Дети Гамельна

Мила Борн

Сборник рассказов, связанных друг с другом едва уловимой общностью героев, пребывающих в каком-то странном, болезненном состоянии, в котором они одержимо ищут границы – между верой и неверием, правдой и ложью, бытием и небытием. Все они пытаются понять, способен ли человек преодолеть привычные для него барьеры и постичь глубину своей эмоциональной природы. И если да, то готов ли он заглянуть в бездну собственной души. Ведь там может оказаться совсем не то, чем человек привык себя считать.

Голодный остров

Рассказ

1

Он долго еще кружил по острову, прежде чем стемнело и голоса мелких птиц умолкли в кустах. Арсений Петрович перешел вброд болотную заводь, затем отыскал в темноте нужную тропинку и по ней вышел к шоссе. До последнего парома оставалось не больше часа. Он быстро добрался до пристани, сел на поваленное дерево и стал ждать. На берегу, кроме него, никого не было.

Вскоре паром, шедший с левого берега Волги, где селились деревенские и дачники, густо загудел, подходя к острову. Потом сделал медленный, будто торжественный, разворот и врезался с лязгом в ржавый железный понтон, служивший здесь пристанью.

Остров был дикий. На нем никто постоянно не жил. Время от времени наезжали грибники или браконьеры — люди угрюмые и молчаливые, для которых остров был то ли спасением от суеты города, то ли местом тайного промысла. Едва добравшись до берега, они разбредались и исчезали в лесу. Поэтому паром всегда долго с надрывом гудел, созывая их всех обратно, чтобы везти к правому берегу Волги, в город.

Из леса, кроме Арсения Петровича, так никто и не вышел. Поэтому он один прошагал по корабельному трапу и оказался на палубе. Там тоже было пустынно. Он заметил лишь какую-то пару, обнимавшуюся на корме, и припозднившегося деда с ведром, нагруженным крепкими осенними яблоками. Арсений Петрович с отвращением подумал: дачники. Он не любил их. Купил у паромщика билет, присел на скамейку недалеко от деда, поставил между ног, обутых в высокие рыбацкие сапоги, свою старую, но еще крепкую корзину, наполненную только на треть. Грибов сегодня в лесу было мало. И не то чтобы неурожай. А день выдался нехороший.

Паром выкрикнул острову последний, прощальный гудок. Залязгал цепями, заскрипел канатами и, оттолкнувшись, медленно пошел к правому берегу. Дед с яблоками повертел головой, достал из штанов смятую папиросную пачку, выбил из нее бумажную гильзу, покрутил в пальцах. И закурил. Посмотрел на Арсения Петровича, потом на его корзину и насмешливо выдохнул дым через нос. Арсению Петровичу это не понравилось. Он поднял свою корзину и пересел на другую скамейку — подальше от деда. У него начинала болеть голова.

Пока доплыли до правого берега, стемнело совсем. Пришвартовались. На городской набережной было пустынно. Под большим фонарем неряшливый толстый рабочий покрикивал, выгоняя с парома последних пассажиров, и тщательно на ночь накручивал узлы. Перебираясь на берег, люди таяли в темноте. И лишь Арсений Петрович зачем-то задержался под фонарем. Посмотрел еще раз на рабочего, на паром, на потемневшую в сумерках Волгу. И только потом пошел.

Миновав парк и детскую площадку, он добрался до своей многоэтажки, рванул на себя подъездную дверь, вошел, поднялся по лестнице на этаж и остановился перед своей квартирой. Головная боль нарастала, перекатываясь, как нагретый металл, от виска к виску.

Монотонно гудел электрический щиток. За дверью напротив соседская девочка репетировала гамму на пианино. Этажом выше смотрели по телевизору футбол. Арсений Петрович задержал дыхание и опасливо обернулся. Ему показалось вдруг, что кто-то следит за ним через дверные глазки. Подавившись этой нелепой мыслью, он резко поднял руку и нажал на кнопку своего дверного звонка.

В ответ за дверью упала крышка кастрюли, потом затопали быстрые шаги, и, торопливо звеня цепочками, открыла Наташа. В кухонном фартуке, разгоряченная, она отступила и развела руки в стороны.

— Что ж так поздно?

Он шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь.

— Наташ! — начал он.

Но она перебила.

— Почему ты один? Где Никита?

Он запнулся. Но тут же выровнял положение.

— Наташ… Никита пропал.

Она прислонилась к стене, помолчала, посмотрев на него. Потом вдруг открыла рот так, будто сильно зевнула или проглотила что-то огромное.

— Что это значит пропал?

Он поставил корзину на пол, с силой стянул рыбацкие сапоги и с невидящим взглядом прошел мимо Наташи на кухню. Сел за стол, обхватив голову руками, затих. Она побежала за ним, затрясла его за плечо.

— Где мой сын?

Он оторвал руки от лица и мучительно поморщился.

— Я не знаю.

Наташа нависла над ним.

— Что значит ты не знаешь? Что все это значит?

Слова ее стали внезапно отрывистыми, голос налился металлом. Это было ему непривычно. Тихая и домашняя Наташа, запахнутая в свой извечный халат с синими цветочками, стала теперь вдруг какой-то чужой и опасной. Она дышала ему в лицо.

— Куда он мог деться?

— Я не знаю.

— Вы поссорились?

Он отчаянно замотал головой.

— Нет. Нет!

Она села напротив него.

— Ты искал его?

— Я искал. Я до самой ночи искал.

Арсений Петрович опустил голову и неожиданно коротко вдохнул. Будто всхлипнул.

— Тогда где он? — холодно спросила Наташа.

Он догадывался, что примерно так все и будет. По дороге домой он раз сто прокрутил в голове этот мучительный разговор. Его нужно было просто выдержать. Но боль в голове все усиливалась. Арсений Петрович протянул руку к жене.

— Наташ, он найдется. Не может же он не найтись.

Последнее его слово звякнуло так, будто выдавленное стекло. Наташа вскочила, перевернула свой стул.

— Как? Как он найдется на этом проклятом острове? Уже ночь. И ему только двенадцать!

Она заметалась по кухне. У Арсения Петровича боль взорвалась в голове. Он зажмурился, вытянул руку и схватил Наташу за подол халата, рванул на себя. Но она вырвалась, повалив его со стула.

— Как ты мог оставить его там?

Арсений Петрович отчаянно держал ее за подол. Ткань затрещала. Наташа, не справившись с его прибывающей силой, села на пол. И вдруг громко завыла. От неожиданности Арсений Петрович испугался и отпустил подол халата, перехватил Наташу за руку и попытался обнять. Но она оттолкнула его, снова вскочила на ноги и бросилась в коридор.

— Мы не можем сидеть просто так! Мы должны срочно звонить в полицию!

— В полицию?

Арсений Петрович отпрянул. Действительно, как это он не подумал. О пропаже людей надо сообщать в полицию. Боль в голове билась уже как пойманная селедка. Он снова обреченно подумал, что все это нужно выдержать, нужно перетерпеть. Иначе никак. Устало закрыл глаза. И вдруг вспомнил, как накануне, на утреннем пароме, который вез их на остров, Никита нашел чью-то детскую панамку. Повертел ее в руках и повесил на палубный флагшток. Вечером, когда Арсений Петрович, уже без Никиты, возвращался обратно в город, она все еще там висела, не нужная никому. Резкий окрик Наташи вернул его обратно.

— Ну что же ты медлишь!

Она сунула ему телефонную трубку. И он стал набирать номер полиции.

В отделении было пусто. За стеклом бубнил телевизор. Дежурный по третьему разу диктовал в телефонную трубку номера какой-то машины. Арсений Петрович с женой, одетой во все тот же домашний халат, ждал в коридоре.

Наташа сморкалась и плакала. Она вообще любила поплакать. Особенно тогда, когда вспоминала про своего первого умершего мужа. Ее жизнь, до этого простая и ясная, вместе с его смертью внезапно обмельчала и превратилась в унылую повседневность вокруг воспитания их общего сына.

Когда не стало отца, Никите было девять. Всем вокруг казалось, что смерть близкого человека его совсем не тронула. Он, как и раньше, гонял с пацанами в футбол, не ввязывался в разговоры об отце и относился к матери небрежно, словно не осознавая, что у него теперь осталась только она.

Но зато, когда в квартире появился Арсений Петрович, Никита как будто очнулся и ощетинился, давая понять, что не собирается делить свою мать с ее пришлым мужем. По вечерам в детской он слушал, как Наташа читала ему вслух, хотя он давно мог одолеть самостоятельно даже толстые книжки. Или они играли вдвоем на пианино, что вызывало у Арсения Петровича какую-то странную, ноющую тревогу, напоминавшую ему голод. В такие моменты ему хотелось уйти, убежать, хлопнув дверью, из этого враждебного мира, из уютной, но чужой квартиры, в которой любили мужчину, но какого-то другого, не его.

— Как правило, мы принимаем заявления после трех суток, — сказал появившийся следователь. — Но, учитывая ваши обстоятельства…

В полупустой грязной комнате, куда он привел Арсения Петровича и его жену, он задвигал разными ящиками, пытаясь найти чистый лист бумаги. Наконец нашел. Положил перед ними на столе и накрыл сверху ручкой с обглоданным колпачком.

— Пишите!

Наташа не услышала его. Опухшая от слез, она продолжала смотреть в одну точку перед собой. Тогда Арсений Петрович сам взял ручку. Но растерялся.

— А что именно надо написать?

Следователь с изумлением посмотрел на него.

— Ну как что? Это же у вас ребенок пропал?

— Да.

— Ну об этом и напишите. При каких обстоятельствах. Почему. Где вы были, когда поняли, что он пропал.

Следователь встал, подошел к окну и с трудом откупорил форточку. Закурил. От окна потянуло сырым, влажным воздухом.

Арсений Петрович опустил глаза. После душной приемной он вдруг почувствовал запах прохладной осени — дождя, прелых листьев и рыхлой, напитанной влагой земли. Осень вообще была его любимым временем года, его утешением с самого детства, с тех самых пор, когда его и старшего брата отец стал брать с собой на Голодный остров.

2

Для отца остров был отдушиной, ритуалом. Там он ощущал себя словно дома и прятался от людской суеты. Мать относилась с пониманием к его страсти. И когда отец брал палатку, рюкзак, на него вешал котелок, почерневший от копоти, и уходил из дома на свой остров, она не перечила ему, поскольку знала: без этого он не сможет.

Семья их тогда жила в поселке на левом берегу Волги. Мать работала в продуктовой лавке, принимала из города хлеб. А отец гонял дальнобойщиком. Всякий раз, возвратившись из рейса, он долго спал, потом мылся, плотно и медленно ел. Покончив со всем этим, он брал обоих сыновей и переправлялся паромом на остров. Высадившись на берег, они уходили в густой, стоявший плотной стеной лес.

Почему остров называли Голодным, отец точно не знал. Рассказывал, что раньше на месте Волги было огромное, слившееся из двух океанов, древнее море, в котором жили ящеры и даже киты. Недаром местные и в рудниках, и на берегах реки до сих пор находили огромных размеров зубы и черепа каких-то чудовищных допотопных кашалотов. Потом море высохло, на его место пришла река. Широкая, длинная. И на ее середине образовался остров, на котором выстроили город. Через него тянулся торговый путь. Но совсем скоро какой-то монгольский хан сжег его дотла, и люди с острова навсегда ушли. Постепенно он одичал — зарос лесом и наполнился дикими зверями.

— Какой же он Голодный, — спрашивал у отца Борис, старший брат Арсения, — если для птиц и животных тут все есть?

— Так ведь остров назвал человек, — отвечал отец. — Но не прижился он здесь. Потому, видимо, и ушел отсюда.

— Хорошо, что ушел, — размышлял Борис вслух. — Без него природе легче.

Отец удовлетворенно кивал. Ему нравился взрослый, толковый Борис. В отличие от Арсения, который был на два года младше и постоянно ныл. Борис вел себя по-мужски. И отец им гордился. Втайне Арсений завидовал ему, старался делать все так же, как делал Борис. Но у него не получалось. Отец любил старшего сына. А Арсения будто и не было вовсе.

На острове Борис всегда шел рядом с отцом. Арсений отставал, плелся следом. И потому много интересного из того, что рассказывал отец, он слышал лишь краем уха. И про брошенный ржавый автобус, который приволокли сюда много лет назад, чтобы устроить турбазу, и про подземный туннель, оставшийся в лесу со времен постройки очистных сооружений. Отец говорил, что никто не может прижиться на Голодном. Будто бы остров никого не пускал, или кто-то таинственный охранял его от лишних людей. Исключением были разве что рыболовы и грибники, да и то лишь за то, что ходили они тайными тропами и не изменяли тут ничего. Власти из правобережного города не раз порывались построить до острова мост, но и тут ничего не вышло.

На острове отец имел свое тайное место. Он шел к нему узкими, неприметными тропами, узнавая маршрут по расположению мхов и собственным меткам на стволах деревьев. Как всегда, добирался до болотной заводи, раздевался, водружал всю одежду на голову и переходил тайный брод, который вел к дальней, самой заброшенной части Голодного.

Через болотную заводь Арсений плыл, умирая от страха и никогда не чувствуя, существует ли там вообще спасительное дно. Ему казалось, что он барахтается на поверхности какой-то гигантской расщелины, уходящей куда-то в самый центр Земли, а под ним, в черной глубине, медленно проплывают так и не вымершие древние ящеры. Леденея от страха, он молотил руками по стоячей воде, высунув на ее поверхность голову и цепляясь за сильную загорелую руку отца, на которой пониже локтя синела полуголая русалка с россыпью волос. Отец оглядывался на Арсения рывками, смеялся и не верил в его страх. А может быть, за этот страх и презирал его? Бориса он не презирал. Тот жадно впитывал отцову науку, схватывая на лету, как выжить, если остался в лесу один, как не сломаться на главном.

По осени отец открывал на острове грибной сезон. О грибах он знал все и готов был рассказывать о них часами. В лес он брал большую корзину, устилал ее тряпками — так, чтобы ни один гриб не был в дороге испорчен.

— Грибы, — говорил он, — это загадка.

Никто в мире не знал, что это такое — грибы. Растения? Или звери? Отец тоже не знал. Но верил, что грибы обладают тайной силой.

— Гляньте, как они растут, — отмечал отец. — Стайкой, спирально. Люди говорят, будто ведьмы кружат.

Часами он шуршал своей палкой в траве, потом громко охал, нагибался, подрезал ножичком найденный гриб.

— Тело гриба, — говорил он, — огромно. Но оно не показывается никому. Прячется от ненужного взгляда.

— А где прячется? — интересовался Борис.

— Да вот, у нас под ногами, среди корней деревьев и другого подземного мира. Только об этом не знает никто. А то, что грибники собирают, это ж ведь не грибы.

— А что?

Довольный, отец усмехался.

— Так, обманка для дураков.

У него была собственная грибная поляна. Отыскать ее случайному человеку было невозможно. Но даже если бы он забрел в потаенные отцовы места, обратно все равно бы не выбрался — сгинул бы, захлебнувшись в болоте или наступив на разбуженную гадюку. Сыновья это понимали. Поэтому шли за отцом точно в след и во всем его слушались.

В тайном отцовом месте всегда было сухо и как-то по-особому светло. Втроем они расстилали газету, выкладывали на нее из рюкзаков лук, картошку и нарезанную загодя матерью колбасу. Садились на землю.

— Грибы, — продолжал отец свою науку, — правят всей нашей жизнью. Своими спорами они проникают и в растения, и в зверей.

— А в людей? В людей тоже? — испуганно спрашивал Борис.

Отец молча соглашался. Насытившись, откидывался на траву и подолгу смотрел на застиранный ситец неба.

— А вообще, грибы такие. Если захотят, они ж и убить могут.

— Как убить?

Отец выковыривал куски колбасы из зубов.

— А так. Люди наивные. Не знают про это, считая грибы безобидной и глупой травой. А они нет. В них запрятана сила.

Он громко зевал и проваливался в сон. Сыновья сидели тихо, не решаясь будить отца своими расспросами, и молча наблюдали, как на его лицо, жесткое, волевое, забираются мелкие муравьи или тенетники. Отец спал, не тревожа их и не прогоняя, будто бы был в этом лесу не пришельцем из человеческого мира, а частью этой дикой природы.

Однажды зимой отец вернулся из рейса и привез Борису армейский компас. Этот подарок был настоящим отцовским признанием того, что отныне Борис и сам может стать проводником на Голодном. У Арсения такого компаса не было. И он отчаянно позавидовал брату.

В моменты, когда тот, любуясь отцовым подарком, доставал бережно компас из кармана, клал его на ладонь и подолгу смотрел, как магнитная стрелочка, подрагивая, совершает свой таинственный поворот, Арсений умирал от отчаяния. Ему хотелось, чтобы Борис заболел и его положили в больницу. Или чтобы он вообще умер от какой-нибудь неизлечимой болезни. А компас остался бы и был отдан ему, младшему брату. Арсений никогда не признавался в своем тайном желании. Но оно день за днем разрасталось в нем все сильнее, заполняя его душу настолько, что, казалось, ничего другого в ней больше и не осталось.

Весь остаток зимы Борис грезил желанием поскорее испробовать компас, испытать его в суровых условиях на Голодном. Однако в тот год весна не торопилась со своим приходом. Снег никак не сходил, и лед на Волге начал подтаивать едва-едва. Открытие судоходства откладывалось. Борис томился от своего желания из последних сил. Отец, видя его мученья, твердо пообещал Борису, что как только вернется из рейса, они сразу же поедут на остров.

Борис засел ждать возвращения отца. Но у того, как нарочно, в рейсе что-то случилось. Его задержали. А весна вдруг пришла. Зажурчала, защелкала первыми, нераспетыми птичьими трелями, потекла по обочинам первой, талой водой. И Борис не выдержал.

— Пойдешь на Голодный? — застал он врасплох растерявшегося брата.

— А как же? Без отца? — удивился Арсений.

— Да мы только туда и обратно. Испытаем компас и сразу домой.

Арсений задумался.

— Но ведь паром еще не пошел.

И действительно, схода льда еще не было. Но деревенские, которым то и дело было нужно в город, всю зиму переходили Волгу пешком. Городские власти пытались с этим бороться. Ловили ходоков, выписывали штрафы. Но они на свой страх и риск все равно ходили. И ежегодно к концу зимы на ледяной целине Волги вытаптывалась колея, от которой никто старался не отклоняться.

На Голодный зимой не ходил никто. А зачем? Осетр со стерлядью в холода не шел. Грибов тоже не было. Поэтому идея идти на Голодный без отца, по речному льду, когда там нет ни одной человеческой души, Арсению не нравилась. Но Борис бросил на уговоры брата все свои силы. И лишь тогда, когда он пообещал, что даст испытать компас и Арсению, младший брат сдался.

Они условились, что не будут говорить о своем походе никому. Предусмотрительный Борис прихватил с собой спички, половину буханки белого. Вместо воды решили заедать хлеб снегом. И с утра, припрятав портфели возле школы, отправились на Голодный.

Арсений не сразу заметил, когда они с братом оставили позади себя землю и шагнули на лед. Ноги не слушались, разъезжались по скользкому в разные стороны, загребая в ботинки талую воду. Борис, вынув компас, уверенно шел впереди и комментировал все изменения, которые совершала его магнитная стрелка. Арсений не совсем понимал, зачем это нужно брату. Ведь путь до самого острова был виден как на ладони — между левым берегом Волги и стоящим стеной лесом Голодного не было ничего, кроме схваченной льдом реки. Арсений время от времени поднимал голову и собственными глазами видел цель — белеющий вдали остров.

До него, казалось, рукой подать. Но братья все шли и шли, а остров не приближался. У Арсения нестерпимо замерзло лицо. И он, натянув на голову ворот свитера, оставил неспрятанными только глаза. И все-таки, коченея от холода, он почти уже не смотрел вперед, а шел просто на голос Бориса, все больше и больше выбиваясь из сил и проклиная себя за то, что пошел, что клюнул на удочку умного, хитрого брата только потому, что отец подарил компас ему, только ему. Жгучая обида на отца не переставала жрать Арсения изнутри. И почти уже сожрала. Не факт, думал он, что Борис и вправду даст ему компас. Может, он сказал это просто так, лишь бы только не идти на Голодный одному. Скорее всего, Борис просто посмеется над ним, и Арсений, как всегда, заплачет. А потом, вечером, когда они вернутся домой и мать узнает, что они прогуляли школу, взбучка будет обоим, а не только Борису. А потом из рейса приедет отец, и мать расскажет ему о случившемся тоже. Ну а дальше…

Он так увяз в своих горьких размышлениях, что не сразу заметил, как голос Бориса, на который он шел, прервался. И теперь Арсений брел по талому льду в полной тишине. Он стащил с лица ворот свитера и посмотрел вперед. Совсем близко виднелся Голодный. Но Бориса впереди не было. Арсений растерянно остановился. Посмотрел вправо, влево, а потом и назад. Но брат исчез. «Как же так, — подумал он. — Борис ведь все время шел впереди».

И вдруг прямо перед собой Арсений увидел столб пара, густого, молочного, который поднимался от черной дыры с неровными, острыми краями. Он побежал к этой дыре. Но тут же вспомнил, что он на льду. Повалился на живот и проворно пополз к полынье. И завис над ней.

Черная вода колыхалась, еще не придя в себя, будто от сильного удара. В ней плавали серые осколки льда. Но кроме них не было больше ничего. Сначала Арсений закричал от страха. Но потом вдруг подумал, что на берегу его могут услышать. Прибегут взрослые, потащат его на берег. И так все в поселке узнают, что они с братом самовольно пошли на Голодный. Он перестал кричать, осторожно отполз от полыньи, попытался встать на ноги, встал, а потом побежал по двум парам уже протоптанных ими следов.

В себя он пришел только возле школы. Отдышавшись, подумал, что домой сейчас идти бессмысленно. Матери дома нет, она на приемке хлеба. А ключ от дома остался на шее у Бориса. Он достал из укрытия один из двух припрятанных портфелей, дождался звонка и вместе с другими учениками зашел в класс. Там Арсений просидел до конца уроков. И только потом пошел домой.

Вечером, пока мать металась в поисках Бориса и поминутно хлопала входной дверью, пока приходили какие-то люди — то деревенские, то в милицейской форме, Арсений никому не мешал, а лежал в своей комнате, смотрел в черный угол, где стояла кровать Бориса, и думал о компасе. Он не мог понять, почему радуется тому, что компаса больше нет. Но был уверен: он больше не хочет, чтобы компас нашли.

Поэтому он смолчал о том, что случилось утром на Волге. Молчал, когда спрашивали и трясли. Молчал и потом, когда вернулся отец, в ярости пил и искал виноватых. Арсений избавился от своей ноющей, как зубная боль, зависти раз и навсегда. Он твердо теперь знал, что не смог бы жить с нею дальше.

Ему долго еще снился брат, который приходил во двор дома, стоял перед окном комнаты, где спал Арсений. Обиженный, грустный Борис в мокром, разбухшем пальто, он протягивал Арсению свой армейский компас. В ужасе Арсений мотал головой, отталкивал брата и кричал. От этого он просыпался и всякий раз упрямо говорил себе, что это лишь сон, что никакого компаса больше нет. А Бориса, наверное, давно съели гигантские древние рыбы.

Брата так и не нашли. К середине весны, когда лед на Волге растаял и все вокруг наконец стало зеленым, отношения между матерью и отцом сильно разладились. Отец ходил каждый вечер пьяный. И походы на остров прекратились. Арсений маялся от образовавшейся пустоты. И ему все время казалось, что от него неожиданно что-то оторвали.

А в мае отец ушел. Мать сказала:

— Он обратно к нам не вернется.

Арсений, слушая ее, вдруг подумал, что без Бориса и мать, и он сам стали теперь отцу не нужны. Без Бориса любви у отца не осталось. Просто и жестоко подумал — так, что удивился себе сам. Ему хотелось, конечно, знать, куда ушел отец. Ведь куда-то же он ушел, если их общий дом перестал быть для него домом. Куда он делся? Ушел ли он в лес, прихватив с собой старый рюкзак с котелком? Или переселился на другую сторону Волги — в город, к той дачнице, с которой отца видели несколько раз на пароме? Арсению никто ничего не говорил. И это было обидно. Будто бы в изначально выигрышной партии он неожиданно проиграл, выпустил близкую удачу из рук. Жизнь без отца стала унылой и серой, будто бы вместе с утонувшим армейским компасом утонул и он сам, Арсений. Утонул и лежит вместе со своей страшной тайной на дне реки.

После случившегося мать переехала в город и устроилась на работу в большой супермаркет. Арсения, который так и не проявил никаких талантов в учебе, мать после школы устроила на завод. Там оказалось еще скучнее, чем в школе. Но для него это было уже неважным. А важным было другое. Арсений стал уезжать в лес на Голодный. Он по памяти шел отцовскими тропами, переплывал вброд болотную заводь, отыскивал потаенное место, где когда-то любил дремать отец. Арсению нравилось думать о том, что, быть может, они с отцом смогут однажды встретиться. И станет понятно, что тот переселился не к дачнице, а на свой необитаемый остров, превратился в лесного отшельника, питается ягодами и грибами, а пьет из лесного озера. Арсений хотел, чтобы так и случилось, чтобы все встало на свои правильные места. У Арсения есть отец, у отца есть Арсений. И Борис тут совсем ни при чем. Отец это сможет понять и полюбить наконец своего младшего сына.

3

— Это можете не писать, — сказал следователь, когда Арсений Петрович стал описывать свой путь обратно домой, без Никиты.

Следователя интересовало только то, что случилось в тот день, до того как исчез мальчик, во что был одет, что ел, о чем говорили, случилось ли что-то особенное. Арсений Петрович все терпеливо и исчерпывающе описал.

Правда, когда они с Наташей шли уже домой, он неожиданно вспомнил, как в одной поросшей репейником балке, где они присели перекусить, Никита вдруг заметил, что потерял шнурок от своей кроссовки. С этого момента он начал безостановочно ныть, потому что промокшая и грязная кроссовка без шнурка стала соскальзывать с его ноги, и Никита то и дело спотыкался. Но теперь эта подробность показалась Арсению Петровичу лишней. Он не стал ею делиться даже с Наташей. Впрочем, она и не услышала бы его в этот момент.

Добравшись до дома, Арсений Петрович споткнулся в темноте коридора о корзину, которую сам же и бросил вчера у входа. Едва сохранив равновесие, он вдруг понял, что смертельно устал, что сил у него ни на что больше не осталось. Через час нужно было собираться на завод.

Он разделся. Позвонил на работу. Коротко, без подробностей объяснил ситуацию и остался дома. Такое случалось с ним только второй или третий раз в жизни. И потому, положив трубку, он почему-то посетовал на то, что как-то нелепо израсходовал какой-то важный ресурс не по назначению. Но обдумывать эту мысль у него тоже не было сил. Он нашел на кухне картошку, которую Наташа сварила еще вчера, ожидая на ужин Никиту с Арсением, позавтракал ею, запил сырым молоком из пакета и успокоил наконец мучивший его с вечера голод.

Конец ознакомительного фрагмента.