Переход

Матвей Юджиновский, 2023

Юрат играет на гитаре в подземном переходе, подрабатывает мойщиком на кухне ресторана, терпит тиранию матери и мечтает о карьере музыканта, как у отца, но лучше. Не такой мимолетной. И однажды у него появляется необычный слушатель. Загадочная Крыса обещает ему славу и успех и даже душу не требует взамен. Какая-то игра в «крысы-кошки», но соблазн так велик.

Я на пересечении. Физическом и мета. Потоки машин, потоки людей — как оси координат, я — центр. Начало и конец. Мой мир встречается здесь с суетой и спешкой, а ритм — с гулом. Но важнее, как кривые пальцев пересекаются с прямыми струн. Я в переходе.

Извлекаю из шестижильного Мо свою музыку. Пою. Стены, пол, и потолок, и даже колонны поют тоже. Моя мелодия и мои слова, они так не звучат больше нигде. Ни на квартирнике, ни на пикнике, ни на Ютубе. С собственной песней никогда не угадаешь: может не принести ни монеты, а может ухватить, остановить, наполнить и вылиться скромными аплодисментами. Но такое мое правило: две для них, одну для себя. Подслушал у инди-режиссеров.

Переход — загадочное место. Хватит лишнего шага, лишнего поворота головы или отголоска имени, чтобы однажды это признать. Или неозвученной даже мысли, что всем тут плевать на наши с Мо старания, — всякий раз переход доказывает, что это не так. Не было дня, чтобы в поношенный комбинезончик Мо не подкинули монет и бумажек. Не было недели, чтобы кто-то не спотыкался о наши голоса и не оставался послушать. Раз заблудившийся в вине респектабельный мужчина всучил рыжую купюру с тремя нулями. Раз огненно-рыжая девчонка с веснушчатым взглядом слушала меня нескончаемый час. Ее имя — Лиза. И теперь мы… Мы дружим.

Вспомнилось, похоже, потому, что и сейчас кто-то смотрит. Настойчиво. Тогда это было волнительно: Лиза глядела без улыбки, как-то напряженно, я — только начинал. Теперь уже привычно. И все же: да, привычно, если, конечно, этот кто-то не думает прятаться.

Песня кончается, за новой не спешу. Встряхиваю пальцами, потираю ладони: осень, лето уже отпел. Не спешу, в общем. Не для себя — для него. Мол, все, баста, гуляй…

Но взгляд не сходит. Я у колонны, он — за колонной через колонну. И не показывается. Сильно этим доволен. И откуда я это знаю? Самому странно, будто колонны, уже мои друзья, выдали мне его веселье. Или ее? Их?.. Переход — загадочное место. Здесь прячутся, теряются, засыпают и просыпаются, не просыпаются. Здесь торопятся и не успевают, остаются. Темными пятнами, осколками, огрызками объявлений, черточками подошв, эхом.

Вот!

Нос. Как нарыв, пульсирующий, лоснящийся, на мраморной коже колонны. Вижу только его. Он смотрит в стену, но щупает меня. А еще губа под ним, вздернутая, натянута к самому кончику. Разве такое бывает?.. А вот и брови: он (она?) выползает. Медленно, словно просачивается через поры мрамора. Жирный кончик носа, подрагивая магнитной стрелкой, поворачивается, ищет меня. Я жду глаз. Хотя и не желаю. Не интересно, даже больше — не по себе. Но я жду.

Взрыв хохота — спасение: отцепляюсь, выныриваю. Орущая молодость всюду, подростки — благослови их! — спешат в благословенный ТЦ на другой стороне.

Спасение? Серьезно? Время самому рассмеяться. Сколько уродов видел, и от скольких уберегла судьба, но ни разу не выдыхал: спасение… Однако они пропали. Нос, взгляд и кто-то. У колонны их нет, идти к ней, проверить и мысли нет. Достаточно того, что отпустило. Достаточно, что есть «Пачка сигарет».

Я поднимаюсь после семи. Выхожу в скучающие сумерки, на разбитый тротуар, незвуковую дорожку. Остывающего Мо на плечо, шаги — не аккорды: однозвучны. Пускай город поет, ему за это платят больше.

Вверх по затихающим улицам, выше по мощеной лестнице через сквер и к дому. А дальше снова ступени, пролеты и разреженный воздух. Лифт опущен давно несмываемой лужицей. Уж лучше бы там кого-то зарезали. Потому — ступени. Они избавлены от этого проклятия. Возможно, как раз освященные кровавыми жертвами. Мне до седьмого этажа. Или восьмого. Да все одно. Уж много лет, как таинственный бунтарь с краской решил сломать систему — в нашем доме отсчет идет с нуля. А времена, когда в лифте я уверенно жал на восьмерку, уже подзабылись.

У двери неизменно перехватывает дыхание. За порогом оно не мое. Квартира не моя, порог этот не мой, и жизнь тоже. У матери своя песня на заезженной до мучительного скрежета пластинке. Ей не нравится Мо. Она плюется от крысиного запаха, который я приношу с собой и который, хоть убейте, не ощущаю. Ее воротит от жестяной баночки табачной фабрики «Дукатъ», куда я сбрасываю звенящий гонорар. Жалкие подачки из грязных рук, скажет она, им не место в моем доме. Как и этой жестянке, да, знаю, но именно в ней им и место, иначе она давно бы выкинула табакерку на помойку. Она отцовская, у него была трубка.

Самое страшное на работе не грязная посуда в мойке, а радио. «Русское», 105,7. Двенадцать часов все те же два десятка въедливых песенек — и так по кругу. Причем русский на кухне я один. Да и то на треть: исключительно за счет фамилии. Иванов — ненавижу. Даже болтливые повара зовут Ваней. Понятия не имею, знают ли настоящее имя. Только шеф, проповедующий японское уважение к любому труду, зовет Юрой, уверенный, что правильно. Ну, почти. На самом деле, он как потерял еще в первый день букву «т» на конце, так и оставил.

Из-за опоздания Анатоль-Борисыч-сан повесил на меня и уборку в зоне раздачи. Наказание небольшое по площади, но шеф вычислил, как я не рвусь туда, хотя, казалось бы, играю в переходе, должен уже привыкнуть к косым взглядам. Долго и старательно домываю последнюю кастрюлю в раковине, а новые не несут.

— Давай не стой, Юра. Закончил — беги на раздачу, — бросает АнБори-сан между пробами рамена и удона. Турсун — он сегодня на супах — весело хмыкает.

Отпускаю кастрюлю, стягиваю — по пальчику — перчатки.

— Не стесняйся, Ванечка, — улыбается Сауле, — там сейчас как раз никого, пошли.

Обреченно киваю. Чтобы в ее-то смену в зале не было ни единого влюбленного в ее глаза и голос? Ну-ну.

Проклинаю свою дотошность: даже теперь, когда скорее бы нырнуть обратно в кухню, не могу не залезть шваброй в каждую щель.

— Молодой человек, примите заказ, пожалуйста.

— Это не ко мне, — качаю головой, не отвлекаясь от размеренного скольжения тряпки. И только спустя пару секунд узнаю.

— К тебе, дурачок. Хочу «Грустно-веселую».

Замираю. Внезапно самому грустно и весело, радостно и больно. Для Лизы не секрет моя моечная каторга, даунворкинг, как она любит шутить, но со шваброй она меня еще не видела.

— Будет. Позже. В семь у тебя, так? — опираюсь на черенок, как если бы это была стойка микрофона. И улыбаюсь, как если бы был эксцентричным владельцем этого ресторана.

— Именно, — кивает Лиза и пропускает мужика, катящего пустой поднос мимо салатов.

— Я опоздаю на часок.

Сегодня уйду ровно в восемь, пораньше шеф, понятное дело, не отпустит: не заслужил.

— Ну, не страшно. Главное — приходи. И знаешь… приоденься: я там подругу одну позвала, — добавляет она со значением.

— Ну Ли-и-за! Опять? — чувствую, как подтошнивает.

— Да ты ж ее даже не видел! — возмущается, посмеиваясь. Ну Лиса! — Она, знаешь, как музыкантов обожает.

— Ли, у них тут бургеров нет! — выскакивает из ниоткуда Слава. — Здарово, бро, волонтеришь?

— Славик, у них тут ресторан азиатской кухни, — киваю я на раздачу.

— А что, нет каких-то азиатских бургеров? — гремит он, сгребая Лизу в охапку. — Китайских там. Я думал, у нас все сейчас китайское, — и смеется.

— Суши, лапша, шаурма, пожалуйста, — отвечаю улыбкой и возвращаюсь к уборке.

— Тебя этим здесь кормят? Ты же мужик, как ты без мяса?

— Это я тебя сейчас на мясо освежую! — глотаю, сжимая челюсти.

Швабру бы пополам: на один кол — посадить, второй — вбивать в сердце, пока Mötley Crüe играют свой Theatre of Pain.

— Слав, что с тобой? — звучит встревоженно Лиза.

— Что? — не понимает он.

Отрываюсь от пола. Лиза тянется к салфеткам:

— У тебя кровь из носа.

Слава трогает губу под носом, потом смотрит на пальцы. Там красное. Но вижу это уже боковым зрением: за столиком позади знакомая физиономия.

— Не страшно, Ли, бывает…

Слава говорит еще, но я не слышу. Рожа глазеет на меня, мелко кивает и лыбится. Мерзко, заговорчески, словно мы одни знаем, какая жесть уготована всем вокруг. И это настолько весело, что не утерпеть.

Слава, высокий и мощный, стоит, запрокинув голову, сжимая нос. А лицо бледное, рука судорожно ищет салфетки. Лиза же, как напуганная мамочка, сама хочет стереть кровь.

И это реально смешно. Когда уроду уже не классно, когда он напуган и беспомощен и не знает даже, что это ты. И Рожа тянет перекошенную улыбочку. А я чую свою.

И наконец вижу что-то, кроме рожи: сутулую спину под серым поношенным пальто, плешивый рыжеватый воротник, хилые, бесцветные прядки над волосатыми, поломанными ушами, сухую, в пятнах, лысину и мохнатые пальцы с мутно-коричневыми ногтями.

На бамбуковой дощечке перед ним разводы васаби, остатки имбиря и лужица соевого соуса. В лужице утоплен… таракан. Он еще слабо перебирает ножками. Рядом оставлены палочки — сгрызенными на треть. У другого края дощечки — курительная трубка с изжеванным мундштуком и…

Внезапно Слава загораживает все. Кровь уже не идет. Он наклоняется и чмокает счастливую Лизу в губы. Тварь.

Отстраняюсь, заглядываю за спины. За столом, конечно же, никого. Рожа уже на ногах — по колено в пыльных рыжевато-коричневых ботфортах. Каблуки делают его вдруг выше всего вокруг. Ступая на носочках, крадется к Славе и Лизе. То есть, это я знаю, что крадется, потому что всей рожей подмигивает мне.

Слава похотливо облизывает губы — разбить бы их! — пожирает Лизу взглядом. А Рожа за спиной кивает на его затылок. Никто не видит. Я — вижу. И замираю. Молчу. Что тот хочет сделать? Хочет ли?

Волоски на руках встают. А он ли хочет? В горле резко сухо.

Когтистые пальцы распахивают пальто: нечто под ним, взметнув полами как крыльями, готово поглотить Славу. На миг его лицо моргает багровым месивом с белесыми шариками глаз. Они видят меня, и в них ужас. А мне классно. Хохочу. Едва не вслух. Но вдруг холодею: в голове звучат по-чужому знакомые слова: «Я жду у черноты под сердцем…» Что?

А затем еще знакомое:

— У вас все в порядке?

Это подоспела Сауле.

— Да, спасибо, — с улыбкой отвечает Лиза, прижимаясь к Славе. Прячет окровавленные салфетки в карман.

Не знаю, что это было. Может, глупость. А может, что-то во мне… поселилось. Может, проснулось. И волной жара поползло. Сейчас его уже нет. От этого легче. Но и как-то безумно — намного больше. Ведь реальные люди не исчезают в одно мгновение. А значит, я схожу с ума. Или… Или, что?

— Будете что-нибудь заказывать? — с восточной вежливостью интересуется Сауле. Цепляюсь за ее голос, вместе с ним возвращаются и прочие понятные, надежные звуки.

— У нас мясного много: фирменный плов, сочный шашлык, ароматная курица «Кунг-пао», — продолжает, заманивая, она.

Слава отпускает Лизу, глазеет, непривычно молчаливый. Слюньки-то потекли, да?

— Аппетитно, — выговаривает все-таки.

— Бери-бери, — киваю улыбкой. И снова холодок по спине: я словно киваю не Славе, а тому.

— Шагай уже! Чё встали?! — не выдерживает упитанный бородач в очереди.

— Ладно, Слав, пошли в «Мак». Идем, — утягивает его Лиза. Торопливо.

— А суши? Ты же хотела суши, — бормочет он, следуя за ней.

Я жду у черноты под сердцем…

Это строчка из песни «Он пришел с хвостом» панк-группы «Zorды». Этот «хвостатый» сингл их главный хит, самый популярный, почти народный. Правда — жестокая и горькая — такой единственный. Zorды — группа одного хита. Мауз, вокалист и гитарист в ней — мой отец. Гастролирующий дорогами безвестности, отчаяния и похмельного тремора.

Никогда не исполнял эту песню. И никогда не знал — почему. Злился, боялся, не считал себя достойным? Любой вариант годится для успокоения. Однако сейчас, доигрывая в переходе последние аккорды, добивая их, прислушиваюсь, пытая себя камертоном. И, кажется, вся тайна в том, что я — да скажи уже! — виню эту песню, я обижен. Он пришел с хвостом и забрал отца. И не отдает. И теперь я не уверен даже, хочу ли возвращения.

Играть «хвостатую» не собирался. Но — выходит, такое действительно бывает — все случилось само. Словно бы, мечась от зарепиченных воспоминаний вечеринки, я уцепился за нее просто потому, что заученный до фонограмм репертуар оказался бессилен меня отвлечь. Переключился с одной боли на другую, молодец. Мрак! А что светлого-то? Мо, один лишь Мо.

Обнимаю крепко. Он будто всхлипывает. Пальцами по струнам — резко, резво — чтобы взбодрился. Чтобы не думал меня жалеть!

Не помогает. Я родился в миноре, минор — моя суть… Господи, ну что за чушь! Что со мной не так? Нет, Лиза права. Она права, признайся…

На вечеринку я опоздал на полтора часа. Из всего было ясно: приходить не стоило. Десятки причин вежливо отказаться и единственная… зависимость. Заявился я без Мо, а своей гитары у них не оказалось. А чего удивляться? Было караоке, и никто и не вспомнил о планах повыть за струнами. Только Лиза несерьёзно поругала: «Ты обещал!» «Грустно-веселая» — ее любимая моя песня. Не страшно, сказала навеселе. Не страшно? Оттого что не важно.

Не стоило приходить. Подруга ее, Кристина (или Карина, не запомнил), никакая не фанатка музыкантов:

— Да нет, — усмешка, — я просто… Мне интересно на гитаре научиться. Готова заплатить.

Но Лиза права. Уже несколько месяцев права: я могу этим зарабатывать. Мог бы. В ее мире все просто, как в мюзикле: умеешь что-то — зарабатывай на этом. Я умею играть и — хочется верить — творить, но не учить. «Запомни, сын, — неизменно повторял отец. — Учат — учителя. Музыканты — вдохновляют. Хочешь разлюбить гитару: преврати ее в учебник».

— Учат неудачники и бездарности! — а так он, вскипая, шипел матери.

Каристине я отказал. Лиза обиделась уже серьезно. Никакое вино и веселые хвостики с кислотными резинками не могли скрыть ее разочарования. До этого она печалилась пару минут, выдыхая: «Твое дело» — и все. В этот раз глядела как на предателя, на капризного болвана, угробившего в себе все, что ей когда-то полюбилось.

Я стал втирать ей что-то про искусство, музыку и вечность. То, что скармливаю себе ежедневно.

— Очнись, гений! Ты убираешь за другими и поешь под землей за копейки — как это приведет тебя к вечности?! — разразилась Лиза пьяной желчью. — Само по себе все не получится, так не бывает. Надо с чего-то начинать, а не прятаться в норе и в… подсобке! У тебя даже группы нет, друзей. У тебя только я и… и мама. И мы, я живем сейчас, а не в вечности!

Счастье, что Мо остался дома, иначе я расколошматил бы его. И даже, может, об ее мерзкую рожу. Рожу, которую люблю. Господи, все ждут, требуют от меня того, кто не я. А я, нужен я кому-то?

Я послал ее. Она лишь расхохоталась — презрительно, истерически зло. И теперь она права?

В мозаику медных монет летит голубая купюра с двумя нолями, чистая, еще не мятая. Это мужичок средних лет притормозил, покачал цилиндрической головой и показал «козу». Я исполняю Земфиру. Уже некоторое время наигрываю «бесконечность», почти того не замечая. Киваю ему и стараюсь лучше. В ореховой замшевой курточке, черных мешковатых брюках, в толстых очках инженера, с инженерским же портфелем, он уже спешит дальше.

Конец ознакомительного фрагмента.