Любовь Онегина к бабушке Кларе

Мири Литвак, 2019

За два года до своей смерти мой отец указал мне на старый пыльный картонный ящик на полу кабинета. «Наши с мамой письма… любовные письма, – усмехнулся он. – Возьмешь? Или я выкидываю». Так родилась книга «Любовь Онегина к бабушке Кларе» – из истории любви моих родителей. Её действие развертывается на фоне «дела врачей» и сталинского замысла высылки всех евреев за Полярный круг. «Любовь Онегина к бабушке Кларе» – это история о тех, кто родился в другой стране, но для кого Израиль стал домом родным. Эта книга о любви: о любви мужчины и женщины, о любви к снежным просторам и лесам России, а также о любви кота Онегина к бабушке Кларе.

4. Оперные слёзы

«Нет, тебе не надо, ты и так знаешь про Онегина. — Мама повернула ко мне голову, протягивая папе краткое содержание, которое она распечатала из Интернета. — Не забудь, Гиди, — добавила она обиженно, — это в следующий четверг».

«Как это? Опера про кошку?» — удивился я.

«Да нет, это не про нашего Онегина, — рассмеялась мама, и обиженное выражение сразу же исчезло с её лица. — Это об Онегине из книжки, из которой дедушка тебе читает иногда», — пояснила она.

Папа неохотно принял из её рук страницы. «Как? Всё по-русски? Они поют по-русски весь вечер?» — преувеличенно изумлённо спросил он.

«Да, — ответила мама, — оперы пишутся не только по-итальянски!» Она открыла холодильник, достала овощи и разложила их на столе.

«Когда ужинать будем?» — спросил папа.

«Ещё есть время», — сказала мама, наклонившись над столом и сосредоточенно всматриваясь в помидоры на кухонной доске.

Папа был не в восторге от похода в оперу. Вообще-то я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что он был недоволен тем, что мама за него решает и не даёт ему сопротивляться. «Культура! Культура!» — произнёс он по-русски, но это слово прозвучало в его устах, как ругательство в мамин адрес.

«В общем-то, сюжет мало что даёт, — сказала мама, когда папа вышел из кухни. — Главное — это музыка и пение».

«Я знаю! — вскричал я — Опера — это как спектакль в театре, но вместо того чтобы говорить — поют».

Мама предупредила меня, что опера про Онегина — длинная, и что даже если я очень устану, придётся терпеть и досидеть до конца.

«Не волнуйся, мама! Можешь на меня положиться!» — пообещал я. Мне не терпелось увидеть нашего Онегина на сцене! Я не помнил, о чём там было в точности, только то, что Онегин в книжке встретил девушку, которая полюбила его, но он надсмеялся над ней.

«Там тоже будут стихи, как в книжке в синей обложке?» — спросил я маму.

На это мама не знала, что ответить. «Да, — сказала она после некоторого молчания, — но ты этого не почувствуешь, потому что они сливаются с музыкой».

«Что значит «сливаются с музыкой»? — не понял я.

«Музыкальные темы в опере развиваются и переплетаются между собой, мы не чувствуем, где и как именно это происходит, — глубокомысленно произнесла мама. — Каждая из них выражает образ, настроение, и всё это вместе волнует нас».

Я не понял маминого объяснения до конца, но подумал, что это не важно, разберусь уж там, на месте. Самое главное, что я иду с ними на настоящий спектакль, в настоящем театре, вечером, и что там будет Онегин.

«Не надо забывать, однако, о визуальном восприятии!» — папа был голоден. Он заглянул в кухню и застал маму за её сумбурным объяснением. «Это не менее важно! — провозгласил он. — Как выглядит сцена, декорации, освещение. Это иногда важнее музыки…»

Мама встряхнула бутылку с соусом и заправила салат. Она распрямила плечи и немного откинула голову назад. Папины слова ей не понравились, но она, видимо, решила сдержаться и не вступать в пререкания, рисковавшие вот-вот вылиться в ссору, которая уже назревала между ними. Не знаю уж, из-за оперы или по какой-то другой, неизвестной мне, причине. Во всяком случае, Ольга тоже сообразила, что ужин не обещает ничего хорошего. Она осталась лежать под кроватью и не пришла на кухню составить нам компанию во время еды.

Папа был в плохом настроении. Он сказал, что мамин салат невкусный. «Никакого сравнения с салатом Юнеса!» — он приложил все усилия, чтобы разозлить её. Однако мама не поддалась на провокацию. Она резко встала из-за стола, чтобы достать хлеб из тостера, и повернулась к нам спиной.

«Ладно, ладно, я прочту содержание… — проворчал папа. — Жизнь состоит не только из твоих книг на русском языке!»

«В конце концов, тебе всегда нравится больше, чем мне, — бросила мама. — Это у тебя каждый раз слёзы на глазах!»

«Так зачем же ходить, если ты не получаешь удовольствия? Не говори мне, пожалуйста, что ты покупаешь такие дорогие билеты только для поднятия культурного уровня необразованного сабры^[3]!» — папа пустил в ход весь свой боевой арсенал. Перед тем как уснуть, я представил себе господина в шароварах, как облака пушистой шерсти на задних лапках Онегина, как он прогуливается по бабушкиной гостиной. Его фигура была длинной и гибкой, высокий стоячий воротник оттопыривался вокруг шеи. Одним мастерским прыжком он пересёк всю огромную сцену, но тут я вспомнил, что мы идём на оперу, а не на балет, и с этим я заснул.

* * *

Чем ближе приближался день оперы про Онегина, тем мама всё больше нервничала и беспокоилась. Казалось, она не способна думать ни о чём, кроме своей оперы. Она говорила о ней без конца, и казалось, что у неё в голове идёт спектакль, в котором мама сама, вместо Онегина, выступает на балу при свете софитов, как на театральной сцене. Папа, высокий и статный, одетый во всё чёрное, стоит около неё, а её обнажённая рука чинно покоится на его руке, как рука графини из книжки в синей обложке.

Снова и снова мама напоминала папе, что в этот день ему надо будет прийти с работы пораньше, чтобы успеть помыться и переодеться. Но папе надоело, что мама к нему пристаёт. Всю ночь он не спал, работая над двумя новыми картинами за своим компьютером, и у него не было времени читать содержание оперы.

«Не страшно! — попытался я утешить маму, когда папа вышел из дому, сильно хлопнув дверью. — Я расскажу ему. Кроме того, ведь ты сказала, что будет перевод, как в кино…»

Мама растерянно кивнула.

Уж не знаю, почему они устроили целую историю из-за этой оперы. Как двое друзей из синей книжки, они объявили друг другу войну и готовы были биться до самого конца, чтобы показать, на чьей стороне сила. Я спросил дедушку, почему Онегин и Ленский не отменили дуэль. «Они же были такими друзьями и так любили друг друга?»

Дедушка задумался немного, а потом сказал: «Человек — существо многостороннее, и не всегда нужная сторона берет верх…»

Когда он это говорил, его карие глаза посветлели и стали совсем жёлтыми, как Ольгины, когда она смотрит на свет. Его лицо стало гладким, будто по нему текла вода со лба по щекам. Дедушка, вероятно, почувствовал, что его объяснение неудовлетворительно, и тяжело уронил свою большую ладонь мне на плечо, будто извиняясь, что не находит лучшего ответа.

Я не всегда сразу понимаю то, что говорит дедушка. Я должен сосредоточиться изо всех сил, подумал я про себя, тогда пойму. А может быть, двое друзей из синей книжки боялись опозориться перед гостями, которые стали свидетелями их ссоры на балу. Но ведь мамину с папой ссору никто не наблюдал, кроме меня. Я ненавижу, когда они так ссорятся. Но я молчал, зная, что если открою рот, то все шишки полетят на меня. Мне было обидно, что они не обращают на меня внимания и что им всё равно. Они, видимо, думают, что я — слишком маленький, чтобы что-то заметить и понять.

В тот день, когда мы должны были идти на оперу, мама звонила папе на работу несколько раз, напомнить ему, чтобы он вернулся пораньше. «Опера — это не кино, — обратилась она ко мне, поскольку папа не мог долго задерживаться у телефона, — в конце рабочего дня от усталости и пробок трудно сосредоточиться, особенно если это на непонятном тебе языке».

Она приготовила папе его парадную одежду. Отутюженный пиджак и голубая рубашка с тонким узором по линии пуговиц ожидали его в спальне. Становилось уже довольно поздно, но папы всё не было. Мама блуждала по дому без дела — из ванной в спальню, из спальни в туалет, из туалета в кухню. Каждый раз она хваталась за телефонную трубку и клала её обратно. Видно было, что она старается перебороть себя, чтобы не позвонить папе ещё раз.

Ольга тоже чувствовала мамино состояние. Она то следовала за ней по её нервному маршруту в квартире, будто вопрошая и требуя объяснений, то вдруг, желая минуты спокойствия, садилась тихо на ковёр, в ожидании, что мама остановится наконец, сядет на диван или ляжет на кровать со своей книжкой, а Ольга сможет запрыгнуть и примоститься возле неё.

Однако мама не замечала Ольги. Она вообще не видела её. Мне кажется, что она боялась, что папа полностью погрузится в работу, забудет прийти и нам придётся идти одним, только она и я, и весь спектакль, который она разыгрывала у себя в голове, с люстрами и софитами, с вечерним туалетом, не состоится. Будут только напряжённое ожидание, нервы опоздания и сомнение, дадут ли нам войти и занять наши места внизу после поднятия занавеса или же отошлют нас сердитым шёпотом на второй ярус вместе со всеми опаздывающими.

В конце концов, мне надоело. Я не желаю пропускать оперу, подумал я, да пропади всё пропадом! Я хочу посмотреть на настоящего Онегина!

«Я пошёл одеваться!» — объявил я маме, и это, видимо, произвело на неё впечатление. Невообразимо медленно, как во сне, она направилась в свою комнату — собираться. Её лицо потемнело, кончики губ опустились, и две длинные прямые линии разделили ей лоб на три равные полоски. Она надела своё выходное лиловое платье, но почему-то не выглядела в нём красивой. Её плечи поникли и казались бледными. Она напоминала чернорабочую, которую после тяжёлого рабочего дня одели в нарядный дорогой туалет.

Мама затихла, и это было хуже всего. Я взял Ольгу на руки, крепко-крепко прижал её к груди и к животу, где скопились вся злоба и давящее уныние. Вес маленького тёплого тельца, живого и мягкого, немного успокоил меня. Ольга не сопротивлялась и не пыталась вырваться, хоть я и знал, что ей неприятно, когда я держу её так. Она как будто понимала, что мне плохо и что она мне необходима, она была готова прийти ко мне на помощь. Я был глубоко ей благодарен, она была единственной, кто понимал меня в эту минуту.

«Ольга, миленькая, — прошептал я. — Кто моя хорошая толстая кошечка?!» Я почесал ей под подбородком. Она подняла голову вверх, её глаза смотрели мне прямо в глаза, и я увидел, что она всё понимает. Папа говорит, что Ольга — ленивая и флегматичная кошка, но я считаю, что она просто умеет терпеть, она готова страдать ради меня, потому что любит. Дедушка тоже молчит иногда, когда бабушка на него кричит, хотя, по-моему, это совершенно невыносимо. Я вижу, как он весь кипит изнутри, но он знает, что она не может по-другому, поэтому молчит и терпит. Ради неё.

* * *

Наконец папа вернулся с работы. Он выглядел усталым и раздражённым, и от него сильно пахло потом. Щетина на щеках выглядела белой, и казалось, что пролысины на голове расширились с утра. Именно в этот день его начальница Дганит Кармели попросила его остаться, чтобы закончить какое-то важное задание. Иногда я думаю, что эта Дганит Кармели в самом деле ведьма. Один раз мы с мамой встретили её по дороге в бассейн. У неё были прямые тускло-серые волосы и острый, как у лисицы, нос, который прямо-таки подходит, чтобы соваться куда не просят. Но она была худой и была одета в джинсы и в футболку, как молодая, а не выглядела старой и морщинистой, какой должна быть настоящая ведьма.

В ответ на мамины претензии папа сказал, что он не мог отказать Дганит, но его слова звучали как собачий лай. По-моему, он попросту забыл про мамину оперу. И когда Дганит Кармели попросила его остаться, он о ней и не подумал.

«Я надеюсь, что места не во втором ряду, как в прошлый раз, — произнёс папа, — при всём моём уважении к культуре^[4], мне необходимы субтитры, я не могу наслаждаться чистой музыкой, как подобные тебе высшие существа!» — добавил он.

Мама протянула ему плечики с одеждой. Она даже почистила ему ботинки. Но папа заявил, что пойдёт в своих старых сандалиях, потому что он так привык и так ему удобно. Мама чуть не расплакалась. В конце концов, она уступила ему даже насчёт пиджака: он его даже не взял с собой.

Мы опаздывали. Как только папа припарковался, мама тут же выскочила из машины и побежала вперёд, как бегунья в марафоне. Я попытался успеть за ней, но обернулся и увидел, что папа не ускорил шаг. Он оставался позади, так что я не знал, к кому из них примкнуть. В результате все трое мы встретились на входе во время проверки безопасности. Когда мы стояли в очереди, папа потянул меня за рукав и шепнул: «Она волнуется, ты понимаешь? Волнуется…» Он чуть заметно повёл правым плечом.

«Почему?» — спросил я, делая наивное лицо.

Мне хотелось сказать ему, что я не понимаю, почему они устроили настоящую битву из-за этой оперы, но мне не хотелось портить настроение, ведь мы уже были у самого входа, а в папиных глазах играли зайчики веселья. Не знаю, как это у него так внезапно переменилось настроение, может быть, из-за того, что в вопросе пиджака и сандалий победа всё-таки была за ним.

Как только мы зашли в зал и уселись на свои места, мама вдруг успокоилась. Она расправила шёлковый шарф на плечах, будто вдруг вспомнила, что это праздник и она должна быть красивой. Она повернулась назад, окинула взглядом ярко освящённые ярусы и ложи, взволнованно переживая всю значительность события. Она улыбалась, и глаза её горели, и именно это дало мне почувствовать, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я наклонился к папе и сказал ему на ухо: «Мама — красивая!», но не успел услышать его ответа, потому что в эту минуту освещение потускнело, стало темно, вся суета затихла, и яркий свет вспыхнул в центре у сцены. Высокий мужчина с копной чёрных, гладких, как у индейца, волос встал перед музыкантами. Я видел только его спину. Он сделал энергичный жест, взмахнул волосами, как манекенщик, и музыка началась.

Открывшаяся передо мной сцена была огромной и удивительной, а когда запели все женщины вместе, она покрылась зеленоватым таинственным светом. Онегин появился весь в чёрном. Твёрдый белый воротничок, будто сделанный из картона, крепко обхватывал его шею. Его треугольные кончики стояли над лацканами сюртука. Ещё у него был большой розовый шарф, он блестел и был повязан как-то по-особому залихватски, как у франта, за которым наблюдают все дамы. Я подумал, что бабушка с дедушкой были правы. Он в самом деле напоминал нашего Онегина.

Перед тем как целиться в своего друга Ленского, он снял шляпу. Странная эта была шляпа, никогда раньше я не видел такой, высокая с круглым дном. Чёрная мантия развевалась на фоне белого снега. Он был в самом деле холодным господином. Я даже чувствовал ненависть к нему в некоторых местах. Его друг мне понравился больше. Он пел таким высоким и мягким голосом, что казалось, что какое-то маленькое и нежное существо прячется у него на груди, и оно так беспомощно, а его ведут на бойню.

Когда зажегся свет, я вдруг увидел рядом с собой маму с папой. Я совсем забыл об их существовании в то время, когда смотрел на сцену. Папа держал в руках носовой платок и вытирал лицо. Мама хитро смотрела на него. Её зрачки плясали так живо, что, казалось, от озорства они сейчас выпрыгнут из глазниц. Она наклонилась ко мне и сказала: «Ты видел? Папа всплакнул…» Этот секрет был безмерно сладок.

«Я не плакал», — безразлично произнёс я.

«Нет ничего стыдного в слезах!» — провозгласила мама во весь голос. Это фраза была предназначена папе.

«Ну так где ты плакал, Чинчинуля?!» — повернулась она к папе, когда мы вышли из зала. Она не могла сдержаться. «Я хочу знать, в каком месте!» — повторила она так громко, что мне стало неловко, ведь люди вокруг могли услышать.

«Не знаю, — промямлил папа, хлюпая носом. — Мне необходимо перекусить, — добавил он, увиливая от маминого допроса. — Где тут буфет?»

«Лучше всего была сцена дуэли», — произнёс я, не принимая участия в их поединке.

«А хор подруг? Какой у них замечательный хор! — воскликнула мама зачарованно, будто выпуская мыльные пузыри изо рта. — Но где, однако, где ты всплакнул? В каком месте?» — настаивала она. Плечи её были расправлены, а голова сидела на них прямо, но весь её корпус колыхался, как морская вода на солнце. Мне казалось, от радости она готова пуститься в пляс по просторному фойе оперного театра.

«Не знаю. Может быть, и впрямь, когда они пели вдвоём…» — задумчиво произнёс папа, но я всё-таки не понял, какую сцену он имеет в виду. Мама начала напевать мотив из оперы, покачивая головой в такт, так что казалось, голова танцевала на её шее, как горшок на столешнице, который никак к ней не присоединён и вот-вот упадёт.

Папа купил сэндвич с красной рыбой в сметане, а мама заказала эспрессо ристретто. Я пил сок. Он был ярко-жёлтого цвета, как платье певицы, которая потеряла своего жениха, потому что Онегин убил его на дуэли.

Примечания

3

Сабра — еврей, родившийся на территории государства Израиль.

4

По-русски в оригинале.