DOMINI ПАНЕЛЬ

Марк Турбин, 2016

Ленинград, февраль 1989 года. Антон – художник, музыкант, бывший боксёр, работает на Невском проспекте. Здесь же обитает бродячий кот по кличке Дивуар. Их судьбы причудливо переплетаясь, создают повествовательную нить, казалось, ни к чему не обязывающую, но в конечном итоге затягивающую последний узелок в этой истории. Повесть была задумана с целью показать срез неофициального общества того времени, подискутировать в полупьяном угаре на некоторые, реально волнующие простого обывателя, темы в искусстве. Сам сюжет, основан на конкретных событиях происходивших в то время в Ленинграде – дерзких похищений молодых людей, чаще – девушек, для кратковременного использования их в криминальном бизнесе. В повести задействовано немало персонажей (возможно, даже слишком) : художники, беспризорники, милиционеры, бандиты, проститутки, скульптор, искусствовед, цеховик, полярник и т.д., народу немало, каждый со своим характером и своими проблемами. Содержит нецензурную брань.

1 — часть

Серебряные

ряды.

О, не верьте этому Невскому проспекту! Н. В. Гоголь «Невский проспект»

От польских студентов несло иной жизнью.

Тяжёлые снеговые облака, с утра затянувшие Ленинградское небо, к обеду расступились, и в образовавшейся бирюзовой проруби засверкало румяное зимнее солнце. Яркие лучи его, вспыхнув в высоких окнах гостиницы «Европейской», нестерпимым золотом сыпанули с противоположной стороны проспекта прямо в глаза Антону. Оторвавшись от работы, художник глянул по сторонам, подышал на окоченевшие кончики пальцев. Невский проспект шумел. Толпа прохожего люда деловито месила ещё свежий, но уже тронутый тёплым дыханием весеннего тлена, снег. В теневой стороне проспекта, под аркадой бывшей Государственной Думы, всегда неуютной и сумрачной, казалось, стало ещё зябче. Нахохлившиеся художники, стоявшие под одной из арок, молча курили, пристально, по-волчьи поглядывая по сторонам. Время от времени кто-нибудь из компании, нерешительно шагнув к тротуару, поёживаясь от промозглой стужи и пряча за спиной дымящийся окурок, предлагал зазевавшемуся прохожему:

— Портретик не желаете? Недорого!

— Нет-нет! — вежливо отвечал прохожий и, виновато улыбаясь, добавлял: — Со временем, понимаете ли!.. Извините!

— Я скоренько! Не успеете замёрзнуть! — кричал вслед удаляющемуся человеку художник, на что тот, уже издалека, прощально махал ему рукой.

В этот час в деле был лишь Тошка.

Перед ним, откинувшись на высокую спинку кресла, сидела белокурая синеглазая полька. Перебирая прозрачными пальчиками складки носового платка, она, не меняя позы, поглядывала на своего парня, молодого «шляхтича», хлюпающего посиневшим от холода носом.

Часы на башне били два пополудни. Поляк, пританцовывая на морозце и зябко поёживаясь, косился на рождающийся «шедевр».

— Цо там? — спрашивала"Брунгильда".

— Ницо! — отвечал позеленевший"шляхтич".

От польских студентов несло совсем иной, неизвестной Антону жизнью.

От польских студентов несло совсем иной, неизвестной Антону жизнью. Откуда-то издалека, из насмерть смёрзшихся галактик, поскрипывая подошвами зимних ботинок, приковылял грек Христофор. Шумно сопя в густую чёрную бороду, легонько настучал на плече Антона барабанный этюд, тяжко вздохнул и величаво, по — медвежьи виляя задом, удалился. Тут же, как сорока, подлетела Ленка. Присев на корточки и спрятав ладошки в плотно сжатые колени, пропела:

— Не ссы, купят! Трояк займёшь?

— К кассе по звонку, — неохотно отозвался Антон: занять Ленке трояк — всё равно, что кинуть его в Лету.

— Поняла, буду рядом, — по-деловому, с хрипотцой прошептала девушка и растаяла, как льдинка.

С левого боку, щекоча лицо мёрзлой бородой и обдавая Антона сладковатым сивушным перегаром, простужено загудел спившийся скульптор Прохор:

— Тоха, пятёра нужна. Срочно! И кончай вылизывать

— выдавай на-гора.

— Откуда вы берётесь? — сквозь зубы процедил Антон.

— Сам наплодил — увесисто ответил Проша и отполз прямо в стену. Туда же, воровато прижав уши, шмыгнул странного вида мордастый кот.

«Всё, сдаю работу и, — спать! — дыша на заледеневшие кончики пальцев, тревожно думал художник, — бегом спать!» — и повернул портрет лицом к модели.

— Цо, то я? — удивлённо воскликнула польская красавица.

— А цо, то, може, я? — воскликнул, скачущий на месте"шляхтич".

— Матка боска!..

— Плати по тарифу! — вмешалась подоспевшая к месту событий Ленка.

— Не лезь, — срезал её Тошка. — Не нравится — не берите, ваше право! — добавил он, хмуро глядя на студентов.

— Ага! Ты тут жопу морозил, а им — не плати?! — чуть пританцовывая, художница в упор смотрела на Антона круглыми немигающими глазами.

— Цо, пану: злотые, доллары, альбо рубли? — вежливо поинтересовался молодой поляк.

— Баксы, баксы бери, — зачастила Ленка. Притянув Антона за рукав, аспидом зашипела в самое ухо: — У меня"мажор"свой, круто обменяет. Ну?.. На хрена тебе злотые. В Польшу собрался?

— Целее будут!

— Трояк забыл? Ты обещал!.. И Проша тут тёрся… Баксы, говорю, — не унималась девушка. Студенты с интересом уставились на художников.

— Доллары — решился Антон и, получив в руки новенькую, будто разглаженную волшебным утюжком, зелёную десятку, пожал протянутую поляком руку. — Дзенькую, бардзо, — вежливо поблагодарил он, изобразив на лице некое подобие улыбки: улов тянул на месячный оклад инженера.

— Добро, добро! — закивал поляк.

Неожиданно в дело вмешалась сама модель — указав своему парню на портмоне, она изящным движением руки выдернула оттуда такую же породистую, как предыдущая десятка, пятидолларовую купюру, и мягкими, тёплыми подушечками пальцев вложила её в испачканную сангиной ладонь художника.

— На таком морозе и так рисовать!.. — на чистом русском языке, произнесла она.

«Как — так рисовать? — подумал Тошка, — да и мороз, чтобы не очень».

— Рот закрой! — раздался сбоку хриплый девичий голос.

Антон щёлкнул зубами, не глядя сунул в закоченелую Ленкину ладошку заработанные доллары, и медленно обернулся на характерный сап за спиной: там, широко расставив ноги и выпятив вперёд огромный каменный живот, стоял дядя Казимир.

— Вот болячка! — молвил старый мэтр, глядя вслед Ленкиной шапке, поплавком скачущей в толчее прохожих, — ни хрена долги не отдаёт: дважды попался, как школьник!

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим! — густым басом пропел Антон.

— Долги наша!.. «Наша долги» непременно к вам перекочуют, к молодым! — скорбно улыбнулся дядя Казимир и, взглянув на подошедшего к Антону Прохора, язвительно произнёс:

— Проблемы, Проша?..

Уставившись воловьим взором на Антона, Прохор гнусаво простонал:

— Тоха!..

Антон также тускло глянул на него:

— Лена зузы принесёт — получишь, распишешься. И, Проша, касса на этом закрывается, — мне самому, вот как!.. — сказал он, махнув ладонью у подбородка.

— Не дай пропасть, болярин! — Прохор полез своею грязной пятернёй под бороду: — Полыхает!

— Я, между прочим, тоже этой ночью не молочко кушал! — пробурчал Антон.

— Ты смотри, что делают! — гаубицей забухал у самого Тошкиного уха голос дяди Казимира. — Ты погляди! — мэтр тряс перед собой жирным, как сосиска, пальцем.

В дальнем конце колоннады хохот стоял невообразимый: обкуренные подростки задирали подол молодой, черноглазой, стыдливо сжавшейся в комок девушке, двое из них нагло тянули из её рук сверкающую чёрным перламутром дамскую сумку.

— Вот даёт пехота! — воскликнул мэтр. — И никакой на них управы. А? Каково?..

— А кому нужда с ними связываться? — почёсывая бороду, хрипло пробасил Проша. — Клея нюхнули, вот и бузят! Им сейчас сам чёрт не брат!

— Времена!.. — печально констатировал Казимир Иванович, поднося к своему выдающемуся, покрытому тонкой паутинкой фиолетовых капилляров, носу громадный клетчатый платок. Смачно дунув в него, липко прошептал: — Ух, хорошо!

— Гнать их отсюда!.. — неожиданно подал голос возившийся с этюдником Антон, — иначе сядут они нам на шею, вспомните мои слова. И будем мы здесь сами вроде проституток — только глазками отсвечивать.

— Истину глаголешь, боярин! — горько усмехнулся Прохор, — и не за горами сей скорбный день!

— Вот-вот! Уже видны его сияющие зори! — с усмешкой добавил Антон.

— А ведь верно! — вдохновился дядя Казимир. — Может, она и есть эта самая проститутка! А? Шлюшка. Вы как, братцы? Тогда понятно, за что мучат девку: это они мзду с неё дерут, крохоборы.

— Не, — мотнул головой Прохор, — ты глянь, Иваныч, какая она проститутка? Одно пальтишко на ней чего стоит! И не ловят они здесь. Спорим, не проститутка?!

— На Тошкину пятёрку? — осклабился мэтр. — Проститутка она, Прошенька, проститутка. У меня чутьё на них, фибры, так сказать!

— Вот мы их сейчас проверим, эти твои фибры! — вытирая тряпкой запачканные руки, мрачно проговорил Антон.

— Ты что удумал?! — взволнованно воскликнул дядя Казимир. — Куда?.. Тебя же вот, только заштопали!

— Тох, действительно, оно тебе надо? — загудел Прохор.

— Это ж бесенята! — крикнул вслед ему мэтр, — ещё жизни не видели, цены ей не знают!

Антон, не оборачиваясь, махнул рукой.

«А Проша, кажется, прав», — думал Антон, любуясь прекрасным лицом незнакомки: из-под чёрной беретки её, на высокий чистый лоб спадали густые пряди тёмно-каштановых, почти вороных волос, пальто из прекрасного кашемира цветом под стать головному убору сидело изящно, чуть прикрывая красивые округлые колени. Весь облик молодой

девушки был вылеплен основательно, со знанием дела. Чувствовалась порода.

«Кто ты?» — думал Антон, с интересом вглядываясь в тёмные, как ночь, глаза незнакомки. Девушка смотрела на Антона одновременно сосредоточенно и пусто, как будто пыталась что-то вспомнить или понять, но не могла.

— Ты смотри Антоша, девочка-то! А? — вдруг, послышался у самого уха Антона вкрадчивый голос Христофора. — Дай-ка я! Ты не против?

«Зацокал, зацокал!..» — усмехнулся Тошка, и не сдержавшись, с язвительной улыбкой произнёс: — Уж, будьте любезны, милейший, покажите им кузькину мать. Уважьте обчество!

В ответ Христофор широко оскалился ровным строем идеально белых зубов и, напустивши на себя серьёзного виду, с места в карьер накинулся на мальчишек: — Вы что тут устроили, забыли, где находитесь? — грозно возгласил он.

«Ну, ну!.. Покажет тебе сейчас Наташка девчонку в алмазах!» — злорадно подумал Антон, поймав в боковой прицел стоящую в толпе подругу Христофора.

К греку немедленно подскочил чумазый, с наглыми слюдяными глазками заморыш:

— А тебе, дяденька, может, яички подрезать? — присев на одну ногу, по-стариковски прошепелявил он. — Тоньче голосок будет! А? Ты не боись, я хурург, у меня и ножичек есть. Я операцию не больно сделаю: чик, и ты чик-чирик, чик-чирик! — беспризорник по — воробьиному, на одной ножке запрыгал вокруг Христафора. Вся орава покатилась со смеху.

— Погоди! — осадил вмиг вспыхнувшего грека Антон. — Свисток! — окликнул он, стоявшего в сторонке, одетого в несуразно длинную куртку, мальчугана: — Пади-ка сюда.

— Ну, чего тебе? — не сдвинувшись с места, вильнул бедром беспризорник.

— Выгуливаешь? — показал глазами на расшумевшихся сорванцов Антон.

— А то!..

— Не устали?

— А тебе что за интерес? — задравши нос, Свисток неприязненно смотрел на художника сквозь, осенённые редкими ресницами, полуопущенные веки,

— не то в начальниках тут?

— Куда уж мне, — недобро усмехнувшись, проговорил Антон, — такого ферзя как ты, во всей округе не сыщешь!

— И чего тогда?

— Так, ничего, — улыбнулся Антон. — Валить бы тебе отсель, твоё величие, пока есть на чём!

— Грозишь? — хищно оскалился беспризорник. Но, неожиданно глазки его затравленно забегали: к месту противостояния потянулись угрюмые бородатые художники. И вдруг зло, с остервенением, мальчишка выкрикнул: — Кровью умоешься, вы все здесь умоетесь!

— Дуй отсюда! — сквозь зубы процедил Антон, — и бригаду свою не забудь — расчирикались!..

— Мы-то, может, и пойдём, а вот Невский-то, он тесный! — прищурившись, ухмыльнулся Свисток. — Айда пацаны! — махнул рукой, — здесь тухлятиной

завоняло! А кому-то жить надоело! — закричал он хохоча.

— А кому-то жить надоело! — подхватила толпа сорванцов. — А кому-то жить надоело!

«Кто вы? — печально думал, глядя вслед удаляющимся мальчишкам, Антон. — Откуда? Куда идёте? Кому вы нужны? Кто ответит? Господи, может, ты? А!» — он крепко сжал зубы и резко повернувшись, увидел перед собой лоснящееся от удовольствия лицо грека. «Утешитель хренов!» — в сердцах подумал Антон и резко дёрнул товарища за рукав.

— Тебе чего? — нехорошо сверкнул глазами Христофор.

— Так, ничего, — с безразличным лицом произнёс Антон, — тут Наташка тобой любуется.

— Где? — не смея глянуть по сторонам, прошипел мгновенно изменившийся в лице грек.

— У колонны, не видишь? Поздоровайся хоть, изменщик.

— Тоха, спасай!

— Дуй отсюда, — процедил сквозь зубы Антон, — прометёшь — для меня старался.

— Не поверит!..

— Вали уже — не поверит!.. А ты?.. — повернулся он к оставшейся в одиночестве девушке, — чего ждёшь? Ещё хочется?

— Нет! — кротко ответила она и, печально вздохнув, нерешительно направилась к выходу на проспект, однако, не сделав и трёх шагов, вдруг остановилась и, повернувшись лицом к Антону и глянув на него

своими большими лучистыми глазами, тихо произнесла:

— Понимаете, мне совсем некуда идти.

Если бы человека скрестили с котом, это улучшило бы человека,

но ухудшило кота.

Марк Твен.

Всё, что так щедро даёт братьям нашим меньшим мать природа, как известно, идёт им только в дело. Так что ничего дурного, не считая легкомысленного любопытства и излишнего азарта, в нём не было. Он был здоров, насколько может быть здоровым молодой уличный кот, и удачлив, немало благодаря своей, частью врождённой, но большей частью приобретённой, логике. Хотя, нельзя сбрасывать со счетов и благосклонного отношения к нему его величества Господина Случая (кошачьего, конечно). Век уличного кота, как известно, короток.

В его крови гуляли все, кому не лень: и сибиряки, и британцы, и палевые, и серо-буро-малиновые, и Бог весть кто ещё, но рождён он был простой русской кошкой, простым русским котом. Отсюда даже возможно допустить, что прадедушку его, такого же дымчато-серого кота, мордастого и вальяжного, гладил по головке сам дедушка Крылов, сидевший, бывало, в жаркий полдень у распахнутого окна второго этажа будущей Щедринки, вежливо раскланивающийся с проходившей мимо публикой и коловший маленьким, красного дерева молоточком,

искусно поджаренные на чугунной сковороде, кедровые орешки. Всё может быть!

Мягкой серебристой шкуркой растянувшись на тёплой магистральной трубе и свесив с неё натруженные за ночь лапки, он сладко спал.

В подвале было темно и тихо.

…Кто-то, неизвестный в нём, крутил для него сны. Кадры кувыркались, меняли друг дружку. Сейчас ему снились тяжёлые, шаркающие ступни прохожих.

Но вот у самого носа Дивуара (официально это имя он получит у нас в конце романа, но применим мы его сейчас, из соображения удобства повествования), так вот, у самого носа Дивуара вспорхнул воробей, его лапы рефлекторно дёрнулись, и он проснулся.

Создатель! Какие странные характеры встречаются на Невском проспекте!

Н. В. Гоголь, «Невский проспект».

Антон молча указал девушке на кресло, покопавшись в сумке, достал свитер, накинул ей на колени:

— Грейся.

— Спасибо!

— Коньяк?..

— Нет! — чуть дрожа, прошептала незнакомка, — спасибо.

— Как знаешь, — пробормотал он, — а вот я выпью.

Чёрт! — воскликнул, тряхнув фляжкой, — выдули!

Девушка неуверенно взглянула на него:

— Я у вас ненадолго, я ещё чуть-чуть побуду и уйду, хорошо? — говорила она тихо, как говорит хотя и выздоравливающий, но ещё слабый, недавно перенёсший тяжёлый кризис, человек.

— Как хочешь… — равнодушно пожал плечами Антон.

— Вы понимаете, я… — её глаза, ещё хранившие следы недавно перенесённой бури, смотрели на Антона мягко и в то же время требовательно, — мне надо позвонить.

— Уж чего проще! — усмехнулся Тошка, — автомат за углом.

— Мне в Москву, — совсем по-девичьи, склонив набок голову, тихо произнесла она.

«Вот, только бантиков тебе не хватает!» — сосредоточенно копаясь в сумке, думал Антон.

— Так, это на Грибоедова, — сказал, подняв на девушку удивлённый взгляд. — Хотя… можешь слетать на Дворцовую, или на Московский.

— Только не вокзал! — чуть побледнев, дрогнувшим голосом воскликнула она, — а что, здесь совсем близко?

— На канале межгород, в железнодорожных кассах. Это рядом. Правда, там всегда очередь.

— Всё равно лучше на Грибоедова, — сказала девушка.

— Вы… Вы… проводите меня? — она так невинно посмотрела на него из-под смоляных своих бровей, что только и осталось ответить:

— Не вопрос.

— Только… — она смущённо улыбнулась, — у меня нет денег. Совсем.

«Скоро же ты нагружаешь!» — подумал он и уж хотел было съязвить по этому поводу, но, заметив в её глазах неожиданно больно кольнувшую его тревогу, вдруг тихо произнёс: — Ничего, найдём!

— Хорошо бы! — ободрилась она. — Я отдам! Я обязательно отдам. Как только…

— Конечно, отдашь! — прервал её заверения Антон. — Ты лучше скажи: чего это они в тебя так вцепились, эти пехотинцы? Здесь, в серебряных рядах, всякое бывает: иные чуть верхом на иностранцах не ездят. Бывает, клея нюхнут, орут во всё горло, бузят, но, чтобы издеваться, так откровенно!..

— Не знаю, — недоумённо пожала плечами она, — наверное, сумку хотели отнять. А что?

— Сумку? — насмешливо прищурился Тошка, — а ты, вообще, в курсе, что недурна собой? Я бы сказал, до неприличия.

— Спасибо, конечно! — вымученно улыбнулась незнакомка. — Хотя, Ваше «до неприличия», признаюсь, жутковато звучит!

— Ну, да, жутковато, — согласился Антон. — А для щеглов это, может, единственная возможность выпендриться. Да ещё перед такой!

— Перед какой «такой»?

— Я уже говорил… да к тому же одна! Тебе бы с янычаром каким ходить, чтобы два метра ростом и с саблей наголо.

— А я вот, с Вами! — неожиданно задорно улыбнувшись, сказала девушка, — уже не одна!..

— Господи, — покачал головой Тошка, — какие же вы все!..

— Дуры? — поспешила закончить его фразу незнакомка.

Вместо ответа, протянув ей руку, он вежливо представился:

— Антон.

— А я, всё-таки, Марселина, — она мило улыбнулась и вложила в его ладонь свои тонкие, обжигающие холодом, пальчики, — можно просто Марси.

— Красиво! — усмехнулся Тошка, — но отчего же не Диана?

— Она собака на сене, — явно повеселев, отвечала она.

— Зато ей достался Отавио, — улыбался он.

— Она эксплуататор.

— Ух ты! Выходит, ваш папочка ортодоксальный коммунист? — Антон вдруг почувствовал, как стремительно глупеет: «Господи… какой «папочка»? Что я несу?..»

— И мамочка тоже, — тряхнула кудрями девушка. — А вы ещё и прозорливы, — по-детски ехидно добавила она.

— Нисколько!

«А она быстро восстанавливается, — отметил про себя Антон, — уже неплохо!»

— Скажите, а вы талантливый художник? — в глубине черничных глаз Марселины вдруг заплясали озорные девичьи смешинки.

— А вам знакомы не талантливые? — улыбнулся в ответ Тошка.

— А вы всегда отвечаете вопросом на вопрос? — с интересом глянула на него она.

— Нет, — отвечал он, — только когда меня провоцируют.

— Так выходит, я вас провоцировала?

— Выходит.

— И на что же я вас, по-вашему, пыталась спровоцировать?

— Глупо объяснять провокатору цели и методы его же провокации, — весело ответил Антон. — И, давай на «ты», — сам я редкий нахал — всё делаю без спросу.

— Ты ничего так, приятный нахал, — улыбнулась в ответ Марси.

— Польстила, ничего не скажешь! — рассмеялся Антон.

— Это за «недурна собой»!

— Ты ещё и мстительна?!

— Это кроме того, что я дура?

— Твои слова, — язвительно заметил художник. — И отчего ты всё время дрожишь? — он давно заметил странный, изредка, будто волнами, накатывающий на девушку озноб. — Ты не больна? Может, у тебя жар?

— Нет-нет! — она испуганно замахала рукой, — никакого жара! Всё нормально! Со мной бывает! Не обращай внимания!

Неожиданно, громкие восклицания девушки были прерваны высоким, блеющим дискантом дяди Казимира:

— Что? Тяжко денежка даётся?..

Марселина недоуменно уставилась на величественную фигуру Казимира Ивановича, чёрной тучей нависшую над молодыми людьми.

— Боже правый! — прошептала она, чуть подавшись к Антону, — кто это?..

— Это? — злорадно усмехнулся Антон. — Это всего лишь господин Желтковский! В общем, не опасен, но!.. — художник многозначительно взметнул вверх испачканный сангиной указательный палец, — пока дело не касается красивых женщин и золотых дублонов! Уж тогда это сущий дьявол! Брр… вот, в прошлом месяце…

— Кончай хамить, Паладьев, — капризно забрюзжал дядя Казимир, — я же шутя.

— И я, шутя! — нехорошо усмехнулся Антон.

— Ладно! — примирительно произнёс дядя Казимир, — признаю: пробелы, так сказать! Приношу, как говорится, свои глубокие, искренние…

— Вы прощены, рыцарь! — прервав готового разразиться длиннющей тирадой старого мэтра, торжественно произнесла Марселина, и протянула ему словно для поцелуя свою узкую, смуглую руку. Не ожидавший такого поворота, дядя Казимир, густо покраснев и по — стариковски крякнув, с наигранным трепетом приложился испанской своей бородкой к длинным, ухоженным пальчикам Марселины. — Так что, мир, Паладьев? — глянул он на Антона лукавым глазом.

— Вот уж дудки! — рассмеялся Тошка, — капитуляция, Иваныч, только капитуляция! Притом, безоговорочная!

— Ну, что ж, раз надо для дела, тогда капитуляция! — так же весело воскликнул дядя Казимир, — но без контрибуций! — добавил он и, обволакивая Марселину липким взглядом, сладко пропел: — Так, о работе ни слова?..

— Кстати о контрибуциях… — перехватив инициативу, не без сарказма произнёс Антон, — Вы бы, дядюшка, чем людей бодать, лучше коньячку бы раздобыли. У вас явно булькает в закромах. И слюнки, слюнки!..

— Да-да, я всё понял, Паладушка, а булькает во мне вчерашняя отрыжка! — старый художник затрясся в беззвучном смехе. — Хотя могу предложить господам горячий кофе — у меня термос. — Дядя Казимир ловко шаркнул ножкой.

— Тащи!..

Казимир Иванович, неопределённо хмыкнув в густые усы, присел у своей сумки.

— А это ещё кто? — появившаяся под колоннадой Ленка в упор глядела на недавнюю жертву, — это не тебя сейчас малолетки под аркой тромбили?

— Ты, Лена, как сама неожиданность, да ещё вся в жёлтом!.. — язвительно заметил Казимир Иванович, подавая потерпевшей кофе.

— Ну, ё-моё!.. — напевно произнесла Ленка, со вниманием оглядывая компанию, — какие мы здесь все белые да пушистые, да!..

— Зузы принесла? — прервал её восклицания Антон.

— Твой гонорар, — протянула деньги Ленка, — трояк, что ты мне обещал, я уже отщипнула и ещё комиссионные оставила. Мелочь… ты же не против?

— А, как насчёт подоходного налога? — с усмешкой произнёс Антон. — А ещё за бездетность!..

— Что, уже жаба душит? — зло огрызнулась художница, — а, Паладьев? Нешто сдавила?..

— Сдохла! — подняв кверху руки, рассмеялся Антон. — Тебя увидела и!..

— Гад! — констатировала Ленка.

— Может, пойдём? — тревожный взгляд Марселины вернул Антона к действительности.

— Всё! — спохватившись, воскликнул тот. — Идём! Лена, солнце, — проворковал, ласково глядя на художницу, — посмотри за вещами. Я скоро! Одна нога!..

— Знаю вашу ногу, — отрезала Ленка, — изучила!

Казимир Иваныч и мне кофейку, если можно!

— Вот заноза! — пробасил дядя Казимир.

— Ну, вперёд! — воскликнул Антон и почти неслышно добавил: — Аквила нон каптат мускус1.

Они встали и, лавируя между мольбертами, направились к выходу на проспект. Девушка, обеими руками прижимая к груди сумочку и близоруко щурясь, шла вслед за ним.

— Так ты, значит, аквила, а я, выходит, всё-таки, не мускус? — произнесла она с весёлой иронией.

— Конечно, нет! — ничуть не смутившись, ответил Антон, — какая же ты муха! Христо! — окликнул он

оживлённо жестикулирующего перед неподвижным лицом Натальи Христофора, — посмотри за вещами! Через полчаса буду!

Христофор, не отвлекаясь от разговора, махнул рукой:

— Иди уже!..

В тот же миг перед Антоном, словно из-под земли, появился весь всклоченный, огнём дышащий Прохор, страшно ворочая глазными яблоками, свирепо зарычал:

— Тоха — пятёра… ты обещал! — его русая, в мелких завитках, борода вся выпрямилась, и теперь торчала в разные стороны, как старая, выметенная до черенка метла.

— Господи, г-гаф! Откуда? — по-гусарски грассируя, воскликнул немедленно развеселившийся Антон, — из каких кгаёв?!

— Некогда! — хватая из его рук пятирублёвую купюру, сипло прохрипел Проша, — я тут… там!.. Я, это!.. А! — махнул рукой. — Потом! — и исчез, как испарился.

— Каков типаж! — воскликнула Марселина, — это же чудо типаж!

— Глыба, матушка, глыба! — торжествующе улыбался Антон, — ты посиди тут на Невском, та…

В ту же секунду тошкины плечи будто взорвались изнутри, Антон было рванулся, но тут же новая боль согнула тело пополам. Через мгновение он уже сидел в милицейском Газике.

«Однажды Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, поймал на улице кота. Ему надо было живого кота для романа».

Даниил Хармс

Фортуна.

Это было во вторник, в самом зените лета, в час небывало жаркого заката. В небольшом кафе на Поварской, с говяжьей печёнкой в зубах, был застукан молодой, начинающий вор по кличке Дивуар. Взяла его прямо на «скачке» смешливая, круглолицая официантка Тося.

Судила его тоже Тося, приговор исполняла она же (молодая девушка, добрая по натуре, сама не ведая того, уверенно следовала железным принципам печально известного плантатора Чарльза Линча2). И хотя, по известным причинам, гражданских прав у Дивуара было меньше, чем, скажем, у беглого раба из штата Виргиния, вздёрнут на первом попавшемся суку он всё-таки не был, а лишь натыкан мордою в доверху наполненную густыми, жирными помоями, кастрюлю.

После недолгой, но унизительной (даже для уличного кота) экзекуции, добрая девушка сунула незадачливого воришку в пыльный, пропахший гнилой картошкой мешок, а ближе к ночи передала молчаливому, угрюмому человеку по имени Терентий. Тот не глядя кинул своё приобретение в заваленный грязным тряпьём багажник старого разбитого «Запорожца», и вместе с помоями свёз к

себе домой, в небольшую, накрепко вросшую в густой хвойный лес, деревню.

Дом принял Дивуара довольно холодно, как говорится, без реверансов: получив увесистый пинок под хвост, он мигом понял поставленную перед ним оперативную задачу и с места в карьер кинулся в бой с обнаглевшими от беззакония мышами. Война была короткой, но беспощадной: через пару дней он уже праздновал победу — ушли даже крысы.

И зажил….

А в избе Терентия чистота, порядок, печь в изразцах, хозяйка ласковая. И всё герою дозволено.

Жизнь пошла!..

И, то ли от нечего делать, то ли от ненасытности или шкодливости своей, начал, шельмец, коз сосать: с утра заплывёт в овин, приметит какую козу, нырнёт, ей под вымя и сосёт, чуть не треснет, потом раскинется на соломе и дрыхнет… и так сладко! Ну а когда мух начал ловить, слава о делах его покатилась по окрестным улицам и проулкам. Хозяйка уж не знала, что и делать с негодником: кругом коты как коты, а этот насосётся молока, выспится всласть и давай скакать как полоумный. И раскушал-то он их походя: махнул лапой масла из кринки, а там муха. Чёрная, жирная. И началось…! Прыгал до одури. Однажды коготком за тюль зацепился, а дело было на кухне и вместе с треснувшей занавеской окорочками своими на разделочную доску и сел, ну та и поехала: на скалке лежала. Так с комфортом в громадную кастрюлю с дрожжевым тестом и въехал. Хвостовой своею частью. Хозяйка забегает,

а из опары котова башка торчит и тюль на ней, венцом, как у невесты. Глаза выпучил…!

Вынули, конечно… Вид - даже скотный двор не признал паразита. Индюки чуть насмерть не заклевали, козы шарахались, как от бодливой коровы. К вечеру хозяйка сжалилась – выстригла крупные комки теста из его шерсти, и стал он совсем нехорош: весь в сосульках, в плешинах, прямо пёс шелудивый!

Дивуар тогда чуть с тоски не помер, был бы человеком, удавился. А хозяйка всё поглядывала на любимца своего и ласково так приговаривала: мухолов ты наш несчастный, козосос-то сраненький! Звали его тогда Василием, это у нас он Дивуар.

Через пару дней посадили Ваську в лукошко - и в город. Там, на вокзале, сбежал…

Белёсый, с широким веснушчатым носом сержант методично тыкал в Антона мягким, словно подушка, кулаком и по-ребячески грозно рычал:

— Где валюта? Валюта, спрашиваю, где?

— Валюта? — тяжко кряхтел Антон.

— Валюта! — тяжко сипел потный блюститель порядка.

— Какая валюта?! — шипел Антон.

— Баксы! — хрипел экзекутор, — валюта.

— Господи! — зашёлся в густом кашле Антон. — Вы хотя бы с обыска начинали! Чего сразу колотить? Где презумпция? Логика, гуманизм! Где понятые?

— Будет тебе и логика, и гуманизм тебе тоже будет, — бурчал, орудуя кулаками, сержант.

— У нас правовое государство, товарищи! — получив очередной удар под дых, взвизгнул художник, — сам по радио слышал!

Капитан повернул к Антону большое лобастое лицо:

— Диссидент, что ли? — и, не услышав ответа, удовлетворённо произнёс: — А ну, добавь-ка ему ещё, Лёша.

— Он ещё, сука, учить нас будет! — обиженно сопел Алексей, но темпы избиения почему-то снизил: — Где валюта, спрашиваю!?

«Подустал, бедняга», — подумал Тошка. — Валюта, валюта! — нервно поджимая к животу колени, повторял он, — валюта, где же ты? Ага! Вот! Знаю! — вскричал вдруг, — знаю! Поехали!

— Куда?! — дружно ахнули милиционеры. Жирные глазки капитана горящими стрелами вонзились в беззащитное тело Антона. Даже водитель Газика обернулся, отчего фуражка его съехала набок, а машина пьяно вильнула задом.

— Адрес, быстро! — хрипло пролаял капитан. Антон держал паузу.

Держали паузу и блюстители порядка. Напряжение нарастало. И вдруг во всю мощь голосовых связок Тошка заорал: — В сбербанк Союза ССР! Я точно знаю: там есть!

— Ах ты сука!.. — удары посыпались на него с новой силой.

«Менты явно не местные, похоже командированные и по морде не бьют, значит, выпустят, — с надеждой думал Антон, вновь и вновь получая тумаки. — Найдут, не найдут, а выпустят. Главное, чтобы Марселина не исчезла».

— Вот! Только деревянные!.. — протягивая капитану советские рубли, уныло произнёс сержант.

— Я же говорил, в сбербанк! — с трудом скрывая накатившую радость, бурчал, поправляя на себе одежду, Антон, — а вы сука, сука!..

— Да пошёл ты!.. — незлобиво откликнулся сержант.

— Ну, Свисток! — зло протянул капитан, — сволочь мелкая!

— Вроде взрослые дядьки, а на какого-то щегла повелись! — с нескрываемым ехидством проговорил Антон, — и зачем сдаёте — чтобы от меня отгрёб?

— Молчи уж, умник! — оборвал его милиционер и, уже обращаясь к водителю, ласково добавил: — Витя, на Литейном останови. Столько времени зря потратили! Тут дел по бакенбарды!..

Машина, свернув с Невского и проехав ещё метров сто, резко затормозила.

— Выметайся, Пикассо! И чтобы больше я тебя не видел! Давай, я сегодня добрый, — сержант стоял у открытой двери милицейского Газика. — Ты понял?

— Я понял, ты добрый, деньги верни! В кабине весело зареготали:

— А за проезд?

— Не жирно?

— Не жирно! Всё по тарифу! И, значит, так: дуй отсюда, а то обратно полезешь!

Антон молча развернулся и зашагал по хрустящему, подмерзающему снежку к Невскому проспекту.

Любовь, что и понятно,

В ущерб себе не раздаёт наград бессчётно и бесплатно.

Мигель де Сервантес Сааведра.

И, всё-таки, она

его

настигла.

Завертела,

закрутила, понесла

по

чердакам,

подвалам,

подворотням.

Он встретил её, как и всё происходившее в его насыщенной приключениями жизни случайно, нос к носу: она была рыжей и далеко немолода.

Они таскались по известным и неизвестным им дворам Ленинграда. Они не ели, не пили и не спали. Они занимались только любовью. Он открывал ей всё новые и новые миры, она молча облизывалась. Дело дошло до того, что он привёл её в своё «святая святых», известный только ему, глухой, заброшенный чердак, старинного четырёхэтажного дома на улице Марата. «Голубиный рай», - так назвал бы он этот чердак, имея хотя бы какие-то литературные способности и обладая сопровождавшими их логически возможными

обстоятельствами. Они лакомились нежной голубятиной и, вновь и вновь, занимались любовью.

Потом она погибла.

Всё произошло до тривиальности просто: мальчишки без криков и свистов, молчаливой гурьбой выскочили из-за угла (видимо, у сорванцов был немалый опыт ведения таких операций).

На потерявших всякую бдительность влюблённых посыпался град камней. Артиллерия, надо сказать, била точно.

Он духом взлетел на большое раскидистое дерево, одиноко стоявшее посреди двора. Она, получив удар камнем в голову, моментально и навеки вытянулась на нестерпимо горячем от полуденного солнца, асфальте.

Когда мальчишки, звонко щебеча и размахивая руками, удалились, Дивуар осторожно спустился с дерева и тихо присел у её тела.

Смертный оскал любимой его не тревожил. Он терпеливо ждал, когда она проснётся.

У «Гостиного двора» Антон попал в плотную галдящую толпу сторонников и противников советского истеблишмента. С трудом продираясь сквозь неё, он налетел на неожиданно вынырнувшего откуда-то сбоку товарища по ремеслу, художника «от сохи», Якова Пряхина. Крепкую колоритную фигуру Пряхина венчала не менее крепкая, колоритная голова с гривой соломенных волос и бровями того же колера,

нависшими над маленькими, блекло-голубыми, почти бесцветными глазами.

— О как орут! — бодро прокричал он в ухо Антону, показывая глазами на обезображенные политическим экстазом лица спорщиков, — думают, вот, их сейчас наверху услышат и на блюдечке им всё и выложат. Ага! Держи карман шире! — Здесь Яша был абсолютно прав: пришло время, когда говорили все, но никто никого не слышал. В правительстве творилось, чёрт знает, что: пресловутый бронепоезд, руководимый то ли продажным, то ли бездарным машинистом, перегруженный тупостью и жадностью партийных чинуш, уверенно сходил с обильно политых народными потом и кровью, рельс. А с Запада уже рвалось к зениту великое светило — золотой телец, долларовый болванчик, цвета хлорофилла, являющегося, как известно, первым продуктом солнечного света и источником энергетической основы живой клетки.

— А твою подружку скоммуниздили! — жизнерадостно сообщил, хрумая шоколадной вафлей, Яков, — во сколь оторвал! — похвастался он, показывая полную авоську свёртков.

Антон молниеносно схватил беззаботно жующего счастливца за борта пальто:

— Стой! Ты чего сейчас сказал? Как скоммуниздили?

— А так, — освобождаясь от жёсткой хватки Антона, нервно взвизгнул Яша. — Прямо с панели. Взяли и скоммуниздили!

— Лучше бы вас всех скоммуниздили! — сквозь зубы Антон. — Всех! Разом!

— Не! Нас не скоммуниздишь! Мы в жопу никому не нужны, — моментально вернувшись в хорошее расположение духа, напевно произнёс Яков. — Это вас всё куда-то увозят, привозят. А нас — нет! Мы на месте.

— А чего не отбили?

— Как же! Ленок пробовала! Её так лягнули, она десять минут как в гробу лежала. Вытянулась. Нос заострился, думали — всё! Хана! Нет, очухалась. Ещё сумку девкину отбила. Правда, лямки у неё оторвались.

— У кого?

— У сумки.

На Антона вдруг нахлынуло благороднейшее желание въехать в самодовольный Яшин фас двумя кулаками сразу, даже лязгнул зубами, сдерживая себя.

Под Думой всё было как всегда. Художники махали карандашами: по трое, а то по четверо работали одну модель. Десятки любопытствующих стояли вокруг, испытывая приятную удовлетворённость, какую испытывает всякий человек, безнаказанно наблюдающий за чьим-то кропотливым, созидательным трудом.

Охая и ахая, притащилась Ленка. Антону молча была вручена отбитая в рукопашном бою сумка Марселины. И всё… Поджав губы, Ленусик чинно удалилась в свой холодный, безрадостный угол.

Кроме существования ещё одного пострадавшего в деле лица, а именно — дяди Казимира, ничего нового Антон так и не узнал: оказалось, все всё видели, но никто ничего не видел. Так бывает…

Глядя на сокрушённого несчастьем Казимира Ивановича, Антон невольно вспомнил рисунок убитого горем Кола Брюньона, работы блистательного Кибрика. Всклоченные волосы, остановившийся, устремлённый внутрь себя взгляд, безвольно опущенные плечи…. Дело в том, что в пылу скоротечного боя один из похитителей Марселины зацепился широченными штанами за новенький, не успевший ещё потерять своей первозданной свежести, мольберт мэтра. В результате весь рисовальный материал художника, разноцветным фонтаном взмыл над серой, слякотной мостовой. Одна лишь пастель английской фирмы «Рембрант», смачно хрустевшая под ногами многочисленных прохожих, имела статус высочайшей степени неприкосновенности. Говорили: рёв оскорблённого дяди Казимира был слышан даже на Дворцовой набережной.

Таким образом, Антон стал обладателем потрёпанной в бою сумочки несчастной жертвы, косметики, находившейся в ней, и паспорта на имя Горшковой Марселины Викторовны. Адрес прописки оказался Антону знакомым.

Рядом с ним бивуаком расположилась компания оказавшихся не у дел художников. По кругу ходила фляжка с коньяком. Вениамин, молодой рисовальщик с серыми навыкат глазами, в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе, пытался сеять «разумное»,

«вечное», в сотрясающиеся от хруста вафель мозги Якова. Антон сидел в сторонке, листая паспорт Марселины и рассеянно слушая их диалог.

— А ты представь, что ничего нет. Представил? — спрашивал Якова Веня.

— Нет! — честно отвечал сосредоточенно жующий Яша. — Не представил.

— И не представишь! — победно хохотнул Вениамин. — Как можно представить НИ-ЧЕ-ГО?! Ничего быть не может. В принципе! Вот скажи, ты слышал, чтобы хоть кто-то когда-то увидел «ничего»?

— Нет! — так же честно отвечал Яков (разговор ему был явно по душе). — Хотя, нет! — поражённый неожиданно посетившей его мыслью, воскликнул счастливец. — Я сам, своими глазами видел! Как-то меня батя в сарае запер, по пьяни, так я там точно ничего не видел. Ночь была, хоть глаз выколи.

— Не то, не то!.. — скривился Веня. — Ты мог стены там пощупать, соломой шуршать, дышал, не знаю… мог свистнуть, и не о том я!

— А я не умею свистеть, — жизнерадостно изрёк Яша.

— Учили, учили, все свистят, а я никак…

Вениамин беспомощно посмотрел по сторонам:

— Может, ты ему объяснишь? — обратился он к Христафору.

Тот вяло махнул рукой:

— Иди ты к чёрту, Веня! — сердито пробасил художник.

— Чего парню голову морочишь?

— А тебе не интересно, ты не слушай, — неожиданно вступился за Вениамина Яша. — Продолжай, я весь внимание.

Веня, услышав несвойственный Якову оборот речи, с недоверием глянул на него:

— Настоящее НИЧТО, — это вообще ничто! — продолжал он. — Его никто не видел! Никто, понимаешь? Отсюда вывод: его попросту нет!

— Чушь собачья! Радиоволны тоже никто не видел, однако телевизор ты смотришь, радио слушаешь, — хмуро возразил ему Христофор. — И гравитацию не видно. Но ты же не сомневаешься, что она есть?

— Да как же вы не поймёте?! — страстно воскликнул Вениамин. — Я к тому, что сознание, как таковое, вообще неистребимо. Мира без сознания не бывает. Вот ты, к примеру, Яша! — Венечка даже зажмурился от удовольствия, — вдруг взял, да и помер. Преставился. Почил, так сказать, в бозе.

— В чём почил?

— Издох, попросту!

— А-а!

— А через миллиард лет, бац — и ты снова открываешь глаза, — точно такой же, как сейчас, только в новой упаковке.

— А я не хочу быть точно такой же, хоть и в новой упаковке, — недовольно пробубнил Яков. — Я хочу быть чернявым, вон, как Антон.

— Детский сад, ей-богу! — воскликнул Христофор. — Придурки! Оба!

Сидевший до этого момента в раздумье Антон вдруг разразился гомерическим хохотом:

— Господи! — воскликнул он сквозь слёзы, — спасибо, что ты есть, и нет-нет, да создаёшь таких идиотов, хотя бы раз в миллиард лет!

— Сам идиот! — поджав губы, обиженно произнёс Вениамин.

— Не слушай их, Веня, — жизнерадостно хрустя вафлей, прошепелявил Яков, — продолжай, не видишь, им завидно.

Венечка тихо завыл.

Потеплело. Шпиль Адмиралтейства безнадёжно завяз в низко вставших балтийских тучах. В кофейнях и магазинчиках уютно зажглись тусклые жёлтые огоньки. Оттуда, мешаясь с бензиновым выхлопом многочисленных авто, потянуло горьковатым запахом турецкого кофе, к нему накрепко прилепился повеявший родным домом, духмяный запах горячих сдобных булок.

Антон повернул законченный портрет фасадом к оригиналу:

— Всё! Готово! Плыиз!

Его модель, высокая, сухопарая ирландка, внимательно всматриваясь в свой строгий горбоносый профиль, нервно мяла длинными узловатыми пальцами клетчатый, тонкого батиста платок. Желваки по её узкому аскетическому лицу шагали дисциплинированным строем, как у старого генерала: левой-правой, левой-правой.

— Но! — коротко, на выдохе, произнесла женщина, и резко поднявшись из кресла, решительно двинулась к выходу на проспект. Вслед за нею устремился стоявший всё это время за её спиной здоровенный молчаливый детина. Его мясистое, непроницаемое, словно у дворецкого, лицо скомкала гримаса неподдельного, почти детского ужаса.

— Ну, ни хрена себе! — воскликнул подоспевший к месту событий Веня, тонкая полоска его усов немножечко подрагивала.

— А чё она не взяла? — высунула голову из толпы какая-то тётенька в цветастом платке, — как похожа! Вылитая копия!

Антон растерянно улыбался.

— Ничего не понимаю, — не унимался Вениамин, — чего она подскочила? Она что, белены объелась?

— Кто там чего объелся? — повернулся сидевший спиной к Антону дядя Казимир.

— Да вот, одна гюрза от портрета отказалась, — пояснил ему Веня.

— Эта иностранка, что ли? Покажи.

Вениамин с молчаливого согласия Антона повернул взору мэтра портрет ирландки.

— Ну, и чего ей не понравилось? — густо пробасил Казимир Иванович.

— Кажется, я слишком её угадал, — заговорил молчавший всё это время Антон, — не каждому понравится, особенно женщине.

— Это верно! — согласился старый художник, — ещё те штучки! Сами не знают, чего хотят!

— Подумаешь! — взвился Венечка, — нравится — не нравится, заплати за портрет и делай с ним, что хочешь: хоть за углом порви.

— Моя не из тех, — хмуро отозвался Антон, — эта всё сделает на глазах.

— Да ну!.. — озорно уставился на него Казимир Иванович. — Чего же не сделала?

— А! — махнул рукой Антон.

— Чудак-человек, — хрипло хохотнул мэтр.

— Чёрт подери! — вдруг, вскинулся Веня, — Тоха, я покупаю у тебя этот портрет!

Антон недоверчиво глянул на Вениамина:

— Ты серьёзно?

— Слушай его!.. — вновь повернулся к Антону Казимир Иванович, — оставь-ка лучше рисунок себе, Паладьев, такими работами, не кидаются.

Неожиданно в разговор вмешался тихо подкравшийся к месту «разбора полётов» Христофор:

— А, глазки ей шире? — сладенько пропел он, с прищуром глядя на портрет ирландки, — реснички гуще, горбинку сгладить.

Антон бодливо, словно от зубной боли, замотал головой:

— Сгинь, Христо! Горбинку сгладить… Уйди от греха!

— Не знаю, — не обращая внимания на возмущения оппонента, возразил Христофор, — товар должен сразить клиента. Наповал. Вот тогда он уйдёт. Ты должен поразить её в самую, так сказать, мякоть. Нырнуть под пах…

— Уберите его, — запричитал Антон, — убери его, Веня! За что мне это наказание?

–…И тогда она никогда не забудет и с удовольствием расстанется… — как будто не слыша тошкиных завываний, вкрадчиво продолжил грек, однако, тут же удивлённый, осёкся: к Антону на полных парах подскочил давешний бугай с детским румянцем на щеках. Сунув в руку художника мятую пятидолларовую бумажку, он что-то жалобно мяукнул и бесследно исчез в густой толчее прохожих.

— Эй! Чувак… мистер! А портрет?! — крикнул ему вслед Антон.

— Портрет забери, дурак! — завопил в затылок ирландцу Вениамин, но того и след простыл.

— Надо же! Проснулись… — с натянутой улыбкой, промямлил Венечка.

— Совесть у них проснулась, — хмуро отозвался Христофор, — хотя, какая там совесть… у нас с англами в этом понятия разные!

— Ну что, Венчик, теперь твоя очередь, — устало проговорил Антон, пропустив мимо ушей странный комментарий грека.

— Какая ещё очередь? — сдавленно произнёс Вениамин.

— Покупай. Ты хотел!

— Чего покупать?

— Портрет.

— Ты же его продал! — Вениамин смотрел на Антона тем кукольным личиком, какое делал всегда, когда его ловили с поличным.

— Нет же. Вот он стоит — на тебя смотрит, — прищурившись, сладко проворковал Тошка.

Вениамин осторожно снял с головы широкополую, чёрного фетра, шляпу, ребром ладони рубанул по верху, и, водворив её обратно, вновь глянул на Антона своим круглыми и, как говаривала Ленка,

«бесстыжьими» глазами:

— Не сегодня, — произнёс, солидно кашлянув, — извини. Только из Европы. Потратился в прах. Из Пулково на рейсовом автобусе добирался, представляешь?

— Представляю, — недоверчиво усмехнулся Антон. — Как там, кстати?

— Где?

— В Европах твоих!

— А, у, — сдвинув шляпу на затылок, счастливо запел Венечка, — фейерверк! Амстердам! Париж! Елисейские поля! Работал. Недолго, правда.

— Как там художники? — поинтересовался Антон.

— Мы лучшие.

— Да? А парижанки?

Вениамин закатил к небу глаза.

— Но не ухожены, — сокрушённо вздохнул он, — нечёсаные. А тебя-то самого где носило?

— Да, где меня только не носило, — улыбнулся Антон,

— вот… из хирургии вынесло.

— М… — в нос протянул Венечка, — и чего же теперь в Вас нету, друг мой Антуан?

— Всё у нас на месте, друг мой Вениамин. За нас не волнуйтесь; только стежки накладывали, стежок за стежком: раз-два, раз-два.

— Раз-два? — рассмеялся Веня. — Ох, доведут тебя эти бабы до цугундера, Антуан! На раз-два! А кстати, что там у тебя за история с чернявой герлой? Панель гудит! Ленок кричит: парфюм у девчонки — закачаешься, во всём Союзе ни за какие коврижки не достать.

— Есть такое, — поёживаясь от порыва ледяного ветра, проговорил Антон, — не простая!

— Москвичка?

Художник согласно кивнул головой:

— Ты помнишь, прошлым летом мы с Христофором на Арбате работали. Познакомился я там с одним мужичком. Интересный. Коллекционер. Заказал мне копию. Я написал. Оригинал так себе, но заплатил чувак по-королевски. В общем, на Кутузовском она живёт, в этой самой высотке — несколько раз к нему в квартиру поднимался: прямо у него писал. Там все великие. Случайных нет.

— Ну и за каким тогда чёртом она, вся такая из себя, здесь ошивалась, да ещё одна? — удивился Вениамин.

— Ошиваться-то мы все горазды! — усмехнулся Антон,

— не сами мы ходим — ноги нас носят. Тут главное — сама фартовая, а без копейки денег, и знобило её, будто от марафета. А одета: Франция, Италия. Вот такое чудо! В общем…

— Да, — погладив усики, задумчиво пробормотал Веня

— тайна сия, зело темна есть! Будет нужда — свисти.

— Досвистишься до вас… — пробурчал Антон и, смяв в ладони потухшую сигарету, добавил:

— Мне бы концы найти. Я тут парнишку жду, шустрый — вроде, шанс.

— А слетал бы ты лучше в нашу доблестную милицию, Антуан, — встрепенулся вдруг Вениамин. — Хочешь — я прицепом. А что: так, мол, и так… предъявим паспорт. Объясним. То да сё. Всё-таки, человека украли, не букашку, да ещё в центре, на Невском.

— Ну да: пошёл таракан на птичий двор правду искать!

— усмехнулся Антон, невесело добавил: — Только оттуда! По другому поводу, правда.

— И что?

— Обчистили! До дна. Фараоны!

— О, Господи! — расхохотался Вениамин, — вот она, Родина моя! Край мой берёзовый! Вот где жизнь!..

И, как бы в подтверждение его слов, перед друзьями появился коренастый парень в дутой коричневой кожанке, в отливающих синим шёлком, широких спортивных шароварах. Сломанный нос и едва заметная сутуловатость выдавали в нём хотя и бывшего, но ещё практикующего боксёра.

— Кто из вас Антон? — спросил человек, сверкнув рядом золотых коронок.

— Чего надо? — хмуро уставился на него Тошка, и вдруг узнал в стоявшем перед ним незнакомце того самого Лёньку Хомута, который пять лет тому назад секундировал ему на первенстве Ленинграда по боксу. Лёнька лет на шесть был старше Антона, тогда ещё молодого способного сорванца, заряженного небывалыми по существу амбициями.

— Побазарить, — спокойно, как будто не узнавая Антона, сказал Хомут.

— О чём?

— Отойдём?

— Отойдём, — Антон красноречиво глянул на Вениамина, тот понятливо махнул ресницами.

Остановившись у свободной, не занятой художниками колонны Лёнька легко коснулся Тошкиного плеча:

— «Ты меня не знаешь, я тебя, короче, ничего личного», — говорил он тихо, глядя куда-то в сторону, — не в падлу — минуту постой.

Антон утвердительно кивнул головой.

Хомут подскочил к урчавшей у тротуара «Ниве», костяшками пальцев стукнул в запотелое окно. Дверь автомобиля немедленно отварилась, из салона выполз полный, коротконогий гражданин в рыжем дублёном полушубке. Непокрытую лысину человека перламутровой изморозью покрывали мелкие капельки пота.

— Он? — указал пальцем на Антона гражданин.

— Говорит, он.

— Ты тот художник? — с придыханием произнёс человек, вонзая в Антона свои маленькие бесцветные ледышки.

— Не знаю, о чём вы, — Антон вдруг ясно понял: ниточка, связывающая его с Марселиной, оказалась живой, и она только что дёрнулась. Сердце Антона учащённо забилось. — Чего надо?

— Ксиву, — тяжко прохрипел человек. — Ксиву давай.

— Какую ксиву?

— Не тупи. Стельки ксиву. У тебя она.

— Нет у меня никакой ксивы, — Антон пристально смотрел в неподвижные глаза бандита. Прекрасно понимая, что разговор о документах Марселины так просто не закончится, он как бы инстинктивно прижал ладонь к левой стороне груди — там кроме сердца и карманной мелочи у него ничего не было.

Удар по печени не заставил себя ждать: его будто разорвало пополам. Хомут деловито распотрошил на груди Антона куртку, скомкал и швырнул ему в лицо несколько найденных трояков:

— Вот сука! — ругнулся, презрительно цыкнув слюной,

— пустой!

— А я тебя повешу! — ласково просипел присевший к Антону гражданин, — не отдашь — повешу! Ну?

— Сам дурак! — кривясь от боли, процедил сквозь зубы Антон.

— Ну-ну! — с усмешкой произнёс человек. Уходя, бросил через плечо: — Сегодня же будешь висеть!

Через минуту белая «Нива», сорвавшись с места, влилась в автомобильный поток Невского проспекта.

В тот же момент к Антону подскочили Вениамин с Христофором.

— Вот уж точно за смертью вас посылать! — пробурчал, тяжело поднимаясь на ноги, Антон.

— Зато мы их номер срисовали, — хором воскликнули друзья.

— У них этих номеров, что блох у бродячего кота, — вымученно скривился Антон и, вновь присаживаясь, тихо произнёс: — Ох и лягнул! Как копытом!

Люди стыдятся в себе природы,

у котов кроме неё ничего нет.

(Просто истина).

Дивуар бесшумно сбросил себя с магистральной трубы, огляделся. В противоположной стороне подвала, меж двух рассохшихся створок слухового окна, светилась узкая спасительная щель. Нужно было решаться – жуткий мальчишеский гомон неотвратимо приближался к его тёплому, обжитому закоулку.

Дивуар напрягся, присел. В ту же секунду обломок кирпича прошуршав над его головой, с хрустом врезался в возвышавшуюся справа от него кучу строительного мусора, другой настиг его уже на подоконнике; мазнув по хвосту, ухнул, ударившись о стену.

В это самое время, буквально в трёх метрах от описываемых выше событий, с высокого крыльца

магазина «Вино-Воды» спускался широкоплечий, средних лет человек. Правая рука его (видимо в поисках спичек) шарила в кармане короткого зимнего полупальто, в левой была зажата авоська с продуктами. Рядом с ним семенил сухощавый, крючконосый гражданин с нехорошим взглядом беспокойных колючих глаз. Парочка о чём-то тихо переговаривалась. Неожиданно на последней ступени крыльца что-то живое, серое, чёртом влетело под вмиг взбесившийся башмак широкоплечего мужчины. Воздух потряс дикий вопль, за ним последовал странный, каркающий мат. С раздирающим душу шипением Дивуар бросился прочь. Водитель Жигулей ударил по тормозам — чуть позже раздался глухой звук удара машины об машину.

Духом одолев дорогу, Дивуар взлетел на первое попавшееся на пути дерево. Его сердечко билось часто и чисто, как серебряный молоточек.

Там, внизу, на другой стороне улицы, у ступеней магазина «Вина-Воды», задрав к небу тупой небритый подбородок, лежал мужчина, в изголовье его медленно набухала небольшая чёрная лужица. Тут же, рядом с телом, покоилась грязная засаленная авоська, сквозь мелкую сетку которой виднелась пара дешёвой консервированной кильки, буханка чёрного ленинградского хлеба и три

«столичные» водки, странным образом не пострадавшие во время падения хозяина. Ещё по мостовой катилась большая тёмная бутылка

«Игристого», за обильную пену свою, с нежданным треском вырывающуюся наружу, прозванная в народе «огнетушителем», за ней, судорожно вытянув вперёд руки, вприсядку скакал странный каркающий, человек.

Из разбитых автомобилей выходили люди.

Господи! – прошу тебя: сделай всё, как надо, только не делай, как я хочу!

(Вопль бывалого человека).

На Невском проспекте царил час пик. Прохожие нескончаемым потоком, валили в обе стороны проложенной Петром главной улицы Северной Пальмиры. Художники выстроились в шеренгу.

— Прут-то! — глубокомысленно изрёк примкнувший к коллегам дядя Казимир, в его тёмных, ещё хранивших следы недавней катастрофы глазах, пронзая бетонную плиту обиды, уже пробивались лучики живого охотничьего азарта.

— Не желаете ли портрет?! — обратился, дрыгнув ляжкой, к проходившим мимо девицам Вениамин.

Подружки одновременно повернув головы, хором пропели:

— Мы не фотогигиеничные!

Собрав ладони рупором, Венечка громко прокричал:

— Мыться чаще надо! В баню, девицы! Сейчас же в баню!

— Веня, смотри, англичане! — Антон кивнул в сторону шумно выгружавшихся из большого, сверкавшего чёрными зеркальными окнами, автобуса иностранцев:

— Давай, с Богом!

— А ты?

— А у меня, кажется, гости.

Действительно, в кресле Антона беспечно развалившись, покачивал ногой плотный бородатый человек. Огромная песцовая шапка, бесформенно сидевшая на его, без того немалой голове придавала ему вид человека бывалого и до невозможности основательного. Мужчина вежливо покашливал в кулак, постоянно поправляя на широком, шоколадного цвета, носу огромные, занимавшие половину лица, затемнённые очки. Остальное пространство, вплоть до самых глаз, было сплошь покрыто густым волосяным покровом. В человеке чувствовался размах.

— И что это Вы у меня тут делаете, товарищ? — вкрадчиво спросил его Антон.

— Вот, сижу, — в тон ему, ответил бородач, — жду.

— Кого, простите, ждёте?

— Может, и вас. Вы хозяин?

— Но я не стригу, товарищ.

— А и не надо меня стричь, — широко оскалился мужчина, — меня рисовать надо!

— Ах, рисовать прикажете?! — воскликнул Антон. — И что же мне в вас рисовать, товарищ?

— Что видишь, то и рисуй, товарищ! — обиженно насупился клиент.

— Извините, но кроме зарослей ничего не вижу!

— Рисуй, как есть! — в голосе мужчины появились хотя и незлобивые, но нервные нотки. — Хватит, а? Ты художник? Вот, давай, рисуй!

Антон пристально поглядел на странного клиента, печально покачав головой, предложил:

— Вы хотя бы очки сняли, гражданин! — и, порывшись в ящике для рисовальных принадлежностей, найдя нужный кусочек соуса, приступил к работе.

Спустя пару минут человек заёрзал в кресле:

— Как там, получается?

— Получается. Не крутись! Сам-то, кто?

— Физик.

Антон понятливо взглянул на него и улыбнулся:

— Теоретик али практик?

— Полярник.

— Выходит, и то, и другое?

— Верно мыслишь, художник! — густые брови бородача взметнулись над дужкой очков: — Я закурю — ничего?

— Кури, ничего, — Антон улыбнулся, — только не вертись.

Глубоко затянувшись и пустив клуб дыма, полярник откинулся в кресле, поправил очки и чётко, как бы раскладывая слова по полочкам, заговорил приятным звучным тенором:

— Я, вообще-то, третий день на континенте. Перемены впечатляют! Мы там всё по радио, по телетайпам… а тут! Чёрт знает, что! Гласность. Всё кверху дном! Газеты охамели; лают кого угодно — и ничего! Вы вот тут выползли. Рисуете. Не гоняют?

— Было, когда у «Марионеток» сидели, — ответил Антон. — Сейчас ничего, Бог миловал!

— Вот, кстати, о Боге!.. Церковь голову поднимает! Читаю: и то им отдали, и это! Кришнаиты объявились, свидетели… ещё какие-то… так дело пойдёт — куда бедному атеисту податься?

— Понятно, куда…

— Ну, да… — от улыбки очки бородача скакнули кверху, — куда ещё русский художник пошлёт?!

— На остров Врангеля! — рассмеялся Антон, — слышал, там в морозы по нужде парами ходят.

— Вот-вот! Один тужится, другой ломом вышибает!

— хохотнул полярник. — Нет уж… бывали, знаем, не хотим! — закашлялся он. — Да и материальца нагрёб — на две кандидатские хватит, ещё и с лихвой! Хотя… знаешь, брат, месяца через три-четыре потянет. Назад. На льдину! Вот такой парадокс! Как здешняя жизнь прижмёт, так и потянет! Лучшие человечьи качества там! Да! Здесь суета, толкотня, нехватка денег, квартирный вопрос. Булгакова читал?

— Читал! — ответил Антон и повернул к заказчику портрет: — Вот, готово!

— Так скоро?

— Ты в корень зри.

— Похож? Я? — поинтересовался полярник у наблюдавшего за работой мужчины в синей «Аляске», с сумкой на плече.

— Тебя рисовали? — спросил тот.

— Меня!

— Тогда кто ж?!

— Ага! И я вижу — похож! А ты сомневался, не хотел рисовать, — бородач потянулся за рисунком и весело добавил: — После ещё бритым намалюешь!

— Минуту! — Антон достал из сумки лак для волос, нажал кнопку распылителя: — Вот, теперь получай!

— Сервис! — осклабился физик.

— А то, — развёл руками художник, — перестраиваемся!

Забавно бормоча и хлопая себя по карманам, клиент наконец расплатился, однако подниматься из кресла не спешил. После минутной паузы выпалил:

— Может, выпьем, художник?

«Ещё один… — подумал Антон, с интересом глядя на разговорчивого клиента, — что же мне с тобой делать? Вчера, похоже, начиналось. Хотя, если только по одной?» — и, подняв кверху указательный палец, торжественно произнёс:

— По пять капель, и только за знакомство: со снежным человеком грех не выпить!

— Ответ не юноши, но мужа! — одобрительно пробасил бородач.

— Не ройся — у меня есть! — доставая фляжку, сказал Антон.

— И у меня есть, — полярник вынул из сумки бутылку коньяка.

— Антон, — представился художник.

Конец ознакомительного фрагмента.