Басурманин. Дикая степь

Милена Миллинткевич, 2019

Первая книга романа-дилогии. Половецкий хан Дамир совершает набег на Рязань. В его плен попадает княжна Владелина. Она – хранитель опасной тайны. Он – непокорный степной властитель. Их встреча оборачивается множеством испытаний, и вскоре становится ясно – всё не то, чем казалось на первый взгляд. К тому же злейший враг хана начинает гоняться за ним по степи, грозя уничтожить всех, кто встанет на пути. Рискнут ли герои бороться за нежданную любовь?

Глава 4

Три телеги, доверху груженные тяжёлыми тюками, медленно тащились к городским воротам. Первая лошадь спотыкалась и возчик, больше похожий на захудалого купца, чем челядина, похлопывал её по шее, дёргая за поводья. Прихрамывая на обе ноги, словно его переехал обоз, следом шёл другой возчик. То и дело, озираясь по сторонам, он оглядывался на третьего, тощего как жердь, проявляя нетерпение и беспокойство.

— Эй, отворяйте! — придерживая лошадь за усцы, прокричал первый возчик в добротном, перепачканном сажей кафтане, когда телеги остановились у ворот.

— Чего везёте? — из башни высунулся ратник.

— Товары везём, купца, что по реке пришёл. Отворяй уж, небось, заждались нас.

Ратник исчез, и почти сразу в воротах появилось двое крепких стража. Один, что помладше, высокий, плечистый, остался стоять, преграждая путь всякому, кто решился бы пройти мимо него в речные ворота. Другой, рябой, постарше и пониже ростом, недоверчиво взглянул на людей, подошёл к первой телеге, ткнул кулаком пару тюков, перешёл ко второй. Осмотрев со всех сторон третью, потыкал ещё один мешок, с виду рыхлый.

— Зерно?

— Т-тк-кани, п-пушнина всякая, ш-шерсть, — отозвался худой возчик.

Ратник кивнул и пошёл к воротам. Проходя мимо средней телеги, ещё разок ткнул кулаком в поклажу и махнул рукой:

— Проезжайте.

— Б-благодарствуем!

Громыхая по вымощенному брёвнами настилу, обоз въехал в ворота. Одна телега, скрипя навесами, направилась к княжескому терему. Две другие, свернув в узкую улочку и проехав пару дворов, остановились. В лучах заходящего весеннего светила заплясали тени и, словно хоронясь от досужих взглядов, скользнули к городской стене.

— Чего встали? Ни проехать, ни пройти.

От неожиданности возчики вздрогнули и обернулись. По деревянному настилу, ругаясь почём зря, плюгавенький мужичок в рваной рубахе тащил на верёвке козу. Злясь на весь белый свет, он осыпал упирающуюся животину ударами лозины.

— Шевели копытами, скотина беспутная. Всю душу мне вынула, окаянная. И вы тут с телегами вашими. Чаво шастаете? Чаво вынюхиваете?

Возчики переглянулись и наперебой стали успокаивать встречного.

— Добрый человек, не серчай, сделай милость.

— З-зап-плутали м-малость.

— На торжище надобно нам. Товары знатные везём.

— Д-дорогу не ук-кажешь?

— А… Купеческие, стало быть? — пробурчал мужичок, покосившись на заику. — С пристани значится? Заждался вас, заблудших-то, Нечай, тиун боярина Яра Велигоровича с зорьки самой челядь от себя не пущает, вас дожидаетси. На всё торжище крику с утра: «Где эти шельмы! Куда подевалися?» Мальчонку сваво загонял, всё на реку посылат.

— Да разве ж в том наша вина?

— М-мы люди п-подневольныя!

— Ну да, ну да! — закивал головой мужик и об чём-то своём задумался, подёргивая за верёвку козу, которая смирнехонько стояла возле телеги и поглядывала вокруг.

— Т-так дорогу ук-кажешь? — дёрнул его за рукав заика.

— Туда, туда ехайте. Вон, где колокольня небо подпират, — махнул мужичок в сторону. — Токмо, вы того, станут бранить, так вы молчки, молчки. Да очи долу. Тиуну перечить не моги. Он у нас нраву лютого! Кто слово поперёк сбает, тому батагов наваляет, ног не сдвинуть, рук не поднять. Эх, горемыки!

И, хлестнув козу для верности ещё разок, мужичок потащил животину дальше.

Подождав, пока плюгавый скроется из виду, возчики стеганули лошадей, и обоз медленно пополз вдоль крепостной стены. Несколько раз останавливались телеги, прежде чем добрались до торжища. Как же тут было многолюдно! Купцы заезжие предлагали заморские диковинки, аксамитовые ленты и ткани, пушнину, соль. Мужики подолгу задерживались у телеги кожевника. Свой-то в прошлую зиму помер бездетным. Теперь вся надежда была только на пришлых торговцев. Ребятки малые цеплялись за мамкины юбки, путаясь под ногами.

Между лавками и лотками сновали то тут, то там пышнотелые девицы в нарядных сарафанах. Длинные косы, украшенные лентами, спелыми колосьями лежали на груди или свисали за спиной. Дольше всего они задерживались у лотков с костяными гребнями, вышитыми накосниками, украшенными жемчугом корунами и перевязками. Много было и деревенских девиц в простеньких сарафанах и берестяных очельях. Они приезжали с матушками на торжище за нарядами к свадьбе. Височные кольца разных размеров да жемчужные ширинки бережно заворачивались в платки и отправлялись в лубяные кузовки, купленные на соседнем лотке у Щени и его сыновей. Каких только корзин тут не было: ивовые, берестяные, и прочие из разных веток, большие и маленькие, круглые, длинные, коробами. А ещё у Щени самые знатные в округе детские люльки. Каждого покупателя Щеня отправлял на соседнюю улицу в кузню, где в подручниках подъедался сын его сестры Пруша. Вешая рядом с подтопком колыбельку, молодухи могли не опасаться, что она оборвётся. Прушины кольца с мотком славились по всей округе. Крепкие. Надёжные.

— Веретёнца, иголочки!

— Ленточки, колечки, бусы, жемчуг речный! — зазывали щепетильники.

Сбоку от колокольни возвышался большой терем боярина Яра Велигоровича, задним двором выходивший на торжище. Перед воротами взад-вперёд, теребя бороду, расхаживал немолодой тиун. Завидя въехавший обоз, он остановился, и, подбоченясь, уставился на возчиков.

— Явились? Доколе ждать вас, словно не с реки, а из самого Киева сюда на подводах скрипели, — раскричался Нечай, осматривая телеги. — А ещё одна куда подевалась? С пристани передали, три до́лжно быть.

— Так нам старшой велел большую к терему княжескому привезть, — извиняясь, поклонился хромой. — Указал какую надобно, мы и справили. Уж небось там, телега-то. Мы людишки подневольныя, нам чаво скажут, так мы туда. Вот, пред очами твоими ясными, благодетель наш, спешили предстать. Да городишко-то незнакомый, заплутали. Насилу выбрались. Ты, добрый человек, чем шуметь, поспрошать бы кого послал.

Скривился Нечай. Глаз прищурил. По всему видать было не нравились ему возчики. Да и кому бы пришлись по сердцу дёрганая, суетливая, нерадивая челядь?

— Ты, шельма, не перечь! Ишь, расхорохорился! Поспрошать! Без пришлых ведаю, чего делать надобно, — подбоченился тиун. — Ужо столько мёду уста твои налили, зиму всласть прожить можно. Не к добру сие. Замыслил чего, шельма? А ну, сказывай, покуда ратников не покликал.

— Мил человек! Неужто я себе вражина поганая, боярского тиуна понапрасну обижать? Мне ещё по земле-матушке ходить не расхотелось.

— То-то! Глядите у меня! Худое прознаю, насыплю батагов, ажно до студёных денёчков хватит, — зыркнул Нечай на купеческих возчиков. — Постойте-ка тут в сторонке пока я товары проверять стану, да с очей моих сгинуть и не помышляйте. Найду!

— Т-твоя воля, — кланяясь, лопотал заика, оттесняя хромого к торговым рядам. — К-куда мы от-тсель д-денемси?

— Эй, бездельники! — прикрикнул Нечай на челядь. — Разгружайте телеги.

***

Темноволосый отрок в залатанных портах и рубахе, подпоясанной кушаком, сидел на завалинке и старательно продёргивал кожаную ленту в поршень.

— Тишата! Ах, прохвост! — выскочила на крыльцо мать, дородная женщина в синем сарафане и с тугой косой до пояса, свисающей из-под сороки. — Неужто сызнова обувку порвал? Да на тебя одёжи не напасёшься! Порты вон латаны-перелатаны.

— Не бранись, матушка. Не мои это. Ладушка поутру на речку ходила, обмотку порвала. Вот… — Тишата протянул матери обувку младшей сестрёнки.

Мать смутилась. Потрепала сына по голове и тихо сказала:

— Справишь работу-то, тяте на стену опреснок¹⁷ снеси.

— Управился ужо. Вот, свяжу…

Проворными пальцами Тишата закрепил обмотку на обувке сестры, подал их матери и, подхватив приготовленный ею для отца увесистый узелок, побежал к городским воротам.

— Гляди-ка, вот и вечерняя трапеза поспела! — кивнул сотоварищам седобородый стражник со стены, что у башни главных ворот, и принялся спускать лестницу.

По аккуратно выстеленной брёвнами улочке, прижимая к груди припасы, бережно завёрнутые матушкой в рушник, спешил накормить родителя его старшой сынок.

— Тятя! — помахал снизу рукой отрок.

Лихо взобравшись на городскую стену, Тишата принялся раскладывать на перевёрнутой корзине нехитрый ужин — хлеб, молоко, пареную репу.

— Ты, сынок, долгонько-то не сиди, а то мамка заругает, — отламывая краюху, напутствовал отец. — Негоже, коли такого детину баба по улице лозиной гонять станет.

Стражники дружно рассмеялись, по-доброму кивая.

— Небось, за девками ужо подглядаешь, а сорванец беспутный? — спросил рябой ратник, хитро улыбаясь.

— Не… — насупился Тишата.

— Глядит-глядит! — поддакнул отец. — Токмо мы мамке покуда об том не сказываем. Ранёхонько ему аще в сене копошиться. А за погляд спрос невелик.

— А за какой грех тады лозиной мальца потчуют? — уставился на седобородого молодой стражник, вышедший из башни.

— Всё те, Полежай, знать надобно! — усмехнулся седобородый. — Небось в тиуны собралси?

— Авось и подамся! Вот, князь-батюшка с посольства воротится, в ноги ему кинусь. А чего? Грамоте я обучен, порядок городской стражи мне ведом. Доколе ж в сторожах сидеть. Опять же, отрока тваво к терему пристрою. Глядишь, обучат аки подобает, да к княжичу нашему в малую дружину возьмут. При деле малец будет, верно сказываю, а?

Стражники загомонили, закивали, соглашаясь.

— Во, вишь, добре, значится, придумано! Тишата, поди, у нас тут ужо как ро́дный! Сынками я покамест не обзавёлся, жинка двух дочек народила. А помощник мне надобен. Токмо смотри, галде́нь¹⁸, шалости свои брось. После сенокосу в прошлом годе вся улица вида́ла, как матушка тебя лозиной охаживала. Насилу угомонили бабу. А за какие такие провинности она тебя понукала — никому досе́ле неведомо.

— Да, за порты рванные, — шмыгая носом, пожалился Тишата. — Я в лес по грибы, по орехи хаживал. Далече зашёл в чащу. А тут зверюга окаянная на меня киданулася. Ну, я бежать. Вот за кусты, да ветки и пообтрепался. Насилу живой вернулся. Страху натерпелся, что воронья над пашней. А матушка увидала и давай лозиной прилюдно. Сказывала, на меня портов не настачишься.

— Верно сказывала! — посерьёзнел отец. — Мамка твоя баба умная, бережливая, хозяйственная. Ей боярской жинкой стать, проку больше было бы. Батюшка ейный, упокой его душу, сказывал, сватался к ней один, нездешний. Да матушка воспротивилась. Жемчугами сынок боярский сыпал, что листвой, а сам в заплатках. Про него сказывали, добро в его руках огнём полыхает. Вона, видать ей за то ты такой и народился. Одёжи на тебя не напасёшьси. Лучина и та медленнее тлеет.

Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.

— Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься — отсыплет на орехи, не поленится.

— Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило тёплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, — сопя попросил Тишата.

— Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!

Отрок, согласившись, закивал. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.

С городской стены вид и, правда, открывался дивный: багрянец неба богатым узором украшал облака, белыми лентами раскинувшимися по небосклону; зелёные луга, словно шелковые ковры покрывали собой землю, то тут, то там разукрашивая равнины и холмы разноцветными узорами цветов — жёлтыми, голубыми, красными; синие леса в вечерней дымке, словно в сизой мгле тонули в закате. Вдали у реки виднелась одинокая высокая разлапистая ель. Они всегда любили с Ладушкой возле неё играть — он прятался, а она искала. Всякий раз, когда Тишата взбирался на дерево, острые ветки хлестали по лицу, по спине, больно кололи шею, не давая дышать. И чем труднее был подъём, тем тише он сидел в ветвях, и тем сложнее было сестрёнке разглядеть его под огромными колючими лапами.

Порыв ветра принёс запах дыма. Рядом с головой раздался свист. Что-то больно царапнуло лицо.

— Ай!

Тишата схватился за́ щеку, потёр. На пальцах остались следы алой крови. Кто-то сильно потянул его за рубаху. Тишата обернулся. Широко распахнув глаза, отец беззвучно раскрывал рот. Сжав руку сына, он оседал на деревянный настил. Хлеб, что с любовью пекла матушка, вывалился и теперь лежал на бревенчатом полу.

— Тятя! Ты чего? — Тишата смотрел на отца, не понимая, что происходит. — Тятя!

Увлекаемый крепкой рукой отца, отрок повалился на перевёрнутую корзину, стоявшую рядом. Вжавшись в бревенчатый угол между стеной и башней, он, трясясь от страха, глядя на то, как привалившийся у ног отец, цеплялся за край его портов, корчился и хрипел. Кровавая пена пузырилась на губах, не давая говорить. На груди расплывалось багровое пятно.

— Клок… колк… — с трудом выдавил из себя отец.

— Тятенька! Родненький! — на глазах выступили слёзы и Тишата принялся утирать их рукавом, содрогаясь от рыданий. — Да как же это?

Из проёма башни, спотыкаясь и цепляясь за срубы брёвен, показался Полежай. Две стрелы торчали у него из живота.

— Тиша… Тишата… — хрипя, позвал стражник.

Обессиленный, он повалился на деревянный помост у края стены.

Разжав пальцы отца, и высвободив штанину, отрок подполз к Полежаю.

— Беги… В колокол… вдарь. Напали…

Тишата проследил за взглядом ратника. Мимо головы просвистела и с противным звуком, врезалась в бревно ещё одна стрела. Отрок посмотрел на оперение смертоносного жала, вонзившегося в стену возле головы. Крупная дрожь нахлынула удушающим запахом долетавшей откуда-то сверху гари. Растерянно окинув взором всё вокруг, Тишата потряс ратника за плечо:

— Кто… напал? Полежай! Да, что же это…

— По… половцы… — простонал он, на миг очнувшись и посмотрев на отрока невидящим взглядом.

Договорить не смог. Глаза закрылись и безвольное тело, под своей тяжестью, перегнувшись через край помоста, рухнуло со стены, едва не повалив лестницу.

Со страху Тишате показалось, что на другой башне городской стены мелькнула голова. Он распластался по настилу, дрожа и поскуливая.

— Колокол! Надо вдарить! — прошептал отрок, собираясь с духом. — Я сдюжу!

Сделав глубокий вдох, он приподнялся и огляделся. Повсюду на помосте лежали сражённые стрелами стражники. Внизу у стены метались обезумевшие от страха люди: жались к домам, хватались за пробегающих мимо ратников, вопрошая о том, что стряслось. Но те лишь отмахивались и куда-то бежали. Со всех сторон неслись крики, стоны, плач.

То тут, то там свистели стрелы, но самих половцев, о который, умирая, сказывал Полежай, отчего-то видно не было. С соседней стены в сторону ремесленных рядов полетели две подожжённые стрелы. Одна вонзилась в крышу дома, а другая в пристройку. Солома тут же вспыхнула, отдавая на растерзание пламени и дом, и спрятавшихся внутри людей. Откуда-то повалил чёрный дым, и всё небо заволокло сизым маревом. Привстав, отрок увидел вдалеке башню речных ворот в огне.

— Колокол! — вспомнил Тишата слова Полежая.

Спустившись со стены, он бросился к торжищу. На тесных улочках было не протолкнуться.

Добежав до кузни, Тишата увидел в дверях Прушу и Ончутку, соседских мальчишек по возрасту таких же, как и он.

Пруша схватил Тишату за рукав.

— Стряслось-то чего? — пробасил он.

— Вороги! — прокричал Тишата, вырвавшись из железной хватки и оставляя в руках Пруши лоскут рубахи. — Басурмане напали! Ивач где?

— Не видал… Они с Кулагой как к Ничаю ушли, так покуда и не возвращались. Одни мы тут с Ончуткой.

Тишата оттолкнул приятеля от входа в колокольню, и стремглав помчался наверх, мигом преодолев три пролёта. Взобравшись на помост, огляделся. Стена у реки уже полыхала вовсю. Ветер гнал пожарище на улицу, где стоял его дом и жила семья подручника Гриди.

— Ончутка! Ончутка!.. — перекрикивая суетливый гам, закричал он сверху.

С тяжёлым двуручником наперевес из кузни выскочил Пруша. А следом за ним перепуганный Ончутка с коротким мечом больше похожим на длинный кинжал.

— Ончутка! Поспешай домой! — прокричал сверху Тишата. — Скажи, своим да нашим пущай ко рвам бегут. Там у мельницы лаз за́ стену есть. Ладушка отведёт. Опосля Ивача разыщи. Смогёшь?

Ончутка кивнул, бросил клинок и, петляя между мечущимися по торжищу людьми, что есть сил, помчался по улице, словно на пятки ему наступали копыта басурманских коней.

Тишата намотал верёвку на руку и потянул колокол. Мощный глухой звук раздался над торговыми лотками и купеческими рядами. И в тот же миг людской гомон перекрыли крики и гиканье ворвавшихся с трёх сторон в городские стены басурман.

Тишата тянул и тянул верёвку, заставляя колокол гудеть, глядя, как всадники заполняют улицы, как гибнут под копытами лошадей женщины и дети, как сражённые саблями падают наземь мужчины. В глазах потемнело от злости, когда ему в грудь вонзилось две стрелы. Пошатнувшись, Тишата осел на доски. Внутри горело. Стало тяжело дышать. Рот наполнился солоноватой влагой. Превозмогая боль и накатившую слабость, он вцепился в верёвку и, что есть сил, потянул в последний раз. Голова закружилась и всё вокруг померкло. Тишата повалился сквозь четверик к земле. Зацепившись за верёвку, он повис головой вниз. Под тяжестью бесчувственного тела, беспомощно раскачивающегося посреди деревянной постройки, колокол всё звонил и звонил, разнося по округе скорбные звуки случившейся напасти.

— Обрубить верёвку, — приказал воинам подъехавший к колокольне всадник.

Крупнее прочих половцев, он и выглядел иначе, чем они. Огромный конь под стать седоку, храпел и нервно перебирал копытами, топча валявшиеся повсюду берестяные кузовки, глиняные черепки и корнеплоды.

— Твоя воля, Мансур! — отозвался один из воинов и бросился исполнять приказ.

— Ах ты, супостат!

Размахивая мечом, из кузни выскочил Кулага, вернувшийся за миг до того. Сразив двух половцев, преграждающих дорогу, он кинулся на всадника. В грудь ему прилетела стрела. Вторая вонзилась рядом с первой. А когда третья пронзила горло, кузнец выронил меч, покачнулся, упал на колени и рухнул навзничь.

— Басурман окаянный! Огнище с небес на твою голову!

Из-за колокольни выбежал Пруша, крепко сжимая тяжёлый двуручник.

Великан ухмыльнулся и спрыгнул с коня. На миг показалось, что он закрыл собой всё небо. Закричав, Пруша поднял тяжёлый меч и кинулся на врага.

Мансур не торопясь вынул из ножен две короткие сабли и, скрестив их, бросился на отрока. Взмах, и голова покатилась по окровавленному настилу. Обтерев лезвия об одежды несчастного убиенного, великан убрал их в ножны и вскочил в седло.

— Властитель жаждет богатой добычи! — глядя сверху на воинов, прорычал Мансур. — Найдите всё, что они прячут. А я поищу, чем тут есть потешить господина.

Бросив взгляд на тело обезглавленного им отрока, равнодушно посмотрел, как один из половцев кинул внутрь колокольни горящую головешку и поскакал к воротам княжеских хором.

***

Во дворе терема толпились женщины, дети и теремные слуги. За наглухо закрытыми высокими воротами в грохоте, криках, ржании и топоте лошадиных ног по ту сторону, не слышны плач и стенания укрывшихся в княжеском дворе.

— Поспешать надо! — Ивач открыл глубокий лаз под крыльцом, ведущий за стены Рязани и подгонял перепуганных женщин и детей. — Под утёс аки выберетесь, в лес к Агафье пробирайтесь. Схоронитесь на заимке до поры, дабы басурману в лапы не попасть, покуда князь-батюшка не воротится. Коли мы все тут поляжем, поведаете правителю нашему, что за напасть с нами приключилась.

Двое ратников спустились в лаз первыми, освещая факелами дорогу.

— Чего встали, словно идолы деревянные? — огрызнулся толмач. — Живо полезайте, не то сгинем не от меча да стел вострых, так от пламени пожарища.

Женщины и дети в нерешительности смотрели на зияющую перед ними дыру.

— Ой, бабоньки! Да сберегут нас духи и боги вышние! Почитай всё лучше самим в землю лечь, чем изуверам этим окаянным отдаться на поругание, — завопила Настасья, жена боярина Магуты, и крепко прижав к себе дрожащих детишек, полезла в чернеющую мглу.

За боярской жинкой, трясясь от страха, стали спускаться и остальные.

— А княжич-то, княжич наш где? — оглянулся по сторонам Фёдор. — Куда нелёгкая понесла эту голову буйную?

— За стену они с Гридей отправились, — глухо ответил Ивач, в душе надеясь, что княжичу удалось спастись. — Светило ещё высоко по небу ходило. Ежели басурман повстречали…

Договорить сотник не смог. Одна мысль о гибели княжеского наследника причиняла ему нестерпимую боль. О худшей участи для него он и думать страшился.

— Ой, беда! Беда лютая! — хватаясь за голову, запричитал Фёдор. — Что я князю-батюшке сказывать буду? Пошто мне такая кара? На кого уповать мне, когда правитель наш воротится?

— Ты, дурень, не голоси, аки баба, — схватил его за грудки Ивач и, притянув, к себе забубнил. — Почитай мы аще не выбрались, чтобы ответ перед князем держать. Сказывай, как на духу. Сундуки в студенец скинул ли?

— А ты почём знаешь про студенец? — сощурил глаз толмач. — Вынюхивал, как бы княжеским добром разжиться?

— Ты что мелешь, окаянный! Со страху долг свой позабыл? — Ивач приподняв толмача над землёй и с силой тряхнул, дабы оклемался.

Фёдор крякнул, задёргался и когда сотник его отпустил, беспомощно осел на крыльцо. За воротами послышался шум и на головы полетели стрелы. Бабы да малые дети, что ещё стояли на дворе, разом заголосили.

— Цыц, дуры! И себя, и нас погубите раньше сроку, — гаркнул на них Ивач, подталкивая несчастных к дыре в земле.

Убедившись, что никого из женщин не осталось, тиун и стражи отправились за ними. Двое оставшихся опустили деревянный щит, закрывая проход в земле, и засыпали лаз каменьями из стоявших под крыльцом специально для тех целей приготовленных небольших телег.

— Фёдор!

Сотник сжал толмачу плечи и хорошенько встряхнул, оглядываясь на трещащие под натиском басурман ворота.

Тот встрепенулся, вздрогнул, когда стрела со свистом вонзилась в крыльцо и, подскочив, побежал вверх по ступеням.

— Скорей! Поспешать надо! — подгонял сотника осознавший происходящее Фёдор.

Спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, толмач бежал по теремным палатам. Спустившись в погреб, он указал на большущий короб под стеной. Воткнув горящий факел в скобу на подпоре, Ивач уставился на огромный висячий замок. Видя смятение сотника, толмач хмыкнул.

— Что сокрыто в сём сундуке, негоже нам знать. Но схоронить — должно! Потяни разом вона за те загогулины.

Ивач удивился речам Фёдора. Но сделал так, как тот повелел. Витые крючки, на которые указал Фёдор, не поддавались. Пришлось дёрнуть раз, затем другой, пока внутри что-то не затрещало, и откуда-то снизу не раздался приглушённый плеск воды.

Сверху на лестнице послышались крики. Выхватив меч, Ивач бросился в терем. Фёдор собрался было за ним.

— Схоронись от греха, — на бегу крикнул ему сотник. — Могёт быть выберешься, так князю поведаешь о случившемся. Ан нет, так разом и поляжем.

Фёдор попятился и, споткнувшись, кубарем скатился в погреб. В свете догорающего факела он с опаской поглядел в дальний угол. Приблизившись, трясущимися непослушными руками разгрёб приваленный к стене стог соломы, обнажив короб поменьше того, в коем спрятана была княжеская казна. Сняв с пояса связку ключей, отыскал выделявшийся среди других своей диковинностью, о́тпер короб, и, тяжело вздохнув, влез внутрь, попутно загребая на себя соломенный стог. Спустившись по приставленной внутри лестнице в земляной мешок, заскулил от страха, лишь только ноги коснулись дна. Сюда, под толстый слой земляного вала, не проникали звуки. Он не мог понять, что делается наверху, в тереме. Тьма окутала толмача ледяным покровом, сковала руки и ноги, словно цепями.

— Храните меня духи земли! Уберегите окаянного от напастей! Защитите грешника от кары духов и Богов вышних! Смилуйтесь, пощадите… Храните меня… Защитите… — шептал толмач, оседая вниз.

Неожиданного его плеча коснулась чья-то костлявая рука.

— Боги мои, смилуйтесь! Защитите духи от напастей! Уберегите от лиха и погибели! — с новой силой в голос запричитал толмач.

Мольбы придали Фёдору смелости, и он решился ощупать земляной мешок. Как сказывал почивший прошлой весной боярин Нагиба Крут Гудилович, самолично распоряжавшийся насчёт постройки княжеского терема, тайников и схронов, внизу должно быть широкое отверстие, а за ним лаз, ведущий через земляной вал ко рву.

Медленно ощупывая стылую землю, толмач наткнулся на что-то ветвистое. С трудом поборов страх и ощупав нечто, шумно выдохнул — то были коренья дерева, растущего за конюшней. Других поблизости не было, а это, видать, проросло вглубь вала. Именно эти корневища и показались толмачу костлявой дланью смерти. Неожиданно рука Фёдора провалилась в пустоту. Нащупав края лаза и убедившись, что он достаточно велик, толмач вновь вознёс мольбы к духам земли и полез внутрь.

Чем дальше он продвигался к выходу, тем более рыхлой и влажной становилась земля. В какой-то миг она и вовсе стала вязкой и мягкой, задвигалась, заходила под пальцами. Онемев от ужаса, Фёдор осознал, что падает. Спасительный путь, казалось, затягивал его, засыпая сырой землёй. И когда несчастный уже решил, что погибель его настигла и не выбраться ему живым из сырой могилы, ставший вязким, лаз вывалил его в полный воды ров, изрыгнув напоследок добрую порцию земляной жижи. Небо над головой сверкнуло и прогрохотало. Даром что на дворе была весна, отчего-то по-осеннему ледяные струи небесной воды мощным потоком устремились вниз, наполняя ров, поливая землю, вступая в неравную битву с огнём.

— А, басурманское отродье, нечисть окаянная! — грозя в сторону крепостной стены, сотрясал кулаком Фёдор. — Отведайте-ка гнева Перунова! Не оставил громовержец князя нашего батюшку! Явился-таки на выручку детя́м своим! Не бросили ни духи, ни старый, ни новый Боженька! Заступнички!

***

По каменистому берегу реки, кутаясь от набежавшего невесть откуда холодного ветра в шушпак¹⁹, брела старуха. С опаской взирая на расползающиеся по небу хмурые тучи и оглядываясь по сторонам, она останавливалась, вздыхала и, опираясь на клюку, шла дальше по одной ей ведомой тропке. Шла, пока не заприметила впереди чёрный валун у кромки леса. А увидав, вздохнула с облегчением — вот и конец пути её трудного, долгого. Избушка Зоремира там, в чаще, притаилась за высокими деревьями, за раскидистыми кустами. С берега её не видать. Коли не знаешь, где избушка та схоронена, то и не сыщешь. Да и тому кто ведает, куда идти надобно — тропка не явится. Отведёт колдун взор любому, кто не званным в гости явится.

Остановилась старуха. Огляделась по сторонам, не идёт ли кто следом. И убедившись, что одна, стала подниматься по узкой, заросшей травою, тропке.

Полянка, на которой жил старик-ведун встретила её угрюмо. Мрачно поскрипывали лапы раскидистой ели. Сизым столбом подымался к небу дым, цепляясь за ветви, растворяясь в листве. Оглядевшись ещё разок, старуха открыла дверь и исчезла в пахнущей травами темноте.

— Пришла? Заждался я тебя, Агафья, — помешивая в горшке ароматное варево, не здороваясь, пробурчал седой старец в длинном балахоне, схваченном по поясу грубой верёвкой. — Наварил я снадобья да мази целебные. Хворых у тебя, почитай, вскорости полон лес будет.

— Здрав буди, мил человек! — Агафья поклонилась, присела у стола и сняла верхний платок. — Что это ты ветру нагнал? Того гляди прольётся небо на землю реками. И страстями с порога пугаешь. Случилось чего? Али беду какую накликиваешь?

— Тёмные людишки в округе завелись. Шастают по лесам, по болотам. Воды спокойные мутят, птиц да зверьё пугают.

Старец налил в чарку дымящегося варева и поставил перед Агафьей.

— Подишь-ты! И откель тебе, Зоремир-свет-батюшка, всё ведомо? Вот сколько годков знаемси, а всё никак не свыкнусь с речами твоими чудными. Людишки, сказываешь? Кто такие будут? Разбойнички, поди?

— Басурманы в лесах завелась. Тёмными тропами идут, вдоль рек да по оврагам хоронятся.

— Чур тебя, чур! Неужто правду сказываешь?

Агафья схватила оберег и прижала к груди. Озябшие пальцы плохо слушались. Она потянулась к чарке, взяла двумя руками, согрела ладони, поднесла её к губам и сделала большой глоток. Благодатное тепло разлилось внутри негой и покоем. Усталость как рукой сняло. Старуха прикрыла глаза от удовольствия.

— Пей, я аще налью.

Зоремир поставил на стол горшок с кашей, принёс ложки да каравай, завёрнутый в рушник, достал миску с жареной зайчатиной. Дождавшись, пока гостья допьёт варево, подлил ещё и сел напротив.

— Ешь, а после на палати — почивать. Устала, поди, с дороги-то? До зорьки поднимешься. Меня не жди. Я тебе корзинку соберу, да в сенях оставлю. А что с ентим со всем делать, тебе и без меня ведомо. Ворочаться тебе скорёхонько срок. Аккурат, пока дорожка к заимке выведет, так и понадобишься.

— Ох, застращал совсем! Чудно сказываешь, да непонятно, — уплетая кашу за обе щеки, бубнила Агафья. — Заперси в своей глухомани. Травы да корешки сушишь, зелья всяческие варишь. Оно-то дело ладное, нужное. Моих припасов на всех горемычных не хватат. Да только откель им взяться-то? Ни в Рязани, ни в деревнях ближайших, хворых и в тягости никого нету. То отбоя не ведала от нуждающихся: княжеские привечали, боярские звали, купеческие кликали, деревенские в ножки кланялися. А теперича тишь да благодать. А ты мне всё про напасти лихие талдычишь.

— Сказываю, значит, так тому и быть! — огрызнулся Зоремир и отправил в рот добрый ломоть хлеба да кусок зайчатины.

— Не серчай, мил человек! — отложила ложку Агафья. — Лучше сказывай, откель про надобности мои прознал, коли сама я об них ничего не ведаю? Тебе всё наперёд знамо. Над духами и людьми власть имеешь. В соседней деревне, вона, ярмарка широкая. Я и отправилась. Шла в одну сторону, а пришла в другую. Как так, коли к тебе и не помышляла идтить?

— Позвал, вот и пришла.

Старик обтёр рот и уставился на Агафью потемневшим взглядом.

— Внимай мне, ибо вскорости токмо тебе отчёт и держать перед князем Рязанским. Половцы град его пожгли — разорили! Много людишек порезали. Беда лютая пришла, да отвели взоры басурманские духи неба грозного. Князю злые языки будут нашёптывать про Дикую степь и дальше, на Великое поле указывать. Токмо ты сказывай ему, пущай туда не идёт. Князю Мстиславу завсегда преданным слугам верить пристало! Усомнится — беду накличет лютую.

Зоремир замолчал, потом подбросил вверх порошку серого, подул. Агафья заморгала быстро-быстро, раскрыла рот, да только сказать ничего не смогла. А старик, уставившись на неё, тихо нашёптывал заговорные слова.

Когда она тряхнула головой и тяжело вздохнула, смолк и Зоремир.

— Видала?

Агафья утёрла рукавом слезы и, растерянно глядя по сторонам, кивнула.

— Как же так, батюшка? Лихо вольно по земле бродит! Неужто знамо тебе было, что супостат явится? Отчего князю Мстиславу не поведал? Отчего весточку не прислал?

— Посылал я ему грамотку. Сказывал, чтобы не оставлял города Рязани, что вороньё слетается на окрестные поля. Не послушал. Съехал со двора. Что князь! Он стар уже — умом богат, да силы на исходе. А тот, другой, годами молод, умом скор, силой крепок. Но головы не склонит, совета дельного не послушает. Не чтит старость, не кланяется мудрости. Сказывал ему, не ходи на закат, обожжёшься. Пошёл…

— Об ком это ты, Зоремирушка, речи ведёшь?

— О хане половецком я, Агафья. Ему говаривал: не ходи на Русь, пощади себя да люд степной вольный. Не послушался меня хан, пошёл. Лёгкой добычей захотел поживиться, от злобы обиженных напиться. На наветы милостью обделённого, за провинности по справедливости изгнанного поддался. И вот беда пришла на порог! И ещё явится. Умоется слезами кровавыми Русь-матушка! Да только не ведает хан, что увёз с собой в повозках с награбленным горести людские, печали скорбные. Теперича и у его народа убудет. Беда-то она везде ходит. Во все двери стучится, в оконца заглядывает. Не смотрит, кто таков будешь — княжеский, ханский, купеческий, али челядь беспутная. И в его становище заглянет. Скольких погубил? А сколь ещё поляжет? Его народу опасность грозит лютая, не избежать беды страшной.

— Что ты, старая голова, заладил: «сказывал ему, сказывал…» Нет мне дела, что ты басурману какому присоветовал. Тьфу на него, супостата окаянного! У нас своя беда! Коли так приключилось, то поведай, как людишкам теперь на угольках обживаться? Как малым детям да бабам без мужиков зиму пережить?

— И пошто ты, дура, голосишь? Пошто причитаешь? Вот воротится князь, отстроит Рязань сызнова. Стены-то не все огонь пожрал? Да и дома, хоромы, терема многие в цельности стоять остались. Небо водами на полсажени землю напитало, не дало красному петуху пир править. Людишек пожалела… Кто о них слово скажет, коли стервятник с вороньём скорбным саваном полматушки Руси укроет? Налетят стаи чёрные, застят собой небо синее! Земля без дождя мокрой от крови станет. Явится на порог супостат пострашнее нынешнего: лютый, милости не ведающий. Прольёт кровавые реки.

— Да неужто, батюшка? Да как можно то Зоремирушко? Пошто страсти наводишь? Пуще прежнего, горести кликаешь!

— Как есть сказываю тебе, придёт беда лютая. И не будет от неё спасения, покуда не явится богатырь, не снимет голову стервятнику саблей вострой. И как только скатится голова супостатова с плеч, так и вороньё само разлетится.

— Лихие денёчки накликал ты, батюшка!

— Не всё, то худо, что погибель. И пострашнее беды случаются.

— Да можно ли аще страшнее, Зоремирушко!

— А вот воротишься и прознаешь, можно аль нет.

Зоремир убрал со стола, взял с лавки большую корзину и сложил в неё горшочки с мазями, мешочки с травами, крынки со снадобьями лечебными.

— Позднехонько уже, светило за лес спряталось. Ступай почивать. А мне на болота надобно.

— Как же это, батюшка? У тебя в лесу и при свете дня мгла кромешная. До твоих болот далече идти, через чащу пробираться. А теперь ещё пуще стало. Сыщешь ли дорогу?

— Я у себя дома. Мне тут и тропки тайные, и каждый кустик, ручеёк ведом. Кликну волков и пущусь себе в путь неблизкий. Травка мне нужна. Редкая. Такую токмо в одном месте сыскать можно, да и то, по ночи. Опять же, корешки целебные, кора дикая, замшелая, да вода мёртвая. Поиссякли запасы мои. А скорёхонько понадобится, да много.

— Да кому же енто, батюшка? Кого у костлявой из лап вырвать вознамерился? — ужаснулась Агафья речам страшным.

— Цыц, баба шальная! Раскудахталась, что та кура! — прикрикнул на неё старик, разозлившись на расспросы. — То тебе знать не подобает. Ежели духам угодно станется, кого надобно, того и вырву. А ты, знай себе, помалкивай. Да языком где ни попади об чём тут слыхала ни мети. А то ты меня знаешь!

Примечания

17

Опреснок — пресный хлеб, не на закваске

18

Галдень — шумный, суетливый человек

19

Шушпак — кофта удлинённая, балахон, женская верхняя одежда на Руси