Пельменная номер восемь

Мирон Высота, 2022

Игра в слова и смерть в обеденный перерыв. Три товарища увлечены игрой в синонимы и эвфемизмы, поедая пельмени. Содержит нецензурную брань.

Солнце настойчиво ломилось в пыльные витрины. Огромная кастрюля исходила жарким паром. Вода в ней клокотала и бурлила. Вокруг стоял тяжелый пельменный дух.

— Двойную, — сказал Завьялов и утер со лба пот.

Крепкая, широкая тетка в косынке и белом халате отмерила двойную. Завьялов ухватил покрепче тарелку и направился в самый угол, где были стоячие места. Подошвы неприятно липли к драному линолеуму.

Завьялов аккуратно приземлил тарелку на столешницу, сам облокотился локтями, навалился, и высокий стол дрогнул, а Завьяловская тарелка поехала, ударившись бортом о соседнюю.

— Да, блин. Че опять шатается? — недовольно спросил Завьялов Едакова.

Едаков молчал и протирал салфеткой очки. Очки были старые, большие, одна душка перетянута лейкопластырем. Едаков шевелил пальцами осторожно. Словно боялся выдавить стекла.

Завьялов цыкнул зубом, взял последнюю чистую салфетку, сложил пополам, потом еще, и еще, и еще. У него были сильные пальцы — черные, с въевшейся в кожу сажей, которую не брало никакое мыло, поэтому он, казалось, мог складывать салфетку до бесконечности, но добившись от салфетки идеального квадрата, Завьялов нагнулся и сунул ее под ножку стола. Подергал — тот стоял, как влитой.

— Подвиньтесь–ка, — подошел Туманский и последовательно выставил шесть стаканов — три со сметаной, три с водкой.

— Идеальное, безусловно, место, — сказал Туманский, выудив из кармана россыпь вилок и ложек. — Идеальное. Заметь, ничего лишнего. Стульев нет, что способствует мобильности трафика. В окно ниче не видно из–за слоя пыли и грязи. Еще это солнце поганое. Люди тут не задерживаются. Съел, выпил, ушел. Вернее выпил, съел, ушел, да. И потом, пельмени сами по себе супереда. Сытно, просто, понятно.

— Патриотично, — заметил Завьялов.

— Да, — продолжал Туманский. — Хочешь, бери их с бульоном. Вот тебе и суп. Раз в сутки, как известно, суп должен быть в желудке. Лепят тут же, варят в общем котле, сорт всего один. Пельмень обыкновенный. Тесто и фарш с мясом. Из мяса. Это, между прочим, объединяет, потому как не дает нам выбора. Что такое выбор? Обособление. Мелкотравчатый изоляционизм. И эгоизм к тому же. Распад и расслоение. А тут все вместе, все как один.

— Проходили, — сказал Едаков. Он уже протер очки, водрузил их на нос и теперь мазал горчицей пельмени в тарелке. Подразумевалась, что горчица должна была быть в баночке, стоящей тут же на столе. Вилка Едакова скоблила по дну, засохшая горчичная корка по краям крошилась. Едаков старался, как мог, но горчицы осталось кот наплакал.

Туманский небрежно отмахнулся.

— Не про то речь! Простота! К пельменям ты можешь взять только сметану и водку. Даже чая нет — и это верное маркетинговое решение, скажу я тебе! Зачем, спрашивается, занимать кастрюлю под чай или место на плите, тратить усилия на производство никому не нужного, копеечного чая, когда здесь такой конвейер.

Туманский обвел рукой пространство. В наполненном солнцем зале стояло две очереди мужиков. Одна на кассу, другая к раздаче. Редкие мухи липли к бумажным полоскам, что серпантином свисали с потолка.

— Вот, — Туманский ткнул пальцем на соседний столик. Стоявший там плюгавенький мужичок в клетчатой рубахе вздрогнул и интуитивно укрыл кургузой рукой тарелку. — Двойная, двести сметаны, сто водки. Так?

— Еще хлеб. Два куска, — прохрипел мужичок.

— Хлеба–то мы и не взяли, — сказал Едаков.

— Давайте уже начнем? А то мне на смену еще. — Завьялов наколол на вилку первый пельмень и отправил его в рот. Пельмень взорвался горячим бульоном — обжег и провалился по пищеводу внутрь.

— Ну, давай! — воскликнул Туманский.

Товарищи подняли стаканы, чокнулись, дружно ополовинили и начали закусывать. Едаков тщательно дул на выбранный пельмень прежде, чем съесть. Туманский сначала перчил красным перцем, потом черным, потом с ожесточением совал пельмень в сметану, как будто это был не пельмень вовсе, а, например, меч, и только потом откусывал от него, отстраняясь и поливая соком, выливающимся из пельменя тарелку и все вокруг нее. Завьялов же просто колол вилкой первый попавшийся пельмень и совал его в рот. Колол и совал.

— Фух, — сказал через какое–то время Едаков. И промокнул смятой салфеткой выступивший на лбу пот.

— Ну–с, что у нас на повестке? Какое такое слово? — спросил Туманский.

— Я предлагаю умереть, — сообщил Едаков.

Туманский откусил от очередного пельменя и стал тщательно жевать.

— А что? Хорошо, — сказал он наконец. — Есть возражения?

Завьялов отрицательно покачал головой.

— Кто у нас начинает?

Завьялов ткнул пальцем в Едакова.

— Собственно, умереть, — сказал Едаков.

— Давайте, сначала допьем, — предложил Туманский. Товарищи допили остававшуюся в стаканах водку.

— Вспомнил, — сказал вдруг Завьялов. Он сосредоточенно рассматривал солнечную стену на месте витрины. Пыль на стеклах давала странный эффект, улицу было не видно — только яркое, бьющее по глазам пятно во всю ширь витрины. — Не идеальное место. Хреновины нет. Пельмени лучше всего с хреновиной идут.

Конец ознакомительного фрагмента.