Дон Кихот

Мигель де Сервантес Сааведра, 1615

Классический роман М. Сервантеса о рыцаре печального образа и его подвигах и похождениях. Адаптированный перевод Энгельгандта.

Глава 20, повествующая о дальнейших подвигах Дон Кихота в Сиерра-Морене и о том, что случилось с Санчо Пансой

Оставшись один, Дон Кихот прекратил свои кувыркания и прыжки, взобрался на самую вершину скалы и, усевшись там, погрузился в глубокие размышления о том, о чем уже не раз размышлял: кому лучше подражать — неистовому Роланду или меланхолическому Амадису?

— Всем известно, — так рассуждал он сам с собой, — что Роланд был отважным рыцарем. Но оставим в стороне все его достоинства, а рассмотрим, как и почему он потерял рассудок. Вполне достоверно, что он сошел с ума в тот час, когда узнал, что его дама Анджелина предпочла ему прекрасного молодого мавра Медоса. Но как же мне подражать его безумству, если со мной ничего такого не случилось? Ведь я могу поклясться, что моя Дульсинея Тобосская — самая благородная и добродетельная дама и никогда мне не изменяла. Я бы нанес ей горькую обиду, если бы усомнился в этом и стал безумствовать вроде неистового Роланда. А в то же время я знаю, что Амадис Галльский, и не впадая в безумие, не совершая никаких неистовств, прославился своею влюбленностью на весь мир. В его истории рассказывается, что, когда сеньора Ориана повелела ему не показываться ей на глаза, прежде чем она не даст ему разрешения на это, он в сопровождении какого-то отшельника удалился на Пенья Побре и, поручив свою душу богу, исходил там слезами, пока небо не сжалилось над его великой скорбью. Если все это правда (что несомненно), то для чего же мне раздеваться донага и ломать деревья, не сделавшие мне никакого зла? Для чего мне мутить ясную воду этих ручьев, которые напоят меня, когда я почувствую жажду? Итак, да здравствует память Амадиса, и да последует его примеру Дон Кихот Ламанчский. Правда, моя Дульсинея не отвергла и не презрела меня, но разве не довольно того, что я с нею разлучен? Итак, скорей за дело! Память! Воскреси скорее в моем уме славные деяния Амадиса! Научи меня, с чего мне начать, подражая этому славному рыцарю. Помнится мне, что он больше всего молился, поручая себя богу. Так скорее за молитвы. Только откуда мне взять четки?

Однако он быстро разрешил эту задачу: оторвал широкую полосу от подола своей рубашки, сделал на ней одиннадцать узелков, один из которых был покрупнее остальных, — и четки были готовы. С помощью этих четок он отлично прочел миллионы молитв за то время, пока находился в горах Сиерра-Морены. Его смущало только одно — негде было найти отшельника, который бы исповедал и утешил его. Но делать было нечего, приходилось довольствоваться одними молитвами да покаянием. Остальное время он проводил, прогуливаясь по лужайке и сочиняя томные стихи о своей печали или же стансы во славу Дульсинеи. Он вырезывал их на коре деревьев и чертил на мелком песке. Из всех стихотворений сохранилось только одно:

Дерева, растенья, травы,

Что вокруг меня стоите

Зелены, широкоглавы,

Коль не трудно, о, внемлите

Песням жалобной отравы!

Пусть не даст забот к заботам

Вам печаль моя: ну, где ей!

Чтоб сравниться с вами счетом,

Слезы льются Дон Кихотом,

Разлученным с Дульсинеей

Из Тобосо!

Местность дикая, пустая,

Цвет любовников куда

Загнала жестокость злая,

Чтобы бремя нес труда,

Почему, и сам не зная!

Треплется вовсю Эротом,

Терпит и спиной, и шеей,

Так что впрямь водоворотом

Слезы льются Дон Кихотом,

Разлученным с Дульсинеей

Из Тобосо! Он, искавши приключенья

В тесной диких скал утробе,

Клял суровое презренье,

Очутился же в трущобе,

Встретив только злоключенья.

Ведь Амур, глухой ко льготам,

Нас бичом, не портупеей,

Так хватил, что уж чего там!

Слезы льются Дон Кихотом,

Разлученным с Дульсинеей

Из Тобосо!

Так он и проводил время: молился, каялся, сочинял стихи, вздыхал и взывал к фавнам и сильванам окрестных рощ, к нимфам ручейка, к жалобному эху, умоляя их услышать его, ответить и утешить. Он разыскивал также различные съедобные травы, и это была единственная его пища. Если бы Санчо вернулся не через три дня, а через три недели, он нашел бы рыцаря Печального Образа таким исхудавшим, что и сама мать не узнала бы его.

А теперь оставим нашего рыцаря, поглощенного стихами и воздыханиями, и расскажем о том, что случилось с Санчо Пансой после того, как, простившись со своим господином, он отправился выполнять его поручение. Выбравшись из горных ущелий Сиерра-Морены на проезжую дорогу, Санчо стал разыскивать путь в Тобосо и неожиданно очутился у постоялого двора, где еще недавно ему пришлось покувыркаться на одеяле. Время было обеденное. Санчо очень хотелось подкрепиться чем-нибудь горячим, поэтому он направился было к воротам, но, вспомнив, какую дьявольскую штуку сыграли с ним на этом постоялом дворе, остановился в нерешительности: ему вдруг ясно представилось, как он кувыркался в воздухе. Пока он колебался и раздумывал, из ворот вышли два человека, которые сразу же его узнали; один из них сказал, обращаясь к спутнику:

— Скажите-ка, сеньор лиценциат, уж не Санчо ли это? Ведь экономка Дон Кехана говорила, что он отправился вместе с нашим искателем приключений.

— Он самый и есть, — ответил лиценциат, — и сидит он на лошади идальго.

Им нетрудно было узнать Санчо, ибо это были те самые священник и цирюльник, которые творили суд над книгами Дон Кихота. Узнав Санчо Пансу и Росинанта, они тотчас подошли к нему, чтобы расспросить о Дон Кихоте, и священник, окликнув Санчо Пансу, сказал:

— Друг Санчо Панса, где ваш господин?

Санчо решил скрыть, где и в каком положении остался его господин, поэтому он ответил: господин его занят делом величайшей важности, а каким, он сказать не может, хоть вырви ему глаза.

— Ну, Санчо Панса, — сказал цирюльник, — если вы нам не скажете, где он находится, мы подумаем, что вы его убили и ограбили, тем более что вы едете верхом на его лошади. Верните нам хозяина этой клячи — или вам придется плохо.

— Напрасно вы мне угрожаете, — спокойно ответил Санчо Панса. — Не такой я человек, чтобы кого-нибудь убить или ограбить, пускай каждый помирает, когда ему на роду написано или когда это угодно господу богу. Мой господин остался в горах и там в полное свое удовольствие предается покаянию.

И тут же без передышки и остановок Санчо поведал, какие ему с Дон Кихотом довелось испытать приключения и где он покинул своего господина. В заключение он прибавил, что везет письмо к сеньоре Дульсинее Тобосской, дочери Лоренсо Корчуэло, в которую его господин влюблен по самые уши. Рассказ Санчо Пансы изумил священника и цирюльника. Хотя они и знали о безумии Дон Кихота и его рыцарских фантазиях, но все-таки не могли не удивляться всякий раз, как слышали о его проделках. Они попросили Санчо Пансу показать им письмо Дон Кихота к Дульсинее Тобосской. Тот ответил, что письмо находится в записной книжке и что ему велено отдать переписать его на отдельном листке в первом же местечке, куда он приедет. На это священник отвечал, что, если только Санчо покажет ему письмо, он перепишет его очень красивым почерком. Санчо Панса сунул руку за пазуху, чтобы достать записную книжку, но не нашел ее, так как книжка осталась у Дон Кихота: тот позабыл передать ее Санчо, а Санчо и в голову не пришло напомнить ему об этом.

Тут Санчо смертельно побледнел и поспешно стал шарить по всем карманам. Убедившись, что книжки нигде нет, он совершенно растерялся. В отчаянии он вцепился обеими руками в бороду и вырвал порядочный клок волос, а затем отпустил себе с полдюжины здоровенных оплеух.

Увидев это, священник и цирюльник пришли в изумление и спросили его, за что он себя истязает и что с ним приключилось.

— Что со мной приключилось? — ответил Санчо. — А то приключилось, что я в одну минуту потерял трех ослят, а каждый из них стоит целого замка.

— Что вы говорите? Как это вы потеряли трех ослят да еще сразу? — спросил цирюльник.

— Я потерял записную книжку, — сказал Санчо, — а в ней кроме письма к Дульсинее была еще записка моего господина; по этой записке его племянница должна была мне выдать трех ослят.

Тут Санчо рассказал им о потере серого. Священник его утешил, обещав, что он уговорит его господина, когда тот разыщется, подтвердить свое обещание и еще раз написать расписку, но уже на отдельном листке. А расписка, внесенная в записную книжку, все равно не имеет по закону никакой силы.

После этого Санчо успокоился.

— Потеря письма к Дульсинее не очень меня огорчает, — заявил он. — Я знаю его почти на память и могу наизусть продиктовать любому переписчику.

— Ну так скажите его нам, Санчо, — попросил цирюльник, — а мы его запишем.

Санчо Панса почесал голову, поглядел на небо, потом на землю, изгрыз полногтя на пальце и, наконец, порядком помучив слушателей, с нетерпением ожидавших, что он им скажет, вскричал:

— Черт меня побери, сеньор лиценциат! Сейчас только отлично помнил это дьявольское письмо, и, как нарочно, оно сразу и вылетело у меня из головы. Знаю только, что начиналось оно так: «Высокая и вместительная сеньора».

— Вы что-то путаете, Санчо, — возразил цирюльник. — Не может быть, чтобы он написал «вместительная». Должно быть, в письме стояло «владетельная» или «властительная».

— Так оно и есть, — согласился Санчо. — А дальше, помнится мне, говорилось: «драный и бессонный, изъязвленный, целую руки вашей милости, жестокая и безвестная красавица», и еще что-то по поводу здоровья и болезней, которых он ей желает, — очень хорошо все было расписано, а в конце стояло: «Ваш по гроб рыцарь Печального Образа».

Священник и цирюльник, смеясь до упаду, похвалили его хорошую память и попросили повторить письмо еще два раза для того, чтобы запомнить его наизусть и записать.

Санчо повторил его еще несколько раз, наболтав с три короба разного вздора. Затем он подробно рассказал о всех деяниях своего господина; о том же, как его собственную особу подбрасывали здесь на одеяле, он скромно умолчал. Под конец он сообщил, что в случае благоприятного ответа сеньоры Дульсинеи Тобосской его господин пустится в новое странствование и непременно сделается императором или по крайней мере королем — так уж они между собой порешили — и что дело это совсем не трудное, если принять во внимание доблесть Дон Кихота и мощь его руки. А как только это случится, господин женит его (к тому времени Санчо овдовеет, ведь иначе и быть не может) на какой-нибудь фрейлине императрицы, наследнице богатых и обширных поместий на твердой земле. А это гораздо лучше всяких островов и островков, окруженных водой. Все это Санчо рассказывал с величайшей невозмутимостью и с таким дурацким видом, что слушатели снова изумились и подумали: каково же должно быть безумие Дон Кихота, если и этот бедняк заразился его бредом и спятил с ума? Не желая разочаровывать Санчо в его приятных надеждах и забавляясь его вздорными речами, священник и цирюльник посоветовали ему молить бога о здоровье Дон Кихота и прибавили, что намерение его господина сделаться в будущем императором легко может исполниться, не говоря уже о том, что его могут возвести в сан епископа или в какое-нибудь другое высокое звание. На это Санчо ответил:

— Сеньоры, если судьба повернет дело так, что моему господину вздумается стать не императором, а епископом, то хотел бы я знать: что именно странствующие епископы обычно жалуют своим оруженосцам?

— Обычно они жалуют своим оруженосцам, — ответил священник, — какое-нибудь доходное церковное место — священника или ризничего.

— Но для этого необходимо, — возразил Санчо, — чтобы оруженосец не был женат и чтобы он по меньшей мере умел прислуживать во время мессы, а если так, то горе мне, несчастному! Ведь я женат! Да и как я могу выучить церковную службу, если не знаю даже первой буквы в азбуке! Что со мною будет, если господину моему придет в голову сделаться епископом, а не императором, по примеру и обычаю странствующих рыцарей?

— Не горюйте, друг Санчо, — сказал цирюльник, — мы упросим вашего господина стать императором, а не епископом. Императорская корона подходит ему гораздо больше, чем епископская тиара, ибо военные утехи ближе его сердцу, чем науки.

— Да и мне так казалось, — ответил Санчо, — хотя должен вам сказать, мой господин ко всему способен. А я вот что надумал: буду я молить господа, чтобы он вывел его на такую дорогу, где бы он мог и сам отличиться, и меня осыпать великими милостями.

— Вы говорите разумно, — сказал священник, — и поступаете, как добрый христианин. Ну, а теперь нам нужно принять меры, чтобы поскорей освободить вашего господина от бесполезного покаяния, которому, по вашим словам, он предается. А чтобы обдумать, как это сделать, давайте зайдем на постоялый двор. К тому же, час уже поздний, и нам давно пора закусить.

Санчо ответил, что пусть они едут, а он подождет их у ворот. Почему ему не хочется заходить в эту гостиницу, он расскажет им потом. Он попросил их только вынести ему поесть чего-нибудь горячего да кстати прихватить овса для Росинанта. Священник и цирюльник вошли в гостиницу и через несколько минут вынесли ему поесть, а сами принялись обсуждать, как им уговорить вернуться домой несчастного идальго, в судьбе которого они принимали большое участие. Наконец священнику пришла в голову мысль вполне во вкусе Дон Кихота и весьма подходящая к их затее: он объявил цирюльнику, что надумал переодеться странствующей принцессой, цирюльник же должен был изображать из себя ее оруженосца. В таком виде они отправятся в горы к Дон Кихоту. Оскорбленная и обездоленная девица обратится к Дон Кихоту за покровительством. Девица станет умолять рыцаря следовать за ней повсюду, куда ей будет угодно его повести, чтобы отомстить за обиду, нанесенную ей злым волшебником. При этом она попросит позволения не снимать маски и не отвечать на расспросы, пока он не выполнит этой просьбы. Священник был уверен, что Дон Кихот попадется на эту удочку и они смогут доставить его на родину. А там уже подумать, не найдется ли какого-нибудь лекарства против его необычайного помешательства.