За правду сражается наш народ!

Мила Тумаркина, 2019

Цикл рассказов о советском детстве, в которых показан процесс взросления маленькой девочки. Первая любовь, первое предательство, дружба до гробовой доски и Че Гевара. Посвящается всем выросшим из "прекрасного далеко", бывшим октябрятам, пионерам и комсомольцам, родившимся и повзрослевшим в СССР.

Преступление и наказание

Кого из нас в детстве не наказывали?

Твердо уверена, что таких людей не существует. Их просто не может быть. И у каждого есть, что сказать по этому случаю.

Я очень хорошо себя помню лет с четырёх.

А до этого — отдельные образы, как в тумане, в замедленной киносъёмке: стертые лица, жесты и некоторые слова, иногда до сих пор непонятные.

Мне было года три, когда я от души наелась снега на прогулке. Хотя есть снег мне категорически запрещалось. Но он был такой пушистый, такой невесомый, такой запрещённый, будто мороженое.

Конечно, я заболела. Ставя мне градусник и горчичники (которые терпеть было невозможно, и надо было лежать целую вечность — десять минут), мама рассуждала: «Если бы ты не ела снег, то не заболела бы». Но я возразила, что полгода назад, летом, снега на было, а я простыла. И тогда мне за горчичники купили огромную шоколадку и ещё куклу-пупса! А сейчас? Что в этот раз?

«В этот раз», — продолжала мама, — «ты сама себя наказала. Придётся пить жутко противную микстуру, заедая таблетками… Что делать? Заслужила». «А шоколад — нет. И игрушку — нет. Не надо было есть снег!» — сурово заключила она. «Непослушные девочки всегда получают по первое число», — продолжала мама.

Я не понимала, почему по первое, а не по третье, пятое или седьмое (тогда считала лишь до десяти), и наотрез отказывалась пить лекарства. Я поняла, что мир иногда не справедлив. И почему, если тебе было хорошо, то потом всегда будет плохо?

Мама же, завернув меня, горевшую от температуры, в голубое ватное одеяльце, подносила к окну и что-то рассказывала. Видимо, настолько интересное, что я слушала, открыв рот. Потом, усадив на диван, ловко под очередной рассказ, актёрский, с мимикой, с охами и ахами, с интересными жестикуляциями, впихивала таблетку, горькую и противную. Я, не успев опомниться, давилась, выплёвывала, но было поздно. Таблетка благополучно достигала того места, которое ей полагалось.

И в следующий раз я следила за мамой, ожидая подвоха и того, что она снова усадит меня на диван. Но мама не повторялась, придумывала очередную историю, непохожую на прежнюю.

Вот так вершилось правосудие, и выпивались все таблетки.

Я помню старенький кухонный стол, выставленный на балкон, потому что купили новый.

Он встал вровень с перилами, и, открывая скрипучую дверцу, можно было взобраться на столешницу. На самый верх.

Я так и сделала. Мне было 4, а этаж был шестой в старом сталинском доме с высокими потолками и роскошной лепниной.

Я вскарабкалась и — ух, у меня перехватило дыхание — я увидела всех! Сверху! И садик во дворе, куда я так хотела попасть (но попала совсем в другой). И играющих в песочницах малышей, лепящих свои «куличики». И крыльцо кинотеатра. И даже соседку по коммуналке тетю Дусю, которая нагруженная авоськами, как огромная баржа, подходила к подъезду, чтобы зайти в него. И кроны роскошных старых деревьев, поддёрнутых первым увяданием осени.

Мне было весело: будто я птица и парю над двором. Но в моем положении, стоя на четвереньках на столешнице, больше не было видно почти ничего…

Соседка Дуся остановилась, поставила на ступени крылечка сумки. А с кем начала разговаривать — я не поняла. И для того, чтобы увидеть и удовлетворить своё любопытство, мне надо было распластаться на столе, опустив голову за внешнюю сторону балкончика. Только тогда мне бы удалось немного заглянуть за козырёк подъезда, прикрывающего дверь и скрывающего собеседника нашей крикливой и толстой соседки.

Я начала осуществлять свою задумку: тихонько легла на столешницу, столик покачнулся, видимо, ножки были разной длины. И только-только начала опускать голову, только я увидела руку и темно-коричневое пальто стоящего и разговаривающего с Дусей человека, как в это же мгновение, когда я опускала голову ниже, пытаясь рассмотреть лицо того, коричневого, ураганная сила сгребла меня из лягушачьей позиции и бросила в комнату, на стоящий рядом диван. От испуга и неожиданности я закричала, заплакала, а рядом рыдала мама. Рыдала, как в последний раз.

Она так страшно подвывала и всхлипывала, что я онемела. Я никогда и нигде больше не видела маму в таком состоянии. И была потрясена до самых глубин своего детского существования. Молча смотрела на неё, ничего не понимая. А потом не спала полночи: жалость к маме и раскаяние не давали уснуть.

Оказывается, она, войдя в комнату, увидела, как я взгромоздилась на стол и легла на него, опустив голову. Как потом она рассказывала мне: ужас сковал ее всю. Но она не позвала меня, не вскрикнула, не назвала по имени, ибо посчитала, что любой звук способен испугать меня, и я потеряю равновесие и кувыркнусь вниз со страшной высоты.

Поэтому подкралась и крепко схватила. Потом ещё долго не отпускала, будто пальцы не могла разжать, держала меня до синяков, и плакала, плакала. Вот так и спасла, оттащив от края балкона, и предотвратив мой незапланированный полет с шестого этажа.

Мне потом сильно попало. Но уже много позже.

Вообще, мне часто влетало. Но этот случай особенный, и я запомнила его хорошо. Меня поставили в угол на весь месяц по одному часу за вечер, и кроме того, отлучили от игрушек. Тоже на месяц!

И было за что. Особенно запомнился рисунок того угла: желтый цветочек с зеленой яркой серединкой, с радостным весёлым пятном, которому я и жаловалась на несправедливость, творимую со мной.

А дело было так. В шесть лет объявили, что теперь я самостоятельная взрослая девочка и должна сама ходить в детский сад и музыкальную школу.

Конечно, перед этим все маршруты были проработаны, отрепетированы и сданы мной на «отлично» маме, бабушке и моему дядьке — папиному брату. Ибо, как часто бывало, папа был далеко в море, на своём военном корабле и «выполнял важное государственное задание» — так мне объясняла бабушка его долгое отсутствие.

Меня, обычно, переводили через дорогу, а дальше я шла сама. Мимо дворца культуры с колоннами, казавшимся мне настоящим Замком из сказки: там обитали удивительные люди. Они выходили из этого помещения весёлые, шумные, неся скрипки, или виолончель, или даже огромный блестящий аккордеон. Или, что совсем замечательно, воздушные шары, которые иногда улетали в небо. А мы, кто это видел, закидывали головы и смотрели до тех пор, пока какой-нибудь своевольный шар не пропадал за облаками.

А однажды стайка красивых тоненьких девушек пронеслась передо мной, держа на плечах перекинутые на лентах пуанты. Да, пуанты! Настоящие! Такие же точно, как у лебедей из театра. Из того спектакля-балета, что так сильно и навсегда пронзил мое детское сердце под Новый год, куда меня водили на елку.

После увиденного в театре волшебства, я долго пыталась встать на пальцы перед зеркалом, старательно вытягивала шею и плавно помавала руками, изображая взмахи крыла. И даже просила маму отвести меня туда, где учат этому. Но мама отказала, сославшись, что я «крепенькая», а туда берут «костлявых». И конфет не дают. И пирожные запрещают. И мороженое. И я больше не просила. Зачем? Жить без мороженого?

Шли мимо магазина «Молоко». Я бывала там каждый день: бабушка покупала мне творожные сырки и противное разливное молоко, которое наливали огромным алюминиевым черпаком в эмалированный синий бидон. Почему противное? Да потому что его нужно было кипятить, следить, чтобы «не убежало», а ещё — пить перед сном. С пенкой! Ужас! Это осталось ярким, но неприятным воспоминанием детства.

И, конечно же, мимо кинотеатра, куда часто ходили мама с папой, когда тот был дома и удавалось достать билеты, отстояв огромную очередь, похожую на питона Ка в моей любимой книжке про Маугли.

Но в один прекрасный день, ранним утром, дав мне хлеб со сливочным маслом, чуть присыпанный сахарным песком и стакан чаю, бабушка объявила, что она именно сегодня не может перевести меня через дорогу к садику, потому что ей принесли «талон на обследование».

Она говорила об этом трагическим тоном, так, что я поняла: «обследование» — это страшно. Я испугалась за бабушку. Что с ней сделают в этом самом «обследовании»? Кто ей грозит? А вдруг, она не вернётся? И что тогда будет с нами? Со мной?

Я хотела пойти с ней. И хотя бы подержать ее за руку, если она будет бояться. Так всегда делала мама перед сном, заходя в мою комнату попрощаться и пожелать мне спокойной ночи.

Но бабушка меня успокоила, сказав, что не боится в этой жизни ничего, кроме, как за меня, и ещё сказала, что она на меня надеется. Я у неё взрослая, умная, и перейду дорогу по всем правилам, которые в меня вбили на веки вечные.

— Ну давай, — произнесла бабушка, — вот выйдешь ты из дома…

Я подхватила чётко и ясно, будто рапортовала:

— Вот выйду я из дома, посмотрю на тебя в окне и помашу рукой. Дойду до перекрёстка, сначала поверну голову налево. Если машин нет, аккуратно дойду до середины дороги, на спасительные полоски, а уже потом — поверну голову направо.

Я с гордостью посмотрела на бабушку: «Ничего не забыла?!»

Бабушка сомневалась. На лице отразились отчаяние и борьба.

— Ты же справишься? — спросила меня бабушка неуверенно.

— Конечно, я готова! Ещё бы! Ты подумай, — с жаром продолжала я, — тысячу раз мы переходили эту дорогу с тобой и без, с дядей Сёмой и тётей Ирой, с двоюродным братом и троюродной сестренкой! Я даже одна переходила! Правда, сзади в двух шагах от меня, шёл папа и «контролировал процесс». Помнишь, я на него ещё обиделась? Ещё не хватало! Как будто я маленькая! Что особенного? Теперь сама. Справлюсь! — я чётко и ясно все это протараторила и предложила:

— Иди скорей на своё обследование, — голос мой звучал радостно и уверенно,

— я уже совсем взрослая!

Бабушка со вздохом открыла дверь. И я вышла на улицу. Она стала другой. Будто мир перевернулся.

Вот это ощущение изменённого вокруг тебя мира преследует меня до сих пор, особенно, когда я иду на риск или начинаю что-то новое.

Людей оказалось больше, чем обычно, и они были какие-то другие. Дорога казалась длинней: я не узнавала наше Огромное Дерево Удачного Спасения от Дождя. Роскошная крона, могучим шатром нависшая над тротуаром, как-то спасла нас с папой от ливня.

Мама отправила нас погулять в парк, строго приказав прийти к обеду. Мы торопились, но сильнейшая гроза и хлынувший неожиданно дождь нас остановил. Что было! Потоки воды лились с небес, ветер срывал шляпы и панамки и те, намокшие и грязные, вырывались из рук и неслись дальше. По асфальту текла река с порванной бумагой, косынками, окурками. Люди спасались, где могли. И к нам прибилось много народа. Рядом была остановка автобуса, и тот, кто выходил, сразу попадал под пулеметные струи ошалевшего дождя. А под деревом было хорошо: шапка листвы была настолько мощной и густой, что на нас не упало ни капли. И мама, ждавшая нас с горячим чаем и полотенцем, очень удивилась. И даже не ругала нас за опоздание.

А теперь я шла и испуганно думала, куда запропастился Дворец и магазин «Молоко»?

Наконец, я их увидела. Увидела и Дерево Спасения, и успокоилась, что иду верной дорогой. Длинная очередь, обвивающая кинотеатр и напоминающая мне питона Ка, показалась мне не такой, как всегда: непривычно вздыбленная, меняющая положение, она кончалась где-то далеко, за пределами моего воображения.

Я подошла ближе. Шум, крики сопровождали продажу билетов, среди очереди даже началось что-то вроде драки. Мне стало очень интересно.

И тут все закрутилось. Подъехали две милицейские машины, люди разделились на две реки: одна осталась у билетных касс с дракой и милиционерами, а другая, счастливая, хлынула ко входу в кинотеатр.

Я оказалась у входа. Мне безумно захотелось посмотреть, что там такое происходит в этом зале, что люди дерутся, чтобы попасть туда да ещё вызывают милицию.

К моему великому удивлению, строгие билетерши, охраняющие рубежи входа, спокойно пропустили меня, видимо думая, что я прохожу с кем-то из взрослых, с родителями.

Я ходила на этот сеанс весь день, выходя из зала и заходя снова, прибившись к кому-нибудь из взрослых. Некоторые даже покупали мне мороженое и газированную воду из автомата. Про садик, конечно, я не вспоминала. Счастье мое было безграничным! Я чувствовала себя абсолютно свободной и очень взрослой. Ещё бы, когда ты одна ходишь в кино и ешь эскимо, да не подтаявшее в виде неаппетитной сладкой лужицы на блюдце с наставлениями «ешь понемногу, медленно, а то горло простудишь» под взглядами строгой бабушки, а несколько порций зараз с газированной холодной водой, веселыми пузырьками щекотавшей горло!

Ну, посудите сами: какой может быть садик? Я даже поспала там, в зале под гул голосов с экрана…

Когда после работы мама пришла за мной в детский сад, воспитательница с удивлением объявила, что сегодня меня в садике не было, и она подумала, что я заболела.

Полдвенадцатого ночи, выйдя из зала с громкой толпой после последнего сеанса, я неожиданно увидела ошарашенные заплаканные глаза мамы, бабушки и дяди Семы. Они ринулись ко мне, подхватили на руки и понесли домой.

Я ехала на руках дядьки, крепко прижимающего меня к груди, рядом шла мама, вытирая покрасневшие и опухшие глаза, а сзади, стараясь поспеть за длинными ногами дядьки, семенила безутешно рыдающая бабушка. Она спотыкалась о дядькины быстрые ноги и беспрестанно повторяла: «Слава Богу, нашлась. Я бы не смогла жить».

Около дома я вновь увидела милицейские машины. А в комнате — молодого, уставшего милиционера, который укоризненно глядя на меня, сказал:

— Лягушка-путешественница? Нашлась?! Весь район на уши поставила, столько людей от дела оторвала. Да что район? Город! Выдрать бы тебя, как Сидорову козу! — завершил строго милиционер, — Был бы твоим отцом — на задницу бы месяц сесть не смогла. Разве так можно?

Я очень испугалась, что дядя Сема немедленно прислушается к его словам и приступит к порке. Но напугавший меня милиционер попросил маму, бабушку и дядьку расписаться в каких — то бумагах, и приложив руку к фуражке с красивой кокардой, ушёл. Драть меня не стали. А уложили спать, пригрозив, что обязательно накажут. Потом.

Утром я заболела. Началась ангина, и я думала, что все забудут про наказание. Но не тут-то было. После болезни меня на семейном совете приговорили к часу вечернего угла на весь месяц и отказу от игрушек. Тоже на месяц. Я была недовольна, но твердо усвоила: хорошее — дорого стоит и дорого даётся.

Все это я поняла, рассматривая в углу зелененькое веселое пятно, напоминающее мне лето. А ещё, вспомнив самостоятельный поход в кино, пять порций мороженого и бессчетное количество выпитой газировки, подумала: ну и пусть угол, ну и пусть без игрушек, подумаешь! За такое — ничего не жалко!