пол покрывали крупные, явно старые ржаво-коричневые пятна, думать о происхождении которых совершенно не хотелось.

Судя по состоянию всего дома, полного разбитой посуды и остатков мебели, жившие тут люди покинули его совсем не по доброй воле. И вполне возможно, что руку к этому приложили как раз владельцы таверны, которые очень не хотели, чтобы кто-то помешал их посетителям.

Мицан проверил нож на поясе, потом достал пращу и разложил перед собой пять свинцовых снарядов. Он неплохо пользовался этим оружием и мог даже сбить небольшой кувшин, стоящий за тридцать шагов, но сейчас ему нужно было попасть в висок не задеть при этом Ярну. А это было ой как не просто. Особенно сейчас, когда от солнца оставалась лишь багряная полоска над крышами домов, а взошедшая на небосвод луна постоянно пряталась за тучами. Если у него чуть дрогнет рука или впотьмах подведет глаз… он мог в мгновение ока погубить всё их дело и их самих.

— Мицан, — неожиданно прервал тишину Киран.

— Да?

— Можно вопрос задать? Только ответь на него честно.

— Ну, валяй, постараюсь уж не соврать.

— Скажи, а тебя не смущает, что мы, ну… — Киран немного замялся, то ли подбирая слово, то ли собираясь с мыслями. — Ну, убийцами станем.

— Нет. А разве должно?

— Ну не знаю… это же убийство все-таки. Одно дело ребра кому намять, или лавку обнести, ну или торговца на пару ситалов обсчитать, а тут речь о человеческой жизни идет. Об убийстве.

— И что с того?

— Думаешь, это так легко будет?

— Да, Киран, думаю. Люди всегда других людей убивали. Такими уж нас создали боги и нечего тут вздыхать и философствовать. Убийство. Ха! Тоже мне невидаль. Думай лучше о том, как наша жизнь поменяется, когда мы дело сделаем. Как мы станем людьми господина Сельтавии. Ты же видел, как они живут — ходят в серебре, пьют малисантийские вина, каждый день мясо едят и у каждого из них есть свой дом. Свой собственный дом, представляешь? Не жалкая конура, которую приходится делить с клопами и крысами, а настоящий дом. И бабы им сами на шею вешаются. И каждый их уважает, и пальцем тронуть не смеет. Разве не это настоящая жизнь? Разве не такого мы с тобой достойны? Не знаю как ты, Киран, а я вот очень хочу из грязи и нищеты вылезти. Другой жизни хочу. Надоело уже на досках спать. Надоело каждый день авлии пересчитывать, в надежде на лепешку и кувшин вина наскрести. А завтра опять крутиться и бегать как кипятком облитый, ради пары монеток. По горло мне такая жизнь, а ведь я, считай, только жить и начал. И раз мне выпал шанс все это поменять, я его ни за что не упущу! Будь уверен. Надо будет — так я зубами голову косхаю отгрызу и даже не поморщусь.

Ну а если тебя вдруг совсем совесть замучила, хоть и не пойму с чего бы, то подумай вот о чем — Газрумара подонок и мразь каких ещё поискать надо. Да по нему никто ни единой слезинки не прольет. Ни одна живая душа. Скорее уж целая толпа народа нажрётся на радостях и плясать пойдет, как узнает, что его к праотцам отправили. Ты мне сам пересказывал слова этого вашего носильщика, что в доках его все ненавидят и людям он немерено зла сделал. Да что там носильщик. Вспомни хотя бы про братьев лавочников, которым он кости переломал. Или про девочку эту дурную, о которой ты говорил. А сколько у него ещё таких девочек было? А сколько человек от его руки или по его приказу с жизнями расстались? Да если хоть половина того, что о нем болтают, правда, то мир от его смерти только чище станет. Считай, мы что-то на вроде судей, которые вершить справедливый суд собрались.

— Тебя послушай, так мы праведное дело делаем. А не боишься что подсудимый этот, раз уж ты в судьи себя назначил, по ночам приходить начнет?

— Нисколечко не боюсь. Сплю я хорошо и крепко. А если вдруг ко мне призраки начнут являться… ну что же, придется в храм Моруфа с овцой идти.

— И все? Так просто? Отвел овцу и никаких тебе теней прошлого?

— Да, Киран, вот так просто. Жизнь она вообще штука простая и незамысловатая. Те, что ее усложняют, и истины кроме общеизвестных ищут, только себе хуже делают. А я себе хуже делать не желаю. Я наоборот лучшей жизни хочу и если мне для этого надо одного мерзавца под нож пустить — так оно и будет.

Киран молчал. Казалось, что он больше не слушал его, а лишь напряженно всматривался в переулок.

— Или вот однобожников возьми, — продолжал Мицан, словно пытаясь убедить и самого себя тоже. — Они вот вообще верят, что тот, кто убьет грешника — благое дело сделает. Причем сразу для всего мира. Так как он, грешник, своим существованием мир портит и зло в нем множит.

— Слышал про такое. Но ты-то не однобожник.

— Нет, конечно. Зачем мне один бог, когда у меня целых двенадцать есть? Вот только с этой их идеей сложно спорить. Может и вправду в мире так много всего неправильного происходит, потому что в нем всякие злодеи живут и никакой кары не боятся.

— Мы с тобой тоже грешники. Особенно для однобожников.

— Может и так, — вздохнул Мицан. — А может это мир плохой и на нас дурно действует, а мы как были душой чисты, так и остались.

— Это ты-то душой чист?

— А что, сомнения есть?

— Ещё какие, Мицан! Ещё какие, — рассмеялся, наконец, юноша, но тут же нахмурился и вжался в стенку. — Тихо, идут.

Мицан осторожно выглянул. Между домов шли они. Высокий широкоплечий мужчина, с темно-красной кожей был одет в расшитую причудливым орнаментом тунику с глубоким вырезом на груди. Его пышные черные с проседью волосы были заплетены в шесть схваченных обручем косичек, под нижней губой виднелась тонкая полоска бороды, уши украшали с десяток золотых серёжек, разной вылечены и размера, а на скулах была выбита татуировка. Он вел Ярну, обхватив одной рукой за талию, а другой жадно наминая ее маленькие груди и постоянно целуя в шею. Девушка не сопротивлялась, но кожа ее, приобрела нездоровый бледный цвет, и даже отсюда было видно, как дрожало ее хрупкое тельце.

Когда они прошли немного вперед и остановились как раз напротив окна, из которого смотрели Мицан и Киран, Газрумара прижал Ярну к себе и впился в ее губы жадным поцелуем. Руки косхая начали блуждать по ее телу, хватая за груди и бедра, залезая в промежность и стягивая одежду. Девушка не отвечала ему взаимностью, но и не сопротивлялась, позволяя делать все, чего он бы не захотел.

Отстранившись, он резко отодвинул ее и, повернув, прижал к стене дома. Его правая рука схватила девушку за волосы, намотав их на кулак, а левая задрала платье, оголив ягодицы.

Больше ждать было нельзя. Мицан заложил в пращу снаряд и, размахнувшись, прицелился, стараясь попасть точно в висок косхая. Свинец со свистом рассек воздух и вошел в стену дома, лишь слегка задев затылок Газрумары. Взревев, он с силой ударил Ярну о доски здания и, схватившись за рану, бешено завращал головой, ища нападавшего. Его глаза тут же нашли Мицана, так и не успевшего скрыться в проеме окна.

— Аааарр! Рахтта варатта аттра! Убиюю вироодка!

С неестественной для такого здоровяка скоростью, он в несколько прыжков пересек переулок и вбежал в здание, в котором сидели Мицан с Кираном. Парни переглянулись и заложили снаряды в пращи, слушая, как громыхают ступеньки лестницы под тяжелой поступью бандита. Неожиданно шаги прекратились, и в доме повисла абсолютная тишина. Парни ещё раз переглянулись, а потом посмотрели в черный проём двери.

За окном застонала Ярна. Мицан, сам того не желая обернулся, краем глаза увидев как девочка пытается встать, опершись о стену. И тут в их комнату влетел косхай. Он ловко увернулся от пущенного Кираном снаряда и, подбежав к нему, ударил кулаком в челюсть, повалив на пол, а потом развернулся к Мицану.

— Давай тварь! Ко мне! — крикнул ему парень, перехватывая поудобнее нож.

Газрумара заулыбался, вытаскивая из-за пояса широкий кривой кинжал, почти локоть в длину. Рванув на груди тунику и обнажив покрытую татуировками грудь, он бросился на Мицана. Парень отпрыгнул, перекатившись по полу, и выхватив из кучи поломанной мебели ножку детской кроватки, встал в боевую стойку.

— Курраат тарр гатта. Сэиичас тебя бууду ррэзать, пуутхек!

— На нож свой не упади, резальщик!

Газрумара опять взревел и бросился вперед, но Мицан отвел удар кинжала своим ножом, а ножкой от кровати ударил косхая по ребрам. Тот поморщился, отступил на шаг, а потом вновь атаковал, целя ножом по ногам Мицана. Парень отпрыгнул, больно ударившись щиколоткой об остов кровати. Косхай шагнул к нему и сделал прямой выпад. Мицан попытался защититься ножкой, отведя удар, но кинжал задел таки его предплечье, оставив неглубокую царапину, из которой засочилась кровь.

— Ах, чтоб тебя!

— Йето тоолико наччало, вишиивы пуутхек!

Комната была небольшой, и места для отступления почти не осталось. Мицан было ринулся к двери, но Газрумара его опередил, перегородив дорогу и сделав несколько коротких выпадов, которые парню еле удалось отбить. Мицан вновь кувыркнулся, оказавшись недалеко от Кирана, который, похоже, пришел в себя и пытался приподняться на локтях. Увидев это Газрумара подскочил и с размаху ударил того ногой в живот, отчего юноша скрутился и жалобно завыл.

— А можэт отррэза ушши твеиму париньку, э? Что скааже? Или лучшее сраазу хер, а потом затаалкате в глоотку?

Косхай недобро заулыбался и наклонился к Кирану, но в этот момент Мицан с криком запустил в него ножкой детской кроватки, попав прямо в лицо. Бандит отпрянул, с ревом схватившись за левый глаз. Из-под его ладони потекла кровь. Похоже, бросок оказался ещё удачнее, чем он надеялся. Не желая терять неожиданное преимущество, Мицан бросился к нему и начал колоть косхая ножом, стараясь попасть в живот или бедро. Все также закрывая левой рукой подбитый глаз, тот отбивал удары и отступал, злобно рыча.

Неожиданно он выбросил свой кинжал и перехватил летевшую к его груди руку Мицана, больно заломив ее, отчего нож парня тут же звякнул о пол. Мицан закричал. Газрумара притянул его к себе и левой рукой вцепился в горло парня. Тот выгнулся и с силой лягнул его ногами, угодив пяткой прямо в пах. Косхай взвыл и схватился за причинное место, выпустив Мицана. Тот вновь кувыркнулся и, подхватив с пола кинжал Газрумары, рубанул его не глядя. Лезвие с хрустом вошло в плоть, и комнату вновь сотряс истошный вопль. Мицан отпрыгнул, вовремя увернувшись от удара.

Из левого предплечья бандита торчал кинжал, а левая же бровь была рассечена и хлыстающаяся из нее кровь заливала лицо косхая. Газрумара тяжело дышал. Поднявшись, он вытащил из руки застрявший кинжал, и уже не говоря ни слова, прыгнул на Мицана.

Его нож был слишком далеко и единственное что успел сделать парень, так это упасть на спину, выхватив из кучи ещё одну ножку и выставив ее перед собой острым концом. Раздался звук рвущейся ткани и плоти. Газрумара захрипел, встал и отшатнулся назад: прямо из его живота торчала деревяшка.

Не теряя ни мгновения, Мицан рванулся к своему ножу и начал колоть косхая, вгоняя лезвие в его живот и грудь, нанося удары по плечам и бедрам. Бандит рухнул на колени, а потом безвольно завалился на спину. Мицан победно наступил на него, с наслаждением смотря как из ран и рта Газрумары толчками сочиться кровь, и вогнал кинжал прямо в сердце своего противника. Но тот уже ни издал и звука — главарь косхайской банды был мертв.

Отойдя назад на пару шагов и вытерев рукавом пот и кровь с лица, он огляделся. Киран постанывая поднялся и, держась за живот, подошел поближе.

— Надо проверить Ярну, — с болью произнес он, но Мицан, казалось, его не слышал вовсе. Крутя в руке кинжал, он примерялся не зная с чего начать.

— Нужно голову отрезать. Может подержишь его за волосы?

— Ты оглох что ли? Ярне помощь нужна!

–…горло то я легко перережу, а вот как с позвонками быть? Рубить или пилить? Не решу что лучше.

Кирана замутило. С отвращением посмотрев на своего друга, он сплюнул кровь из разбитой губы, и пошел прочь из комнаты. Мицан даже не посмотрел в его сторону. Подойдя к трупу косхая, юноша начал монотонно наносить удары по его шее, каждый раз погружая клинок все глубже и глубже. С позвонками действительно пришлось повозиться, но вскоре и они поддались, отделив голову Газрумары от тела.

Мицан вновь огляделся. Неожиданно он понял, что понятия не имеет в чем ее нести. Конечно, можно было сделать своеобразный мешок из туники мертвеца, но рваная и заляпанная кровью ткань привлекала бы не намного меньше внимания, чем просто отрубленная голова в руках.

Ничего подходящего в комнате не нашлось, и Мицан пошёл обыскивать остальную часть дома. К счастью удача вскоре ему улыбнулась — в одной из комнат ему подвернулась большая плетеная корзина с крышкой. Вернувшись назад, он немного подумав сорвал с мертвеца тунику и сложив ее в несколько слоев уложил на дно плетенки.

В этот момент в дверях показались поддерживающие друг друга Киран и Ярна. На лбу у девушки была заметна крупная ссадина, а левая скула уже заплыла от кровоподтека. Увидев Мицана, державшего за косы отрубленную голову, она тут же изогнулась и опустошила желудок.

— Прости… — тихо произнесла девушка и даже попыталась улыбнуться, но получившаяся у нее гримаса не могла спрятать отвращения.

Мицан убрал голову в корзину и, обхватив ее двумя руками, поднялся на ноги.

— Ну что, Киран, кажется мой дерьмовый план сработал, что скажешь?

— Угу, сработал. Может, теперь пойдем отсюда?

— Да, ты прав, надо сваливать пока этого не хватились. Ярна, сколько там с ним было людей?

— Дюжина, кажется.

— Тем более стоит поторопиться.

Мицан наклонился и снял с пояса покойника кошелек. К его большому разочарованию он оказался значительно легче, чем надеялся парень. Похоже, Газрумара не очень-то любил за что-то платить, пользуясь вместо денег угрозами, страхом и насилием.

Уходя, Мицан ещё раз оглядел исколотое ножом тело с торчащей из живота ножкой от кроватки. К его большому удивлению, этот вид совсем не будоражил в нем никаких чувств. Ни страха, ни отвращения, ни триумфа. С таким же успехом он мог смотреть на тушу забитого быка на базаре.

Это показалось ему странным, но времени на размышления у него не было. Да и привычки такой тоже. Только краткая мысль, что вот он и стал убийцей, проскочила в его голове и тут же уступила место совсем другим, куда более практичным заботам.

Покинув заброшенный дом, они пошли по главной улице в сторону Морского базара. Конечно, идти с отрезанной головой в корзине было страшновато, но переулки Аравенской гавани таили в себе куда больше угроз и опасностей. Ночь уже вступила в свои права и город казался пустым и безлюдным. Только в Фелайте им повстречался первый патруль меднолобых, но и они прошли мимо, даже не обратив никакого внимания на трех подростков с корзиной.

Дойдя до склада и поднявшись на второй этаж, двое парней и девушка застали сидящих за столом Патара, Ирло и Амоллу. Мицан сразу заметил, что глаз у пухлого паренька подбит, а туника у пекарского подмастерья порвана.

— О, а вот и наши грозные убийцы пожаловали! — Ирло явно был пьян. Стол перед ним был залит вином, а один опустевший кувшин валялся под ногами. — Ну как, удачно в засаде посидели? Или нам ждать скорой и кровавой расправы от толпы заморских уродцев?

Не говоря ни слова, Мицан подошел к нему в плотную и поставил у его лица корзину. Ирло с наигранной небрежностью снял с нее крышку, но стоило ему заглянуть внутрь, как он отпрянул, перевернув стул на котором сидел. Парень побелел. Его пальцы начали судорожно перебирать висевшие на шее защитные амулеты, а губы задрожали.

— Великие горести, да это же…

— Газрумара. Точнее его голова. Остальное в корзинку не поместилось.

Мицан как ни в чем не бывало, вернул на место крышку и, поставив рядом с собой корзинку, сел за стол.

— Ирло, раз ты все равно на ногах, то будь добр, сходи вниз и запри двери покрепче. Мне что то совсем не хочется сегодня гостей принимать.

Пухлый паренек, вопреки обычному, препираться не стал и молча спустился вниз.

— А с вами то, что случилось? — Мицан кивнул на порванную одежду Патара. — Я же вроде говорил, чтобы вы понарошку подрались. Сдержаться, что ли не смогли?

— Да… это… охранники нас отделали, — махнул рукой подмастерья. — Мы как только начали громко отношения выяснять и руками друг на друга замахиваться, эти уроды сразу налетели, и давай колотить без разбору. Ирло вот глаз чуть не вышибли, а мне тунику, сучьи твари, разодрали. А ей ведь и полугода не было.

— Ну, ничего. Новую купишь. Раза в три дороже, — Мицан широко улыбнулся.

— Очень на это надеюсь. А то у меня, знаешь ли, только одна на смену и осталась. А эту так порвали, что только на тряпки и пустить.

— Можно перешить и кройкой прикрыть порванное. Давай я сделаю.

Патар удивленно посмотрел на Ярну, кажется только сейчас заметил лоб и скулу девушки.

— Ох, Ярна, твое лицо…

— Ничего страшного, меня и отец сильнее бил. А тут я сама на ногах не удержалась, когда он меня толкнул. Ну, так что, перешить тебе тунику?

Патар чуть смущенно кивнул и, стянув одежду через голову, скомкал ее, отдав Ярне. Девушка тут же расправила тунику и внимательно осмотрела.

— Не так уж все и страшно, я быстро и аккуратно сделаю. Только я тебе завтра отдам, ладно? А то у меня тут ни иглы, ни ниток нету… ты же дойдешь до дома, ну… в одних штанах?

— Дойду. Спасибо тебе Ярна. Я тебе три, нет, четыре лепешки принесу. И вина ещё.

— Лучше бы масла, конечно. А то я вино не очень…

— По рукам, будет тебе масло.

Вернувшийся Ирло тихо сел с краю и придвинул к себе последний кувшин с вином. Молча налив полную чашку, он выпил ее в несколько глотков. Потом налил ещё, выпил не отрываясь, и начал наливать третью

— Но-но, полегче давай, а то сейчас всё вино вылакаешь!

Мицан отодвинул от него кувшин, но Ирло опять придвинул его к себе. Он поднял голову и на юношу уставились полные ужаса глаза.

— Прости Мицан, но я это, кажется, если не надерусь сегодня, то уснуть не смогу. Только глаза прикрою — сразу голова эта отрубленная появляется. Можно я допью что осталось?

— Ладно, хер с тобой. Пей, раз по-другому не можешь. Но с тебя вино.

Ирло судорожно кивнул, даже не сказав ничего о том, что и это вино было куплено за его деньги.

— Завтра-то как? Толпой пойдем? — спросил Амолла.

— Можно. А могу сам отнести и договориться обо всем, — ответил Мицан.

— Давай лучше ты, — проговорил Киран, под одобрительные кивки остальных.

Они посидели ещё немного, даже не пытаясь завести беседу, а потом Патар, Киран, Ирло и Амолла, сухо попрощавшись, покинули склад. Ярна же пока не спешила уходить, начав приводить в порядок стол. Мицан немного понаблюдал за девчонкой, а потом переместился на лежанку в дальнем углу. Поставив перед собой корзину с головой, он почувствовал, как на него наваливается усталость и боль. Его побитое тело начало напоминать об ударах и порезах, но уже совсем скоро все чувства пропали, а юноша провалился в глубокий сон.

Проснулся он уже ближе к полудню. Голова была там, где он ее и оставил, а вот Ярна куда-то делась. Зато он обнаружил, что его предплечье перевязано чистым отрезом ткани, а на столе лежало прикрытые тряпочкой пол лепешки, кусок брынзы с четверть ладони и маленький кувшинчик с водой. Вероятно, все это было делом рук девушки. Поев, он вернулся на свою лежанку, прикидывая, чем бы себя занять.

Лифут Бакатария говорил, что ждать победителя Газрумары он будет на закате, а шляться по улицам с головой в корзине явно было не лучшей идеей.

От скуки он начал прокручивать в голове воспоминания прошлого дня, разбирая свой бой с косхаем. Все указывало на то, что Мицан очень везучий по жизни. Его противник был сильнее, крепче и явно намного опытнее. Не прыгни он тогда, а сделай пару шагов в сторону, и сейчас без головы был бы Мицан. Причем голова его валялась бы не в корзине, а в какой-нибудь грязной и вонючей канаве.

Другой бы, наверное, решил, что всё дело в принесенной накануне жертве. Что именно благодаря благословению Моруфа смерть прошла мимо, но Мицану как-то совсем не нравилась мысль, что его победа принадлежит не ему самому, не его удаче или ловкости, а забитой в подворотне курице. Патар бы его сейчас, конечно, обругал за такие мысли, а Киран наградил долгим осуждающим взглядом, но этой победой Мицану не хотелось делиться ни с кем. Даже с богами.

С великим трудом дождавшись того часа, когда солнце начало клониться к горизонту, он покинул склад и почти бегом отправился в оговоренную таверну.

«Бычий норов» находился на юге Фелайты, недалеко от Царского шага — самой большой, широкой и красивой улицы, что разделяла весь Каменный город на две части. Заведение явно было из приличных и дорогих. Мицана даже отказались поначалу пускать внутрь и лишь весьма грубое объяснение, что идет он к самому Лифуту Бакатарии заставило передумать стоявшего у дверей вышибалу.

Оказавшись внутри, Мицан ненадолго застыл, оглядываясь. Это было добротное заведение для людей, у которых водились деньги — все стены были покрыты причудливыми фресками, колонны украшала лепнина в форме цветов и обнаженных девушек, а столы и стулья были с резьбой в виде быков и кувшинов с вином.

Людей внутри было немного — во всем зале он насчитал лишь три стола, за которыми сидели посетители, и ни в одном из них он не узнавал людей господина Сельтавии. Был, правда, ещё один стол в углу, на котором стояли несколько медных кувшинов, кубков и большой поднос с наполовину съеденными бычьими ребрами, но их владельцев нигде не было видно. Пройдя через весь зал к стойке, Мицан поздоровался с невысоким лысым мужчиной.

— Вечер добрый уважаемый, да дарует тебе Сатос свое благословение.

— И тебе всех благ и благословений, парень, — хозяин таверны смерил его изучающим взглядом, остановившись на большой корзине в его руках. — Только зря ты сюда пришел. Не покупаем мы ничего у уличных торгашей. У нас тут место солидное, знаешь ли, и поставщики все тоже люди солидные. С проверенной репутацией. Так что без обид, братец, но шел бы ты лучше в какое другое место. Вон на соседней улице есть одно дешёвое местечко, попробуй там удачу попытать. А тут тебе клиентов не найти.

— Да какие тут обиды, тем более что не угадал ты совсем, братец. Не торгаш я. Мне Лифут Бакатария нужен. Знаешь такого?

Трактирщик нахмурил лоб, посмотрел ещё раз на корзину, потом перевел глаза на Мицана с недоверием.

— Были они тут, но освежиться вышли. Вроде на улице должны быть. В переулке за углом посмотри, раз при входе не встретил.

Мицан помахал трактирщику ручкой и покинул заведение. Направившись в указанный переулок, он сразу же наткнулся на людей господина Сельтавии.

Лифут Бакатария отливал, опершись рукой о стену. Рядом с ним стоял Лиаф Гвироя — невысокий худой мужчина средних лет, с жесткой, похожей на щетку коричневой бородой и карими глазами-бусинками — верным знаком, что в крови его была чужая примесь. Двое других, которых звали Арно и Сардо, во всем могли сойти за родных братьев: крепкие, пышущие здоровьем, хорошо сложенные с темными волосами и густыми бородами, даже одеты были почти одинаково — в красные туники из тонкой шерсти и серые накидки. Только у Арно на шее висела золотая цепь, а Сардо носил почти такие же как у Бакатарии серебряные браслеты. С Арно Туария Мицан был немного знаком — он жил неподалеку, а его младший брат, Келот, временами приходил на заброшенный склад скоротать вечерок за вином и игрой в кости.

Мужчины что-то оживленно обсуждали, яростно жестикулируя, и лица их прямо-таки светились от радости. Мицан подошел к ним и демонстративно поставил на землю корзину.

— Здорово мужики. Что радостные такие. Неужто хорошее что случилось?

— О, привет Мицан, — подмигнул юноше Арно. — А ты же, наверное, ещё не слышал ничего, да? Ну верно, на площадях то пока не объявляли — война окончена. Великий стратиг Лико Тайвиш покорил-таки харвенов!

— Слава ему! Да не покинет его благословение Мифилая! — прогремел Киран

— И слава Великому Тайлару! Да захлебнутся наши враги в говне и позоре! — довольно улыбнулся Лифут Бакатария, поправляя край туники и кушак.

Мицан уставился на них с неподдельным удивлением.

В мире, в котором жил юноша все свои пятнадцать лет, за пределами четырех ближайших кварталов почти ничего не существовало. Люди Фелайты, Паоры, Кайлава и Хавенкора жили сами по себе и если до них и доходили новости из «Большого мира», то они слушали их, многозначительно кивая, а потом возвращались к своим повседневным делам. «Большой мир» не касался их жизни, так к чему и им было обращать на него внимание? «Говорят в Хутадире сейчас чума бушует!», «Ага, чума», отвечали городские блисы. «А вы слышали? Слышали? Сэльханских пиратов знатно потрепал новый морской стратиг. Сжёг тринадцать кораблей, между прочим!», «Потрепал, ага», — кивали они, забывая к концу фразы, с чего она начиналась. «Харвены опять пересекли Сэвигрею и вместе с вероломными вулграми разграбили пять колоний!», «Разграбили, да», — все так же невозмутимо говорили жители Каменного города.

Да, они радовались победам Тайлара, ведь, чаще всего, одерживали их такие же блисы. Но всё же «Большой мир» — был уделом и заботой благородных ларгесов и дутых палинов, гордящихся своим полноправием. А городской блисской бедноте до всего этого просто не было дела. Вот цены на репу, это да. Это важно. От них зависела жизнь и достаток. Пожар у мастерских мефетрийца Казайнхара Токи? Там же рядом склады со смолой! Парни из Паоры избили сына мясника? Кликай всех, проучим ублюдков!

Когда вокруг тебя и так много боли и страданий, чужие и далекие беды не кажутся уж очень значимыми. Жизнь — она вот тут. На твоих улицах. А войны, пираты, разные города и тем более чужие народы и страны, все это было далеко. В иной жизни. И блисских шкур напрямую не касалось. Конечно, выпить и погулять на праздниках в честь побед в кварталах любили. Но Мицану всегда казалось, что любили они именно сами праздники. И он был удивлен тому, как искренне звучала радость в словах людей господина Сельтавии.

— А у тебя-то че рожа камнем? — спросил его Арно.

— Да я просто не знаю даже. Ну, победили и победили.

— А надо радоваться, пацан! — произнес Лифут. — Мы, сука, граждане Великого Тайлара и мы, охеренно гордимся своей родиной и ее успехами. Впрочем, есть у нас и другие поводы для веселья. Ну-ка, парень, покажи свою соображалку, и ответь, почему это мы так радуемся успехам тайларского оружия?

— Праздник же теперь будет. Да и товары всякие новые привезут.

— Близко, но не попал.

Мицан ненадолго задумался, и почти сразу все встало на свои места, вернув его в прежние и привычные границы.

— У вас связи с армией.

— А вот теперь в точку, пацан, — на этот раз Лифут расплылся в улыбке. — И очень тесные. Почти, сука, родственные. Но все это — не твоего гребанного ума дело. А теперь скажи-ка мне парень, в этой твой корзинке то, что я думаю? А то на улицах поговаривают, что вчера ночью один косхай зарезался на хер. И так крепко зарезался, что его гребанную голову до сих пор по всей гавани ищут.

Мицан ждал этого вопроса и с довольным видом пододвинул плетеную корзинку к ногам бандита. Лифут открыл ее и без тени смущений достал, взяв за косички, голову мертвеца. Проходившая мимо женщина тут же вскрикнула и отшатнулась в сторону. Мицан затравленно оглянулся, но Бакатария даже глазом не повел, продолжая разглядывать сильно посиневшее лицо.

— Хе, а вот и нашлась голова. Вот интересно, сука, на хера они эти косички заплетают? А, как думаешь Лиаф?

— Наверное, затем же, зачем в уши сережки вставляют и какую-то херню на скулах себе пишут.

Только сейчас Мицан обратил внимание, что татуировки на лице покойника были совсем не узорами, а фальтской клинописью.

— И зачем же? — Лифут перехватил голову и поднес почти вплотную к себе, смотря прямо в глаза мертвецу.

— Да чтоб я знал. Мудилы заморские.

Лифут хмыкнул и положил голову обратно в корзину.

— Пойдем-ка, пацан, посидим и поговорим. Кто у нас тут поблизости живет?

— Из клятвеников то? В пятистах шагах дом Убара Здоровяка.

— Сойдет. Корзинку только тут оставь. Тяжелая же, небось, да и не пригодится она нам больше. Вся в этой гребанной крови вымазана.

Они прошлись вниз по шумной улице и свернули в переулок, остановившись у двухэтажного дома из пожелтевшего кирпича. В доме было три двери и Лифут открыл среднюю. Сразу за ней начинался просторный зал с низким потолком, в котором из мебели был лишь огромный стол с лавками и по краям. Ровно посередине сидел выбритый налысо здоровяк с огромным брюхом и ел что-то блестящими от жира пальцами, запивая прямо из глиняного кувшина. Подняв глаза на гостей, он растекся в улыбке и даже попытался вылезти из-а стола, обтирая руки о лежавшую рядом тряпку.

— Лифут Бакатария! Ого, вот это честь! Очень рад видеть тебя, давно….

— Чем это здесь пахнет? Жареным салом что ли? — бесцеремонно прервал его Лифут — Что за херню ты там жрешь?

— Зажаренная до хруста свиная грудинка с чесноком и луком. Вулгрианская закуска такая. Лучшая жратва к пиву, между прочим, — немного смущенно ответил здоровяк. Было видно, что он озадачен словами своего гостя.

— Ну и херню же ты в себя пихаешь.

— А ты круглыми сутками лопаешь финики и заливаешься вином. Это что, лучше?

— Конечно лучше Убар! Это пища достойная цивилизованного человека, а ты жрешь как, сука, долбанный дикарь. Скоро в грязи валяться начнешь и шкуру носить.

— Эй, я такой же тайларин как ты! Отвяжись Лифут!

— Ты грязное и дикое животное, раз любишь эту варварскую херню. Убери эту гадость немедленно и не позорься больше.

— Ну Лифут!

— Я Лифут. И кажется, я тебе только что сказал, что нужно сделать. Жопой шевели!

— Мужики, ну что он придрался то ко мне! Лиаф, ну хоть ты ему скажи!

— Э не, брат, меня не втягивай. Я спорить с командиром не стану, особенно если он прав. Пить пиво и есть жареное сало? Убар, серьезно, ты вулгр что ли?

— Да пошли вы! — Здоровяк обиженно стукнул кулаками по столу, отчего деревянная плошка и кувшин из которого он пил подпрыгнули.

— Иди лучше ты. И прихвати с собой свою дикарскую херотень. — Лифут прошел внутрь комнаты и сел за стол, а потом демонстративно поморщил нос и принюхался. — Я все ещё чую сало.

— Это же мой дом, Лифут!

— А я его у тебя и не забираю. Просто говорю, чтобы ты свалил отсюда и погулял пока мы тут разговариваем, раз как цивилизованный человек есть не научился. Или хочешь на ножечках поспорить?

Лифут Бакатария со зловещей улыбкой коснулся рукоятки одного из своих ножей. Убар вскочил из-за стола. Ноздри его раздувались, глаза налились кровью как у быка, а кулаки сжались так, что костяшки побелели. На мгновение Мицану показалось, что сейчас он броситься на Бакатарию, но вместо этого только схватил свою плошку и выбежал из комнаты.

— А пиво все-таки оставил — брезгливо проговорил Лифут. — Так, запомните все: если кто-то ещё здесь хочет жрать жареное сало, носить шкуры или сношать свиней — то на хер следом за Убаром. Желающих есть? Нет? Вот и славно. Пацан, будь любезен вылей ка это пойло подальше на улице, а когда вернешься — открой окна настежь.

Эти слова Бакатарии относились уже к Мицану. Неожиданно он понял, что если сейчас ничего не сделает, то скоро станет таким же жалким убожеством как этот здоровяк. Он взял пиво, дошел до ближайшего окна и выплеснул его, после чего показал неприличный жест рукой. Лифут ухмыльнулся, одобрительно покивав головой.

— Поаккуратнее с жестами, пацан. Руки ломаются легко, а отрубаются ещё проще. А остальные окошки все же открой. А то воняет тут как в избе у варвара.

На этот раз Мицан сделал так, как его просили без всяких выходок. Характер он показал, а артачиться дальше было не только глупо, но и просто небезопасно. Чутье подсказывало, что слова про руки были не совсем шуткой. Когда он вернулся к столу, Бакатария уже положил перед собой мешочек с финиками и складывал косточки шалашиком. Мицан подумал немного и сел напротив. Лифут поднял на него глаза:

— Тебе разве кто-то разрешал садиться?

— Ты и разрешил.

— Я? — в его голосе прозвучало искреннее удивление.

— Сам же сказал — пойдем в дом, посидим, поговорим.

— Хе, а ведь точно! — засмеялся Арно — А парень то соображает.

— Других и не берем, — протянул Лифут, обсасывая финиковую косточку. — Хотя, судя по Убару, раньше вот и такую херню брали.

— Может его бабку или прабабку вулгр какой оттрахал и в нем дикарская кровь замешена? — предположил Сардо.

— Может быть…. Это многое бы объяснило. Так, ладно. О том, какие члены побывали в бабушке или дедушке Убара в другой раз поговорим, а сейчас речь о тебе пацан пойдет, — Лифут навис над столом впившись в Мицана очень пристальным взглядом.

Юноше сразу же захотелось отвести глаза, а ещё лучше спрятаться под стол. Но он пересилил себя. «Если ты покажешь им слабость, они тебя сожрут», — мысленно убеждал себя Мицан. «Сожрут и выплюнут, превратив в такое же ничтожество как этого Убара, а то и во что похуже». Неожиданно губы Лифута растянулись в улыбке и он протянул Мицану высушенный коричневый плод.

— Финик?

Мицан взял предложенный ему плод и положил в рот. Финик оказался мягким и сладким, почти приторным.

— И так, — Бакатария чуть отстранился, скрестив руки на груди. — С заданием ты справился и считай, свой счастливый ключик уже вытянул. Двери нашей компании для тебя теперь открыты и очень скоро ты поймешь, что мы не просто банда, пусть даже и крупнейшая в Кадифе. Мы — это долбанная семья. Охеренно крепкая семья, между прочим, которая любит и чтит нашего отца господина Сельтавию больше всего на свете. Быть с нами — честь. Ведь если ты один из нас — перед тобой все двери открыты. Будешь хорошо работать и верность хранить — начнешь очень быстро зашибать так, как другие и не мечтают. Всякая уличная мразь не посмеет даже ссать в ту сторону, в которую ты идешь, а от желающих твой хер пососать отбоя не будет. Но если начнешь халтурить и лениться, проявишь неуважение к старшим и, особенно, к господину Сельтавии, или, упаси тебя Великие боги, крысятничать — то наши пути разойдутся самым драматичным образом, — на этих словах Бакатария многозначительно провел большим пальцем по горлу. — Все понятно?

Мицан кивнул:

— Только один вопрос остался: мои ребята. Вместе со мной ещё четверо было. Они в деле помогали. Что с ними то, возьмете?

— Ааа, так к тебе ещё и долбаная свита полагается. Скажи мне, пацан, задание выполнил ты или они? Потому что если всю работу сделали они, а ты все это время у угла член надрачивал, то ты нам на хер не нужен. Мы тогда лучше кого-то из твоих ребятишек к себе возьмем, если они все такие толковые оказались.

— Косхая убил я.

— Ну, вот тебе и ответ на твой вопрос. Награду получает тот, кто работу сделал. Не они, ты. Запомни Мицан, сейчас ты — очень мелкая сошка, а ей подпевалы не положены. Пройдет ещё очень много времени, в которое ты будешь очень много и упорно работать и из кожи вон лезть, чтобы ты снова начал кем-то командовать кроме своего члена. Но когда это случится — поверь, ни о чем не пожалеешь. Короче, теперь ты с нами и про них забудь. Может в следующем году кому из них повезет, и он вытянет свой счастливый ключик, но пока этого не случилось — на хер их. А если тебя вдруг что-то не устраивает — иди сам на хер. Можешь и дальше кошельки с кушаков тырить или жопами своих дружков торговать — мне-то срать, чем именно ты занимался — но двери в настоящую жизнь для тебя закроются наглухо. Так что решай, только, сука, поживее, пожалуйста.

Лифут уселся поудобнее и занялся финиками. В это время к столу подошел Арно с кувшином и четырьмя кружками. Он разлил вино и поставил рядом с каждым, демонстративно пропустив Мицана. Тот понял, что пока он не ответит Бакатарии, для остальных его как бы и не существует.

Он открыл рот и… не смог произнести ни слова. Казалось — вот он, тот шанс, которого Мицан ждал всю свою жизнь. Достаточно только сказать пару слов и вся его судьба переменится. Вот только эти слова стояли у него комом в горле, не желая вылезать наружу. Проклятье, он же вырос с этими ребятами. Без них у него ничего бы не получилось. Они верили ему. Помогали ему. Сделали за него почти всю работу. А он их, стало быть, кидает.

Мицан попробовал себя успокоить мыслью, что это пойдет на благо всем. Скоро он поднимется, наберет вес и влияние и тогда уж и подтянет своих парней. Поможет и им всплыть со дна и встать на ноги…. Это же так и делается. Если несколько человек сидят в яме, то сначала вылезает один, а уже потом протягивает руку остальным… «Брехня», — услышал он собственный внутренний голос и понял, что это действительно так. Двери в лучшую жизнь открывались только один раз, и пройти сквозь них мог тоже только один. Да, Мицан любил этих ребят. Любил всем сердцем, но выбор им был уже сделан.

— Я с вами, — голос юноши прозвучал очень тихо и хрипло, а слова наполовину застряли в горле.

— Чего это ты там бубнишь?

— Да с вами я! С вами!

— Вот и молодчинка. Правильный выбор.

В этот момент к юноше подошел Арно и поставил перед ним глиняную чашу, наполнив её вином. Мицан почувствовал, что в горле пересохло и выпил залпом отдающий кислинкой напиток. Бандит ухмыльнулся, и налил ему ещё.

— Так, какое твое родовое имя?

— Квитоя.

— По отцу?

— По матери. Отца я не видел ни разу, даже имени его не знаю. Мать только говорила, что он солдатом был, из походной тагмы. Может и врала, конечно, но только кто же это сейчас проверит.

— Ладно, сойдёт. И так, — Бакатария выстучал короткую дробь костяшками пальцев по столу. Что-то в его облике неуловимо поменялось. Ухмылка исчезла, взгляд хоть и остался таким же пристальным, но перестал колоть, а обычно сутулые плечи расправились. — Слушай меня Мицан Квитоя. Сегодня твой второй день рождения и только он по-настоящему важен. Запомни его хорошо. А сейчас — замри.

Неожиданно Арно схватил Мицана за правую руку и прижал ее к столу. В ладони Лифута блеснул кинжал и Мицан дернулся, но бородач был намного сильнее его, легко удержав на месте. Бакатария смерил его пристальным взглядом, а потом сделал два неглубоких пересекающихся разреза на его ладони. На столе быстро образовалась небольшая лужа крови и Мицан закусил губу, чтобы не вскрикнуть.

— Эта кровь — дар богам и жертва, которой мы призываем их в свидетели. Феранора, молчаливая покровительница тайн, да услышь слова наши и даруй свое благословение всякому взятому обещанию. Радок всепомнящий, хранитель ключей, свидетель прошлого и будущего — внеси слова нашей клятвы в летописи мироздания. Лотак, опалённый бог ремесленников и заклинатель металлов — скуй нам цепь и свяжи меж собой давших эту клятву. Жейна, вечнородящая мать, заступница всякой жизни — свяжи узами клятвы кровь и семя. Морхаг, владыка вод, — расскажи морям и ветрам о сказанных тут словах и призови их в свидетели. Бахан плодородный — обрати всякий хлеб в пепел и всякое вино в уксус тому, кто пойдет против слов своих, Сатос златосердцей, опустоши сундуки и карманы отступника от сказанного, а Мифелай Великокровный, обойди защитой в бою. Сладострастная Меркара — лиши чресла удовольствий о тех, кто забудет о словах своих. Моруф, проводник и последний утешитель, закрой три реки и четыре поля для поступившего против сказанного и обреки его на вечные мытарства. Пусть каждый из двенадцати богов станет свидетелем сказанного и свершённого. Сегодня, Мицан Квитоя, сын неизвестного нам воина, дает перед людьми и богами клятву верности господину Сельтавии и всем его клятвенникам. Он будет служить преданно, слушать господина и людей его, и унесет с собою в Пепельный удел все тайны и секреты его. На том свидетели боги и люди. Клянешься ли ты в этом?

— Клянусь! — выпалил изумленный Мицан.

— Мы же клянемся, что у тебя всегда будет кров и стол. Что в карманах твоих не переведется серебро, а всякий поднявший на тебя руку ее лишиться. Клянемся знать тебя как нашего клятвенника!

— Клянемся! — хором ответили остальные.

— Да будет клятва эта страшна и нерушима. Да налетят гарпии на того кто нарушит ее. Да заберут они язык, глаза и печень его. Да нападут великие горести, и обратиться прахом всякая еда и питье его. Да станет серебро в руках его трухой, а сами руки покроются волдырями и язвами. Да поселяться черви в брюхе его. Да сломается каждая кость в теле. Да не будет конца горю и мукам, всякому, кто предаст эту клятву. Да иссякнет семя его, а вместе с ним — и весь род его. На то свидетель каждый из богов и перед каждым мы в ответе. Встань же Мицан Квитоя и стань клятвенником. Пусть все среди людей и богов знают — ты теперь наш. На то воля и вечная клятва.

На этих словах Арно отпустил его руку и Мицан сразу же зажал кровоточащую рану. Лифут, чье выражение лица вновь приняло привычный вид, ухмыльнулся и протянул ему чистую белую тряпку. Юноша перевязал как мог руку, слегка запачкав в крови одежду. Хотя рана и болела сильно, он старался не подавать вида.

— И так, пацан, с ритуалами покончено. Теперь ты наш клятвенник и боги на то свидетели. Так что добро пожаловать в новую гребанную жизнь Я смотрю, ты прихирел чутка? Что не ожидал такого?

— Есть немного.

— Запомни одну вещь, пацан, и запомни хорошо: боги — это серьезно и ни одно стоящее дело не должно вершиться без их на то благословения. Цивилизованный человек чтит и уважает божьи заветы. Он приносит им жертвы, воздаёт почести и просит благословение на каждое свое дело. И это, сука, одно из тех правил, по которым мы живем. Скоро ты поймешь, что их несколько больше чем может показаться со стороны. Но все они — мудрые и правильные. И куда лучше той чуши, что нам диктуют мантии в Синклите. Но всему свое время, а пока поговорим о твоей новой жизни в более мелких деталях. Я не знаю, что то там себе напридумывал, но хочу обломать сразу — пока ты никто и звать тебя никак. Да, ты один из нас и да, ты отныне человек господина Сельтавии. Но пока на этом всё на хер и уважение тебе придется заслужить. Как и, сука, право на серьезную работу и серьезные деньги. Скажем так — сейчас мы на тебя только смотреть будем. Так что поплясать придётся.

— И все-таки, чем же я заниматься то буду? Не горшки же вам чистить!

— Может и горшки. Смотря на что сгодишься. А вообще по началу — передавать всякие сообщения и приносить что попросят. Иногда — показывать город правильным людям. Ну а что ты хотел? Как я уже сказал — нормальная работа сама с хера не падает.

Мицан насупился. Конечно, не о такой работе он мечтал. Стать мальчиком на побегушках, когда уже вкусил власти, пусть и самую ее малость, пусть даже власть грязную и уличную, было тяжело. Но любая работа у господина Сельтавии была лучше всего того, на что он мог рассчитывать оставаясь вожаком беспризорных мальчишек. Так что со своей гордостью он как-нибудь разберется. Да и Мицан был уверен, что посылки — это всего лишь первый шаг на большой дороге. Не приятный. Да. Но необходимый. И он сделает его.

— Ну, ноги у меня крепкие, город знаю считай что наизусть, да и язык боги вроде правильным концом подвесили. Справлюсь.

— Так, а читать ты умеешь?

— Откуда? Я ж на улице рос, там грамоте не учат.

— А вот это херово. Это только для дикарей и животных в свитках и на табличках непонятные крючки начертаны. Учиться будешь.

— Не вопрос. Надо учиться — значит буду. Глядишь, если с вами не сложится, в писари пойду, — Лифут Бакатария смерил его недобрым взглядом, явно намекая, что шутка не удалась, и Мицан поспешил сменить тему. — Так, бегать по посылкам, служить провожатым и учить буковки — это понятно. А как насчет… ну — кровь кому пустить?

— А этим тебе придется заниматься очень не часто. Если вообще придется. Тебя это может удивить, но большинство вопросов у нас, сука, словами решаются. Это уличные быки кого-то постоянно громят и херачат, чтобы на страх взять, а нам город и так покорен и податлив. Мы — продавцы мира и спокойствия, а не громилы и отморозки. Да и для добрых граждан мы вообще, сука, главная надежда и опора, — на этих словах он заулыбался. Мицану показалось, что эта мысль забавляет Бакатарию. — Знаешь, мы — как государство. Берем деньги и даем взамен защиту и справедливость. Только работаем мы честнее. Ну и быстрее, само собой. Спросишь, зачем же мы тогда просим желающего к нам присоединиться грохнуть кого-нибудь? Да просто нам нужны решительные люди, а не всякая сыкливая херота. Ну а ещё — в город вечно лезет всякая мразь, то из провинций, то вообще из-за моря. Как будто нам своих ублюдков не хватает. Боги свидетели — прут как крысы из всех щелей, а осев тут, начинают херней страдать. Грабить, насиловать и убивать. Вот и приходится их выводок сокращать понемногу.

— Знаю. Я же родился на границе Фелайты и Паоры. Всю жизнь дрался с вулграми и прочим клавринским сбродом, — сам не зная зачем вставил Мицан. Хотя, пожалуй, знал — ему хотелось понравиться Бакатарии и остальным клятвенникам. Но тот, кажется, просто пропустил его слова мимо ушей.

— Так что в основном ты будешь, скажем так, по городу гулять. А начнешь уже завтра. Знаешь таверну «Латрийский винолей» рядом с Мясным базаром?

— Знаю.

— Вот завтра на третьем часу от рассвета зайдешь туда за своим первым заданием, — Лифут высыпал на стол остатки фиников и придвинул малую их часть Мицану. Юноша благодарно кивнув отправил в рот самый мясистый из них. — Там найдешь меня или Арно. Если вдруг никого не окажется — в уголочек забейся и посиди чуток. Мы обязательно придем. Ладно, засиделись мы тут что-то. На воздух пора.

Сказав это, Лифут встал и направился к выходу. Его примеру последовали и остальные. Мицан заметил, что косточки и чаши они так и оставили на столе, даже не попытавшись за собой убраться. Оглядевшись и убедившись, что на него никто не смотрит, он выпил оставшееся в кувшине вино, сгреб финики, положив их за пазуху, и догнал остальных. Они немного прошли вместе, после чего попрощались, причем Лифут крепко пожал ему раненную руку и юноше пришлось закусить губу, чтобы не закричать.

Когда люди господина Сельтавии пошли дальше по улице, растворяясь в потоке прохожих, Мицан потрогал набухшую от крови повязку и пошевелил пальцами — к счастью они спокойно гнулись и разгибались, не доставляя ему особой боли. «Заживёт», — подумал он и пошел дальше, насвистывая прилипчивую мелодию, услышанную пару дней назад.

Солнце уже катилось к закату, окрашивая небосвод ярким багрянцем, и вскоре город обещал преобразиться, показав миру свое второе, ночное лицо. Как раз к тому времени как он дойдет до дома. Впрочем Мицан этого лица никогда не боялся, а теперь, после того как самая крупная и могущественная банда Каменного города признала его своим, бояться полуночных обитателей Кадифа стало и вовсе смешно.

Мицан шел, прокручивая в голове все события последних часов. Всё прошло… гладко, хотя и немного странно. Вот уж кто бы мог подумать, что люди Сельтавии так серьезны в ритуалах и почитании Богов. Почти как всякие там благородные. Сам-то он к богам относился проще и прохладней. Да, он воздавал им хвалы, любил гуляния на Мистерии и порой приносил жертвы… но всё же боги никогда не играли в его жизни особой роли. Но ничего. Если надо, Мицан пересмотрит свои взгляды. Ради той новой жизни, которую сулило ему служение господину Сэльтавии, он был готов на очень многое.

Дойдя до перекрестка у своей родной улицы, Мицан остановился, прикидывая, куда бы ему пойти. Видеться с ребятами решительно не хотелось, и он направился туда, где не был уже третий день — в свой дом.

Они с матерью жили на первом этаже четырехэтажного здания из желтого кирпича, большая часть которого сдавалась внаём. Их дом почти не отличался от окружающих зданий, только у него был ряд обшарпанных колонн, а на стенах лицевой части когда-то красовались фрески. Сейчас большая их часть потрескалась и выцвела на солнце, оставив от нарисованных львов на цветочных полях лишь смутные контуры. Когда Мицан был совсем маленький, он обожал их и мог разглядывать часами. Всякий раз, когда к маме приходил очередной любовник, его выгоняли на улицу, где он садился на пол и долго-долго изучал орнаменты, нарисованных животных представляя, как они оживают. В его фантазии они бегали по этим цветочным полям, охотились и играли с ним, пока он сидел на циновке, вжавшись в стену.

Увы, но новый владелец доходного дома, купивший его пару лет назад, совсем не интересовался фасадом и не желал тратить на него деньги. Немудрено, что дом ветшал, покрываясь трещинами и всякими похабными рисунками. Ну а фрески гибли. И было уже понятно, что пройдет всего пару лет и от некогда предмета гордости жильцов не останется и следа. Мицан подумал, что обязательно однажды их восстановит. А уж этого жадного до денег джасура, что так искалечил дом его детства, проучит как следует.

Он подошел к крайне правой двери и легонько ее толкнул проверяя. Она поддалась сразу, открываясь со скрипом. Похоже, мать опять забыла ее запереть. Годы шли, а ничего не менялось.

Мицан прошел внутрь темной комнаты, передвигаясь скорее на ощупь и по памяти, и почти сразу замер. В его нос ударил резкий запах дешевого вина, рвоты и мужского семени. Мицан нащупал масленую лампу, которая всегда стояла на небольшой полочке по левую руку от двери, взял огниво и, повозившись с искрой и трутом, зажег ее. Тусклого желтого света едва хватило, чтобы осветить их небольшую прихожую заваленную всяким старым хламом. Но его было достаточно, чтобы Мицан увидел главное.

Ровно посередине лежала она.

Он помнил, хотя, быть может, это его детская память играла с ним в злую игру, что когда-то давно мать была даже красивой. Да полной, но с приятным и добрым лицом. Сейчас от этой красоты не осталось и следа. Перед ним лежала заплывшая жиром женщина, с седыми прядями в спутанных волосах. Ее губы были разбиты, под глазом сиял свежий кровоподтёк. Одежда же, некогда бывшая шерстяным платьем, превратилась в рванину заляпанную вином и рвотой, в луже которой она собственно и лежала. Мерзкая, отвратительная, опустившаяся старуха… которой не было даже тридцати.

Преодолевая отвращение, Мицан пошел на кухню где взял бадью с водой и пару относительно чистых тряпок. Вернувшись в их крохотный зал, он перевернул мать, снял с нее одежду, стараясь особо не смотреть на тело, и вытер ее саму и пол. Потом, хотя и не без труда, он оттащил ее в жилую комнату и положил на кровать. Ее нужно было одеть. Мицан постоял, немного соображая, а потом открыл стоявший возле окна сундук. Порывшись в вещах, он нашел относительно приличное платье из шерсти. Кажется, когда то оно было белым, но сейчас пожелтело и выцвело. Впрочем, и такое сойдет.

Когда он начал ее одевать мать зашевелилась.

— Сначала дай на вино, — прохрипела она, не разлепляя глаз. — Потом делай что хочешь.

«Боги, боги, боги. Только не это», — мысли Мицана лихорадочно забились внутри головы. Нет, его мать не могла пасть так низко. Да, она всегда была гуляшей и через ее постель прошло множество мужчин, но она не была шлюхой! Может у нее просто новый любовник и она принимает Мицана за него? Да, наверное, так. Она не могла перейти этой черты. Не могла опозорить его ещё сильнее. Боги, только не сегодня. Не в день, когда он добился так многого!

Или могла? Поверить в это было слишком тяжело и страшно.

Он затряс ее за плечи:

— Мама! Очнись! Это я — Мицан! Твой сын!

Но она уже не слышала его слов. Что-то пробурчав, она вновь провалилась в тяжелый хмельной сон, громко захрапев и пуская слюни. Мицан почувствовал, как на него волнами накатывает отвращение. Он закончил ее одевать, поставил рядом ведро, на случай если она все же проснется перед тем вырвать и поспешил выйти на улицу.

Небо уже окрасилось серебряным светом ночного светила, а воздух наполнился свежестью, которую Мицан вдыхал так жадно, словно провел последние пару лет в подземелье.

Конечно, запахи города никуда не исчезли. Он и сейчас чувствовал эту неповторимую смесь из специй, вина, пота, соленой рыбы, жареного мяса, дыма, уксуса, гнили, грязи и нечистот, которая пропитывала каждую улочку его родной Фелайты. Но по ночам они чуть слабели, приглушенные прохладой и свежестью моря.

Мицан стоял на пороге своего дома и вдыхал этот воздух, закрыв глаза и отгоняя все неприятные мысли. Его ноздри ещё раздувалась, а кулаки сжались до белизны, но постепенно гнев начал уходить, а спустя ещё немного времени дыхание стало ровным и он открыл глаза.

Этой ночью его нога больше не переступит порога родного дома. А может и в другие ночи тоже. Хватит с него всего того, что он видел.

Юноша огляделся и прикинул, куда бы ему пойти. Раньше он не задумываясь пошёл бы к одному из парней, или в заброшенный склад. Но так было раньше. В другой жизни, от которой он отрекся. Теперь он человек господина Сельтавии, клятвенник, а они — уличный сброд, с которым ему не по пути. Вот только одна беда — другого дома и других друзей у него пока не было.

Без всякой цели юноша пошел вверх по улице в сторону базарной площади, где днем сосредотачивалась почти вся жизнь их квартала, а ночью всегда можно было отдохнуть возле центрального фонтана. На улице было довольно пустынно. Лишь время от времени ему встречались шатающиеся компании полузнакомых людей, но, не желая ни с кем общаться, он ограничивался сухим кивком, если его замечали, после чего шел дальше. Слева и справа от него поднимались трех, четырех и пяти этажные дома из выбеленного кирпича и камня, с крышами покрытыми оранжевой и красной черепицей. Некоторые из них украшали колонны, небольшие башенки и даже фрески с быками, воинами и танцующими среди цветов девами, как было когда то и в его родном доме.

Кадиф был красив. А ещё он обладал особым характером. Каждый миг этот город стремился напомнить всякому гражданину или приезжему, что идет он по улицам самого главного города самого могущественного государства в мире, щедро бросая в лицо доказательства своего величия и богатства. Даже здесь, в глубинах квартала, в котором жили в основном блисы, у развилок улиц возвышались прекрасные бронзовые статуи и небольшие мраморные фонтанчики. По краям дорог росли аккуратные кустарники, а между домами располагались небольшие сады, в которых росли персики, груши, инжир, гранаты и кизил.

Но как бы не старался Кадиф, переделать людей не получалось даже у него. А потому то тут, то там стены покрывали пошлые рисунки и различные надписи, которые, как предполагал Мицан, не сильно отличались по содержанию от соседствующих с ними картинок. Что же до статуй то у каждого мужчины до блеска были натерты чресла, а у женщин — груди и ягодицы. Ну а в садах вечно ваялись разбитые кувшины из-под вина и перебравшие его люди.

Но именно такой Кадиф ему и нравился. В нем чувствовалась жизнь. А вылизанные и ухоженные богатые кварталы всегда казались юноши мертвыми и лишенными всякого человеческого тепла. Тут же, он чувствовал себя по-настоящему дома.

Мицан почти дошел до базарной площади, когда услышал, как кто-то произнес его имя, а потом несколько голосов дружно засмеялись. Он развернулся. Звуки раздавался из небольшого сада, в котором на каменной лавке сидели трое мальчишек, примерно одного с ним возраста. Мицану они были смутно знакомы: один, худощавый и покрытый прыщами с вытянутым лицом, был, кажется, сыном мясника из соседней родному дому Квитои лавки. Второй, чернявый и коренастый, был в той же лавке зазывалой, а третий, с откровенно девчоночкой внешностью и длинными волосами до плеч, был Мицану не знаком. Неожиданно он понял, что все трое смотрят на него и хихикают перешептываясь.

— По какому поводу веселитесь, парни? — окрикнул он сидевших на лавочке. Парни явно были пьяны, особенно сидевший с левого края сын лавочника, и, кажется, не ожидали, что он их услышит.

— Да так, вспомнили веселую историю. Ничего важного. Доброй ночи тебе Мицан, — быстро проговорил коренастый паренек, явно бывший самым трезвым из троицы, но сидевший рядом с ним худощавый расплылся в улыбке

–Да это же он… ик! Сука, ик… точно он! Умора, — у парня сильно заплетался язык, а глаза затянула мутная пелена.

— Да, это я. А ты видимо что-то сказать мне хочешь?

— Керах очень пьян, Квитоя, — продолжил его друг. — Ты, пожалуйста, не обращай на него внимания. Говорит что-то невпопад постоянно.

Мицан пристально посмотрел на этого Кераха. Да, он был смертельно пьян, и явно плохо соображал, но смеялся он все-таки над ним. Ошибки быть не могло. Впрочем, Мицан не знал, что именно такого смешного показалось в нем сыну лавочника, и решил оставить их в покое. Но стоило ему развернуться и сделать один шаг, как худощавый Керах вновь заговорил.

–Да не, ну забавно же… ик… только мы вспомнили, что Мирна Квитоя, ик, за кувшин вина у нас троих отсосет, как тут же её сынок нарисовался… видать знак небес… Ик. Ой.

— Что ты сейчас сказал? — Мицана затрясло от гнева и ярости. В Фелайте его хорошо знали и никто среди мальчишек квартала не рискнул бы его так оскорбить. Но видно выпитое вино окончательно помутило разум сына мясника, продолжавшего смеяться и показывать на него пальцем.

— Он пьян, Квитоя! Не понимает что говорит! Не слушай его! — залепетал коренастый, но было уже поздно.

Мицан быстро подошел к ним и что было силы ударил ногой в грудь сидевшего на крою лавки худощавого парня, отчего тот кувыркнулся через голову назад.

Коренастый вскочил и попытался защищаться, но Мицан был сильнее, быстрее, а, главное, в сто крат злее. Легко увернувшись от его неуклюжих движений, он несколькими ударами, попавшими тому в нос и челюсть, заставил парня зашататься, а потом, повалив на землю, ударил со всей силы по лицу ногой, выбив несколько передних зубов. Повернувшись к лежавшему на земле сыну мясника, Мицан с разбега ударил его под ребра, с удовольствием отметив, как захрустели кости и как завыл его обидчик. Паренек даже не пытался драться, а только закрывался руками, пропуская большую часть ударов, и истошно вереща и визжа.

От обиды и ярости кровь бешено стучала в его висках. Сам не понимая, что он делает, Квитоя схватил за шиворот худощавого мальчишку и подтащил к каменной скамейке.

— На колени, мразь, — проорал он. Парень испуганно сжался и попытался отползти, но Мицан ударил его под ребра ногой, от чего тот завыл, словно собака в которую всадили нож, а потом пинками и ударами загнал обратно к лавке.

— Встал на колени или покалечу, — повторил он ещё раз, тяжело проговаривая каждое слово.

На этот раз мальчишка не посмел его ослушаться и, рыдая поднялся, держась за край каменной скамейки. Мицан обратил внимание, что его тонкие, словно веточки, пальцы дрожали на ровной поверхности, будто пытаясь выбить бойкий ритм.

Квитоя ещё раз огляделся — улица была пуста, а коренастый мальчуган толи ещё не пришел в себя, толи усердно делал вид, что прибывает в забытье. Мицан поискал третьего из обидчиков, но женоподобного тоже нигде не было видно. Похоже, он предпочел просто бросить своих дружков и сбежать. Ну что же, тем было лучше и для него и для Мицана.

Подойдя ещё ближе, он приспустил штаны.

— Что, хотел, чтобы тебя приласкали? Открыл рот!

— Что?!

— Рот открыл! — проорал Мицан, с размаху ударив пару раз обидчика кулаком по челюсти.

Сын лавочника подчинился, испуганно зажмурив глаза, из которых ручьем потекли слезы. Мицан скривился в злой усмешке, и в лицо парня ударила желтая струя. Паренек задрожал, но даже не попытался закрыться руками или отвернуться. Закончив, Мицан смачно плюнул на него и, взяв со скамейки большой глиняный кувшин вина, пошел прочь, оставив позади паренька, который так и стоял на коленях с зажмуренными глазами, жадно глотая ртом воздух.

Завернув за угол улицы и скрывшись от возможных и лишних глаз, Мицан начал жадно пить из кувшина. Он пил большими глотками, проливая часть вина на свою одежду, давясь, но не останавливаясь ни на мгновение. Вино было кислым и теплым, да к тому же почти не разбавленным, но это не волновало юношу. Главное, что оно пьянило и туманило разум. Когда последние капли упали ему на язык, он с диким криком швырнул пустой кувшин и несколько раз ударил об стену кулаком.

Его туника покрылась большими винными пятнами, которые соседствовали с каплями крови. Мицан сорвал ее с себя, швырнув прочь с диким, звериным криком и сел на землю, обхватив руками голову.

Она все-таки испортила ему этот день.

День, который он ждал так долго. С того самого мгновения как только начал понимать как на самом деле устроен этот мир. Ради которого он убил человека, чуть не погиб сам и предал своих самых близких друзей. И теперь этот день будет навсегда омрачен и испоганен в его памяти.

Вместо говорящего ритуальную клятву Бакатарии, он будет вспоминать лишь валяющеюся в луже собственной рвоты мать и этих ржущих над ним мальчишек. И даже если он сейчас вернется назад и размозжит голову этому Кераху булыжником, это уже ничего не изменит. Ведь этот прыщавый урод говорил правду. Чистую правду. И Мицан знал её.

Никакой он не сын прачки и героически сгинувшего в дикой глуши солдата, который до последнего мечтал вернуться к своей возлюбленной и новорожденному сынишке. Он сын шлюхи. Обычной гуляшей бабы, что придумала все эти бредни про воина походной тагмы лишь потому, что так и не смогла вспомнить, после чьего именно излитого в неё семени у нее поперло брюхо.

Но одно дело знать это где-то там, в глубине души, скрывая от всех и каждого. И совсем другое — услышать от случайных встречных, смеющихся над тобой на улице.

Его внутренности завыли, требуя ещё выпивки. Он постарался припомнить, где находилась ближайшая винная лавка. Кажется, это было через две улицы. Поднявшись на ноги, Мицан побрел между домами, не обращая внимания ни на ночной холод, ни на редких прохожих. Остановившись у лавки, он с тоской посмотрел на закрытые двери и ставни. Людей вокруг не было и Мицан попробовал открыть одно из окон. Ставни не поддались. Он дернул сильнее. Потом ещё. Оглядевшись, он попытался вышибить дверь ногой, но она ответила лишь гулким звуком, недвусмысленно давая понять, что поддастся он только топору или тарану. Выругавшись, он вернулся к ставням.

Упершись ногами в стену, он с силой рванул их на себя. Раздался треск, и ставни вроде как немного поддались. Он попробовал ещё, что есть силы потянув на себя деревянные створки, а потом несколько раз дернув. Одна из них поддалась и Мицан, потеряв равновесие, рухнул на спину, больно ударившись о мостовую. Поднявшись на ноги, он пролез внутрь и схватил четыре первых попавшихся под руку кувшина, после чего быстро пошел прочь, на пути срывая сургуч и выдергивая зубами пробку.

Вино оказалось очень сладким, даже приторным. Юноша выпил его, почти не отрываясь от горлышка, вновь изрядно облившись и запачкав теперь ещё и штаны. Следующий кувшин был уже значительно лучше — напиток оказался терпким и приятно пощипывал кончик языка, но и он почти моментально отправился в желудок Мицана, вызвав столь желанное им состояние.

Следующий кувшин он пил уже небольшими и не очень частыми глоточками. Земля под ногами и так с каждым новым шагом все больше походила на палубу попавшей в шторм триремы, а мир перед глазами был размыт и немного двоился. Продолжи он налегать на вино в заданном темпе и завтра точно проснется заблёванным в какой-нибудь грязной канаве. А это было поступком недостойным человека господина Сельтавии.

Главное, что все мысли, что мучали и изводили его, утонули в вине. Он был пьян. Сильно пьян. И ему это нравилось.

Мицан бродил без всякой цели по родному кварталу, пока с удивлением не понял, что вновь пришел на свою родную улочку. От вида его дома юношу замутило, и он с трудом сдержал подкатившую к горлу тошноту. Сделав ещё пару больших глотков он уже было развернулся, чтобы идти прочь, но потерял равновесие и упал на землю, разбив недопитый кувшин в дребезги. Поднявшись с немалым трудом и с ещё большим сохранив свой последний глиняный сосуд, Мицан мотнул головой. Похоже, с прогулками нужно было заканчивать.

Шатаясь и балансируя руками, как акробат на канате, он перешел улицу и остановился у дома напротив. Подняв с мостовой небольшой камешек, он швырнул его в окно второго этажа, а потом свистнул. Точнее попытался это сделать — руки его слушались не лучше ног и заложенные в рот пальцы постоянно выскакивали.

— Ппфффф… Ярна, это я. Мицан. Открой.

Створки распахнулись, и на улицу выглянула девушка. Увидев его, она тихо вскрикнула и тут же скрылась в глубине дома. Парень чуть покрутил ногой, нащупывая достаточно твердый участок мостовой, который не попытался бы его уронить, и развернулся.

— Ну и ладно, — сказал он с досадой и шагнул прочь.

Но тут дверь дома скрипнула, а из темного проёма показалась одетая в одну легкую тунику Ярна. Она подозвала его, жестом попросив не шуметь, и Мицан пошел внутрь. Он уже бывал тут и знал, что их семья занимала всю восточную часть этого небольшого двухэтажного здания. Похоже, раньше у ее рода водились деньги, но сейчас средств, чтобы поддерживать в чистоте и порядке такое помещение, явно не хватало: мебели почти не было, стены покрывала облупившаяся и пожелтевшая от времени краска, на потолках виднелась копоть от дешёвых масляных ламп, а в воздухе стоял запах затхлости и гари.

Мицану вспомнилось, что раньше, когда мать Ярны ещё была жива, а сама девушка занималась домашними делами, вместо того, чтобы мыть полы в таверне, тут было значительно чище и уютнее. По крайней мере, пыли и паутины по углам тогда точно было не найти.

Ярна взяла его за руку и потянула за собой по лестнице на второй этаж. Пройдя почти на цыпочках рядом с закрытыми дверями до конца коридора, она пропустила Мицана внутрь и закрыла за собой дверь. Небольшая комната, в которой жила Ярна, была не в пример чище и опрятнее остального дома. Здесь даже было свежо, чуть прохладно и приятно пахло благовониями.

Пол покрывал аккуратно заштопанный в паре мест потертый ковёр. Из мебели была кровать, стул, стол на котором лежали различные шкатулочки, свечи в каменных подсвечниках, отполированный бронзовый диск, служившей зеркалом, и постиранная перешитая туника Патара. В углу расположился старый, обитый позеленевшей бронзой сундук, над которым висела полочка, где перед небольшой дымящийся жаровней, стояли статуэтки богов — Жейны, Бахана и Радока.

Мицан сел на ковёр, чуть не завалившись на бок, и опёрся спиной о кровать.

— Я пьян, — признался Мицан в очевидном и, распечатав последний кувшин, сделал пару глотков. Девушка молча прошла через комнату и села на кровать рядом с ним, коснувшись его плеча ногой. — Ты извини, что я вот так, ночью заваливаюсь, тем более голый по пояс, но мне бы поспать пару часов, а домой идти или на наш склад… в общем, можно я тут у тебя на ковре вздремну?

— Конечно Мицан, оставайся сколько нужно. Только лучше ты на кровать ложись, а я вниз пойду, на лавку. Можно я только сначала с туникой Патара закончу? А то сегодня так много работы было, что не успела совсем доделать…

— Да брось ты Ярна, какая лавка. Сдурела что ли? Это же твой дом, твоя постель, а меня даже гостем то не назвать. Так, приблуда ночная. И бухая вдобавок.

— Нет, нет, нет, ложись сюда, пожалуйста. Ты меня совсем не стеснишь, правда. Мне так только спокойнее будет. А с одеждой я тогда завтра утром закончу.

Мицан скривился. Как всегда мила, добра и безотказна.

Проклятье, да попроси он ее сейчас отдать ему все деньги и украшения, если такие у нее имеются, она бы ещё долго извинялась, что получилось мало.

А ведь он ее предал. Да, да, именно что предал. Променял на господина Сельтавию и свою новую жизнь. Жизнь, которая вообще-то была невозможной без ее отчаянного поступка. Не вымани она Газрумару, не заведи его в ту подворотню, и ничего бы не было. Ни встречи с Бакатарией, ни клятвы перед богами, ни раны на руке. Ничего. И пусть она и не требовала для себя никакой награды, не просила ничего за свою помощь, легче ему от этого не становилось. Скорее наоборот. Он чувствовал себя неблагодарной сволочью и от этого начинал злиться. На себя, на Ярну, на саму его судьбу и ту жизнь, в которой он не мог поступить иначе.

Мицан отхлебнул вина и протянул кувшин девушке. Она взяла его двумя руками, выпила, поперхнулась, закашлялась и вернула обратно.

— А знаешь что, а ведь меня сегодня приняли.

— Прости, что ты говоришь Мицан?

— Приняли, говорю. Я поклялся в верности господину Сельтавии и теперь, стало быть, я его человек и работаю на него. Вот так вот.

Девушка радостно взвизгнула и обняла его за шею, но тут же отстранилась, засмущавшись и опустив глаза.

— Поздравляю тебя!

Он помрачнел. Почему-то эти слова очень больно резанули по его сердцу.

— С чем поздравляешь то, Ярна? Ты не поняла, наверное. Взяли только меня. Одного. Я один клятву принес, а все остальные и ты тоже, ни с чем остались.

— Но ведь это ты его… ну… убил, — последнее слово далось ей нелегко. Она вытолкала его из себя словно застрявший в горле комок.

— И что с того? Ха, тоже мне — герой-победитель. Да мне просто повезло, Ярна. Если бы этот бугай на деревяшку не напоролся, хрен бы мы с тобой сейчас разговаривали. Зарезал бы он меня и все дела. А потом Кирана и тебя тоже, если бы смыться не додумалась.

— Но ведь не зарезал. И дрался с ним ты. И Кирана тоже спас ты. Он мне рассказывал.

— Чушь он тебе рассказывал, а ты и слушала уши развесив. Я ему ни как не помог. Вообще. Только порадовался, что косхай сначала на него бросился и мне время дал.

— Не наговаривай на себя, пожалуйста. Ты не такой.

— Ты дура что ли? Нашла из кого благородного защитника делать. Ещё скажи, что меня Мифилай своим нерушимым щитом укрывал. Нет, ты или совсем тупая или не видишь ни хера. Да если бы не ты и мои парни, я бы к Газрумаре даже не подобрался. Все вы за меня сделали. А я себя как последний гад повел. Всех кинул. На всех наплевал! Патара, Амоллу, Кирана, Ирло. Всех с кем с пелёнок дружил, с кем хлеб и кров делил, кто за меня хоть в огонь был готов полезть — всех на хер послал не раздумывая, стоило передо мной лучшей жизнью помахать. Да и тебя тоже. Ты вон за меня в бездну полезла, а я даже спасибо не сказал. Вместо этого пьяный как свинья приперся и из собственной кровати гоню. Нет, знаешь что — выгони меня отсюда. Гони к херам тряпками и на порог не пускай больше. А если вдруг опять завалюсь, — водой окати или кинь чем-нибудь. Горшком там, или сковородкой. Что молчишь то? Сказать нечего своему «герою»? А, в бездну все. В бездну и на хер. Самому от себя уже тошно. Сейчас ещё на твой ковер вывернет.

Мицан начал подниматься, но тут же почувствовал, как на его запястье сжались тонкие пальчики Ярны. Он поднял голову и увидел застывшие в глазах девушки слезы.

–Не ори на меня, пожалуйста. Может я и дура, только тебе ничего плохого не сделала, чтобы ты меня обзывал.

Ярна сидела сжавшись, втянув голову и крепко сведя свои костлявые коленки. Мицан посмотрел на нее и внутри юноши что-то шевельнулось. Жалость? Сочувствие? Симпатия? Он точно не мог понять, какие именно струнки его души затронул вид этой расплакавшийся девчонки. Но одно он знал точно — он был неправ.

В гневе на самого себя он случайно, а может быть и намеренно, задел чувства той, что всю жизнь дарила лишь добро. Ему вспомнилось как будучи совсем малышом, он играл в ее игрушки, как она кормила его, когда ушедшая в загул мать вновь забывала оставить в доме еду. Как прятала, когда за ним охотились парни с соседней улицы или меднолобые. Как штопала порванные в драках штаны и туники и мазала целебными мазями ушибы и раны.

Он не должен был на нее орать. Не должен был называть тупой дурой за ее собачью верность и веру в то, что Мицан Квитоя — хороший человек. А хорошим он не был. Он вор, лжец, гуляка, а теперь ещё и убийца, но только не ее в том вина и нечего на ней зло вымещать.

— Прости меня. Видимо вино совсем голову задурманило, — эти слова дались ему трудно. Они царапали горло, не желая вылезать наружу. Но он вытолкал их. И следующие уже понеслись сами собой. — Я на себя орал, не на тебя. Тошно мне Ярна. Тошно, что так дешево друзей своих ценю. Но разве мог я иначе поступить, а, Ярна? Разве мог? Такая возможность, она же один раз в жизни дается. Нельзя ее упускать. Чтобы не произошло — нельзя. Ведь если наверх не карабкаться, то утонешь во всей этой грязи. С головой в неё уйдешь и не выберешься уже никогда. А я так хочу сыто жить. Так хочу, чтобы меня уважали, чтобы о деньгах не думать. Неужели я не достоин всего этого? А, Ярна?

Она не ответила. Только вытерла слезы.

— Вот что у меня сейчас есть? — продолжал юноша. — А что дальше будет? Какая жизнь меня ждет? Я же босота, голь уличная. Ни наследства, ни имени. Боги, да я даже отца то своего не знаю, ну а мать… такую лучше и не знать вовсе. Мне все самому выгрызать у судьбы надо. Самому добывать. Вот я и кручусь, как могу и умею, а то, что других задеваю… так ведь нельзя иначе. Мир так устроен. Боги его таким сделали. Его и нас. Понимаешь Ярна?

— Понимаю, — ели слышно произнесла она.

— А если понимаешь, то и осуждать не станешь.

— Мицан, милый мой, я никогда тебя не осуждала.

«Милый»? Это слово стало неожиданностью для него. Мицан повернулся, сам не понимая, что делает, он положил на бедро девушки руку. Она вздрогнула, но не отстранилась и не противилась ему, напротив, подвинувшись вперед. Почувствовав неожиданную власть над ее телом, он проскользнул рукой под край туники, сорвав стон с ее губ.

Мокрая. Все эти шутки были совсем не пустыми. Похоже, она и вправду влюбилась в него и желала всё это время.

Хотя у Мицана ещё никогда не было женщины, его не влекло к Ярне. Она казалась ему слишком тихой, слишком серой, чтобы ее хотеть. Ему нравились уже созревшие девушки, с налившейся грудью, округлыми бедрами и красивым лицом. Такие, которыми можно похвастаться как трофеем и вспоминать потом с гордостью.

Ну а Ярна… разве ей можно было впечатлить хоть кого-то? Едва ли.

Он отстранился, невнятно пробурчав какие-то извинения, но Ярна с неожиданной силой схватила его за руку. Глубоко дыша, она посмотрела ему в глаза и в этом взгляде были даже не желание или страсть, а… мольба. Она умоляла его остаться, умоляла быть с ней. И неожиданно для себя он понял, что все же не хочет уходить.

Мицан сел рядом и обнял ее за плечи. Он вновь попытался найти внутри себя хотя бы похоть, но попрежнему чувствовал лишь пустоту. Его не влекло к Ярне. Единственное чего ему сейчас действительно хотелось, так это выпить. Нагнувшись, он поднял с пола кувшин с вином и сделал пару глотков. Чуть замявшись, он предложил его Ярне. Девушка взяла кувшин и припала к нему, словно измученный жаждой путник к долгожданной чаше воды. Она пила жадно, не отрываясь, пока полностью не опустошила кувшин, в котором было не меньше половины. Потом поставила его на пол и вновь посмотрела на Мицана очень странным взглядом, в котором решительность и отчаянье смешивались с нежностью. Ярна потянулась к нему. Мицан не отстранился и губы их встретились, сначала в робком, а потом во всё более страстном и пламенном поцелуе.

— Ярна…

— Молчи, прошу тебя, только молчи….

Она стянула тунику через голову, обнажив маленькую, едва наметившуюся грудь с небольшими розовыми сосками, обтянутые кожей ребра, поросший тонкими черными волосами лобок и узкие бедра на которых виднелись старые синяки.

Он был у нее первым. Это было видно по тому, как дрожало ее тело, как сбилось дыхание, как прятала она глаза, избегая его взгляда.

Мицан подумал, что она, вероятно, так и будет сидеть неподвижно, ожидая действий от него, не менее растерянного и неопытного, но тут девушка с силой толкнула его на кровать, и, прильнув к нему, начала целовать его в губы и шею. Она покрывала поцелуями грудь и живот, дыша так громко и сильно, что могло показаться, будто девушка задыхается.

Мицан закрыл глаза, полностью отдавшись непривычным ощущениям. Он поглаживал ее, шептал какие-то слова, наслаждаясь лаской и долгожданной тишиной внутри. Впервые за все последние часы мысли оставили его в покое, подарив блаженное забытье. Чувство вины и злости на самого себя, образ матери, лежащей в луже из рвоты, смеющиеся парни на лавке, лицо Лифута Бакатарии и отрезанная голова Газрумары… все исчезло. Все что мучало и сводило его с ума, все, что так и не смогло затопить выпитое за день вино, растворилось в ласках Ярны и неожиданно для себя, Мицан почувствовал себя счастливым.

Девушка отстранилась от него, и резко села сверху, вскрикнув от боли и крепко зажмурив глаза. Чуть подождав, она начала двигать бедрами, сначала медленно и осторожно, явно избегая лишней боли, а потом все сильнее и глубже, кусая со стоном губы и впиваясь пальцами в свои маленькие груди.

Ярна двигалась все быстрее и быстрее, а стоны ее становились все громче и громче, пока судорога не прокатилась по всему ее телу и она не упала ему на грудь, крепко обняв и поцеловав в шею.

— Любимый, мой любимый, мой… мой! Мой! — шептала она, двигая бедрами и наращивая темп, пока тело её вновь не задрожало от удовольствия, а слова не превратились в стоны.

— Ярна, я… уже…. почти.

— Не вынимай… молю всеми богами, не вынимай, я хочу… чувствовать… хочу… хочу… ах!

Они переплелись телами, превратившись в единое целое. В пульсирующее наслаждение, в котором растворились Мицан и Ярна, постель и дом, гигантский каменный город со всеми его бесчисленными жителями и весь окружавший их мир.

Они были счастливы.

Глава третья: Со всем благодарностями

Стоявший на трибуне посередине Зала собраний Синклита старик закашлялся и замолчал. Его дыхание стало глубоким, тяжелым и прерывистым. Он выглядел даже не старым, а дряхлым. На вид ему легко можно было дать семьдесят и даже восемьдесят, и напоминал он скорее полежавшего в усыпальнице мертвеца, нежели живого человека — настолько он был бледен и худ. Его абсолютно бесцветные глаза глубоко провалились в череп, борода была белее первого снега, а длинные, но сильно поредевшие волосы падали на укрытые красной накидкой плечи, что сгибались под тяжестью побеленного панциря.

Глядя на него сейчас сложно было представить, что когда-то этот измученный старик считался великим воином и полководцем, гордостью армии Тайлара. Даже два года назад в свои шестьдесят он все ещё казался воплощением силы и воинских добродетелей. А сейчас ему было тяжело ходить. Тяжело стоять, тяжело говорить, тяжело жить. Даже чтобы подняться на эту трибуну, ему пришлось воспользоваться помощью двух старейшин. Но здесь, перед Синклитом, он должен был стоять один. Таковы были традиции, и они не делали исключения ни для кого. Даже для Верховного стратига.

Отдышавшись и выпив предложенный ему кубок с водой, старик продолжил, хотя паузы и остановки в его речи стали ещё чаще и длиннее.

— Шестнадцать лет я был Верховным стратигом. Это долгий срок. Но ещё дольше были те… сорок пять… лет, что отдал я воинскому ремеслу и служению государству. Пусть боги и люди будут мне свидетелями: за все эти долгие… долгие годы я ни разу не отступил от данных мной клятв. И нет в этом зале… человека, что смог бы упрекнуть меня в том, что я плохо справлялся со своими обязанностями или был… недостоин их.

Он вновь зашелся долгим сухим кашлем, от которого весь скрючился и зашатался. Кто-то из молодых старейшин подбежал к нему с ещё одним кубком воды, но старик жестом отказался. Он кое-как выпрямился и продолжил свою речь:

— Я всегда следовал зову долга и чести. И сегодня долг и честь призывают меня отступить. Отступить перед врагом, что оказался стократ сильнее меня и с которым мне уже не совладать. Сегодня, во имя безопасности и… ох… спокойствия государства… а-а-а… я вынужден отступить. Отступить перед моим собственным одряхлевшим телом и убивающей его болезнью. С болью и горечью я должен признать, что больше не в силах… м-м-м… защищать Тайлар, а посему, я покидаю должность Верховного стратига.

Трясущимися пальцами старик развязал завязки своей накидки. Она медленно, цепляясь за доспехи, сползла вниз, упав под ноги бывшего полководца. Затем в повисшей в зале тишине с оглушительным грохотом на мраморную плиту рухнул и его нагрудник. Старик повел плечами и наконец распрямился, поморщившись от боли.

— Сегодня я, Эйн Айтариш, перед богами, народом и Синклитом, снимаю… с себя все полномочия… и покидаю все занимаемые посты, дабы удалиться в мое… ох… новое имение на побережье Кадарского залива. Там я желаю провести свои последние дни в тишине и покое. Знайте, что делаю я это с болью в сердце… ох… и надеюсь, что в мудрости своей Синклит найдет мне достойную… замену. Одновременно с этим я покидаю и сам Синклит. Отныне место старейшины от рода Айтаришей… м-м-м… займет мой старший сын… Киран. Ему же я передаю управление родовым поместьем под Венкарой и все дела… моей семьи как новому главе рода. А теперь — прощайте благородные мужи. Да благословят всех нас боги.

Пока двое старейшин помогали ему спуститься и дойти до дверей, каждый в зале провожал его стуком кулаков о подлокотник — традиционным для этих стен выражением признания и поддержки.

К уходу Эйна Айтариша Синклит был готов уже давно и единственное, что удивляло старейшин, так это то, как долго полководец откладывал неизбежное решение. Уже седьмой месяц он не руководил армиями, не посещал заседаний Синклита и почти все время лежал в постели, но упрямо отказывался уходить со своего поста, утверждая, что однажды справится со своей болезнью. Но в итоге болезнь справилась с ним. А его уход, пусть почётный и полный уважения со стороны Синклита, обернулся для него позором. Ведь он, прославленный воин и полководец, что усмирил Дикую Вулгрию, одержал победу над захватившими власть в Кадифе милеками, разбил армии рувелитов в Верхнем Джессире после битвы под Аффором и победил сельханских пиратов, покидал Синклит обессилившим иссушенным трупом, чей вид мог вызвать лишь чувство жалости.

А ведь шанс сохранить достоинство у него был. Но он пренебрег им.

Следом за стариком зал благородного собрания покинул Великий логофет Джаромо Сатти. Как только они вышли, он тут же подхватил бывшего стратига под руку, и мягко улыбнувшись, повел его по коридору.

Первый сановник был одет в изящную тунику из черного шелка, вышитую жемчугом и серебром, черную накидку и черную круглую шапочку. Он был высок, строен и очень красив, причем годы лишь добавили ему шарма, облагородив и оттесав строгие черты его лица. У него были большие карие глаза, тонкие губы и нос с горбинкой. Хотя ему было уже пятьдесят, волосы его аккуратно постриженной бороды без усов, и зачесанных назад длинных вьющихся волос были все так же черны и густы, и лишь на висках слегка серебрилась седина, отчего он казался намного моложе своего возраста. Будучи довольно крепким мужчиной, он почти нес на руках обессилевшего старика, который еле-еле переставлял ноги и постоянно норовил упасть.

— Прекрасная речь, господин Айтариш и прекрасное завершение вашей военной истории. Не познав горечи поражения вы, по велению чистого долга, смело шагнули в сторону, открывая дорогу молодой поросли полководцев. Жаль, что я не поэт, иначе точно бы сложил об этом поэму.

— О, вы, правда, так думаете, господин Сатти? Кое-кто вот считает, что я… слишком… затянул с этим решением.

— Так пусть подавятся своим недостойным мнением, премногоуважаемый господин Айтариш. Поверьте — все эти голоса звучат лишь из зависти к масштабам вашей персоны и к вашим подвигам. Вы уходите именно тогда, когда нужно. Когда сердце ваше, услышав веление последнего долга, отдало вам приказ и позволило уйти на заслуженный отдых. Знаете, как по мне, сегодня вы бросили вызов всем тем, кто будет после вас, показав как надо бороться и как надо отходить в сторону. Вы были великолепны и каждый стук в вашу честь более чем заслужен.

— Ох, Джаромо, ваши слова как бальзам на мою израненную душу. Конечно, вы правы. Я был верен до конца своей клятве и… ох… не мог ее нарушить, пока была хоть маленькая… о-о-о… надежда. Знаете, в некотором роде я даже рад, что все, наконец, закончилось. Да-да, рад. Ведь теперь я смогу отправиться в подаренное вами имение у Гахарской бухты. Ох…. Боги, как же там хорошо. Какое же чудесное место вы для меня сыскали! Там такие живописные… скалы… и море. Такое тихое. Такое… спокойное. Я очень вам благодарен.

— Ох, оставьте эти лишние и неуместные благодарности. Это самое меньшее, чем я мог выразить вам свою бесконечную признательность за ваши подвиги и деяния. Мой гражданский долг просто обязывал меня одарить вас хотя бы такой ничтожной мелочью, как домик на побережье.

— То, что вы именуете домиком, другие называют дворцом, — сухо заметил старик.

— По сравнению с вашими свершениями — домик, если не рыбацкая хибара. Да и разве можно сравнивать? Вы — герой, который многократно спасал все наше государство. Разве не вы одержали победу над Размаром Бурым Вепрем? Правой рукой и лучшим полководцем самозваной царицы Дивьяры, что взбунтовала всю Вулгрию и, сколотив несметную орду, несла хаос и разрушение во всей западной части государства. Да если бы вы не разбили его под Фелигвеной, кто знает, может обезумевшие от крови дикари захватили бы и сам Кадиф! И тогда на руинах нашего прекрасного города неграмотные варвары пасли бы овец и коз. Ну а милеки с их ручным узурпатором Келло Патаришем, что нашел в себе какую то седьмую кровь от Ардишей? Когда они вознамерились установить тиранию под видом реставрации монархии, именно вы, а никто другой смогли выгнать их из столицы и разгромить армии этих презренных смутьянов. Я уже не говорю о ваших подвигах в войне с рувелитами, или победе над сельханскими пиратами! Многочисленные поэты уже сказали об этом все. И сказали больше, лучше и прекрасней, чем я бы мог при всем желании. Так что нет, я настаиваю на том, что подарок этот скромен и совсем несопоставим с вашими выдающимися заслугами!

Старик расплылся в блаженной улыбке, вспоминая свершения своей далекой молодости. Его трясло, а ещё от него сильно пахло мочой и лекарственными настойками, но Джаромо не подавал вида.

— Как же это прекрасно — уходить, зная, что каждый твой поступок оценивают по достоинству. Знаете, Джаромо, а мне ведь и вправду очень хорошо там, в поместье. Уж не знаю, в чем дело, в морском воздухе, или в чем-то ещё, но там я чувствую себя намного лучше. Мне даже кажется, что там болезнь отступает, и я вновь набираюсь сил. Но стоит мне вернуться в Кадиф… всё по новой. Снова не человек, а гниющий труп. Да, мне определенно пора на покой.

Они дошли до конца коридора и вышли наружу, где бывшего Верховного стратига встретили его рабы. Джаромо и Эйн обнялись на прощанье и пожали друг другу руки.

— Большое спасибо, что проводили меня до выхода Великий логофет. Проклятье, без вашей помощи я бы даже к вечеру досюда не дополз, а слугам, как вы и сами знаете, запрещено заходить в Синклит. Таковы уж наши традиции.

— На моем месте каждый бы предложил вам свою помощь, — льстиво улыбнулся сановник.

— Однако предложили ее только вы, а старейшины, даже из моей собственной партии не удосужились оторвать задниц от кресел, чтобы проводить своего великого полководца. Спасибо хоть помогли подняться и спуститься с этой треклятой трибуны. Знаете, Джаромо, мне было бы очень приятно, если бы вы как-нибудь навестили меня в поместье. Так сказать — скрасили бы последние дни умирающего старика. А, что скажите?

— Непременно господин Айтариш. Поверьте, ваше приглашение есть величайшая честь для меня! И я непременно воспользуюсь им тут же, как только позволят дела государства, коими я связан крепче железных цепей. Но будьте спокойны — я обязательно найду время для визита, чего бы мне это не стоило. Ну а пока этого не случилось, я отправлю к вам лучшего лекаря и покрою все расходы на лечение. Нет, не спорьте. Это мое решение, оно принято, и я его не поменяю.

— Похоже мне и вправду стоит благодарить богов за вашу заботу. Вы хоть и не относитесь к благородному сословию и даже к тайларской крови, но хорошо знаете, как чествовать тех, кто сражался за государство. Многие бы могли поучиться у вас благодарности.

— Ну что вы, я всего лишь безмерно благодарен самому праву именоваться вашим другом! Но не смею больше вас задерживать. Знаю, как мучительно для вас стоять, а вы и так вынуждены были почти полдня провести на ногах. Так что прощайте! Приятной вам дороги и скорейшего выздоровления!

С легким поклоном он отступил назад и, развернувшись, пошел обратно по широкому коридору в зал заседаний Синклита, в мыслях навсегда прощаясь с этим заносчивым стариком.

Вот уже примерно год почти в каждую трапезу теперь уже бывшего главнокомандующего добавляли маленькую щепотку яда, который медленно вытягивал жизнь из некогда великого воина. Ни один лекарь в столичном Кадифе, или любом другом городе государства, просто не мог его обнаружить. Тем более в столь малых дозах. Ведь этот особый яд, название которого можно было перевести как «шафран мертвецов» — за схожий со специей аромат — был великой тайной царского двора далекого Саргшемара, и впервые был вывезен из этой страны лишь несколько лет назад, попав, по счастливой случайности, в руки Великого логофета.

Наверное, милосерднее, да и вообще проще было бы просто убить старого полководца, а не доводить его до столь жалкого состояния. Но такая смерть, даже если бы яд так и остался необнаруженным, неизбежно вызвала бы ненужные разговоры и подозрения, которых Джаромо просто не мог допустить. Куда практичнее и элегантней было подвести этого напыщенного болвана к мысли, что его ослабевшие плечи больше не вынесут тяжести доспехов Верховного стратига и ему пора отправляться на покой. В прекрасное имение на западном берегу Кадарского залива, подаренное таким чутким и таким заботливым Великим логофетом, где ему неизменно становилось лучше. Что было неудивительно — ведь там, опять же по приказу Джаромо Сатти, яд ему не добавляли.

Впрочем, бывший полководец все равно был обречен — в его теле скопилось слишком много отравы, чтобы он смог выкарабкаться, а противоядие от «шафрана мертвецов» если и существовало, то держалась царями Саргшемара в ещё большей тайне.

Джаромо было даже немного жаль этого некогда великого воина. Но что поделать — Эйн Айтариш занимал уж слишком важный пост в государстве, принадлежа к враждебной им партии алатреев, и потому от него необходимо было избавиться. Особенно сейчас, когда молодой Тайвиш одержал великую победу в Диких северных землях и посрамил партию хранителей традиций, так долго отказывавших ему в деньгах и помощи.

Вернувшись в зал собраний Синклита, Великий логофет скромно встал у дверей, заложив руки за спину. Не будучи старейшиной, он не имел права здесь сидеть, а выступить или сказать что-либо, мог лишь после обращения к нему кого-нибудь из членов Синклита. Таковы были традиции. И даже то, что Джаромо Сатти был первым сановником государства, не имело тут никакого значения. Внутри этих стен он, в первую очередь, был джасуром из сословия палинов, а, стало быть, не ровней главам родов ларгесов.

Старейшины заседали в большом круглом зале под высоким куполом, на котором были изброжены двенадцать богов Тайлара. Все помещение было выдержано в строгом и простом стиле, без фресок на стенах, или статуй. Даже многочисленные светильники на колоннах, которым обычно придавали форму обнаженных дев, атлетов, или мифических зверей, тут были выполнены в аскетичном стиле. Хотя Ардиши, при которых и был построен дворец Синклита, сильно тяготели к показной роскоши и вычурности, в доме собрания благородных родов они решили строго следовать традициям Старого Тайлара и привычной для него простоты. Впрочем, поговаривали, что такая показная скромность, на самом деле, мало была связана с традициями — просто цари желали указать остальным благородным родам на их подлинное место.

Вторым кроме потолка исключением из общего стиля являлся пол, на котором цветной мозаикой была выложена карта окружавших Внутреннее море земель. Весьма точная и выполненная крайне искусно, но устаревшая примерно на пол столетия: почти все восточные земли между Айберинскими горами и Вечной пустыней были отмечены на ней как государство Каришидов, ныне распавшееся на семь грызущихся между собой кусков. Стремительно набиравшее влияние и могущество государство кочевников-мурейдиан Наршадем отсутствовало, города-государства Восточного Фальтасарга Айдум, Перкая, Твирг и Бейлак был отмечены как часть единого союза, а земли харвенов — как дикие племена. И последнее, пожалуй, было самым веским доводом в пользу давно назревшей переделки пола.

По краям зала, окружая большую трибуну из розового мрамора, в четыре уровня располагались строгие ряды сидений-ступеней, на которых сидели мужчины всех возрастов, от совсем дряхлых старцев до едва отметивших совершеннолетие юнцов. Одни из них были одеты в черные мантии с белой каймой — символ принадлежности к партии алетолатов. Другие же, принадлежавшие к партии алатреев, носили напротив белые мантии с черной каймой. И именно они ощутимо доминировали в зале.

К алатреям, партии благородных хранителей изначальных традиций и обычаев, принадлежала большая часть семей ларгесов в государстве. Это было неудивительно, ведь они отстаивали интересы и привилегии исключительно своего сословия и старательно ограничивали права других. Под разговоры об истинно тайларских добродетелях они повышали ренту с земель, которые у них брало в аренду, как государство, так и безземельные блисы. Заявляя об упадке нравов, ограничивали использования рабов палинами и упрощали для себя. А выступая с речами об угрозах государству, лишали последних прав чужеземцев в колониях.

Так что алатреи были подлинными мастерами выдавать свои интересы, за интересы государства. Джаромо хорошо помнил, как семь лет назад прошлый предстоятель их партии Рего Ягвеш добился повышения сразу на десятину выплат за использование родовых земель, заявив, что думы о деньгах подрывают дух сословия ларгесов и отвращает их от главной цели в жизни — служению государству и тем самым наносит ему вред. О как был тогда един Синклит в своем одобрении. Как яростно он поддерживал каждое сказанное им тогда слово. Лишь малая часть алетолатов скромно заметила, что от бремени новых выплат государство пострадает не меньше, чем от отвлеченного внимания ларгесов, но их голоса тут же утонули в хоре недовольства и осуждения.

К счастью, другая инициатива Ягвиша, благодаря которой этрик, просрочивший хотя бы на месяц платеж по долгу в четыре и более тысяч ситалов, продавался в рабство вместе с семьей, несколько прикрыла образовавшуюся в казне брешь. Но вот последствия повышения ренты чувствовались до сих пор. Где то с год назад Джаромо посчитал, что на выплаченные за эти годы деньги можно было полностью обновить дороги в Латрии и Малисанте, или построить четыре новых крепости в Сэфтиэне, закрыв, наконец, реки для налетчиков из Дуфальгары. Но вместо этих достойных и полезных деяний, государству приходилось платить за роскошную жизнь правящего сословия, которую они оправдывали своим особым духом и добродетелями, а на деле — простым хищничеством.

А ларгесы, и в особенности алатреи, были, безусловно, хищниками. Опасными и хитрыми зверями, ведущими бесконечную охоту даже не ради сытости, а скорее из удовольствия. И обычно их жертвами становились даже ни сколько покоренные варвары или этрики, сколько свои же сограждане.

Источником богатств большинства ларгесов, и не только из числа алатреев, служили родовые или, как их ещё когда-то называли, общинные земли. Занятые много веков назад, они не так часто использовались самими владельцами — вместо этого благородные сдавали их в аренду государству или другим гражданам и этрикам. Ну а те владения, что использовались напрямую, обрабатывались несметным числом рабов, которые принадлежали благородным родам. Чаще всего выращенные на таких землях пшеница и ячмень, оливки и виноград или стада коров с угодий, поставлялись напрямую государству, по крайне выгодным контрактам, от которых законами отодвигались все прочие сословия. Немудрено, что возле таких бескрайних владений с сотнями, а то и тысячами рабов, палины-земледельцы быстро разорялись и продавали за бесценок свои хозяйства благородным соседям, пополняя бессчётные толпы бедных горожан, тагмы или отправляясь пытать удачу в колониях.

Само собой, для сохранения богатства и власти благородному сословию нужны были исключительные права на власть в виде Синклита, и рабовладение. Первое позволяло им захватывать новые земли и повышать ренту под самыми безумными предлогами, защищать право на торговые контракты и принимать выгодные только им законы. Ну а второе давало почти бесплатную рабочую силу, которая возделывала их поля и виноградники, пасла их скот, гибла за них в шахтах ради ценных руд и обслуживала всю их жизнь. И поэтому ларгесы были очень зависимы от того, кто именно поставляет рабов на рынок. А также от своих привилегий, которые они неизменно оправдывали удивительно большим вкладом в защиту и процветание государства.

Вот и сейчас стоявший на трибуне лидер алетолатов и племянник почившего Рего Ягвиша, Предстоятель Патар, говорил как раз об исключительном долге ларгесов перед государством, и о том, как будет непросто подыскать достойную замену Эйну Айтаришу.

— О благородные старейшины! Ныне, в век упадка нравов, в век, когда идеалы старины превращаются в пустой звук, а жизнь стала скупа на героев, так трудно найти достойных приемников титанам прошлого. Оглянитесь, о благородные старейшины, — нет никого, кто стал бы для нас светочем во тьме. Кто явил бы собой пример мужества, чести, достоинства или самоотверженности. Мы измельчали и опростились и вот уже наши юноши больше мечтают о жизни купцов, чем воинов, а испытания предпочитают наслаждениям. То есть, кхм… наслаждения предпочитают испытаниям. Горе нем, ежели столпы государства прогнили, ежели… кхм… не родит наша земля достойных сынов, а дочери не родят, кхм…

Глава партии алатреев запнулся и замолчал, окончательно запутавшись в последовательности родов. Напряженно хмуря лоб, и явно вспоминая слова, он так и стоял на трибуне, пока в зале нарастали перешептывания. Джаромо ели заметно улыбнулся, не в силах скрыть своего удовольствия.

Его дядя Рего Ягвиш был и вправду красноречив. Он умел убеждать, умел вести за собой и очаровывать. А вот племянник как всегда говорил писаными банальностями, да ещё и умудрялся их путать и забывать. Сколько не работали с ним мастера-ораторы, сколько не обучали его и не писали ему речи, публичные выступления давались ему столь же легко и непринужденно, как полеты рыбе.

Да и выглядел он не в пример своему покойному дяде. Если Рего был высок, худ и обладал строгой красотой, в которой чувствовалось особое обаяние аскетичных ларгесов древности, то его племянник быстро располнел, а меленькие бегающие глазки и короткий скошенный лоб на фоне абсолютно лысой головы, больше подходили лавочнику или камнетесу, чем главе древнего рода. Так что если бы не святая вера алатреев в принцип наследования должностей и титулов, то предстоятельство никогда бы не случилось с Патаром Ягвишем.

— Не родят героев и победителей, достойных почестей воспетых в веках! — выкрутившийся из словесной ловушки глава партии весь просиял и расплылся в блаженной улыбке, вытирая выступившую на лбу испарину. — Достопочтенные старейшины, мы ларгесы — суть основа государства и его хранители. Именно на наших плечах лежит вся ответственность за его сохранение. И сегодня мы с горечью должны признать, что нет ни единого имени, кое можно было бы без сомнения назвать, как приемника великого Эйна Айтариша, нашего доблестного и отчаянного льва. А посему я призываю на месяц или более отложить решение этого вопроса, дабы каждая партия могла составить свои списки.

По залу разнесся стук поддержки. Весьма вялый, но однозначно говоривший, что Синклит согласен с предложением. Окинув старейшин взглядом победителя, Патар Ягвеш спустился с трибуны и пошел на свое место. Джаромо проводил его взглядом. На мгновение их глаза встретились, и Великий логофет ели едва заметно ему подмигнул.

Как бы не был плох в публичных выступлениях глава алатреев, торговался он похуже базарной бабы. За месяц отсрочки Джаромо пришлось пообещать ему двести обученных рабов, пятьсот голов скота и земли в южном Кадифаре с недурными виноградниками. Но все это было не важно. Он заплатил бы и большую цену, если бы потребовалось. Ведь через месяц юный Тайвиш должен был с триумфом вернуться в Кадиф, покоряя сердца граждан дарами своей победы, и тогда даже Синклит не осмелиться пойти против нового народного героя.

Как только глава алатреев вернулся на свое место, на трибуну поднялся Первый старейшина Шето Тайвиш. Окинув собравшихся добродушным взглядом он заговорил мягким, но весьма громким голосом.

— Почтенные старейшины, я вижу, что Синклит не имеет возражений против предложения премногоуважаемого Патара Ягвеша, а посему перед богами и народом я объявляю это решение принятым. Выборы нового Верховного стратига переносятся на месяц или более, дабы алатреи и алетолаты могли в спокойствие подготовить списки достойных, — зал тут же наполнился стуком кулаков по подлокотникам. Первый старейшина терпеливо дождался возвращения тишины, а потом продолжил. — Как бы нам не было грустно и больно прощаться с Эйном Айтаришем, что столько лет оберегал рубежи и покой государства. Как бы не пугала нас неизвестность и неопределенность в выборе, я призываю вас отринуть тяжелые мысли и обратиться к другим насущным государственным делам. Сегодня нам предстоит решить восемь вопросов, включая судебную тяжбу между премногоуважаемыми родами Рагвишей и Утелишей, обратившихся в Синклит за справедливостью. Напомню, что суть их спора в исключительном контракте на поставку лампадного масла для нужд храмов в Барладе и Касилее. Вот уже сто двадцать лет этот контракт закреплен за благородным родом Рагвишей, но месяц назад достопочтенный сын и наследник старейшины Эдо Утелиша занявшись расширением винного погреба их имения под Барлой, обнаружил замурованный в стене свиток с царской печатью. Внутри было распоряжение за подписью Патара Крепкого Ардиша о передаче права на поставки масла роду Утелишей, и изъятия в их пользу находящихся в собственности Рагвишей оливковых рощ у озера Сельда. Увы, мы не знаем и вероятно не узнаем никогда, почему сей важный документ был спрятан, а не предъявлен сановникам и эпархам, но в свете вновь открывшихся обстоятельств род Утелишей заявляет, что не претендует на оливковые рощи, но просит удовлетворить их законное право на исключительный контракт.

— Хера им лысого, а не контракт на масло! — заорал вскочивший со своего места старейшина Беро Рагвиш. — Хотят исключительных прав? Могут в исключительном порядке отсасывать у моих рабов каждый первый день шестидневья, а каждый третий — подставлять им жопы! Лжецы и лиходелы, вот они кто! Состряпали херню и благородному собранию в нос тычут!

Зал взорвался возмущенными возгласами. Покрасневший словно вареный рак Эдо Утелиш вскочил со своего места и кинулся на обидчика, но почти сразу был скручен другими старейшинами.

— Что, уже бежишь отсасывать, а Эдо? Так сегодня только шестой день, потерпи чутка. Но ежели совсем невмоготу, то иди ко мне сюда, я тебя прямо тут, по высшему разряду приголублю!

Джаромо с большим трудом сдерживал рвущийся наружу хохот, наблюдая как прижатый к креслу пятью старейшинами Эдо Утелиш брыкался, шипел и пучил глаза, в отчаянной попытке вырваться и добраться до своего обидчика, пока тот сыпал все новыми оскорблениями и пошлыми шуточками, в деталях описывая процесс «приголубливания». Особое удовольствие Великому логофету доставлял тот факт, что оба сцепившихся старейшины были алатреями, ещё недавно планировавшими брак между своими младшими детьми.

— Ну всё, хватит! — примирительно проговорил Шето Тайвиш. — Полно вам, уважаемые старейшины. Не оскорбляйте сии священные стены мелочными склоками и сварами. Вы же не блисы, в конце концов, чтобы таскать друг друга за бороды…

— А я его за бороду таскать и не планировал. Сейчас только в задницу оттаскаю разок другой! Контракт он захотел, сучья падаль! Ух, старый мошенник! — выкрикнул неугомонный Беро, показав пошлый жест своему оппоненту.

— Я ещё раз призываю вас к порядку, — уже куда более строгим тоном произнес Первый старейшина. — В противном случае каждый из вас будет оштрафован и удален на три ближайших заседания. Можете не сомневаться, почтенные старейшины — Синклит во всем разберется и не поступит против справедливости. Ну а сейчас — настоятельно прошу вас вновь занять свои места!

Угроза штрафа и удаления подействовала. Беро Рагвиш, продолжая бормотать что-то невнятное себе под нос, уселся на сидение, демонстративно отвернувшись от Утелиша в сторону.

Хотя голос Шето был серьезен и строг, его светло-серые глаза смеялись. Джаромо отлично знал, что нескончаемые мелочные склоки среди старейшин доставляли ему особое удовольствие. Во многом поэтому Великий логофет и поручил пару месяцев назад изготовить «древний свиток» одному мастеру из Кайлавского квартала. Не то чтобы он особенно этим гордился, но сеять раскол среди алатреев было необходимо, а порадовать своего патрона — приятно.

Джаромо вновь посмотрел на Первого старейшину. За последние годы он очень сильно располнел, облысел, посидел и приобрел рыхлость тела. Его маленький скошенный подбородок, гладко выбритые пухлые щеки и милая улыбка, обычно не сходившая с широких губ, наделяли его обликом эдакого простачка. Добродушного пекаря, всегда угощающего детишек с соседних улиц лепешками с медом и орешками или подкармливающего бродячих кошек обрезками мяса. Но его внешность была обманчива. Вот уже девятнадцать лет глава рода Тайвишей крепко держал в своих руках власть, укрепляя и преумножая ее с каждым новым днем.

Заняв скорее ритуальный и не обладавший сколько-нибудь значимыми полномочиями пост Первого старейшины, он превратился в полноценного правителя, расставив на важнейшие должности своих родственников, друзей и доверенных лиц. Каждую провинцию, каждое владение, каждое малое царство, каждую палату и армию пронизывали многочисленные связи, клятвы, долги, обязательства и кровные узы, заставлявшие такое огромное и такое непослушное государство действовать по его воле и в его интересах. И лишь два важнейших поста все время ускользали от его влияния.

До недавнего времени.

Джаромо незаметно покинул зал заседаний. Присутствовать на собрании благородных он был не обязан, но устоять перед соблазном лично проводить старика Айтариша, убедившись, что Патар Ягвиш выполнит свое обещание, он просто не смог. А вот дальнейшие обсуждения его уже не заботили. Из важных тем сегодня должны были поднять лишь вопрос выплат казны на постройку первых трех крепостей в землях харвенов, но нужное решение все равно было неизбежным. Старейшины могли сколько угодно изворачиваться и артачиться во время войны, отказывая в деньгах и подкреплениях юному Тайвишу, но когда Тайлар пополнился новой провинцией, помешать ее обороне и удержанию они бы уже не посмели. Тем более что очень скоро там будут созданы первые колонии и торговые компании, сулившие весьма солидные и соблазнительные прибыли. А жадность, как не раз убеждался Джаромо, была лучшим стражем для верной государственной политики.

Пройдя по длинному коридору, украшенному резными мраморными колоннами, он открыл массивные ворота, ведущие на улицу. Кивнув стоявшим за ними стражам, он спустился по большой и широкой лестнице вниз, к площади Белого мрамора, на которой, соседствуя с Яшмовым дворцом, бывшей резиденцией низвергнутых царей, и Пантеоном, возвышался Синклит.

Внизу Великого логофета ждали двое рабов: один молодой и один постарше. Оба они были смуглы, крепки телом и одеты в одинаковые черные туники, черные штаны с сапогами и кожаные ошейники с маленькими серебряными табличками. Хотя многие богатые и знатные горожане предпочитали перемещаться в запряженной быками повозке с охраной, Джаромо избегал и того и другого. В некотором смысле, в душе он так и остался простым барладским писарем из бедной семьи, мясо в которой почиталось за праздник, а потому сторонился показной роскоши. К тому же в повозке его порою убаюкивало, а охрана была просто излишней внутри Мраморного города, в котором по большей части и проходила его жизнь. Так что Великий логофет с легкой душой изменял этим двум, безусловно, прекрасным обычаям.

— Куда изволите направиться, хозяин? — спросил его старший раб.

Джаромо немного задумался, осматриваясь по сторонам. Кроме трех исполинских зданий, на площади Белого мрамора возвышалась огромная бронзовая статуя царя Эдо Ардиша, прозванного Великолепным. А сразу за ней, от выложенной белоснежными мраморными плитами площади, шла самая широкая и торжественная улица, именуемая Царским шагом. Не так далеко отсюда протекавшая через город река Кадна делала большой изгиб и в ее излучине и по восточному берегу, располагалась самая богатая и престижная часть Кадифа, называемая Мраморным городом, который, в свою очередь, делился на три квартала. К северу от площади располагался Палатвир, к югу Авенкар, а восток занимал Таантор. Он стоял в самом центре Кадифа и был волен отправиться куда угодно.

— Домой, — Джаромо развернувшись на каблуках сапог, зашагал прочь от Синклита. Хотя у него ещё были дела в городе, они могли и подождать.

Немного пройдя по Царскому шагу, вдоль гранитовых стел с бронзовыми барельефами, возведенными в честь великих побед прошлого, и выложенных мрамором водоемов, в которых в тени высоких кипарисов плескались пестрые рыбки, они свернули на улицы Палатвира — самого престижного и благородного квартала Кадифа.

Хотя большинство сановников жило в Авенкаре, где располагались все семь палат, а Таантор был известен как квартал самых богатых палинов, Джаромо предпочитал им Палатвир. И дело было даже не в роскоши или в престиже. Сама жизнь среди ларгесов даровала ему особое, ни с чем несравнимое удовольствие.

Они, потомки благородных семей, что четыре сотни лет назад основали государство и с тех пор правили им, невзирая на все перемены, вынуждены были безмолвно терпеть «джасурского выскочку» в своем изолированном мирке. И не просто терпеть — многим из них приходилось изображать дружбу и лебезить, выпрашивая для себя какие-нибудь мелкие и смешные блага у Великого логофета и правой руки Первого старейшины. И он всегда помогал им. Всегда оказывал услуги, принимал подарки и выслушивал пышные благодарности, рассыпалась в восхвалениях их родословных, свершений или выдуманных добродетелей. И эта изящная игра никогда ему не надоедала.

Вместе с рабами он пошел по ровным мостовым, которые украшали многочисленные статуи героев, правителей и богов, а также фонтаны, чаще всего выполненные в виде морских чудовищ или причудливых рыб. Джаромо вспомнил, что когда впервые приехал в столицу, то был просто поражен числом резных фонтанов и статуй. Ему казалось, что на каждые десять горожан приходится как минимум по каменному изваянию, а на каждые пятьдесят по фонтану. Конечно, подсчеты его были неверны — фонтанов, к примеру, в городе было около полутра тысяч — но странное пристрастие кадифцев к памятникам не переставало его поражать даже спустя многие годы столичной жизни.

Почти все здания Палатвира были трех или четырех этажными особняками, построенными из белого камня и мрамора. Чаще всего их крыши покрывала красная или оранжевая черепица, следуя безусловной традиции тайларов, но некоторые из них венчали отделанные бронзой купола. Все особняки благородных семейств скрывались за высокими стенами и утопали в зелени садов. Хотя Кадиф и так был весьма зеленым городом, именно в Палатвире буйство всевозможных растений ощущалось особо сильно. Каждый ларгес словно стремился придать своему городскому дому атмосферу родового имения, в которых пышный сад был очень важным местом. Ведь именно там, возле алтаря с богами, по традиции проводились все семейные обряды, приносились жертвы богам, давались клятвы и благословения.

Дом Джаромо почти не отличался от окружающих — это был двухэтажный особняк из крупного белого камня, со стенами, поросшими диким виноградом. Вокруг него, прячась за высокой оградой, был разбит сад с персиковыми деревьями и аккуратными цветниками, окружавшими два фонтана в виде больших чаш. Пожалуй, единственным исключением в его жилище было полное отсутствие статуй — множить их и без того неприличное количество ему совершенно не хотелось.

Войдя в ворота, которые открыли для него рабы, он сразу отправился в большую каменную беседку. В теплые дни Джаромо предпочитал работать в саду и, бывало, весь день не заходил внутрь дома. Свежий воздух позволял его голове сохранять свежесть, а небо и солнце точно напоминали о времени.

Стоило ему сесть в кресло возле большого резного стола, с ножками выполненными в форме вставших на задние лапы ящеров, как рядом появился старший раб и управитель его дома Аях Митэй — высокий и худой мужчина средних лет с выбритой наголо головой и смуглой кожей. В руках он держал серебряный поднос, на котором, помимо большого кубка, лежало несколько свитков, стопка листов папируса и тройка чистых глиняных табличек со стилусами из слоновой кости.

Джаромо взял с подноса кубок и отхлебнул холодного отвара из сухих фруктов и ягод. Вина он не пил, предпочитая держать голову ясной.

— Распорядиться ли хозяин подать ужин? — проговорил раб. Его тайларен был чист и почти не выдавал сэфтиэнского происхождения.

— Да, изволю распорядиться. На какие яства богат наш стол сегодня?

— Баранина, тушенная в вине и финиках, рябчики в отваре из медовых слив с тимьяном и душицей и суп из моллюсков.

— Рябчиков, пожалуй. Но только не больше двух штук. Излишняя сытость пагубна для беглости мысли.

Аях Митэй повернулся к стоявшему на отдалении рабу и жестом отдал приказ.

— Уготовил ли этот день что-нибудь важное или срочное? — Джаромо кивнул в сторону свитков.

— По большей части нет, хозяин. В основном тут письма от ларгесов с просьбами, угрозами и предложениями. Как всегда, примерно в равных пропорциях. Есть пара жалоб от купцов, прошение о должности и несколько докладов от наших соглядатаев в Каришмянском царстве и Саргуне.

— Им удалось добыть нечто ценное и будоражащие?

— Увы, но нет. По крайней мере, ничего такого, что и так не было бы вам известно. Молодой каришмянский царь Арашкар Пятый совершил паломничество на священную гору Мангир где ослепленные прорицатели нарекли его наследником Каришидов и предрекли ему семь великих побед и семь раз по семь лет благоденствия и процветания. Вернувшись в столицу, он приказал придать мечу всех саргунских сановников и послов как предателей царского венца и сейчас собирает армию для похода, чтобы «подавить мятеж недостойных».

— Как мы и ожидали. Я полагаю, война обещает стать затяжной и неудачной?

— С высокой долей вероятности, хозяин. В донесениях из Саргуна говорится, что Совет Старших заручился поддержкой племен Фагаряны и царя Хардусавы, а каришмян готовы подержать Чогу, при условии, что их независимость будет подтверждена на священных клятвах.

— Но каришмяне на это не пойдут и оскорбленные Чогу, помогут Саргуну. Разумеется, словами и совершенно неприличными по своей незначительности суммами.

Великий логофет прикрыл глаза, сложив ладони домиком.

Как и его покойный отец, юный каришмянский царь был редкостным дурнем, взгляд которого туманили сказания о славном и великом прошлом. По очень старой и негласной традиции, он верил только в те пророчества, что сулили ему вечную славу и власть над давно погибшим государством, и абсолютно не умел извлекать хотя бы малейший опыт из уроков истории. А невыученные и не понятые страницы прошлого имели свойство повторяться.

Так, к примеру, его отец, правитель каришмян Арашкар Четвертый унаследовал, кроме полуострова Каришад и полоски побережья на востоке Внутреннего моря, всю долину Айрукмак. Но некий пророк, бывший на самом деле обычным юродивым в столичном городе Маштари, начал прорицать, что ему, дескать, было ведение, что вскоре все бывшие земли Каришидов вновь соберутся в единое целое под рукой праведного каришмянского царя. Наслушавшись таких речей, Арашкар Четвертый отправился в поход, дабы исполнить свое предназначение. По началу дела его складывались даже удачно — он захватил Саргун и глубоко продвинулся в земли Хардусавы, но тут чаша весов качнулась в иную сторону. Порядком перепугавшись от успехов по реставрации государства Каришидов, Чогу, Аяфа и Фагаряна заключили союз и совместными усилиями разбили войска каришмян, потерявших по итогам войны долину Айрукмак, превратившуюся в царство Аркар.

Джаромо взял глиняную табличку и сделал пару пометок, в основном касавшихся увеличения пошлин на вывоз оружия и железных заготовок, а также встреч с послами, которых как всегда нужно было заверить, что Тайлар не станет вмешиваться в склоки за Айберскими горами и ко всем сторонам отнесется с равной доли уважения.

— На мой взгляд, наибольший интерес у вас должны вызвать вот эти два свитка, — продолжал тем временем раб. — В них представлены отчеты торговой палаты, запрошенные вами два дня назад. Их составили подробно, но весьма грубо, прошу заметить.

Джаромо взял свитки и пробежался по колонкам цифр. Это был перечень торговых сделок с государствами Фальтасарга за последние полгода. Как и говорил Аях Митэй, составлены они были весьма грубо и небрежно. Он с ходу нашел четыре ошибки, два несоответствия и ещё парочку расхождений разной степени важности. Но общую картину все же передавали весьма подробно: вот уже почти месяц купцы из Корсхаяр, Белраима, Урчетлара и Масхаяра скупали зерно и масло в огромных количествах и поток судов с такими грузами рос день ото дня. Судя по всему, фальтские купцы даже особо не пытались сбить цену и покупали все: пшеницу, ячмень, просо, даже рожь и овес, которыми в этих странах обычно брезговали.

Похоже, прогнозы Великого логофета начинали сбываться — по ту сторону Внутреннего моря, в землях Фальтасарга, назревал голод. И учитывая прошлогоднюю засуху и три неурожайных года в Косхояре и Ирусхаяре, он обещал быть продолжительным.

Джаромо с улыбкой, взял ещё одну табличку и записал на ней пару инструкций для сановников торговой палаты, после чего протянул ее Аях Митэю.

— Пусть это перепишут и доставят в Великую и Торговую палаты, а также в казначейство. Мы вводим запрет на продажу зерна купцам из государств Западного Фальтасарга.

Аях Митей поклонился и передал табличку тут же появившимся рядом с ним рабу.

Джаромо ещё раз просмотрел цифры в свитках, не сдерживая улыбки. Год только начался, а уже обещал стать самым удачным за последнее десятилетие.

Конечно, торговый запрет нужно было ещё подтвердить в Синклите, но пока будет составлена и подана жалоба, пока она дойдет до рассмотрения старейшин и пока они ее обсудят, на черном рынке начнут брать по пятьсот ситалов за амфору пшеницы или ячменя. А тогда запрет и так можно будет снимать, а вывозную пошлину увеличить в два раза.

Голодные фальты всегда хорошо платили, а купить необходимое количество зерна кроме как в Тайларе им было просто не у кого. Ведь именно поля Латрии, Малисанты, Людесфена, Касилея и Кадифара кормили все цивилизованные государства Внутреннего моря.

Великий логофет откинулся на спинку кресла и заметил, что Аях Митей по-прежнему стоит рядом с ним.

— Есть что-то ещё, о чем я должен знать, Аях?

— Боюсь что да, хозяин. Пока вас не было, мы поймали двух рабов предававшихся любовным утехам в винном погребе. Вы не давали им разрешения на подобные забавы и более того — они его даже не спрашивали. А посему я уже распорядился их высечь и теперь жду вашего решения насчет их дальнейшей судьбы.

— И кто же эти рабы?

— Младший садовник Лок Текор и кухарка Айпур Секей.

Джаромо рассмеялся.

–Боги, да она же старше его в два раза, а толще так точно в три! Как по мне так уже одно это было достойным наказанием для молодого Лока. По сколько ударов они получили?

— Десять ударов розгами по пяткам каждый.

— Ты суров и безжалостен, Аях. Если кто и виноват в этом «происшествии», так только я, ибо проявил себя как недальновидный и незаботливый хозяин. Сегодня же купи двух новых рабынь для общих утех.

— Слушаюсь, хозяин. И все же я рекомендовал бы вам наказать от своего имени провинившихся. Дабы остальные рабы не сочли, что за непочтительность теперь полагается награда.

— Ладно, будь по-твоему. Только придумай что-нибудь сам, и обойдись без избыточной строгости.

— Тогда, с вашего позволения, Лок получит ещё десять ударов, а Айпур в течение месяца будет разрешено съедать не более одной миски ячменной каши в день.

— С Локом ещё ладно, но Айпур. Не перегибаешь ли палку? Они же всего лишь занимались любовью, а не украли вино или разболтали секреты этого дома.

— Все это во благо моего хозяина, что в доброте своей не задумывается о том, как просто рабы забывают отведенное им место.

— Для того чтобы думать о таких вещах у меня есть ты, Аях Митей.

Старший раб поклонился и пошел в сторону дома. Джаромо хорошо знал, что с наказаниями он предпочитал не медлить, приводя их в исполнение незамедлительно.

В этот момент появился другой раб, принесший серебряную миску в которой лежали сверкающие маслом маленькие птички, окруженные сухими фруктами. Поставив его перед своим хозяином, он тут же исчез, но почти сразу вернулся с кувшином фруктовой воды, ложкой и двумя поджаренными лепешками. Джаромо быстро и ловко разделался с рябчиками, собрав с тарелки остатки пряного сока половиной лепешки. Все же его повар Илок Регой был истинным мастером своего дела и одинаково прекрасно готовил и тайларские и джасурские и самые экзотические блюда.

Как и все его рабы, он был уроженцем юго-восточной приморской провинции Сэфтиэны. Сэфты, по наблюдению Великого логофета, из всех внутренних рабов, были наиболее цивилизованы, но при этом покорны и услужливы. В отличие от многих других, попавших в рабство этриков.

После своей небольшой трапезы, Джаромо все же прочитал донесения соглядатаев. В целом Аях Митэй пересказал все весьма точно. В Айберу начиналась новая большая война, которая обещала затянуть в себя всё бывшее государство Каришидов, а возможно и некоторые сопредельные страны. К примеру, основанный кочевниками-мурейдианами на реке Сапар у границы Вечной пустыни Наршадем, или фальтский Айдумми. А учитывая назревавший в Фальтасарге голод, восточная его часть вполне могла сыграть на опережение и попытаться набить свои пустеющие амбары за счет сцепившихся соседей. В прошлый раз они поступили именно так.

Следом за донесениями Джаромо Сатти ради приличия пробежался по личным письмам и презрительно бросил их на пол. Все они были мусором, недостойным и крупиц его внимания. Достав последнюю глиняную табличку, он записал пару указаний для Аяха Митэя и, встав из-за стола, отправился в дом. Поднявшись на второй этаж, в спальню, и скинув сапоги, он прилёг на большую кровать, погрузившись в размышления.

В этот момент дверь в его спальню слегка приоткрылось, и в комнату вошел крупный черный кот. Неспешно дойдя до кровати с поистине царской важностью, он запрыгнул на нее, улёгшись на живот Джаромо, настойчиво ткнувшись мордочкой в его руку и слегка прикусив её зубками.

— Опять вымогаешь ласку? — кот с недоумением уставился на своего хозяина и требовательно мяукнул. — Ну, конечно же, я тебя почешу, Рю.

Великий логофет сначала поскреб подбородок кота, а потом запустил руку в толстый меховой живот, отчего пушистый зверь зашелся громким урчанием, выгибаясь и подставляя то один, то другой бок под пальцы.

Уже через месяц армия юного Тайвиша должна была вернуться из своего похода, и за оставшееся время нужно было все организовать для празднования. Конечно, обычно триумфы проводились на четвертый месяц лета, уже после мистерий, но сейчас ждать было нельзя. Лико должен был занять пост Верховного стратига, а для этого просто необходим был праздничный и обожающий его Кадиф. Первый сановник невольно начал просчитывать, сколько ткани, красок и сушеных лепестков нужно будет закупить для украшения города, где лучше организовать бесплатную раздачу вина и хлеба, где представления актеров, музыкантов и жонглёров, а где аукционы по продаже первых рабов. Но тут же вытряхнул из головы столь мелочные мысли. Они небыли его заботой. В отличие от того, во сколько обойдется праздник и кто именно за него заплатит.

Мысли ползли все медленнее и запутаннее и Джаромо сам не понял, как задремал, провалившись в темную пустоту. Проснулся он от деликатного покашливания Аяха Митэя.

— Закат, хозяин.

Джаромо кивнул, умыл лицо в ледяной воде из принесенного рабом медного таза, и надел сапоги. Аях Митей достал гребень и зачесал назад растрепавшиеся волосы Великого логофета.

— Сопровождающие уже ждут вас у ворот, хозяин. Могу ли я спросить, куда именно вы намерены отправиться?

— В городскую коллегию. Да, сегодня я вернусь довольно поздно, но желаю перед сном принять горячую ванну. Организуй ее для меня, Аях Митей.

— Как изволит мой хозяин.

Джаромо почти бегом спустился на первый этаж и покинул свой дом в сопровождении двух крепких рабов. Пройдя по уже опустевшим улицам Палатвира, они углубились в Авенкар. Большая часть местных домов были трех и четырех этажными и построенными из камня. Они жались друг другу, формируя строгие коридоры улиц, среди которых очень редко попадались островки зелени.

На центральной площади квартала находились семь дворцов, в которых располагалась великая сила государства, чернильная кровь, что наполняла его вены от Кадифа до самых дальних рубежей: сановники. Великая палата, торговая палата, палата угодий и стад, военная палата, палата дорог и почт, палата имущества и казначейство. Это были места удивительной силы, в которых протекала большая часть жизни Джаромо Сатти. Но сегодня путь Великого логофета огибал сосредоточение государственной бюрократии и лежал в центр близкой, но все же иной власти. Власти над городом — в Коллегию.

Она располагалось у самой набережной, в высоком круглом здании под резным куполом, увенчанным острым шпилем, сиявшим багрянцем и золотом в последних лучах заходившего солнца. Увидев Джарому Сатти стоявшие у массивных, обитых бронзой врат стражи тут же с поклоном их отворили, пропустив первого сановника внутрь. Сопровождающие его рабы как всегда остались снаружи — все государственные здания были местом доступным только для свободных людей, и невольникам не позволялось осквернять их своим присутствием.

Коллегия к этому часу уже была пуста, и Джаромо сразу свернув в коридор налево, поднялся по винтовой лестнице наверх в большой и просторный зал городских заседаний. Уже больше двух лет он пустовал, закрытый на ремонт и правители Кадифа были вынуждены проводить свои собрания в палате просителей на первом этаже.

Сейчас внутри просторного зала не было ни трибуны, ни сидений для коллегиалов. Зато стены его украшали свежие фрески с полной историей столичного города. Только восточная стена пока ещё оставалась белой и нетронутой. Как раз напротив нее в окружении нескольких городских сановников, стоял, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, эпарх Кадифара. Он был одет в длиннополую тунику из синего шелка, вышитую золотом и сапфирами, высокие черные сапоги, и длинный плащ, который он носил, перекинув через левую руку. Эпарх был чуть выше среднего роста, крепко сложён, а его худые щеки покрывала густая, наполовину седая борода. Только глаза были у него точно такие же, как у его старшего брата — большие и светло-серые.

Увидев Джаромо, правитель города и провинции тут же что-то шепнул сановникам и они поклонившись поспешно покинули залу.

— Как думаешь, что должно быть на этой фреске? Я все никак не могу решить. Повествование в переплетающихся между собой картинах ведется так ровно, так последовательно, что малейшая ошибка может в миг погубить весь замысел художника. А ведь тут изображена вся история нашего великого города. Вся, с самых первых дней, — эпарх провел рукой, показывая на панораму. — Вот Эдо Великолепный осаждает джасурскую крепость и гавань Каад, что стали последним прибежищем для правителей Западного царства, и на месте руин закладывает новый город. Далее мы видим, как строится Кадиф, превращаясь в столицу могучего государства. Как множатся и ширятся улицы города, а цари и полководцы ведут сквозь него побежденных врагов — вулгров, мефетрийцев, арлингов, сэфетов и дуфальгарцев. Великие горести, как же удались их лица, полные страха, отчаянья, покорности. Воистину мастер Лиратто Эви остается лучшим художником из ныне живущих! Как прекрасен каждый мазок его кисти, как точно передает он суть минувших времен! А вот уже царь Убар Алое Солнце перестраивает город во имя своей безумной веры в Животворное Светило, превращая его из кирпичного в мраморный. Только посмотри, как прямо на наших глазах возводятся дворцы и храмы той странной веры, театры и даже великий ипподром, а рядом с ними тысячи и тысячи людей предаются мучительным казням за отказ следовать новому учению или ослушание грозного царя. Все же, как бы мы не хотели называться городом Великолепного Эдо, мы — город Убара Алого Солнца. Тот самый Город-солнце, о котором он так грезил. Ведь это именно он, ограбив и вытянув все до последнего авлия у провинций, превратил нашу столицу в истинное чудо мира и мастер Эви очень точно смог это передать.

Эпарх с видимым трудом сделал пару шагов в сторону дальних фресок.

— А вот, сразу после гибели тирана, упившегося на смерть во время пира, от рук собственной гвардии гибнет его единственный сын и наследник Эдо, так и не успевший примерить порфиру, и следом начинается охота на Ардишей, известная как Венценосная резня, а следом и расправы над жрецами Животворящего светила — Светородными. И вот уже взявшие власть старейшины наделяют Синклит всей полнотой власти, но оказываются не в силах договориться между собой и толкают страну в пучину хаоса и смуты. И по городским улицам вновь бредут толпы, но уже толпы бездомных, толпы беженцев, толпы обездоленных, голодных и обезумевших. И повсюду тайлары льют тайларскую кровь. Вот они — ужасы смуты, ужасы восстаний, ужасы войны партий и хаоса! Но всякая напасть не может быть вечной и вот в городе силами моего брата и моей семьи вновь устанавливаются мир и порядок. Посмотри, как сразу меняется Кадиф, каким светлым и чистым он делается! А лица? Эти лица горожан просто светятся возвращённой им радостью и достоинством. Это прекрасная и полная история, которая, без сомнений, будет веками вдохновлять людей. Вот только последняя белая стена бросает мне вызов, на который я никак не могу придумать достойного ответа. Быть может, стоит оставить тут некий задел на будущее? Или запечатлеть город таким, каков он стал сегодня? А может просто нарисовать карту? Что скажешь, Джаромо? Ты всегда давал самые ценные советы.

Джаромо беглым взглядом окинул незавершенную фреску. Хотя профессионализм и не дюжий талант живописца в ней, безусловно, чувствовался, эпарх явно ее перехваливал. Все же два года с небольшим были слишком уж ничтожным сроком для столь монументального замысла. Да и во многих местах чувствовалась работа подмастерьев. Лишь один фрагмент по-настоящему поразил Джаромо. Пробрав почти до дрожи, тут же плотно впечатавшись в память: мятеж милеков.

С начала на фреске было изображено, как изгнавшие Синклит сановники, по большей части дажсуры, укрывают плечи порфирой и возлагают золотой венец на чело юного Келло Патариша — дальнего и, вероятно, последнего прямого родственника Ардишей. Потом уже сотни людей несут его на троне по улицам Кадифа, а тысячи тянут к нему руки, пытаясь дотронуться до края его одежды, сливаясь в единый и бесконечный поток. Горожане видят в нем надежду, видят избавление от тягот смуты и гражданской войны, от голода и разорения, но сам он испуган и одинок, а на лице его нет ничего, кроме отчаянья и обреченности. И вот следующий сюжетный поворот — войска Эйна Айтариша разбивают милеков, и они, спасаясь бегством, штурмуют последние корабли, даже не замечая, как затаптывают в грязь своего самодержца.

Всё же произошедшие больше тридцати лет назад события, которые иногда называли «джасурским мятежом», до сих пор будоражили людей его крови. Особенно таких, как Лиратто Эви. Поэты, музыканты, художники и философы никак не могли забыть, что все движение милеков, весь период их краткого правления в Кадифе, были вдохновлены одним единственным человеком — джасурским поэтом Шентаро Миэди. В своих стихах он создал удивительный по силе и яркости образ справедливого царства и воспевал самодержавие, как единственно верную форму правления, а служение и долг — как главные человеческие добродетели. Увы, как и положено романтику, своей смертью он опроверг многие постулируемые им идеалы. Когда началось Кадифское сражение и стало ясно, что милеки его проигрывают, Шентаро Миэди, что вдохновлял солдат, читая им стихи о торжестве человеческого духа над страхом и смертью, бросился к кораблям, где почти сразу был заколот дезертиром.

Пройдясь вдоль всей неоконченной фрески Великий логофет, остановился возле побелки.

— Возможно, тут как раз осталось место для дел грядущих, но весьма скорых. Для наших дел.

Эпарх заулыбался.

— Триумф и гавань… Даже в таких тонких материях как искусство, Джаромо Сатти ставит дела на первое место.

— Всё так, драгоценный Киран, а посему, предлагаю чуть ближе прикоснуться к их исполнению.

— Ну что же, раз они не ждут, то пройдем в малую залу. Там нас точно никто не потревожит, а ещё, там можно присесть. От осмотра работы мастера у меня что-то совсем разболелась нога.

Прихрамывая и опираясь на трость, он пошел к дальней двери, за которой находилось небольшое помещение, с переливающимся фонтаном, лежанками и вечнозелёными растениями в больших расписных горшках по краям комнаты. С явным мучением, эпарх Кадифа уселся на одно из лож и начал потирать левое колено.

— Боль так и не отступает?

— Боюсь, она стала даже сильнее, чем раньше. Но хуже всего, что теперь к левой, решила добавиться и правая нога. Проклятая подагра. Говорят, она может пожрать все суставы. Знаешь, Джаромо, многие люди убеждены, что за деньги можно купить все. Любые блага, удовольствия, счастье, обожание, дружбу, преданность. Даже любовь. Но за время своей болезни я сильно разуверился в этой житейской мудрости. Сколько бы я не платил лекарям, лучшим лекарям, что имеют славу чуть ли не чудотворцев, легче мне так и не становится. Да и по большей части вся их помощь сводится к советам отказаться от вина, соли и мяса, при регулярных растираниях какой-то пахучей гадостью. Так какой тогда прок от всех денег, если я не могу купить избавление от боли? Чем я отличаюсь от уличного попрошайки, что сидя в канаве, скребет язву кусочком битой черепицы?

— Хотя бы тем, что свои муки ты переносишь во дворце и в окружении сотни готовых выполнить любой твой каприз рабов. Все же страдание в роскоши и страдание в канаве полной нечистот, суть несколько разные формы страданий, дорогой Киран.

— И вновь я повержен твой проницательностью, Джаромо. Конечно, ты прав. Болезни богача и болезни нищего невозможно сравнивать. И в отличие от нищего, у меня и правда есть шанс на исцеление. Ведь мне доступно всё и может есть в этом мире лекарь, который изгонит из моего тела подагру. Но могу же я немного пожаловаться тебе на свой недуг?

— Безусловно! И в твоём распоряжении не только моё внимание, но и любая возможная и невозможная помощь, кою я могу тебе предложить.

— О да, Джаромо. Ты любишь помогать. А потом требовать должок. И требовать так, что ещё ни одному твоему должнику не удалось избежать назначенной расплаты.

— Ты слишком жесток и предвзят ко мне Киран! Многим я помогал безвозмездно и лишь по зову долга и собственного сердца!

— Вероятно, их время платить просто не настало. Или же они расплатились с тобой и не подозревая об этом. Как, к примеру, глубокоуважаемый господин Айтариш, да смилостивятся над ним все боги разом. Говорят, он покинул-таки свой пост. Кстати как его здоровье?

— Увы, весьма и весьма плохо. И сам он, вероятно, уже стоит у порога смерти. Печальной и скорбной. Но всё же, как бы не был тяжек недуг многоуважаемого и горячо любимого нами Эйна Айтариша, он счастлив и весь пронизан пылким желанием отправиться в свое новое приморское имение.

— Есть ли у него там шанс на исцеление?

— Боюсь, что он уже безнадежно упущен. Этот храбрейший и прославленный полководец слишком затянул со своей… болезнью, и кажется, она уже приняла необратимый характер.

— Жаль, он был действительно выдающимся полководцем и воином в своё время. Но он прожил яркую и довольно долгую жизнь, а своими поступками и так обеспечил себе вечную славу и бессмертие в человеческой памяти.

— И скорбь наша будет безмерна, когда последний вздох слетит с его губ, а дух его отправится в страну теней.

— Да, безмерна и глубока. Я даже буду ратовать перед коллегией об объявлении траура, когда этот день настанет и лично пожертвую для похоронной церемонии, ну… скажем двадцать белых быков.

— Весьма щедрый жест, милейший Киран, который, безусловно, по достоинству будет оценен его семьей и друзьями в Синклите. Но боюсь, что судьба достопочтенного господина Айтариша уже отщепилась от наших насущных и первостепенных забот.

— И вновь я должен с тобой согласиться. Как бы не был приятен наш разговор, у меня, да и у тебя тоже, ещё есть дела, не терпящие отлагательств. И так, по вопросу празднования. Город сможет покрыть примерно четверть затрат на триумфальное возвращение моего племянника. В частности коллегиалы согласились полностью организовать раздачу вина и хлеба, но оливковое масло, брынзу и сухие фрукты придется покрыть либо за счет казны, либо за наши деньги, либо от них отказаться. Тоже касается и выступлений. А вот организацию площадок и укрощение их и Царского шага, город готов разделить. Ну, а что касается памятной стелы — то все расходы на его изготовление уже взяла на себя семья Туэдишей и Северный купеческий союз. В качестве благодарности за новые рынки и столь долгожданную победу над харвенскими дикарями.

— Это крайне приятные новости. Тогда я могу заверить, что все финансовые вопросы касающиеся украшения города, оставшихся затрат на угощения горожан, а также на ритуальные жертвоприношения казна возьмет на себя.

— Хм, и что, ни казначей, ни старейшины не будут против? Синклит выступал против этой войны.

— Он выступал против войны, но не против победы. К тому же, милейший Киран, старейшины удивительно плохо умеют считать деньги, если они, конечно, не падают в их личные сундуки. А что до казначея, то он обязан мне столь многим, что если я прикажу ему открыть передо мной сокровищницу и завязать себе глаза, единственное, о чем он спросит, так это не принести ли мне мешок побольше.

— Порой меня немного пугает то, как вольно ты обращаешься с деньгами государства.

— Эта вынужденная и совершенно необходимая вольность, ибо каждый мой вздох и каждый помысел посвящен лишь благу нашего государства! Как и семье Тайвишей. Кстати, мой любезнейший Киран, я должен признаться, что искренне поражен твоими успехами. Я был убежден, что коллегиалы проявят куда большую скупость и упрямство.

— А они и были упрямы. Но мне удалось их убедить, что упрямство не всегда является добродетелью. Но на самом деле, они тоже ждут этого дня. Понимаешь ли, Джаромо, город истосковался по триумфам и военным праздникам. Большинство жителей Кадифа последний раз видели как ряды поверженных врагов, ведутся по Царскому шагу более двадцати лет назад, а многие и вовсе не застали ничего подобного. Это при Ардишах триумфы проводились каждый пять-семь лет, а последние девятнадцать лет нашей жизни были весьма… мирными. Конечно, после всех ужасов смуты, гражданских войн и восстании Царицы Дивьяры или Мицана Рувелии, такая передышка была благом и благословением. Но, увы, привыкая к вкусу мира, мы стали забывать, насколько сладок вкус у победы.

— Печальная, но неизбежная плата. Но совсем скоро мы напомним Кадифу, да и всему Тайлару тоже, сколь сладок вкус сего блюда. Ну а потом, кто знает, как часто его начнут подавать городу и государству, когда твой племянник займет пост Верховного стратига.

— Лико всегда мечтал о славе полководца и завоевателя. Он ведь единственный в нашей семье оказался пригодным к военному ремеслу, и единственный кто владеет мечом и борьбой. И пусть я и верил в него всегда, всё равно был поражён его победами в Диких землях.

— И, я убежден, что поражать он будет и дальше.

— Я уже понял к чему ты клонишь, Джаромо. Мог бы и прямо об этом спросить, а не юлить с намеками. Да, мне удалось заручиться поддержкой Коллегии в установке стелы в честь Лико на Царском шаге. Почти всей.

— Почти всей?

— Литариши, — скривился Киран Тайвиш.

— Неужели сей род так и не смирился с утратой эпархии над Кадифом?

— Именно.

— Я думал, мудрость всё же не столь чужда и враждебна сему семейству. И много ли коллегиалов их поддержало?

— Двенадцать. Я понимаю, единогласная поддержка выглядела бы куда более основательной, но все равно у нас подавляющее большинство. На его фоне кучка отщепенцев будет просто незаметна.

«На фоне молчаливого согласия большинства, крикливое меньшинство становится в сто раз заметнее», — с тревогой подумал Джаромо, но внешне остался невозмутим.

— Конечно. Но не могу не спросить: насколько затратной оказалась поддержка Коллегии?

Хотя прошло уже много лет, с тех пор как он был счетоводом семьи Тайвишей, Великий логофет отлично знал о финансовом положении своего патрона, а также о расточительности в делах, что всегда была присуща его брату, так отчаянно желавшему получить и свою толику славы и признания.

— А вот тут я позволю себе сохранить небольшую интригу, — с улыбкой проговорил столичный эпарх. — Скажу лишь, что мнение одних не стоило ничего, другим был нужен лишь небольшой знак внимания, а третьи бессовестно обогащались, но, к счастью, не только за наш счет. Но заверяю тебя, что все, чем я пожертвовал, пошло на благо моей семьи и моего племянника, а посему я не жалею ни о чем. И ты не должен.

Джаромо лишь улыбнулся, не выдавая охватившей его обеспокоенности.

Правда была в том, что война опустошила закрома Тайвишей почти до самого донышка. Два года им и роду Туэдишей приходилось вкладывать практически только свои деньги на завоевание северных земель, покупая продовольствие и амуницию, выплачивая жалование и строя дороги и крепости. Каждая новая сажень земли, что стала теперь тайларской, была оплачена именно из их сундуков и даже принадлежавшие Тайвишам барладские серебряные копи и железорудные шахты, с великим трудом покрывали непомерные расходы, свалившиеся на семью после предательства Синклита.

Если Джаромо все посчитал верно, а в таких вещах он никогда не ошибался, Тайвиши были не так далеко от разорения. Но одновременно они были ещё и в шаге от величия и поистине сказочных богатств. Ведь прямо сейчас в столицу возвращались войска с огромной добычей и десятками тысяч рабов, а покорённая ими страна, в которую Тайвиши собирались глубоко запустить свои коготки, обещала стать новым и весьма щедрым источником их богатства.

Но младший брат Шето, хоть и был эпархом Кадифа и ближайшим соратником Первого старейшины, играл не столь значительную роль в предстоящих событиях, а посему Джаромо поспешил увести тему разговора в иную сторону.

— Как скажешь, Киран. Однако кое-что я просто обязан у тебя уточнить: в процессе подготовки нужного мнения коллегиалов, не произошло ли пересечения с нашим другим проектом?

— С реконструкцией Аравеннской гавани? О нет, об этом они ещё ничего не знают. Я планировал представить им этот план на заседании сразу после завершения торжеств. Когда Коллегия окажется в нужном расположении духа. И раз уж мы заговорили на эту тему, то я бы хотел тебе кое-что показать.

Киран Тайвиш встал и, похрамывая, дошел до дальней стороны малой залы, где стояли запертые полки со свитками. Открыв одну из них ключом, он немного покопался в аккуратно разложенных листах папируса и пергамента, а потом, вытащив один крупный свиток, вернулся обратно.

— Вот, взгляни. Это поистине достойный внимания архитектурный проект. На мой взгляд, особенно удачно здесь получились пирсы и маяк. Но и расположение улиц, складов, контор и таможней тоже весьма и весьма удачное.

— Ты хранишь его прямо тут, среди других бумаг?

— Кроме меня туда все равно никто никогда не заглядывает. В этих шкафах лежат прошения к эпарху, которые я не успел или сделал вид, что не успел рассмотреть.

— Я вот всегда просматриваю все письма, приходящие на мое имя, — соврал сановник.

— Знаю, но я не ты. У меня просто нет такого нечеловеческого терпения.

Джаромо с мягкой улыбкой раскрыл предложенный свиток. План был начертан весьма грубо, но закрыв на мгновение глаза, Великий логофет тут же оживил его. Да Аравеннам предстояло преобразиться до неузнаваемости. Им предстояло исцелиться, покончив с печальной репутацией городской язвы и став настоящим украшением Кадифа.

Внутри его головы, на месте гнилых изб начали вырастать аккуратные здания из выбеленного кирпича и камня, а запутанный лабиринт тупиков и закоулков, где дикари разбивали огороды, превращался в ровную сетку улиц с пышными садами, рынками и водоемами. Колодцы превращались в облицованные мозаикой фонтаны, под присмотром статуй героев и богов. А морские ворота, обновлённые и достроенные, далеко врезались в линию моря, надежно оберегая покой Великого города.

И над всем этим новым великолепием должен был царствовать маяк — по замыслу архитектора он глубоко врезался в море, возвышаясь между бастионами морских ворот, и разделяя причалы на две ровные части. А на самой его вершине возносились к небу статуи двенадцати богов, державших на поднятых руках чашу с горящим пламенем. Учитывая высоту маяка почти в сорок саженей, это должно было стать истинным чудом всего Внутриморья.

— Крайне амбициозно. Даже на листе пергамента я уже чувствую веяние великолепия. И все же я бы внес кое-какие мелкие штрихи в планировку улиц. К примеру, в восточной части рынки расположены слишком близко друг к другу и слишком далеко от моря, а в западной явно не хватает складов, хотя причал широк и просторен. Но если не придираться к мелочам, то все составлено действительно очень и очень талантливо. Могу ли я узнать, какой именно мастер приложил свою руку к этому чертежу?

— Конечно можешь. Это Энгригорн из Керы.

— Сам великий Энгригорн Изгнанник. Я думал, что после мятежа «Пасынков Рувелии», который оставил столь мало от его родного города, он навсегда покинул наше государство, перебравшись к каришмянам.

— Так и было. Но я смог уговорить его вернутся.

— Весьма достойное и похвальное приобретение. А высока ли была цена перемен взглядов у этого талантливого мятежника?

— Кера.

— Милейший Киран, уверь меня, что ты не пообещал ему руководство городом.

–Конечно же, нет. У меня больное колено, а не голова. Я пообещал ему руководство восстановлением города. Мы давно хотели вернуть Кере былой вид. Такой, каким он был до всех этих печальных событий и восстаний. Вот так пусть его знаменитый уроженец и исправляет ошибки своих земляков. Как только закончит с гаванью.

— Изящное решение, любезный Киран. Я право восхищён. Признаюсь лишь, что немного удивлен выбором арлинга. Тем более беглым. Всегда думал, что ты отдашь предпочтение почтенному и лояльному нам архитектору тайларской крови.

— Поначалу я хотел сделать именно так. Я боялся, что этрик не сможет уловить тот особый дух и стиль, которыми славится наш город. Я боялся, что чужая рука и гавань превратит в чужую. Но Энгригорн развеял мои страхи. Во дворце лежат его эскизы домов и служебных помещений, я обязательно покажу их тебе на днях, и ты сам увидишь, что все они выполнены в лучшей тайларской традиции, но с неуловимым шармом самобытности и нотками арлингского влияния, которые, как ни странно, только пошли им на пользу.

— Твоим словам я привык верить как своим собственным. Если ты говоришь, что эскизы хороши, то я готов согласиться, даже не смотря на них. Хотя и безусловно не откажу себе в удовольствии рассмотреть их вместе с тобой. Тем более маяк, даже на этом сухом наброске плана, получился просто великолепным. А как он будет смотреться на фоне Лазурного дворца, особенно в часы шторма и непогоды… Моё сердце кричит, что этот образ точно станет излюбленным для художников и ценителей искусства всего государства.

— Я очень на это надеюсь. Аравенская гавань из той гнилой дыры, коей она сейчас является, ещё может превратиться в действительно достойную часть города. Часть, которой мы навсегда впишем свое имя в историю Кадифа. Знаешь, Джаромо, я даже склонен видеть тут определенный символизм — перестроив ее, мы ещё раз докажем, что Тайвиши способны на то, что даже Ардишам оказалось не по силам. Но…

Эпарх города замялся и напряженно нахмурил брови.

— Но? Какое же «но», терзает твою душу, мой милейший друг?

— Местные жители. Меня они несколько беспокоят. В Аравенны набился самый причудливый сброд со всего внутреннего моря — айберины, фальты, клаврины. Даже саргшемарцы вроде как встречаются. Там живут отбросы и отщепенцы, от которых избавились их собственные города и народы. В нашей новой прекрасной гавани им просто не должно найтись места. Иначе все наши труды пойдут прахом и эти дикари извратят и испоганят нашу работу.

— У них и не будет места. Пока мы с тобой с тобой смотрим на план будущего, настоящие уже начинает расчищать для него пространство.

— Ты говоришь загадками, Джаромо.

— Тогда позволю себе стать несколько более прямолинейным: прямо сейчас в Аравенах начинается новая война банд. И будет она столь же кровавой и изматывающей, как и предыдущая, в которой пали шайки клавринов. Так что уже очень вскоре все те, кто мог бы организовать сопротивление городским властям будут мертвы. А город, испуганный исторгнутыми трущобами ужасами, будет молить покончить с ними как можно скорее. Пройдет не более трёх месяцев, и в гавань вполне можно будет послать войска и стражу, дабы изгнать оставшихся, без боязни получить полноценный бунт.

— Три месяца… это куда меньший срок, чем я думал. Ты точно за это ручаешься, Джаромо?

— Как и всегда, Киран. Ты ведь знаешь, что как бы я не любил красивые и громкие слова, я никогда не даю пустых обещаний и лживых надежд, что лишь множат сожаления. В отличие от благородных ларгесов, у меня нет ни старого и прославленного имени, ни богатой истории, ни родовых владений. Люди не знают моей семьи и никогда ее не узнают, ибо это обычные джасуры из Барлы, коих тысячи и тысячи. Но вот мое собственное имя им известно. И я весьма дорожу этим знанием, ибо оно есть мое самое главное и самое бесценное сокровище. Но если моего слова тебе недостаточно, и тебе нужны детали, то знай, что дело уже началось. На днях глава молодой и дерзкой банды из Косхояра, что за считанные месяцы подмяла под себя половину гавани, был убит и его подельники тут же сцепились за власть. А почувствовав слабость косхаев, за них взялись прочие мелкие банды. И не только банды, но и всякие юные авантюристы, что грезят богатством и властью! А уж слегка зализавшие раны клаврины и подавно бросятся в схватку, дабы вернуть то, что они возомнили своим. Уверяю тебя, Киран, Аравенны вот-вот превратятся в сочащийся свежей кровью клубок и все что нужно сделать сейчас — это немного подождать. Ну а потом, когда почтенные граждане порядком перепугаются, под бурные овации раздавить этот мерзкий гадюшник.

Киран, подперев подбородок сложенными пальцами, уставился куда-то в пустоту. По его виду и горящими мечтательными огоньками глазам было видно, как он уже примерят на себя славу того самого спасителя города и укротителя трущоб. Перед его взором явно оживали грезы о статуях и толпах благодарных горожан, что бросали ему под ноги монеты и лепестки цветов, пока сам он шел по величайшей стройке, которая должна была исправить последний изъян этого прекрасного города. Жаль, что его мечтам было не суждено исполниться. Ведь место триумфатора уже было готово под совсем иного человека.

— Благодарю тебя за всё, Джаромо, — произнес он, наконец, тихим голосом. — За ближайшую пару месяцев я подготовлю коллегию к… правильному решению.

— Уверен, что за это время их отлично подготовит ещё и воцарившаяся в Аравеннах атмосфера. Ибо нет большего ужаса для достопочтенных тайларов, чем взбесившиеся иностранцы, устроившие резню прямо у их порога.

— Всё так, — с улыбкой проговорил Киран Тайвиш, и, поморщившись, встал, стараясь не опираться на левую ногу. — Но кажется, нам пора прощаться. Полагаю, что и тебя ждут другие дела?

— Ты полагаешь верно. И боюсь, что в твоем обществе я как всегда утратил счет времени и часам.

Эпарх вместе с Великим логофетом прошли через малую залу, будущий зал заседаний Городской коллегии и подошли к дверям, ведущим на лестницу.

— Знаешь, Джаромо, порою мне кажется, что эта гавань может стать моим наследием, — голос правителя города вновь обрел мечтательные нотки. — Раз уж боги отказали мне в благословении с детьми, то пусть хоть так мое имя впишется в историю государства и так полюбившегося мне города.

— Как же так Киран! Твои слова поражают и удивляют меня, ведь у тебя, в отличие от Шето, три взрослых дочери. И каждая из них заслуженно считается красавицей и выдана весьма и весьма удачно…

— Ох, прошу именем всех богов, — не ломай эту комедию. Уж кто-кто, а ты лучше всех знаешь наши семейные дела и в курсе, что каждая из них — это моя боль и разочарование. Большое счастье, что мне хоть удалось услать их как можно дальше, иначе они бы ежедневно марали наше славное имя. Вот хоть старшая, Миена. Я не так сильно приукрашу, если скажу, что за последнее пару лет через неё прошло больше мужчин, чем солдат по Царскому шагу во время триумфа. Милете, если верить письмам моего зятя, больше нравятся женщины, а Итара — дура каких ещё поискать. К счастью — дура весьма плодовитая и я надеюсь, что среди моих пяти внуков найдется хоть кто-нибудь толковый. Кстати, старшему из них, Ирло, уже исполнилось двенадцать. Прекрасный возраст, чтобы входить во взрослую жизнь. Может, ты найдешь для него местечко? Я вот думал про армию, но все больше размышляю про жречество.

— Конечно. Я как раз вскоре увижусь с Верховным понтификом и непременно затрону выбор судьбы Ирло. Думаю, что он не откажет мне в столь малой услуге. Естественно, вначале твоему внуку придется походить в учениках, но, вероятно, он весьма быстро получит место жреца в одном из столичных храмов.

— Жрец это прекрасно. Нашей семье всегда не хватало более тесных связей с культами Богов, а без их благосклонности власть наша никогда не обретет надлежащую прочность.

Они попрощались, и Джаромо покинул здание Городской коллегии, отправившись в сопровождении своих рабов обратно в сторону Палатвира.

Все складывалось… неплохо. Если Киран не выдавал желаемое за действительное, и город выполнит свои обязательства, то триумфальное возвращение Лико обещало оказаться не столь обременительным как для казны, так и для самой семьи, чьи финансы эта война не пощадила. А если немного точнее — то не пощадили их упрямство, тупость и скупость Синклита, не желавшего и авлий выделить на покорение северных земель. Ну ничего. Очень скоро, когда старейшины осознают, какие богатства попали в руки Тайвишей и поддержавших их семей, они ещё начнут рвать собственные мантии и проклинать недальновидность. И Джаромо очень надеялся оказаться где-нибудь неподалеку, когда на них снизойдет это осознание.

В квартале благородных Великий логофет дошел до большого особняка, по размерам и убранству больше напоминавшего дворец, затерявшийся в роще фруктовых деревьев. Войдя в большие ворота, где его поклоном поприветствовали несколько охранников, он пошел по дороге, выложенной мраморными плитами с причудливым орнаментом, пока не оказался на большой крытой площадке, окружавшей огромный бассейн с искусственным водопадом, бившим из каменной головы ящера. По всему периметру ее окружали резные колонны, на которых висели маленькие серебряные фонарики. Всего через месяц или около того, когда на Кадиф опустится летняя жара, именно здесь, упившись вина и вкусив всех благ этого дома, будут догуливать, встречая рассвет, именитые гости. Знатные ларгесы, стратиги, жрецы, сановники, богатейшие купцы и владельцы ремесленных мастерских — все те, кто считал себя и считался в народе столпами этого города, а во многом и всего государства.

Для Великого логофета подобные собрания были скорее обязанностью, пусть и весьма приятной. Хотя Джаромо, в отличие от всех прочих, и не пил вина, зрелища, танцы, и, в первую очередь, общение доставляли ему несказанное удовольствие. К тому же такие приемы позволяли решить за вечер и пару неотложных дел. И по его глубокому убеждению, именно в атмосфере всеобщего пьянства, веселья и разгула, дела решались наиболее быстрым и непринужденным образом. А потому, он крайне редко их пропускал.

Внутри дворца его поприветствовали рабы со светлыми волосами, голубыми глазами и молочно-белой кожей — признаком происхождения из далеких асхельтанских племен, затерянных, где-то на далеком севере Калидорна. Такие невольники служили верным символом особого достатка хозяев дома — ведь они были крайне редки и строили просто баснословных денег. Во многом потому, что эти народы отличались крайним свободолюбием, предпочитая неволе смерть.

Пройдя по широкому коридору среди стройных рядов колонн, сановник оказался в просторном зале, где уже вовсю шло веселье. Среди ломившихся от всевозможных блюд столов, музыкантов, полуобнаженных танцовщиц, жонглеров, мистиков и гадалок, ходили, стояли и лежали самые важные и самые богатые люди этого города. Джаромо знал почти каждого из них, а потому пробирался к середине зала весьма долго — стараясь не обделить вниманием и ласковым словом ни одного из них.

Впрочем, подобный способ перемещения всегда окупался с троицей. За время своего путешествия в центр зала, Джаромо, среди прочего, узнал о скором повышении цен на шафран и слоновую кость, о том, что сильный на севере Малисанты род Двивишей набрал так много долгов, что даже принадлежавшие им общинные земли не смогут полностью покрыть размер суды, а влиятельные купеческие семьи из Латрии вновь перессорились между собой, отчего вино в этом году, скорее всего, сильно подешевеет. Но по-настоящему искреннюю улыбку у сановника вызвала новость, что некогда враждебный Тайвишам род Рейвишей, державший в своих руках почти всю работорговлю в провинциях Людесфене и Касилее, после захвата земель харвенов, готов на примирение и даже брак.

Дойдя до центра зала, Великий логофет уселся за резную лавку у одного из длинных столов, уставленных огромными золотыми блюдами, на которых лежали всевозможные мясные и рыбные яства. Прямо перед ним на широкой сцене актерская труппа начинала классическую тайларскую пьесу о похищении двенадцати дочерей у легендарного Джасурского царя Манхарато Кайди. Когда актеры вышли на сцену и объявили о представлении, весь зал затих, а гости поспешили занять свободные места.

Джаромо очень любил поставленную по этой легенде комедию, хотя и оригинал знал неплохо. Согласно старинному преданию, на заре Союза Тайларов, в городе Палтарне жил сын гончара Айдек, который оказался совершенно непригодным к семейному ремеслу, зато быстро прославился красноречием, хитроумием, и различными шалостями, что год от года становились все изощрение и опаснее. Так однажды он заявил, что боги послали ему видение, что под площадью народных собраний скрыт великий клад и убедил трижды её перекопать. В другой раз, прикинувшись жрецом, отменил Зимние мистерии, а однажды даже умудрился продать иноземному купцу Стеллу Основания, воздвигнутую в честь создания Союза.

Но последней каплей стала его выходка, когда прикинувшись благородным землевладельцем из Арпенны, он посватался сразу к пяти знатным городским семьям и у каждой из них, во время организованного в его честь званого приема, совратил готовых к замужеству дочерей. Когда его обман вскрылся, народное собрание постановило обезглавить наглого проходимца. Но стоило притащить Айдека на площадь, как туда же прибежали все соблазненные им дочери, и, упав на колени, начали слезно молить сохранить ему жизнь. При виде их слез, собравшийся на казнь народ постановил сохранить жизнь Айдека, но навсегда изгнать смутьяна из города.

Десять лет изгнанник путешествовал по городам тайларов и сопредельным землям, пока однажды не попал в столицу грозного джасурского царя Манхарато Кайди. Увидев во время прогулки двенадцать его чудесных дочерей, он воспылал к ним страстью и, представившись торговцем магическими диковинками, попал на организованный во дворце великолепный праздник, где очаровал всех и каждого привезенными со всего света чудесами. Особенно сильное впечатление на повелителя джасуров оказала шкатулка из яшмы и янтаря, что начинала петь самую любимую песню открывшего ее человека. Она настолько понравилась великому царю, что тот пообещал Айдеку выполнить любое его желание, за эту чудесную шкатулку. Изгнанник ответил, что был рожден в хлеву и всю свою жизнь провел в дороге, а потому, единственное о чем он мечтает, так это провести целый день в царском дворце, дабы навсегда запомнить великолепие жизни повелителя огромного государства. Манхарато Кайди согласился, и весь следующий день принимал Айдека как своего гостя, приказав прислуживать ему своим личным рабам.

Во время обеденной трапезы изгнанник показал царю ещё одно чудо — зеркало, что показывало каждому человеку его самые приятные воспоминания. Захотев и эту вещь, царь сказал, что взамен готов выполнить ещё одно желание торговца. Тот ответил, что, будучи человеком низкого происхождения, мечтает лишь об одном — чтобы его приняли, словно важного и благородного гостя и представили всей царской семье. Со смехом царь согласился и познакомил Айдека со своими женами, братьями дядями, тетями и дочерями. Тогда тот показал ему ещё одно чудо — кубок, в котором никогда не заканчивалось самое прекрасное и самое сладкое вино из всех, что когда-либо делали люди. Царь спросил, что Айдек хочет взамен, на что он ответил, что у него осталось лишь одно, самое последнее желание — провести ночь в царских покоях. И вновь счастливый царь согласился.

Всю ночь он пил вместе со своим гостем из чудо-кубка, смотрел в зеркало воспоминаний и слушал свои самые любимые песни. Но на утро Манхарато Кайди обнаружил, что шкатулка издает лишь мерзкий скрип, зеркало показывает лишь мутное отражение, вино в кубке закончилось, а гость его пропал вместе с двенадцатью царскими дочерями.

Рассвирепев, правитель тут же послал в погоню всю дворцовую гвардию, но сколько бы они не искали торговца магическими предметами, который представился царю как Кедиа, его нигде не могли найти. Никто никогда не слышал о таком человеке и не видел странствующего по дорогам мужчину с двенадцатью девушками. Лишь один нищий старик вспомнил, что видел, как двенадцать стражников выводили из дворца молодую девушку, но царь, решивший что над ним издеваются, приказал бросить того за дерзость на растерзание диким зверям.

Целый месяц великий правитель не находил себе покоя, пока к его дворцу не явился гонец и не передал Манхарато Кайди письмо в котором самозваный торговец предлагал вернуть похищенных дочерей в обмен на тысячу двести бочек с вином. Убитый горем отец тут же согласился и повелел собрать выкуп. Доставив в указанное место на востоке Барладских гор обозы с бочками, он обнаружил в одной из пещер всех своих дочерей. Но радости в «спасенных» царевнах не было — они рыдали и в один голос заявляли, что не желают ничего иного, кроме как вернуться к своему возлюбленному — Айдеку Путешественнику. Ошеломленный царь повелел проверить своих дочерей и к своему ужасу выяснил, что каждая из них рассталась со своим девичеством, а ещё через месяц оказалось, что дочери его ждут детей от похитителя. Прейдя в ярость от такого оскорбления, царь поклялся, что найдет Айдека и предаст его смерти. Но за прошедший месяц изгнанник с огромным обозом вина приехал в город Фэлигон, где закатил пир, длившийся шесть дней и шесть ночей. И за время этого пира народное собрание выбрало его на год своим председателем — Первым голосом.

Когда слухи про обнаружение Айдека достигли двора Манхарато Кайди, он тут же объявил войну тайларскому городу и двинулся на него с огромной армией. Народное собрание, узнав об этом, пришло в отчаянье, и уже было готово отдать Айдека джасурскому царю в обмен на мир, но он убедил сограждан дать ему три дня, перед тем как принимать решение. Собрание согласилось, и Айдек отправился в храм бога ремесленников Лотака, где заколол на его алтаре трех тощих коз и одну жабу. Оскорбленный такой жертвой бог тут же спустился вниз, чтобы покарать своего обидчика, но Айдек встретил его как ни в чём не бывало с кубками вина, подносом фруктов и разложенной доской для игры в кости.

Лотак был озадачен, ведь никогда раньше его не встречали подобным образом. Он спросил наглеца, зачем ему все это, на что Айдек пожаловался, что уже обыграл в сборные кости всех смертных и ищет достойного соперника. Например — бога. Заинтригованный бог согласился сесть с ним за доску и до самого утра они играли, повышая ставки. Выигрыши делились почти поровну, пока Путешественник не заявил, что хочет раз и навсегда выяснить, кто и них лучший игрок и как правитель Фэлигона ставит на кон свой город. Лотак спросил, что Айдек сочтет подходящим ответом, на что тот попросил в качестве ставки секрет выплавки нерушимой стали. Разгоряченный игрой бог тут же согласился и не заметил, как Айдек подменил кости. В три броска он одержал сокрушительную победу. Лотак был удивлен, но признал свое поражение и честно выполнил свою часть сделки — он не только передел Айдеку запретное знание, но и показал богатые жилы в холмах вокруг города, которые до этого были неизвестны.

На следующий день бывший изгнанник созвал Народное собрание и поделился с ним выигранным у бога секретом. Все мастера города тут же принялись за работу и вскоре выковали чудесные доспехи, в которые облачили всех своих воинов. Когда армия Манхарато Кайди подошла к городу и вступила в бой, то джасуры обнаружили, что их бронзовые мечи, топоры и копья не способны пробить тораксов и щитов тайларов. Бой был быстро проигран и сам царь Манхарато Кайди попал в плен. Когда его привели к победившему джасурскую армию полководцу, в котором он без труда узнал торговца диковинками Кедиа, царь поклялся, что заплатит любой выкуп за свою свободу. На это Айдек ответил, что тогда ему придется поклясться, что он больше никогда не поднимет меч на Союз Тайларов, откроет свои города для тайларских купцов запретив обирать их пошлинами, а первенца, рожденного его дочерью, признает своим наследником. Отступать царю было некуда, и он поклялся перед своей разбитой армией во всем, что потребовал от него Айдек, прозванный Путешественником.

Когда актеры закончили свое выступление, весьма близкое к оригинальному повествованию, в зале раздались бурные и продолжительные овации.

— Вы не замечали, дорогой господин Джаромо Сатти, что все классическое искусство тайларов так или иначе основано лишь на одном простом сюжете — как ловко они обводят вокруг пальца другие народы? В особенности нас, джасуров.

Великий логофет развернулся на голос. Рядом с ним сидел невысокий пухлый мужчина средних лет, одетый в изящную накидку, ярко-изумрудного цвета. У него были маленькие, словно две бусинки карие глаза, а толстые розовые щеки и крохотный подбородок обрамляла тонкая линия бороды, переходившей в длинные, намасленные, вьющиеся волосы.

Джаромо заслуженно гордился тем, что знал в лицо всех почти важных людей в государстве, но этот человек не будоражил в нем никаких воспоминаний. Только крупный золотой перстень с самоцветами, одетый на большой палец, показался ему смутно знакомым.

— Позволю с вами не согласиться. Этот сюжет неизменен для всех героических легенд у всех народов и, поверьте, джасуры тут совсем не исключение. Вспомните хоть песни о царе Альматто, или предание о Эльмелите Неверной, той самой, что соблазнила вождя вторгшихся в царство варваров и заставила поклясться, что он покинет ее родину, оставив все награбленное. Почти в каждой джасурской легенде народные герои оставляют в дураках богов, духов, и, конечно же, иностранцев. Это универсальный сюжет, ведь для чего ещё нужны мифы и предания, как не для утверждения значимости народа их сочинившего?

— Какая точная и любопытная мысль! Верно, верно говорят люди, что наш Великий логофет суть светоч проницательности, всегда зрящий в самый корень любого дела. Я просто не могу не согласиться с вами. Но не кажется ли вам, что именно тайлары слегка перебарщивают с этим универсальным сюжетом? Только вспомните как в этой постановке, карикатурно и комично выглядел в своих припадках гнева царь Манхарато и как уверенно вел себя Айдек Путешественник.

— Таковы законы театра. А что же до переборов, то вы, мой друг, видимо, просто не знакомы с творчеством арлингов. Вот уж где каждое предание повествует о коварных иностранцах и благородных уроженцев прибрежных городов, что вопреки всему срывают их подлые замыслы.

— Ох, боюсь, что я и вправду совсем не знаком с их творчеством, а посему просто положусь на ваше слово. Но я чувствую некую неловкость, возникшую между нами — я начал с вами разговор не представившись. Купец и владелец мастерских Кантанаримо Звейги, к вашим услугам.

— Звейги? Я знал Рамалето Звейги, он…

— Мой папа. Да найдет его дух вечное упокоение.

— О, примите мои глубочайшие соболезнования, не знал, что ваш отец умер.

— Благодарю вас за вашу скорбь, господин Сатти. Папа скончался без малого полгода назад. Умер во сне. Он прожил долгую, прекрасную жизнь и расстался с ней легко и без мучений. Лично я склонен почитать это как милость богов, проявленную к моему дорогому папе.

— Как я понимаю, именно вы унаследовали его дело?

— Да, все так. Его дело, его загородные имения, дома и все его состояние. Покаюсь вам и только вам — не оставил братьям и сестрам ни авлия. Забрал себе всё подчистую. Но молю не осуждать меня за это. Они бы в мгновение ока промотали все нажитое моим папой, а я сохраню и приумножу его богатства. Ведь именно мне, как старшему, как папиному первенцу, выпала ноша оберегать достопочтенное имя нашей семьи.

— Весьма похвальное стремление.

— Ох, бросьте, дорогой господин Джаромо Сатти. В душе я тот ещё пройдоха и низкий простолюдин. Каюсь перед вами и в этом. Но раз уж мое состояние открыло мне, джасуру и палину, двери в дома благородных ларгесов и даже позволило посещать вот такие вот роскошные приемы, то почему бы не завести пару полезных знакомств?

— Полезные знакомства — весьма капризное удовольствие, господин Кантанаримо Звейги. Бывает, что иное знакомство не стоит ничего или оказывается по цене сопоставимо с прибрежным имением. Одни нанесенным вредом многократно превосходят сулящую выгоду. Другие, напротив, возвышают и оборачиваются золотом. Но у всякого из них все равно имеется своя цена.

— А я разве похож на скрягу, мой дорогой Джаромо Сатти? Вините мне в чем угодно — в черствости, в бессердечности, себялюбии, но скупость в делах мне чужда и противна. Более того, узнав меня поближе, вы поймете, что я, ко всему прочему, ещё и человек преданный своему государству. И чтобы выказать свою преданность и любовь я бы хотел в честь победы юного Лико Тайвиша подарить своему любимому городу бесплатные состязания лучших борцов на главной площади каждого из кварталов Каменного города. Как мне кажется, сие развлечение станет отличным дополнением для грядущего триумфального возвращения наших победоносных войск. И я был бы крайне вам признателен, чтобы вы, когда Первый старейшина спросит, кто же организовал эту часть праздника, не забыли упомянуть мое скромное имя.

Джаромо заулыбался. Тонкое переплетение лести, намеков, лжи и истинных желаний, порождали неописуемо прекрасный танец, в котором Великий логофет был готов кружиться вечно. И если бы этот вечер прошел без подобного развлечения, то он бы счел его пресным и потерянным. Взяв с подноса зажаренную в давленном чесноке и лимоне креветку он как будто ненадолго задумался, напряженно нахмурив брови, а потом откусил ее и с наигранным удовольствием прожевал.

— Подобные представления одна из любимых забав блисов. Я всецело уверен, что простой народ, да и некоторые представители благородного сословия, придут в несказанный восторг от столь щедрого подарка. Но как мы с вами и говорили, народ живет героями и легендами. Более того, он нуждается в них, дабы чувствовать себя единым целым со своим прошлым и ощущать свое величие и превосходство в настоящем. Но память человека, увы, весьма зыбка и ненадежна. И бывшие такими важными события со временем меркнут, если не поддерживать их яркими и свежими чувствами. Так, что каждая легенда и особенно каждый подвиг, вроде победы над дикарями, что веками опустошали наши границы, нуждается в увековечении. К примеру, в виде бронзовых статуй молодого полководца.

Кантанаримо Звейги нахмурился и нервно отхлебнул вина из большого кубка. Морщинки на его лбу пришли в движение, став похожими на летящих чаек.

— Бронзовые статуи обходятся недешево, — в этот раз голос его стал куда мрачнее, разом лишившись всей приторной лести.

— А разве дружба Первого старейшины и его благодарность рыночная дешёвка, что покупается за авлии или меняется на горсть ячменя?

— Ну что вы, что вы. Разумеется, нет. Она бесценна и ради нее я готов на любые жертвы. Вот только…

— Да, господин Звейги?

— Мне бы очень хотелось, чтобы мою жертвенность тоже оценили по достоинству.

— Любезный господин, я прекрасно понимаю, что у вас, как и у любого человека в этом мире, есть свои желания. Более того, я понимаю, что в дружбе со мной и Первым старейшиной вы ищите пути к их исполнению. Но боюсь, что вы уж слишком высокого мнения о моих скромных способностях, ибо мните меня не иначе как прорицателем, способным угадывать ваши желания без ваших слов.

— Ох, дорогой мой Джаромо Сатти, — купец облизнул губы, а мелкие бусинки его глаз забегали, пристально изучая лицо первого сановника. — Боюсь, что желания мои низки, приземлены и не идут ни в какое сравнение со столь возвышенным делом, как военная победа рода Тайвишей, что останется жить в веках. Не секрет, что разгром варваров в северных землях сулит скорый приток большого числа новых рабов, а куда их направить как не на поля? Стало быть, вскоре производство зерна, вина и масла увеличатся, и много излишков пойдет в государственные закрома и для нужд нашей победоносной армии. А мне от папы досталось очень крупное производство амфор. Блестящего качества и из лучшей глины, прошу заметить. И я бы счел за великую честь, если бы сановники из торговой палаты и палаты угодий и стад, сочли именно меня достойным для закупок, а Первый старейшина узнал меня как благодарного и любящего гражданина, что возвел две статуи, в честь его сына.

Джаромо с удивлением поднял бровь.

— Ваше имя может прозвучать при нужных людях и запасть в их души, как имя благодарного и благочестивого гражданина, что не поскупился на возвеличивание великой победы над варварами…

— И организовал борцовские состязания.

— И организовал борцовские состязания. Но вы же понимаете, что исключительные контракты это привилегия ларгесов. Это старинный и почти священный порядок, который не терпит нарушений. Я даже не хочу думать о том, как отреагирует Синклит…

— А я разве говорю об исключительных контрактах? Что вы, что вы, я не смею и не имею мысли покушаться на такие устои! Я лишь скромный палин и совсем не пытаюсь прыгнуть выше головы, прибрав привилегии благородного сословия. Просто мои амфоры действительно высшего качества и более чем достойны одобрения. В конце концов, разве не забота о государстве суть главное стремление всех сановников? А что может лучше соответствовать его интересам, чем лучшее сохранение запасов? Я настолько уверен в качестве своих амфор, что даже готов, в качестве жеста доброй воли и благодарности, пожертвовать, ну, скажем, каждый сотый, — Великий логофет удивленно поднял бровь. — То есть пятидесятый, конечно. Каждый пятидесятый заработанный на этой сделке ситал в качестве моей благодарности вам, как к заботливому проводнику и посреднику.

— Весьма щедрое предложение с вашей стороны. И я уверяю вас, что палаты его рассмотрят, а Первый старейшина и вся его семья узнает о том, сколь верного друга они имеют в лице купца и владельца мастерских Кантанаримо Звейги.

— Благодарю вас, милейший и мудрейший господин! Знайте, что вы — мой самый близкий, дорогой и возлюбленный друг! И прошу вас, знайте и помните, что со своими друзьями я всегда, всегда щедр без всякой меры.

— А я всегда храню верность своим друзьям и оберегаю их, чтобы не случилось.

Купец раскланялся и ещё долго сыпал комплиментами и заверениями в любви и верности Великому логофету, семье Тайвишей и государству, пока не растворился в собравшейся на другом конце зала толпе, чье внимание захватило выступление факиров.

Оставшись ненадолго в одиночестве, Джаромо быстро посчитал в голове прибыль от обещанной сделки и с улыбкой положил на свою тарелку несколько крупных мидий в остром соусе. Расправившись с ними, он положил к себе жаренную на углях кефаль. Но стоило ему отщипнуть кусочек пропитанной лимоном и шафраном рыбы, как внимание его привлекла появившаяся из ведущих внутрь дворца ворот женщина в темно-синем платье, вокруг которой уже вилась стайка юношей, смотревшими на неё обожающими глазами и без умолку что-то твердившими.

Хотя она была немолода, ее лоб и уголки глаз покрывали частые и глубокие морщины, а черные волосы разделяла большая седая прядь, весьма искусно встроенная в высокую прическу, она была красива. Красива той особой последней, увядающей красотой, что природа дарует некоторым женщинам. Ее тело так и излучало грацию и гибкость, а несла она себя так, что ни у кого в этом зале не возникало ни минуты сомнения, что перед ним подлинная властительница этого дворца и всего вечера.

Джаромо поднялся со своего места и с улыбкой направился в ее сторону. Удивив его, она решительным и весьма небрежным жестом раздвинула толпу почитателей, направившись к Великому логофету. Встретившись, они расцеловали друг друга в щеки, и женщина, взяв его под руку, повела в сторону.

— Пойдем, подышим свежим воздухом, милый. Боюсь, что от всей этой нескончаемой трескотни охотников за моим состоянием, у меня порядком разболелась голова.

— Как скажешь, любовь моя. Но, признаться честно, я думал, что твои пчелки никогда тебе не надоедают.

— Даже царице порой нужна легкая передышка от жужжащего вокруг нее роя.

Прихватив со стола кубок и кувшин с вином, они поднялись по витой лестнице на второй этаж, где пройдя по коридору с мраморной колоннадой, вышли на большой балкон, с которого открывался чудесный вид на бассейн и сад.

— Наконец-то ночная прохлада, — глубоко вздохнув, женщина налила себе полный кубок вина, и элегантно изогнулась, опершись локтями на перила, подставив лицо ветру. Ее глаза закрылись, а уголки губ растянулись в полуулыбке.

Джаромо встал рядом и слегка приобнял ее за талию. Город почти целиком растворился в ночной тьме, и лишь казавшаяся бесконечной россыпь огней, из которой выплывали могучие силуэты дворцов и храмов, напоминала о его существовании.

— Почему Шето никогда не приходит на мои приемы? — скривила она ярко-красные губки. — Вот уже как десять лет я исправно шлю ему приглашения, но ещё ни разу он не соизволил ко мне прийти. Неужели мои праздники настолько ужасны или вульгарны, что первый старейшина считает их недостойными своей персоны?

— Они чудесны, моя милая Ривена! Их размах и роскошь бьет на повал любого, кто питает слабость к подобным развлечениям и этот город не знает достойных тебе соперников. Но боюсь, первый старейшина не любит излишне шумные собрания.

— Отговорки и ещё раз отговорки. Скажи прямо, он просто не любит меня.

— С трудом представляю, как можно не любить столь прекрасную и очаровательную женщину. Лично мое сердце попало в плен при первой же нашей встрече и до сих пор бьется в полную силу лишь при виде твоих ярких, словно алмазы в лучах заката, глазах.

Хозяйка дворца хихикнула и положила голову на плечо сановника.

— Льстец. Но боги, как же приятна мне твоя лесть. Серьезно, тебе нужно дать пару уроков этим молодым горлопанам.

— Чтобы они лишили меня счастья твоего обожания? Никогда! Пусть либо учатся сами, либо сгинут без следа, оставив мне мою возлюбленную Ривену.

— Ах, мой милый Джаромо, если бы не наша с тобой разница в происхождении и сословии, я бы с радостью стала твоей женой. Я бы даже закрывала глаза на кое-какие твои пристрастия, а может даже их разделила.

— Брак и пристрастия разные вещи, и ты, любовь моя, знаешь это лучше многих. Но хотя боги и уготовили нам разные судьбы и разные роли в этом мире, они оставили нам взамен эти краткие мгновения блаженства, когда мы остаемся наедине, — рука Великого логофета сползла вниз и погладила её ягодицы.

— Аккуратнее Джаромо, не ровен час я и вправду решу, что ты воспылал ко мне страстью.

— А разве ты не замечала этого раньше? Ох, жестокосердная Ривена! Не думал, что ты будешь столь безразлична и глуха к моим чувствам!

Они рассмеялись. Женщина залпом допила вино из кубка, а Джаромо Сатти развернувшись и откинувшись спиной на перила, чуть свесил назад голову. Какое-то время они молчали, наслаждаясь прохладным ветерком и игравшей внизу музыкой.

С Ривеной Мителиш они были знакомы уже без малого пятнадцать лет, и все это время Джаромо исправно ходил на ее приемы, пропуская их лишь по самой крайней необходимости. Благодаря этой весьма удачно овдовевший женщине, коротавшей свои дни в бесконечной череде праздников, он завязал очень много весьма полезных знакомств и решил много вопросов. Да сама Ривена находила их знакомство весьма выгодным, и не раз прибегала к услугам Великого логофета. В частности именно благодаря его небольшому вмешательству, этот дворец посреди Палатвира и большая часть денег мужа остались у неё, а не вернулись в лоно рода покойного.

— Скажи мне, моя дорогая, а есть ли сегодня тут кто-то, с кем мне непременно стоило бы поздороваться? — проговорил он с хитрой улыбкой.

— О, сегодня у меня с лихвой именитых гостей. Но услышав одно имя ты, возможно, захочешь меня расцеловать.

— Расцеловать тебя я жажду каждое мгновение своего бытия, вне зависимости вместе мы или порознь. Но позволь всё же узнать, кто же так взбудоражил твое сердце.

— Скажем так, сей господин последние годы редко гостит в нашем чудном городе, и от того лишь ценнее и интересней. Я бы даже назвала его моей сегодняшней жемчужиной.

— Даже так? Жемчужиной? Ну же, любовь моя, удовлетвори меня скорее! Я просто сгораю от нетерпения!

— Даже так? О-о-о. Знаешь, а я как раз люблю сгорающих от нетерпения мужчин. Особенно измученных страстью и молящих об удовлетворении, — последние слова она произнесла шепотом и, наклонившись к его уху, легонько прикусила за мочку. Почти сразу она отстранилась. Их взгляды пересеклись и оба они рассмеялись. — Но с тобой я не рискну играть в подобные игры, мой милый Джаромо. Пойдем, я проведу тебя к своему гостю.

Жемчужиной Ривены Мителиш оказался крупный широкоплечий мужчина, обладавшей могучим телосложением и прямо таки звериной внешностью. Его широкая челюсть поросла жесткой седой щетиной, а над плоским носом с горбинкой и сощуренными глазами, нависали косматые сросшиеся брови. Они переходили в небольшой скошенный лоб, над которым ежиком топорщились короткие волосы. Такие-же седые, как и щетина.

Он сидел, сильно согнувшись над большим блюдом, полным обглоданных костей, и сжимал в своих могучих, поросших черной шерстью руках, словно примитивное оружие, длинное бычье ребро, по-звериному вгрызаясь в остатки мяса и вытирая губы от жира и сока краем скатерти.

Хотя куда больше его дикарской внешности подошла бы наброшенная на голые плечи волчья шкура, закрытый бронзовый шлем и кожаные штаны с заклепками, одет он был в дорогую шелковую тунику с причудливой вышивкой золотыми нитями, просторные штаны и небольшие коричневые сапожки с теснением. Со стороны могло показаться, что на приём он попал благодаря чьей-то неудачной шутки, а свой дорогой наряд и вовсе снял с остывающего тела. Но на самом деле этот человек обладал одной из самых ярких родословных среди всех ларгесов и просто баснословным состоянием.

Род Кардаришей происходил из числа Первых основателей — полумифических семей, что заключили соглашение о Союзе в ныне разрушенном и заброшенном городе Палте, на одноименной реке. Со временем этот союз, созданный для борьбы с некими дикарями, носящими имя хэегг, разросся до первого государства тайларов. И хотя за минувшие с тех пор столетия многие из этих семей либо исчезли, либо растворились, разбросав свое семя по десяткам династий, Кардариши не только сохранили свою ветвь, но и тесно вплели её в историю государства.

Ещё до правления Ардишей они несколько раз становились Владыками — избираемыми народным собранием военными правителями и дали несколько блестящих реформаторов и военачальников. К примеру, не без их помощи был покорен город Абвен — главный конкурент Палтарны по созданию единого государства тайларов. В царский период они прославились как полководцы и ближайшие соратники самодержцев, что помогали им расширять и преумножать земли государства. А когда цари пали, Кардариши стояли у основания партии алатреев, во многом заложив существующую сейчас систему власти. Но за времена смуты они отошли от государственных дел, сосредоточившись на торговле рабами и преумножив своё и без того огромное состояние. Но, даже отойдя от политики, они сохранили авторитет и влияние среди алатреев. Но главное — они никогда ранее не выражали особой враждебности к Тайвишам.

В присутствии людей столь древнего и именитого рода, Джаромо всегда чувствовал себя… неприятно. К враждебности, надменности, призрению, скрытому за лестью или вполне открытому, он привык давно и находил всё это даже забавными. Но у людей подобных семей был особый талант подавлять. Во время разговора с ними казалось, будто они бросают тебя на пол, ставят на горло ногу и начинают топтать. Топтать с каждым произнесенным словом, с каждым жестом, с каждым выдохом и вдохом. И топчут они до тех пор, пока ты, обессиливший и обезволенный, не начинаешь пресмыкаться и корчиться, в попытках им услужить. Джаромо, к счастью, находил в себе силы, чтобы выстоять перед подобным напором, но после таких встреч всякий раз чувствовал себя словно после тяжелой драки.

Однако Ривена была права — глава рода Кардаришей был именно жемчужиной ее приема. И хотя насчет радости и поцелуев она несколько преувеличивала, Великий логофет и правда не мог его упускать. Только не сейчас, когда род его патрона был так близок к величию и так отчаянно нуждался если не в союзниках, то хотя бы в отсутствии новых врагов.

Подойдя к старейшине почти вплотную, он отвесил короткий приветственный поклон.

— Всех благ и благословений, любезный господин Кирот Кардариш.

— А, Великий логофет, — его низкий и хриплый голос прекрасно сочетался с звериной внешность, напоминая рёв оголодавшего медведя. — И вы тоже тут, госпожа Мителиш. Благодарю за прием и угощение. Не плохие у вас тут повара.

— Ох, вы определенно перехваливаете их таланты, милейший.

— Отнюдь. А вот с винами вы продешевили. Малисантийские и Касилейские сорта больше подходят для палинского застолья. Пожалуй, я как-нибудь пришлю вам пару бочонков настоящего старого латрийского.

Её улыбка была все такой же радушной и очаровательной, глаза светились теплом, и лишь легкое подёргивание ноздрей и чуть дрогнувшая бровь, выдавали закипавшую внутри этой женщины ярость. Сторонний взгляд и не зацепился бы за эти легкие перемены в лице, но Джаромо слишком хорошо знал Ривену, и то, как много значили приемы для этой тонувшей во внимании, но при этом безумно одинокой женщины. И все же свою роль, она продолжала играть блестяще.

— Вы так добры и заботливы, что я просто не знаю, как вам отплатить. Позвольте хотя бы прислать к вам в качестве ответного дара одного из своих поваров.

— Не стоит. Я и так уже нанял в свое имение лучших из лучших и обучил их под свои вкусы.

— Тогда мне остается лишь сердечно вас поблагодарить и заверить, что вы всегда будете самым желанным гостем под крышей моего жилища. А сейчас прошу меня простить: как бы не было приятно мне ваше общество, боюсь, что обязанности хозяйки приема вынуждают меня идти. Приятного вам вечера. Вам Кирот и вам, милейший Джаромо. Прошу, наслаждайтесь блюдами моей кухней и теми развлечениями, что, надеюсь, будут радовать вас остатки этого вечера.

Она развернулась и грациозно пошла вглубь зала, увлекая за собой тут же образовавшийся шлейф из молодых и прекрасных юношей, а также зрелых и богатых мужчин. Джаромо проводил ее взглядом и мысленно посочувствовал ее рабам — хозяйка приема имела обыкновение вымещать на них всю злость и все обиды, как мнимые, так и настоящие, что накапливались за день.

— Какая обидчивая.

— Ну что вы, господин Кардариш, не думаю, что ваши слова могли хоть как то…

— Не считай меня за дурака, Джаромо. Я им не являюсь, как, впрочем, и ты тоже, — перебил его ларгес. — Я давно с ней знаком. И хорошо знаю, что твориться сейчас в ее прелестной головке. Но право дело, могла бы и раскошелиться на нормальные вина достойные благородных гостей, а не поить нас этим полупличным середнячком.

— Мне кажется, что вы слишком несправедливы к ее выбору, — хотя Джаромо никогда не был ценителем вин, чувство обиды за его старую подругу, как и неприязнь к этому человеку, жгли его изнутри, подталкивая слова к горлу.

— Вздор. Любой, у кого есть хоть немного вкуса и денег, знает, что нет лучших вин, чем латрийские. Но как может рассуждать о винах тот, что пьет лишь воду?

— А разве я спорю о достоинстве сортов? О нет, милейший господин, я бы никогда не примерил столь несвойственную мне роль. Однако не могу не заметить, что большинство гостей выглядит довольными, а та скорость, с какой рабы приносят новые кувшины и забирают опустевшие, весьма красноречиво говорит о поддержке ими выбора госпожи Мителиш.

— Ха, да большинство из них будет счастливо и корыту с брагой, лишь бы за него не пришлось платить.

— Даже большинство ларгесов?

— Ларгесы не так уж сильно отличаются от палинов и блисов. Просто наши далекие предки смогли хапнуть больше своих не столь расторопных соседей, а потом придумали, как все это удержать и передать по наследству. Ну а в остальном, мы точно такие же люди. Сам знаешь. Хотим жрать, срать, трахаться, дрыхнуть до обеда и желательно — делать все это за чужой счет. Вот только мы можем позволить себе есть с золотых тарелок, трахать лучших наложниц, спать на кроватях, что стоят дороже домов, и держать специальных рабов, которые подтирают нам задницы. И делаем мы все это напоказ только для того, чтобы никто и не заподозрил, что под шелками и жемчугами скрывается точно такое же дряхлеющее и заплывшее жиром тело, набитое говном и болезнями, а желания наши не отличаются от желаний низших сословий. Но впрочем, всё это пустая философия. А ты явно подошел ко мне совсем не ради светской беседы о выборе вин и человеческой природе. Не так ли, Джаромо?

— Не стану это отрицать.

— Конечно не станешь, ведь тебя я тоже неплохо знаю и знаю, что ты личность не вполне самостоятельная. К примеру, твой язык очень часто доносит до людей то, что хотят, да не решаются сказать Тайвиши самолично. Так что не юли и говори прямо. Ты пришел за моей поддержкой?

— И этого я не стану отрицать.

Впервые с начала разговора Кирот Кардариш ухмыльнулся, оскалив пожелтевшие зубы. Он положил ребро на тарелку и вытер руки о край скатерти. Сидевший рядом с ним тощий старик увешенный золотом, увидев это тут же сморщился, открыл было рот, сверкнув остатками зубов, но сразу закрыл, уткнувшись носом в тарелку, на которой были навалены сухофрукты вперемешку с кусками жирного мяса.

— Пойдем пройдемся, Великий логофет. Хотя всю эту публику не удивишь такими разговорами, я не люблю лишних ушей.

Кирот Кардариш поднялся и в этот самый момент на сцену вышли одетые в пестрые одежды музыканты, наполнив зал звукам флейт, кифар, барабанов и кимвал, а следом за ними появились танцовщицы, тут же завладевшие вниманием гостей. Кирот ненадолго остановился и, облизывая губы, уставился на девушек, что грациозно извивались под ритмы бодрой и все ускорявшейся мелодии. Его глаза так и засветились похотью, пожирая упругие тела юных дев. Он даже подался телом навстречу сцене, но тут же, словно опомнившись, уверенно пошёл, огибая гостей, к большим открытым вратам, ведущим в левое крыло дворца.

Пройдя немного по просторной галерее и подергав несколько дверей, он нашел открытую, за которой оказалась небольшая комната, освещённая масляными лампами из разноцветного стекла. Пол в ней был выстлан дорогими коврами с каришмянскими орнаментами, а посередине стоял небольшой круглый стол и два широких резных ложа. Кардариш сел на одно из них и жестом пригласил на соседнее Джаромо.

— Вот тут нашим разговорам никто не помешает. Ну, так, что нужно Тайвишам? Неужто денег? Неужели люди не врут и война так сильно истощила их сундуки, что теперь самому Великому логофету приходится попрошайничать на приемах?

Его низкий голос прозвучал глухо и с вызовом. В тусклом мерцающем свете масляных ламп, его лицо казалось багряным, отчего ларгес приобрел совсем уж зловещий вид. Но сановник лишь улыбнувшись своей самой дружелюбной улыбкой, присел на свободное ложе и закинул ногу на ногу.

— Ну что вы, господин Кардариш, Тайвиши не попрошайничают. И не стоит верить всем тем, кто выдает мечты и желания за действительность. Подобная вера слепит.

— Значит, ты пришел не за моими деньгами, а за моей поддержкой. Ну что же, логично. Какую бы брешь, не пробила война в закромах, уже очень скоро харвены ее заполнят. И ещё столько же отвалят сверху. А потом ещё и ещё. Раз уж вы захватили страну, то будете выжимать ее досуха, верно? Можешь не отвечать, я знаю, что так оно и будет, и ты это знаешь. И я уверен, что с этим вы справитесь сами. А вот с чем не справится без благословения Синклита, так это с проталкиванием сыночка Тайвиша в главнокомандующие? Ну как, угадал, да?

— Ваши суждения верны и весьма точны, господин Кардариш.

— Конечно, верны. Не зря же вы почти свели со свету беднягу Эйна Айтариша. Только не корчи рожу, логофет. В то, что пышущий здоровьем мужик так удачно заболел и уехал подыхать как раз перед триумфальным возвращением отпрыска Шето только в силу чудесного стечения обстоятельств, я никогда не поверю. Уж не знаю как вы это провернули, да и копаться в этом мне не с руки, но то, что болезнь его плод ваших трудов, я уверен. И даже не пытайся меня не переубеждать. Всё одно — не выйдет. Да и сделанного уже не вернешь — Эйн ушел и вероятно скоро помрет, а нам нужен новый Верховный стратиг. Вот только почему ты решил, что я захочу вам помогать?

— Потому что для вас это будет выгодно.

Кирот Кардариш нахмурил брови и, взяв со стола кубок, налил в него из кувшина красной ароматной жидкости. Выпив почти одним глотком, он скривился и сплюнул на пол.

— Тьфу, кислятина. Даже хуже, чем на приеме. Похоже, у твоей подружки начали-таки кончаться деньги, Джаромо. Смотри, приползет к тебе в скором времени просить об услугах и подачках. А что же до моей выгоды, о который ты говоришь… Позволь я расскажу одну историю из жизни моей семьи, сановник. Мой далекий предок, которого по забавному стечению обстоятельств тоже звали Лико, был близким другом Великолепного Эдо и его верным полководцем. Вместе с ним он осаждал Хутади. Участвовал в завоевании Восточного, а потом и Западного царства, командовал его войсками и бился с ним плечом к плечу. Кстати, именно он захватил порт Каад — ну, наш нынешний Кадиф, так что в некотором смысле это город моей семьи. Но по-настоящему мой пращур проявил себя во время войны с вулграми. В те времена они были не такими жалкими заморышами как сейчас, а грозными воителями, создавшими большое и крепкое государство с огромной армией. Они были силой, которая кого угодно могла в бараний рог свернуть и правила считай всем севером Восточного Внутриморья. Когда мы разобрались с джасурами, царь Кубьяр Одноглазый решил, что Тайлар стал слишком большой угрозой для его державы и вторгся в только завоеванные нами земли. Но мой предок удержал орду дикарей на переправе близь современного Лейтара. Целое шестидневье он с дестью тагмами сдерживал натиск семидесятитысячной орды, пока Эдо не подоспел с подкреплениями и не нанес первое поражение вулграм. Потом, когда Кубьр отступил и напал уже на наши исконные земли, моему предку было поручено руководство всеми армиями на юге и оборона недавно завоеванных земель. И он не просто оборонялся — он наступал, атаковал и изматывал варваров. Так, именно он в дерзком марше прошелся по побережью и сжег богатейшие города вулгров, чем вынудил их срочно отступить с наших земель. А когда война окончательно переместилась в их страну и Великолепный начал преследование Кубьяра, Лико Кардариш был вместе с ним. Во всех битвах. А во время Второй битвы под Вечью, в которой Кубьяр Одноглазый пал, а вместе с ним пала и его держава, Лико Кардариш командовал правым флангом и в решающий момент сражения обогнул ряды врагов и, зайдя им в тыл, решил исход сражения. Немудрено, что именно ему Великолепный Эдо и поручил после войны усмирить и покорить вулгров. Что он и сделал, попутно превратив захваченные земли в тот цветущий и благословенный край, что мы сегодня знаем как Новый Тайлар. И знаешь, как он этого добился?

— Трудно найти образованного человека, который не знал бы этого, господин Кардариш. Ваш досточтимый предок обратил вулгров в рабов и заставил их обрабатывать поля для нужд ларгесов и всего государства.

— Именно. До правления Великолепного, рабов в Тайларе было немного. Богатые и знатные держали их как слуг, ну и для удовольствия, конечно. А вот обрабатывали землю, пасли скот, работали в шахтах и мастерских только свободные люди. Примерно как сейчас в большинстве владений Старого Тайлара. Но захваченные огромные и очень плодородные земли с населением, состоящим сплошь из злобных дикарей, поставили трудную задачу. Ведь никто толком не знал, как лучше удержать новые территории. Говорили о разном. Были даже предложения давать вулграм гражданство как джусорам. То ещё безумие. Но Лико Кардариш, получивший наместничество над всем Новым Тайларом, начал лишать вулгров земель, а их самих — за любой бунт, неподчинение, да даже за долги или отказ покидать приглянувшиеся нашим переселенцам земли, превращать в рабов семьями и целыми родами. И чем яростнее они сопротивлялись, тем больше становилось рабов. А если они начинали смиряться, мой пращур подстегивал их ненависть — приказывал своим солдатом насиловать знатных варварок прямо на площадях городов, сжигать капища или вешать волхвов. Всё, чтобы сломать их и вытравить даже намек на неподчинение. И чем больше было рабов, тем больше у моей семьи, что и продавала вулгров другим ларгесам, становилось денег. Мы сказочно тогда разбогатели и продолжаем богатеть на торговле всяким сбродом и по сей день, хотя теперь мы все больше ведем дела в Дикой Вулгрии. Работорговля — наш источник богатства. Главное дело моей семьи на протяжении вот уже полутра веков и я не желаю, чтобы мои наследники и их наследники её лишились.

— Простите мою неосведомленность, любезный господин, но неужели кто-то осмелился покуситься на ваше семейное дело? Право дело, я всецело смущен и растерян, ведь мне ничего не известно о подобном злодействе.

— Любезность мне несвойственна, Джаромо, а покушаетесь как раз вы.

— Мы? Каким же это образом, позвольте узнать!

— Самым прямым, сановник. Самым прямым. Хотя многие думают, что главное, что есть у ларгесов, это Синклит, традиционные привилегии и родовые земли, важный источник нашего могущества — это рабы и работорговля. Их мы держим в своих руках очень и очень крепко, бережно оберегая от других сословий. Потому что нет в этом мире товара, что был бы столь же выгоден и приносил столь же высокую прибыль как невольники. Рабы, которых мы продаем на поля или в шахты, стоят по тысяча шестьсот литавов, и в год мы продаем их по четыре тысячи. В среднем один раб, учитывая затраты на кормежку, содержание, оплату услуг надсмотрщиков и охранников, ловцов, если надо, постройку и ремонт лагерей, кораблей, повозок и всего прочего, обходится нам в пятьдесят ситалов в месяц, а задерживаются они у нас не больше чем на пару месяцев. Хотя торгуем мы не только разорившимися вулграми, которые арендует у нас же землю, но и захваченными по всему северному побережью клавринскими выродками. Ну что, уже подсчитал наши доходы, а, Великий логофет? Хотя ты их, наверное, и так знаешь. Да, у моей семьи есть земли, стада, рудники, торговые компании, мастерские, доходные дома, да и много чего ещё. Но главный источник нашего богатства, это, конечно, рабы. И долгие годы у нас не было стоящих упоминания конкурентов.

Кирот Кардариш вновь налил себе вина и несколько притворно поморщился, но все же выпил.

— И вот тут появляются Тайвиши, которым слава Ардишей засвербела в заднице, и решают поиграть в завоевателей. И к всеобщему удивлению, эта игра им удается. Настолько удается, что в их руки попадает целая страна и все ее население. Сколько сейчас Лико ведет с собой невольников? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят тысяч? А сколько тысяч рабов будут продавать все последующие годы? Понимаешь, как поменяется весь сложившийся торговый баланс? Понимаешь, конечно. Сам, наверное, и придумал, как его сломать. Поэтому глаза у тебя так и блестят, что даже в этом долбанном полумраке видно. Я не ради бахвальства вспоминал тут своего великого предка. Ведь прошлое моей семьи, это возможное будущее семьи, которой ты служишь. Они хотят провернуть ровно то же самое, что сделал сто пятьдесят лет назад мой предок. Вот только он был первопроходцем и особо никому дорогу не переходил, а Тайвишам придется перепахать под себя всю полянку. И под поляной я понимаю себя, свою семьи, и ещё пару десятков других благородных родов, которые контролируют сегодня работорговлю. Ну а тот кто контролирует рынок рабов, контролирует доходы благородных семей. А вместе с ними и сам Синклит. А я не из тех, кто позволяет себя перепахивать.

— Так что вы хотите? — сухо произнес Великий логофет.

— Можешь передать Шето, что я совсем не против с ним подружиться. Да и против его сыночка в главнокомандующих в целом тоже ничего не имею. Вот только у всего в этом мире есть своя цена и цена моей дружбы, это цена на рабов.

Джаромо удивленно поднял бровь.

— Не прикидывайся, будто бы не понял, о чем я говорю. Все ты прекрасно понял. Мне нужны гарантии, что привезенные вами харвены будут продаваться только и исключительно по средней цене и на существующих рынках. Никаких занижений. Никакого передела. Хотите помимо добычи серебра и железа заняться работорговлей? Пожалуйста. Я не против. Но только на условиях завещанных моими предками. И с моим допуском к этой новой земле.

— Вы же понимаете, что это невозможно?

— Тогда и наша дружба тоже невозможна, ибо вы подрываете благосостояние моей семьи, а за то, что принадлежит мне, я привык драться. И драться до конца. Без жалости.

— Значит, не договоримся?

— Даже если боги мне повелят.

— Я напомню вам, что за нами стоят сановники, стратиги, эпархи, коллегиалы, и на большинстве постов в государстве находятся наши люди. Мы контролируем тагмы, контролируем палаты, контролируем города, провинции, владения, колонии и малые царства. Ну а сейчас, когда доблестные войска под руководством Лико разгромили и покорили харвенов, мы станем ещё и народными любимцами. Особенно после пышного триумфа и празднеств, которыми мы подчеркнем свою щедрость и безмерную любовь к нашим согражданам. Поверьте, мы приложим все силы, чтобы завоевать обожание толпы и добьемся ее. Хотя нас и так чтут за те девятнадцать лет мира и процветания, что мы принесли Тайлару. Так что подумайте ещё раз, господин Кардариш, стоит ли так демонстративно плевать в протянутую вам руку дружбы? Так ли вы готовы к объявлению войны тем, за кем и народ и власть?

— Народ, как пьяная баба на Летние мистерии: быстро влюбляется, быстро дает, быстро забывает, и тут же увлекается новым ухажёром. И, как и пьяная баба, он никого не способен защитить. Так что, говоря по простому, похер мне на вашу народную любовь. А власть в этом государстве принадлежит старейшинам — главам трехсот сорока благородных семейств. И большая их часть твоим хозяевам не служит, и служить не собирается.

— Не забывайтесь. Я все-таки Великий логофет, — проскрежетал Джаромо, словно перемалывая слова.

— А я и не забываюсь. Просто называю вещи своими именами. Как бы ты тут не выкобенивался, а Тайвиши — твои хозяева и ты для них все равно, что раб без ошейника. Ну или верная собачонка, гавкающая по команде. Все благородные это знают, Джаромо, и посмеиваются над твоими жалкими потугами корчить из себя важную персону. Ты всего лишь прислуга у одной зазнавшейся семейки, которая в последнее время стала слишком много на себя брать. И если эта семейка думает, что подмяла под себя всех и каждого в государстве, то они очень сильно заблуждаются. Это наша страна. Страна ларгесов. Мы правим ей вместе. На равных. И если захотим, то быстро укажем на место тем, кто мнит себя новыми Ардишами. Точно так же, как в свое время указали и самим Ардишам. Можешь передать Шето Тайвишу то, что я сейчас сказал слово в слово. А теперь, оставь ка меня одного и, будь любезен, шепни по госпоже Ривене Мителиш, чтобы прислала ко мне ту смуглянку — танцовщицу. Больно мне её сиськи приглянулись.

Великий логофет не шевельнулся. В блеклом, мерцающем свете ламп его лицо казалось лицом древней статуи — таким же холодным, таким же неподвижным. Даже глаза, обычно живые и выразительные, сейчас казались лишь гладким, отполированным камнем.

— Что такое, сановник, перестал понимать тайларен?

— Не перестал, — голос Джаромо прозвучал непривычно низко и тихо, напоминания скорее предупредительное шипение ядовитой змеи, чем человеческую речь. — И я не забуду ни единого сказанного здесь слова и ни единого данного обещания, Кардариш.

— Это что, угроза? Ты что, смеешь мне угрожать, Джаромо?

Великий логофет не ответил. Лишь улыбнулся, и лицо его вновь приняло прежний, учтивый вид. Поднявшись, и с демонстративной брезгливостью отряхнув край своей туники, он еле заметно кивнул — ровно настолько, насколько этого требовали правила приличия, а потом покинул гостевую комнату, вернувшись в общий зал. Там, немного пообщавшись со знакомыми и полузнакомыми гостями, он отыскал Ривену, и нежно взяв женщину под локоть, отвел подальше от столов, полных стремительно пьяневших столпов города.

— Скажи мне, любовь моя, а кто та смуглокожая танцовщица с волосами, заплетёнными в косички? Кажется, у нее ещё были золотые браслеты с рубинами на руках и ногах?

— А? Манушака? Это одна из моих рабынь. Каришмянка, если я не ошибаюсь.

— А за сколько ты могла бы мне ее уступить?

— Обученная танцам и любви молодая рабыня, к тому же с идеальной фигурой, стоит совсем не дёшево, Джаромо. Но только зачем она? Ну, в смысле, зачем она тебе?

— Восемь тысяч литавов тебя устроит?

— Вполне, — тут же расплылась в улыбке Ривена.

Ее лицо было так близко, что он видел, как глубоки и многочисленны стали борозды морщин тянувшиеся от уголков ее глаз и разделявшие полосами ее лоб. Хозяйка приёма увядала. И пройдет совсем немного времени, как безжалостное время отнимет у нее последние остатки красоты, превратив в старушку. Пусть бойкую, подтянутую и с прямой спиной, но старушку. И не было в этом мире ничего, что могло бы хоть как то это изменить. Взяв её руки в свои, он нежно расцеловал ее пальцы, от чего Ривена хмыкнула и заулыбалась ещё шире.

— Пришли ее ко мне домой как можно быстрее. Всю сумму тебе тоже доставят уже сегодня.

— Как пожелаешь, милый. Но все же, зачем она тебе?

— Пусть это останется моей небольшой тайной, любимая. Скажу лишь, что она понадобилась мне для определенных дел, в которые я бы не хотел тебя втягивать. Ты слишком дорога для моего сердца!

–Как всегда секреты и ещё раз секреты. Но раз ты так говоришь, то хотя внутри меня и пылает любопытство, я найду способ его обуздать. А сейчас, пойдем к сцене. Вот-вот должно начаться выступление джасурских борцов.

— Ох, моя дорогая Ривена, как бы не было приятно мне твое общество и как бы не были соблазнительны те развлечения, что предлагает твой чудесный дом, боюсь, что я вынужден его покинуть. Увы, но меня вновь ждут дела государства, и боюсь, что они совсем не терпят отлагательства.

— Жаль, а то я, было, подумала, что ты соблазнишься ещё какими-нибудь развлечениями…

Сказав это, она легонько провела по его груди и животу пальцем и пристально посмотрела в глаза, слегка прикусив губу.

Они тут же рассмеялись, обнялись и расцеловали друг друга в щеки на прощание.

Великий логофет покинул прием, постаравшись не привлекать к себе особого внимания. На выходе из зала к нему присоединились его верные тени — двое крепких и широкоплечих рабов. В их сопровождении он пошел по залитым ярким лунным светом улицам Палатвира, что в столь поздний час были абсолютно пусты. Дойдя до своего дома, он тут же направился в сторону спальни на втором этаже, где, как он хорошо знал, на большом столе его уже ждали зажжённые лампы, стопка писем, чистые листы папируса с чернилами и кувшин фруктовой воды.

Поднявшись на второй этаж, он неожиданно замер, когда его взгляд сам собою зацепился за дальнюю дверь. Уже как десять лет она была закрыта и никто, будь то гости или домашняя прислуга, не смели в нее заходить. Ведь за этой дверью находилась комната, в которой его отец провел последние годы своей жизни.

Воспоминания тут же нахлынули на Джаромо набежавшей штормовой волной, сбивая с ног и утаскивая в бездонное море памяти.

Его отец не всегда был затворником. Все изменилось, когда умерла мать. Спустя два месяца после их переезда в Кадиф она заболела и зачахла от лихорадки, хотя за ее жизнь тогда боролись лучшие врачи столицы, которых Джаромо пригонял к ней толпами, не думая ни о своем времени, ни о деньгах. Это потеря оказалась для него слишком тяжелой. Он быстро заперся в своей собственной злобе, постоянно срываясь на всех, от прислуживающих ему рабов до самого Джаромо, словно намеренно желая оттолкнуть и оскорбить всех, кому он был дорог. А потом заперся и по настоящему: два года отец почти не спускался со своего этажа и все реже и реже выходил из спальни, в которой стоял неистребимый запах болезни и затхлости, а от летающей вокруг пыли у Джаромо жутко чесались глаза.

Некогда светлые покои, теперь утопали во тьме — большие ростовые окна были плотно закрыты бордовыми шторами, и лишь мерцавшая слабым огоньком на письменном столе свеча немного разгоняла тьму этого самодельного склепа.

Джаромо бросил взгляд на письменный стол, над которым склонился его отец, то ли не заметивший, то ли специально делавший вид, что не замечает вошедшего сына. Как и месяц и полгода и год назад, там лежали четыре крупных свитка и стопка исписанных клинописью глиняных табличек. Великий логофет прекрасно знал, что это за книги: два крупных свитка были «Великой историей Единого, а позднее Восточного и Западного царств, а равно царей и народа джасуров» и «Усмирением городов тайларов», ещё один — «Жизнеописанием несравненного царя Кайтарамио Тайти». В последнем свитке, который назывался просто «Разделением», была описана история раскола единого государства джасуров на две части и продолжительной войны за объединение, которая окончательно измотало силы некогда великого народа. На табличках же была записана самая древняя «История основания царства» — безусловная жемчужина их семейной библиотеки. По иронии судьбы, именно она, подаренная более двадцати лет назад Шето Тайвишем, стала самым излюбленным чтением для его отца.

— Как ты себя чувствуешь? — произнес Джаромо негромко, удивившись, как звучат его собственные слова.

Последние годы упрямый старик отказывался говорить на тайларэн и признавал только джасурик. Для Джаромо, который даже мыслить себя приучил на языке государства, это было тяжелым испытанием: время от времени он сбивался на тайларскую речь, после чего отец тут же замолкал и отворачивался, всем своим видом давая понять, что он не намерен говорить с тем, кто «марает свои уста чужеродной речью». Потом он мог днями не разговаривать с Джаромо, а если вдруг ему и было что-то нужно от сына, он демонстративно просил своего раба перевести его слова для «тайларского чиновника». В последний раз такое молчание продлилось три шестидневья.

— Отправь меня назад. В Барлади, Джаромо. Я хочу умереть дома.

Вот и Барлу он упрямо называл на старый, ещё джасурский манер, отказываясь признавать, что город этот давно превратился в тайларский.

— Не так уж ты и болен, отец. Знаешь, тебе было бы полезно хоть иногда выходить на улицу.…

— Меня от нее тошнит. И от людей и от того, что за стенами. Стоит лишь посмотреть в окно — тут же к горлу подкатывает. Ты знаешь, что раньше здесь был портовый город Каад? Прекрасный портовый город. Западные морские врата нашего царства. Сюда приплывали корабли со всего внутреннего моря, здесь торговали все — белраи, саргшемарцы, каришмяне… купцы со всего Фальтасарга и Айберу. А потом пришли тайлары. Они позарились на этот город, захватили его, разрушили, и построили на его руинах свою новую столицу. Руками наших же каменщиков. А ведь это мы научили этих кровавых покорителей всему — письменности, архитектуре, медицине, рассказали им о философии. Пока мы не стали их учить, они даже толком из камня строить не умели. А ювелирное дело? Ты видел, как в старину они обращались с золотом? Даже вулгры и те искуснее. Мы дали им все. Сделали их цивилизованными людьми. И чем же они отплатили за нашу доброту? Покорили нас, и превратили в своих подстилок. А ты — самая главная подстилка.

— Я Великий логофет, отец! И добился этого я сам! Сам себя сделал и возвеличил. Своим талантом и своим трудом! Я достиг самой вершины власти, о которой только может мечтать простой человек. Теперь я и есть политика в государстве! Я власть!

— Ты не политика и не власть, Джаромо! Ты черпаешь ложечкой говно за властью! Вот чем ты занимаешься на самом деле. И не титулы, не должности этого не изменят. И настанет день, когда ты этим говном подавишься. Точнее нет, не так. Твои любимые Тайвиши тебя им перекормят, а потом, когда у них начнутся большие проблемы и чернь начнет воду мутить, тебя бросят им на потеху — вот посмотрите на этого жалкого джасура. Это все он. Это от него у вас все беды! Рвите его. И они разорвут. А потом эти благородные ларгесы найдут себя нового шута для забавы, который будет также восторженно подъедать за ними их же говно ложечкой…

— Ты несправедлив ко мне, отец. А ведь именно я вытащил нашу семью из грязи. Дал все, что только можно было дать тебе, маме, сестре, ее детям, дядям, племянникам! Всем нашим родным и близким!

— И чем ты гордишься? Шлюхи тоже зарабатывают для своей семьи. Ты обесчестил наше гордое имя и никакие подачки от тайларов это не искупят. Твои предки сражались за Джасурское царство, они были воинами, а ты… ты… — отец зашелся в долгом приступе мучительного кашля. Когда ему, наконец, полегчало, он продолжил тихим, обессилившим голосом. — Какой же это позор: прожить шестьдесят лет и умирать, зная, что твои детишки стали тайларскими шлюхами.

Джаромо с силой сжал зубы, загоняя как можно глубже бурлившую в нем ярость и не пуская наружу слова обиды и злости. Он любил этого сварливого и обидчивого старика. Любил и вечно пытался ему что-то доказать, натыкаясь лишь на глухую стену непонимания. Его отец уже давно жил в каком-то своем мире. Безнадёжно устаревшем, а то и вовсе вымышленном, упрямо отказываясь принимать реальность.

Его коробило от самой мысли, что джасуры превратились в граждан Тайлара. Что больше нет ни Восточного, ни Западного, не тем более единого Джасурского царства, а род Тайти, некогда правивший всем северо-восточным побережьем Внутреннего моря, вырезан до последнего человека. И нет в мире больше ни одного джасура, в котором бы текло чуть больше пары капель царственной крови.

Старик отвернулся, уставившись на зашторенное окно. Великий логофет постоял ещё немного, переминаясь с ноги на ногу, но отец всем видом давал ему понять, что Джаромо вновь перестал для него существовать. Но стоило ему развернуться и пойти к двери, как позади него раздался сухой шелест слов отца.

— Знаешь, раньше, ещё при Ардишах, тайлары частенько отрезали джасурским сановникам яйца, чтобы они не отвлекались от службы. Скажи-ка, сынок, твои то ещё при тебе? Твой любимый Шето ещё ничего тебе не отрезал? Хотя, что я говорю! Зачем тебе яйца, если ты и так ими ни разу по назначению и не воспользовался… позор моего рода. Всё, иди к своим хозяевам и не приходи сюда больше.

И Джаромо ушел, со стойким желанием больше никогда не видеть этого вздорного и неблагодарного старика, что так и не научился любить и ценить своего сына. На следующий день он уехал по делам, по каким именно — уже и не помнил. Помнил лишь, что заняли они тогда почти два шестидневья, а когда Великий логофет вернулся, то к своему ужасу узнал, что его желание сбылось. Отец был мертв.

С тех пор больше никто не говорил Джаромо, что у него есть хозяева.

Никто.

До сегодняшнего дня.

Сановник мотнул головой, отгоняя так глубоко затянувшие его воспоминания. Но память не желала отступать, раз за разом напоминая о последних словах отца. Так похожих, на слова сказанные Кардаришем.

«Хозяева». Это слово билось и стучалось в его голове, сводя его с ума и лишая самообладания. Уже много лет никто не смел, разговаривать с ним так грубо. Такими словами. В таком тоне. Так, как говорил отец. Но то, что он с болью и скорбью был готов простить своему родителю, для других было приговором.

«Хозяева». Да, он служил Тайвишам. Служил искренне и самозабвенно. Ведь они стали для него настоящей семьей и время от времени думая или говоря о них, он использовал слово «мы», считая себя частью, пусть и не кровной, но важной и законной частью этой великой семьи. И он чувствовал груз ответственности за ее прошлое и будущее. Именно Шето сделал его тем, кем он был сейчас. Он взял его из грязи, воспитал, обучил и щедро награждал за каждый его успех. И только ему Джаромо был предан. Только в него он верил. И за него, за его семью он был готов сокрушить каждого.

«Хозяева». Нет, Кардариш не его оскорблял и не ему грозил. В конце концов, кто для него Джаромо? Так, сановник. Слуга государства. Но через него, он передавал свои слова Шето. Как он там говорил? «Можешь передать слово в слово»? Вот Джаромо и передаст.

Как можно более точно и приближенно к оригиналу.

Ибо сказанное и сделанное сегодня было не чем иным, как объявлением войны. И Великий логофет прекрасно понимал, что воевать придется не только с Кардаришами. Просто Кирот первым озвучил то, что давно уже бурлило в головах алатреев.

Не этого жадного и мелочного дурочка Ягвиша, а истинных глав партии, что стояли у него за спиной. В них уже давно кипели зависть и страх. К Шето, к Лико, к Кирану, ко всем Тайвишам. К их власти и славе. И, кажется, настало время показать, что вся эта свора благородных не зря их боится.

Войдя в спальню и сев за большой стол, на котором в аккуратном порядке лежали письма, донесения и листы папируса, но вытащив один из них начал быстро писать, стараясь как можно более точно воспроизвести слова сказанные ему Кардаришем.

— Ванна ждет вас, хозяин, — раздался за его спиной голос Аяха Митэя. Как и всегда, он появился бесшумно, а следом за ним в спальню вошел кот Рю, что тут же пристроился на коленях Великого логофета и замурчал, потираясь об его одежду. Джаромо чуть рассеянно почесал за ухом своего питомца.

— Не сейчас Митэй. Дела важнее покоя и расслабления.

— Как пожелаете. Я распоряжусь, чтобы воду поддерживали горячей.

— Распорядись. Да, ещё кое-что. Скоро сюда должны прислать рабыню от госпожи Мителиш. Каришмянскую танцовщицу. Заплати за нее восемь тысяч литавов, а потом убей, раздень и брось к дому Кирота Кардариша. Со всеми благодарностями.

— Как изволите, хозяин.

Глава четвертая: Дом нашего прошлого

Никогда раньше, ни в одном сражении или драке, сердце старого солдата не билось так сильно и часто. Казалось, что ещё немного, и оно, разорвав грудь, пробив ребра, кожу и доспехи, устремится туда, куда смотрели его глаза, оставив бездыханное тело лежать на вершине этого холма. Уносясь туда, где среди оливковой рощи, прячась, словно стеснительная дева, возвышались выбеленные домики, под крышами из оранжевой черепицы. И хотя городок почти не отличался от сотен других, что встречались им на пути, Скофа ни за что бы его не перепутал.

Да и разве можно было спутать эту сетку тропинок, делившую рощу на неровные квадраты? Или старую, выстроенную из желтых кирпичей мельницу, стоявшую у самой черты города? Вечно косившуюся к земле, но надежную, словно само мироздание. А вон на той башне, украшавшей здание коллегии, все так же сверкал позеленевшей бронзой погнутый шпиль, который так и не смогли выправить после бушевавшего лет пятьдесят назад урагана. И домики в северной части все также тесно жались друг к дружке, что порою начинало казаться, будто они уже слиплись в единое здание.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

  • Когда говорит кровь

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Когда говорит кровь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я