Драматургия в трех томах. Том третий. Комедии

Марк Розовский, 2021

В третьем томе «Драматургии» Марк Розовский предлагает свои «Комедии» – как поставленные, так и те, что пока не обрели сценического воплощения. Здесь представлены тексты – старые и новые, ранее опубликованные и публикуемые впервые. Смех и ирония, по традиции, востребованы российской сценой и являются признаком живого и острого театра, берущего начало от Фонвизина и Грибоедова и устремленного в наше настоящее и будущее. Завершая работу над изданием трехтомника, выражаем надежду на интерес театров к творчеству Марка Розовского, режиссера и драматурга, 85-летие которого грядет в 2022 году. Отмечаем также, что трехтомник «Драматургии» получил премию «Лучшая книга года» (2021) от «Литературной газеты».

Раздевалка

Комедия из спортивной жизни

1990

Действующие лица:

НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ГУРЬЯНОВ, старший тренер

ЕВГЕНИЙ (ЖЕНЕЧКА) ЛАРКИН, врач-психолог

АНАТОЛИЙ БОРИСОВИЧ ШАРОВСКИЙ, начальник команды

САША КУБАРЕВ, хоккеист

ИГОРЬ ХОХЛОВ, второй тренер

БОБ КЭПЛУН, канадский хоккеист

ЭЛИЗАБЕТ КЕЛЛИ, невеста Боба

Действие происходит в середине 1970-х годов.

До начала слышна мелодия песни А. Пахмутовой «Трус не играет в хоккей».

Раздевалка хоккеистов во Дворце спорта «Колизеум». Разбросанные по креслам и полу детали хоккейной униформы, клюшки, полотенца…

Двери, ведущие на лед, полуоткрыты — виден борт хоккейного поля, за которым иногда мелькают тени игроков… Идет тренировка перед вечерней игрой: с арены слышны гулкие восклицания, скрежет коньков, удары о борт, щелчки, разгоряченное дыхание…

По радио транслируют хоккейный матч.

ГОЛОС КОММЕНТАТОРА: Говорит и показывает Джексонвилл! Говорит и показывает Джексонвилл! Мы находимся в раздевалке команды наших хоккеистов, совершающих большое спортивное турне по городам Америки и Канады. Через несколько часов здесь, в «Колизеуме», наши хоккеисты встретятся в очередном матче с «Джексонвиллскими пантерами», а пока наши ребята на предматчевой тренировке…

Женечка входит в раздевалку, садится в кресло, слушает. Появляется Гурьянов, вытирается полотенцем.

ЖЕНЕЧКА. Слышь, Михалыч, обо мне только что на весь мир вещали.

ГУРЬЯНОВ. Представляю себе. (Смеется.)

ЖЕНЕЧКА. Большая Земля пожелала большого успеха.

ГУРЬЯНОВ. Знаешь, что я тебе скажу? Лучше бы они нам ни пуха ни пера пожелали — можно было бы их к черту послать!

ЖЕНЕЧКА. Это точно.

ГУРЬЯНОВ. Ну что, чайку?

ЖЕНЕЧКА. Чайку. (Наливает чай из термоса.)

ГУРЬЯНОВ. Ну, неси прессу.

ЖЕНЕЧКА. Ой, куда это я ее дел? (Вынимает газету.) Все отклики исключительно в восторженных тонах. (Гурьянов тянется к вазе с конфетами.) Э-э-э, не надо! Это не конфеты. Это так, вроде витаминов. Для тонуса.

ГУРЬЯНОВ. Что-что?

ЖЕНЕЧКА. Для тонуса. Витамины.

ГУРЬЯНОВ (резко ставит чашку с чаем на стол). Значит, так: я тебя знаю не первый год. Я вот этого не видел, понял? Ты мне ничего не говорил. Понял?

ЖЕНЕЧКА. Понял.

ГУРЬЯНОВ. Убери это.

ЖЕНЕЧКА. Все. Видел, не видел — ничего нет! (Ставит вазу под стол.)

ГУРЬЯНОВ. Давай дальше.

ЖЕНЕЧКА (читает). Вот заголовок: «Русский лис против Джексон-виллских пантер». Между прочим, лис — это ты.

ГУРЬЯНОВ. Ладно, не подлизывайся. О ребятах что пишут?

ЖЕНЕЧКА. Упоминают Ахтырского и Кубарева. У Кубарева отмечают мощный бросок от синей линии. А вот третью тройку в расчет не берут.

ГУРЬЯНОВ. Прекрасно. Знаешь, о чем я сейчас подумал?

ЖЕНЕЧКА. Да?

ГУРЬЯНОВ. Слушай, может нам Кубарева в третью тройку поставить?

ЖЕНЕЧКА. Так… А Кочепыгу в первую?

ГУРЬЯНОВ. О Кочепыге есть что-нибудь?

ЖЕНЕЧКА. Да нет, там ни слова о Кочепыге, как будто у нас вообще нет Кочепыги.

ГУРЬЯНОВ. Правильно! Он же их в пятницу мотал, как детей, вот поэтому ничего и не пишут. Понял? Вот так. Слушай, Жень, а у них ведь такого игрока, как Кубарик, нет.

ЖЕНЕЧКА. Точно, нет.

ГУРЬЯНОВ. Сегодня третья тройка решит исход матча.

ЖЕНЕЧКА. Ох ты, удивляюсь я на тебя, Михалыч! Другие тренеры месяцами план вынашивают. А у тебя — раз, бац — в один миг, как импровизация!

ГУРЬЯНОВ (смотрит на игроков через дверь). Толик, давай! Вот так!

ЖЕНЕЧКА. Потом будут говорить о стратегии Гурьянова, книжки, статьи про тебя писать.

ГУРЬЯНОВ. Все правильно. А знаешь почему?

ЖЕНЕЧКА. Почему?

ГУРЬЯНОВ. Да потому что не знают, что такое хоккей.

ЖЕНЕЧКА. А чего там? Хоккей есть хоккей.

ГУРЬЯНОВ. Хоккей — это игра. Понял?

ЖЕНЕЧКА. Понял.

ГУРЬЯНОВ. Вот так. А в игру что надо делать?

ЖЕНЕЧКА. Играть… Так, Михалыч, все же и играют?

ГУРЬЯНОВ. Все… Все, да не все!

ЖЕНЕЧКА. Стоп! Застряли. (Тоже подходит к двери, смотрит на игроков.) Кого конкретно ты имеешь в виду?

ГУРЬЯНОВ. А то ты не знаешь, кого я имею в виду!

ЖЕНЕЧКА. Знаю, Михалыч, знаю.

ГУРЬЯНОВ. Вот так-то.

ЖЕНЕЧКА. Знаю, сам виноват. Сам себе второго тренера выбирал. Сам говорил: «Сегодня наука и большой спорт смыкаются». Сомкнулись. Второй тренер — кандидат наук!

ЖЕНЕЧКА. Эх, придется тебе расхлебывать с ним…

ГУРЬЯНОВ. Да кто же знал, что он интриговать-то будет? Я думал: молодой, здоровый…

ЖЕНЕЧКА. Вот посмотришь, он приедет в Москву, защитит кандидатскую и…

ГУРЬЯНОВ. Что и? Ну, что и? На мое место, что ли, метит?

ЖЕНЕЧКА. Самый первый кандидат, чего там… Эх, Михалыч, сам ты себе с ним яму вырыл.

ГУРЬЯНОВ. Погоди, погоди. Рано говорить еще.

ЖЕНЕЧКА. Да сколько раз я тебе говорил! Они с Шаровским каждый день по углам шушукаются.

ГУРЬЯНОВ. Ну и что?

ЖЕНЕЧКА. Да Шаровский же во всем за него!

ГУРЬЯНОВ. И что?

ЖЕНЕЧКА. А в Москве, в Комитете, между прочим, у Шаровского все свои люди.

ГУРЬЯНОВ. Знаешь, что я тебе скажу? У меня в Комитете тоже не все чужие. Правда, только в Спорткомитете. (Смеется.)

ЖЕНЕЧКА. Михалыч, знаешь, кто ты? Ты последний романтик хоккея!

ГУРЬЯНОВ. Жень, запомни накрепко: я первый, и всегда был первым.

ЖЕНЕЧКА. Компромисс — первый и последний. Идет?

ГУРЬЯНОВ. Идет!

Входит Шаровский.

ШАРОВСКИЙ. Здорово, здорово. А где этот?

ГУРЬЯНОВ. Кубарик, что ли? В коробке, где ж ему быть?

ШАРОВСКИЙ (подходит к двери на лед). Вот, вот что делает, сволота! Слушай, он у тебя что, верующий?

ГУРЬЯНОВ. Не понял.

ШАРОВСКИЙ. Вот и я не понял. И я не понял. А Кувшинников из Москвы по телефону так и спросил: «Он у тебя что, верующий?». А я ему: «А с чего вы взяли?» А он говорит: «А что у него тогда на шее висит?» Оказывается, Кубарева на последнем матче раз шесть крупняком по телеку показывали, а у него на шее маленький такой золотой крестик висит!

ГУРЬЯНОВ. Ну, висит, висит. Ну и что?

ШАРОВСКИЙ. Ты что, не соображаешь? Советский спортсмен, и вдруг с крестом, а?

ГУРЬЯНОВ. А-а.

ШАРОВСКИЙ. Это… это же подлянка! Это же натуральная политическая провокация! (В ужасе ощупывает карманы.) Так. Загранпаспорт… Декларация…

ГУРЬЯНОВ. Суточные!

ШАРОВСКИЙ. Суточные…

Все смеются.

Наши операторы бы в жизни такого не сделали. А эти, конечно, — реклама! А на хрена нам с вами такая реклама?

ГУРЬЯНОВ. Ну, а что делать-то будем, Борисыч?

ШАРОВСКИЙ. А?

ГУРЬЯНОВ. Делать что будем?

ШАРОВСКИЙ. Как что? Ничего. С Кубарева снять крест — и все дела.

ГУРЬЯНОВ. Ну и правильно.

ЖЕНЕЧКА. Правильно.

ГУРЬЯНОВ. Так, ну я в коробку, а ты поговори с ним при случае.

ШАРОВСКИЙ. Я что-то не понял. Не усек. Это не я с ним поговори, это ты с ним поговори.

ГУРЬЯНОВ. Я же тренер.

ЖЕНЕЧКА. Старший!

ГУРЬЯНОВ. Вот!

ШАРОВСКИЙ. А я начальник команды! Я вроде руководитель нашей спортивной делегации. Вроде как твое непосредственное начальство. И я вроде как тебе приказываю, а? (Смеется.)

ГУРЬЯНОВ (Женечке). А что смеешься? Начальник!

ЖЕНЕЧКА. Начальник.

ГУРЬЯНОВ. Ладно, поговорю. Слушай, Борисыч, у меня такой вопрос…

ШАРОВСКИЙ. Слушай, Михалыч, ну ты морду воротишь, а почему я должен за вас получать?

ГУРЬЯНОВ. Все. Не должен, не должен.

ШАРОВСКИЙ. Ну ты турок какой-то. Это наше общее дело! Мне за это, знаешь, что будет? (Уходит.)

ГУРЬЯНОВ. Да уйди ты наконец! (Подходит к двери в коробку.)

ЖЕНЕЧКА. Вот жлоб! Самый настоящий жлоб. Другого слова просто найти не могу.

ГУРЬЯНОВ. Женя!

ЖЕНЕЧКА. Что, Михалыч?

ГУРЬЯНОВ. Женечка…

ЖЕНЕЧКА. Что же вы так? Женечка, Женечка… Как в команде что-то начинается, каждый раз — Женечка!

ГУРЬЯНОВ. Сядь, сядь! Ты кто? Ты врач-психолог?

ЖЕНЕЧКА. Да! Я врач-психолог. Да он меня не послушает! Он тебя послушает! Как старшего тренера.

ГУРЬЯНОВ. Хочешь, я тебе вопрос задам?

ЖЕНЕЧКА. Хочу.

ГУРЬЯНОВ. Уверен, что ответишь?

ЖЕНЕЧКА. Да, да!

ГУРЬЯНОВ. Вот скажи: а на хрена мне в команде врач-психолог? Тоже мне профессия — врач. Да еще психолог!

ЖЕНЕЧКА. Да ты что такое говоришь? Врач-психолог — это… это… диагностика, проблемы общения, да мало ли проблем! Да врач-психолог — это врач-психолог!

ГУРЬЯНОВ. Все, да? Хочешь, я тебе отвечу?

ЖЕНЕЧКА. Ответь!

ГУРЬЯНОВ. Иди сюда! (На ухо.) Чтобы на халяву с нами за границу мотаться! Вот так!

ЖЕНЕЧКА. Удар ниже пояса! Ну, послушай, Михалыч, это же воспитательная работа…

ГУРЬЯНОВ. Иди, зови. Иди.

ЖЕНЕЧКА. Нет, послушай, это же…

ГУРЬЯНОВ. Иди, я сказал! Зови его!

ЖЕНЕЧКА. Кубарев, тебя старший тренер зовет!

КУБАРЕВ (входит в хоккейной форме, на коньках). Чего?

ГУРЬЯНОВ. Ну ты сперва вдохни, выдохни. Отдышись!

КУБАРЕВ. Ага. (Приседает.)

ГУРЬЯНОВ. Отдышался? Ну, а теперь скажи, ты что, у нас, верующий, что ли?

КУБАРЕВ. Я что-то недопонял.

ЖЕНЕЧКА. Да все он допонял. Я с ним дважды на эту тему беседовал, и он дважды…

КУБАРЕВ. Чего дважды? (Наступает на Женечку.)

ЖЕНЕЧКА. И дважды, между прочим, он меня послал.

КУБАРЕВ. Куда это я тебя послал?

ЖЕНЕЧКА. Тихо, тихо!

КУБАРЕВ. Куда я тебя послал?

ЖЕНЕЧКА. А туда, куда ты меня посылать не имел права, потому что я человек седой и вдвое старше тебя!

ГУРЬЯНОВ. Ладно, это я и без тебя знаю, куда он тебя мог послать. А вот на мой вопрос тебе придется ответить!

КУБАРЕВ. Да я вопроса-то недопонял.

ЖЕНЕЧКА. Нет, Сашенька, ты ответь, ты должен ответить Николаю Михайловичу. Вот ты кто — верующий или кто?

КУБАРЕВ. Не понял.

ЖЕНЕЧКА. Хорошо. Ты кто — хоккеист или кто?

КУБАРЕВ. Я хоккеист. А вот ты кто?

ЖЕНЕЧКА (вскакивая с дивана). Тихо-тихо-тихо! Ты кто — хоккеист-атеист или хоккеист-верующий?

КУБАРЕВ. Что ты ко мне пристал, а?

ГУРЬЯНОВ. Погоди, погоди. Он тебя спрашивает о том же, о чем я спрашиваю.

КУБАРЕВ. В чем дело?

ЖЕНЕЧКА. А дело в том, Сашенька, что когда вы неделю тому назад играли в этом американском городе… ну, как его там… южный такой, с пальмами… (смотрит на этикетку своей кофты) Сан-Франциско! А потом переехали в другой американский город — черный такой, с трубами… как его… во — Детройт! Я заметил…

КУБАРЕВ. Что ты заметил?

ЖЕНЕЧКА. Да что я заметил — Шаровский, между прочим, заметил и сделал мне втык… замечание!

КУБАРЕВ. Да что ты заметил, что ты заметил?

ЖЕНЕЧКА. Я тебе сказал, прекрати хамить!

КУБАРЕВ. Ну что вы заметили?

ЖЕНЕЧКА. Так вот, я заметил, что на шее у Кубарева висит… Да что же это у нас за разговор такой беспредметный! Ну почему я должен все это объяснять! Так вот, Саша, возьми и покажи, что у тебя висит!

КУБАРЕВ. Чего?

ЖЕНЕЧКА. А вот то, что у тебя висит!

КУБАРЕВ. Да что, что показать?

ЖЕНЕЧКА. А, ты стесняешься показать!

КУБАРЕВ. Да что сразу «стесняешься», «стесняешься»! Я не стесняюсь.

ЖЕНЕЧКА. Ну, тогда возьми и покажи!

КУБАРЕВ. А что показывать, ты же видел.

ЖЕНЕЧКА. Да… Да, я-то видел, и Шаровский видел и мне замечание сделал… А я ему: где, что? А он: да вон там… А я ему: где, где? Под дурачка работаю, мол, сам не вижу ничего… А он мне: так вот, говорит, чтоб на следующей игре ничего не висело — так и сказал! Вот я вам его мнение передаю! И шепотом таким зловещим добавил: мы, говорит, не дома, а за границей, между прочим… и тут на нас смотрят не просто как на хоккеистов, а как на представителей страны Советов… И если каждый представитель страны Советов будет в таком виде появляться перед зарубежным зрителем…

ГУРЬЯНОВ. Кстати, сегодня на игру посол придет…

ЖЕНЕЧКА. С супругой! И если каждый хоккеист будет появляться в таком виде, то что будет?

КУБАРЕВ. Что будет?

ЖЕНЕЧКА. Плохо, милый мой, будет, всем нам будет плохо!

КУБАРЕВ. Кому какое дело, что я на шею повесил?

ЖЕНЕЧКА. Сашенька, ты пойми, мы ведь не дома. Дома вешай что хочешь. А здесь, пойми, на нас смотрят.

КУБАРЕВ. А дома что, не смотрят?

ЖЕНЕЧКА. Дома тоже смотрят, но по-другому… Дома другими глазами смотрят. А здесь… Здесь посол тебя может увидеть… Здесь тебя по телеку могут крупным планом показать… Во!

КУБАРЕВ. Ну и что… Ничего особенного, ничего такого.

ЖЕНЕЧКА. Николай Михайлович, ну объясните вы ему! Я уже не могу, я выдохся.

ГУРЬЯНОВ. Да чего объяснять?! Я лично ничего объяснять не буду. Я могу только приказ отдать.

КУБАРЕВ. Какой приказ?

ГУРЬЯНОВ. Снять крест — и все дела.

КУБАРЕВ (резко). А я не сниму.

ГУРЬЯНОВ. Ты что же это, моему приказу, что ли, не подчинишься?

КУБАРЕВ. Можно, я на лед пойду?

ГУРЬЯНОВ. Вернись! Сядь, Саша, сядь. Ты вот что, Саша, ты вот что, дорогой… Ты давай не трепи-ка нервы ни себе, ни мне. Ты что, хочешь неприятностей?

КУБАРЕВ. Ничего я не хочу.

ГУРЬЯНОВ. Вот и молодец! Давай, сними…

КУБАРЕВ. Не сниму.

ГУРЬЯНОВ. А я сказал — сними!

КУБАРЕВ. Не сниму я.

ГУРЬЯНОВ. Саша, я тебе в последний раз говорю, я по-хорошему с тобой пока…

КУБАРЕВ. А хоть по-плохому! Я сказал, не сниму — значит, не сниму.

ГУРЬЯНОВ. У, характер, а? Знаю я твой характер, сам тебя три сезона воспитывал. Саша, ты, знаешь, этот свой характер-то спрячь. Кто тебя ввел в большой хоккей? Я тебя ввел! Упрямый, черт… и не со мной, а с противником… Там с ним борись до конца, пока можешь. До последней жилы, все отдай! А со мной, знаешь, шутки плохи… Со мной этот свой характерец спрячь подальше и не показывай, слышишь? Не выводи меня, Саша! Не выводи! Кто тебя сделал? Я тебя сделал! Так слушай меня! Слушайся! За нарушение спортивной формы сегодня будешь играть в третьей тройке! На месте Кочепыги. (Пауза.)

КУБАРЕВ. За ваше тренерское доверие, Николай Михайлович, большое вам спасибо… Спасибо вам, что вы научили меня играть в хоккей… в большой хоккей… Но что касается того, о чем вы сегодня тут… вы извините, но я вас послушаться не могу. (Уходит.)

ГУРЬЯНОВ. Он прав. Прав, паршивец! Ну скажи мне, ну почему я должен этим маразмом заниматься, почему я должен распоряжения этого нашего выполнять?

ЖЕНЕЧКА. Руководитель спортивной делегации.

ГУРЬЯНОВ. Да нигде в мире таких должностей нет! Только у нас.

ЖЕНЕЧКА. Да у нас еще с октября 17-го пошло. У каждого Чапаева свой Фурманов.

ГУРЬЯНОВ. Бред, глупость! Мы к этой глупости привыкли и воспринимаем ее как должное. Начальник команды, руководитель делегации, понимаешь! Ох, Женька, сколько я этих начальничков перевидал! Что наш Шаровский — так, птичка-невеличка.

ЖЕНЕЧКА. А вот скажи, Михалыч, кто это первый придумал — руководитель спортивной делегации, начальник команды? Кто в спорте был первым?

ГУРЬЯНОВ. Кто-кто? Васька Сталин.

ЖЕНЕЧКА. Кто-кто?

ГУРЬЯНОВ (подходит к дверям, проверяет, заперты ли они). Вот тебе на! Приехали! Василий Иосифович Сталин!

ЖЕНЕЧКА. При чем тут Васька Сталин?

ГУРЬЯНОВ. Да при том! Черт рыжий! Какую команду угробил! Ребят золотых погубил! Короче говоря… В 40-х была команда ВВС. Только относилась она не к Военно-Воздушным Силам, а принадлежала лично сыну Иосифа Виссарионовича. Васька Сталин что хотел, то и делал с командой. Любил погулять. Ну, короче, он становится главным меценатом и покровителем хоккейной команды ВВС, где собирает для своего услаждения лучшие в то время хоккейные силы.

ЖЕНЕЧКА. Слушай, Михалыч, много всяких слухов ходит по этому поводу. А как на самом-то деле это было?

ГУРЬЯНОВ. Не знаю. Но мне говорили так: должны они были лететь в конце 40-х на календарный матч.

ЖЕНЕЧКА. В Челябинск?

ГУРЬЯНОВ. В Свердловск. Надо вылетать, а погода нелетная. Ну, Васе Сталину докладывают: так, мол, и так, погода нелетная — лететь нельзя. А он: что-что? Нельзя? В русском языке есть слово такое — «нельзя»? Первый раз слышу. А ну, марш в самолет!

В раздевалку с катка входит Шаровский, стоит у двери, слушает.

Стоят. Медлят: ну, погода-то нелетная. Он тогда размахивается — и в морду одного бьет. Кобуру распахивает, ТТ-шник свой вынимает и говорит: «Кто в самолет не пойдет — на месте положу как изменника Военно-Воздушных Сил. Ясно?»

ЖЕНЕЧКА. Ясно!

ГУРЬЯНОВ. И погода, понимаешь ли, сразу стала ясная! А вот под Челябинском как раз самолет и… Ну, все до одного погибли.

ЖЕНЕЧКА. А Бобров?

ГУРЬЯНОВ. А Боброву повезло. Он, говорят, с тем же Васькой Сталиным нализался и к самолету опоздал.

ЖЕНЕЧКА. Вот судьба! Слушай, а с ним-то что?

ГУРЬЯНОВ. С Васькой? Допивать пошел. Нет, ну перед папашкой пришлось, конечно, отчитаться. Извини, говорит, папаша, накладочка вышла! Ну, тот выслушал и говорит: «Ты, Василий, из всего случившегося должен сделать один вывод: кадры нужно беречь в любую погоду. Потому как кадры решают все». Понял? А ты говоришь, Фурманов! Тьфу, Фурманов! (Плюет на пол.) А Шаровский тем более! Тьфу, Шаровский! (Плюет еще раз.) Птичка-невеличка!

ЖЕНЕЧКА. Птичка-то птичка, а такую коровью лепешку на голову обрушил!

ШАРОВСКИЙ (подходя). Ну зачем же коровью? Я все-таки человек, Женечка!

ЖЕНЕЧКА. Здравствуйте, Анатолий Борисович!

ШАРОВСКИЙ. Молодцы, ох, молодцы! Как это вы умеете все с ног на голову поставить! Но по возвращении на родину (указывает на флаг, висящий в углу, видит, что флаг американский, спохватывается и показывает на другой угол, где висит флаг СССР) в своем отчете я должен буду указать, что старший тренер Николай Михайлович Гурьянов вел антисоветские разговоры, а врач-психолог команды Евгений Ларкин эти разговоры не только не пресек, но и поддерживал.

ЖЕНЕЧКА. Чего пресек, кого пресек? Не понимаю.

ШАРОВСКИЙ. Его ты не пресек!

ГУРЬЯНОВ. Меня не пресек.

ЖЕНЕЧКА. Но я же спрашивал!

ШАРОВСКИЙ. И тем самым не пресекал, а поддерживал!

ГУРЬЯНОВ. Ты вопросы задавал?

ЖЕНЕЧКА. Задавал!

ГУРЬЯНОВ. Правильно, то есть ты меня провоцировал!

ШАРОВСКИЙ. Ну, хватит! Антисоветские разговоры можно слушать и не пресекать, а можно сразу брать и…

ЖЕНЕЧКА. Стучать!

ШАРОВСКИЙ. Ну, не надо. Зачем же так! Писать! Писать, куда следует. А ты не сделал ни того ни другого.

ЖЕНЕЧКА. И вот что я вам скажу, Анатолий Борисович, в одном я прав: я слушал, а вы — нет.

ШАРОВСКИЙ. Ну, я тоже случайно… послушал.

ЖЕНЕЧКА. Но ни перед кем, ни перед вами я отчитываться не собираюсь. И эта ваша заграница мне не нужна. В гробу я вас видал. В белых тапочках.

ШАРОВСКИЙ. Где он меня видал?

ЖЕНЕЧКА. В гробу!

ШАРОВСКИЙ. В чем это я там?

ГУРЬЯНОВ. В чем, Жень?

ЖЕНЕЧКА. В белых тапочках с синей каемочкой. Ваш динамовский…

ШАРОВСКИЙ. Вот, вот так вы все и перекурочили! Вы во всем белом. А я в полном де… динамовском обличье. Молодцы, молодцы мужики! Ну, Ларкин, мы об этом с тобой в другом месте поговорим. (Подсаживается к Гурьянову.) Так, ну, вернемся к нашим баранам… ой, то есть к хоккеистам. Звонил в Москву Кувшинникову. Напоролся на Фагеева. Разговаривал с Яковенко. Они в курсе всех наших дел.

ГУРЬЯНОВ. Ну и что Кувшинников с Яковенко?

ШАРОВСКИЙ. Как что? Втык мне делали.

ГУРЬЯНОВ. За Кубарева?

ШАРОВСКИЙ. За вас за всех. За тебя, Николай Михайлович, в первую очередь. Спрашивал, куда Гурьянов смотрит.

ГУРЬЯНОВ. Ты б объяснил: на лед.

ШАРОВСКИЙ. И что там?

ГУРЬЯНОВ. Там хоккей… Игра такая! С палками и резиновым кружочком.

ШАРОВСКИЙ. Вот ты, Николай Михайлович, и признался…

ГУРЬЯНОВ. В чем?

ШАРОВСКИЙ. В том, что, кроме игры, ничего не видишь. А они там в Москве не только игру видят, не только!

ГУРЬЯНОВ. Что же еще?

ШАРОВСКИЙ. Все.

ГУРЬЯНОВ. Что все?

ШАРОВСКИЙ. В общем, так, Николай Михайлович: раз ты от Кубарева ничего не добился, сегодня Кубарев на лед не выйдет.

ГУРЬЯНОВ. Как это не выйдет, как это… Хочешь, чтобы мы проиграли? Без Кубарева мы проиграем, неужели вам непонятно?

ШАРОВСКИЙ. Кубарев на лед с крестом не выйдет!

ГУРЬЯНОВ. Состав команды я решаю!

ШАРОВСКИЙ. Вот и решайте… Я вам дал возможность решать! А вы ничего не решили! Кто отвечает за воспитательную работу? Старший тренер! А если он не может справиться со своим подопечным, мы ему поможем. И мы кое-что поможем решить…

ГУРЬЯНОВ. Ты… вы как со мной разговариваете?

ШАРОВСКИЙ. Как начальник команды. Как руководитель нашей спортивной делегации.

ГУРЬЯНОВ. А я как старший тренер вам говорю: Саша Кубарев — мозг и нерв команды. У него сильный бросок от синей линии — вон, даже ихняя желтая пресса и то в нашем деле понимает!

ШАРОВСКИЙ. А я что, возражаю, чтобы он выступал? Я не возражаю, чтобы он выступал. Я сам спортсмен. У меня шестое место было в Москве… по пинг-понгу. Среди мальчиков. Но я настаиваю… Даже не я, а Кувшинников и Яковенко… Пойми, Николай Михайлович, Москва настаивает, чтобы Кубарев снял этот свой крест, и немедленно!

ГУРЬЯНОВ. Между прочим, это его личное дело.

ШАРОВСКИЙ. Он что — верующий?

ГУРЬЯНОВ (лукаво). Да! Представьте себе, да! Верующий! А мы должны уважать чувства верующих!

ШАРОВСКИЙ. Верующий хоккеист — такого не бывает!

ГУРЬЯНОВ. А вот случилось вдруг такое… и что? Что теперь делать?

ЖЕНЕЧКА. То-то сегодня утречком, когда прогулка по городу была, Кубарев мне: «Зайдем?» — говорит… и этак за рукав тянет. Куда, я сам сразу не понял. Домик такой аккуратненький, чистенький. Зашли — оказалось, церковь. Католическая, правда. Но церковь.

ШАРОВСКИЙ (в потрясении). Ну, и… как он там себя вел?

ЖЕНЕЧКА. Обыкновенно. Как себя в церкви ведут? Постоял, свечку зажег и отвалил.

ШАРОВСКИЙ. Ну, все… Спасибо, что сообщил. Ну, все.

ГУРЬЯНОВ. Что все?

ШАРОВСКИЙ. Кубарев больше не выездной. И ты, Женечка, боюсь, тоже будешь вместе с ним!

ЖЕНЕЧКА. Но почему я? Почему я?

ШАРОВСКИЙ. Все, я ушел. Звонить в Москву.

ГУРЬЯНОВ. Погоди! Сейчас вместе еще раз с Кубаревым поговорим! (Выйдя к бортику.) Кубарев! Сюда!

Снова влетает в раздевалку хоккеист Кубарев, снова в коньках по ковру.

КУБАРЕВ. Ну, чего?

ШАРОВСКИЙ. Присядьте.

Кубарев стоит, тяжело дыша.

ГУРЬЯНОВ. Присядь, Саша. Сказано, присядь — значит, присядь.

Кубарев падает в кресло.

ШАРОВСКИЙ. Послушайте, Кубарев, зря вы так тут упорствуете… Хотите, чтобы я вас к чертовой матери… то есть в Москву отправил? Я это сделаю! Ни на что не посмотрю, отправлю сегодня же, сейчас же!

ГУРЬЯНОВ. Матч отыграешь, Саша, и сегодня же, вечерним рейсом…

ШАРОВСКИЙ. Подожди, Николай Михайлович, сейчас я с ним разговариваю!

ГУРЬЯНОВ. Да нет, нет… Я просто ему ситуацию объясняю!

ШАРОВСКИЙ. Неправильно объясняешь. Я ему сейчас все объясню. И он поймет. Он у меня все поймет!

КУБАРЕВ. Ну что, что еще?

ШАРОВСКИЙ. Матч он не отыграет. Потому что сегодня же будет отчислен из команды и отправлен в Москву. Сегодня, вот сейчас мы проведем общее собрание команды, обсудим твое поведение в коллективе, и по-комсомольски…

КУБАРЕВ. Я не комсомолец…

Пауза. Шаровский вопросительно смотрит сначала на Женечку, потом на Гурьянова, потом опять на Женечку.

ЖЕНЕЧКА. Да, да, Анатолий Борисович. Мы Кубарева должны по приезде в Москву как раз принять в комсомол.

ШАРОВСКИЙ. Почему?

ЖЕНЕЧКА. По итогам нашей поездки. Так запланировано. Так по плану у нас.

ШАРОВСКИЙ. Почему, я спрашиваю, он до сих пор не комсомолец?

ЖЕНЕЧКА. Саша, объясни Анатолию Борисовичу…

КУБАРЕВ. Потому что я верующий.

ШАРОВСКИЙ. В кого?

КУБАРЕВ. В бога, в кого еще?

ШАРОВСКИЙ. И кто твой бог?

КУБАРЕВ. Мой тренер Гурьянов Николай Михайлович. Как хоккеист я больше никому не верю. И вам в том числе.

ШАРОВСКИЙ. Правильно говорят: было у отца три сына — два умных, третий хоккеист.

КУБАРЕВ. У нас в стране свобода совести. В Конституции записано.

ШАРОВСКИЙ. Ишь ты, грамотный какой. А если грамотный, почему все же не в комсомоле?

КУБАРЕВ. А я сразу в партию хочу! А что, нельзя? Меня вот из второй лиги сразу в высшую взяли — это можно? А в комсомол… Да как-то не вступил… Времени не было вступить…

ШАРОВСКИЙ. Времени? А на что же ты, голубчик, тратил все свое время?

КУБАРЕВ. Я? В хоккей играл!

ГУРЬЯНОВ. Эт-то точно! Кубарев всю свою сознательную, а также несознательную жизнь играл исключительно в хоккей.

ШАРОВСКИЙ. Ну вот и доигрался… Боюсь, теперь все ваши планы будут нарушены. Боюсь, с большим хоккеем вам, Кубарев, придется расстаться!

КУБАРЕВ. Это почему?

ШАРОВСКИЙ. Потому что вы не подчиняетесь нашим распоряжениям. Потому, что вы забыли, кто вы и где вы. Вы забыли, что вы тут не просто палками по кружкам лупите, а являетесь… Вы знаете, кем вы тут являетесь? Вы являетесь представителями нашего советского спорта! И если вы действительно некомсомолец и верующий, в чем я очень и очень сомневаюсь, то… то…

КУБАРЕВ (рывком снимает с себя крестик, бросает его на пол). Да вот вам! Чего вам надо? Вот!

ГУРЬЯНОВ (торжествующе). Ладно, Саша, успокойся! Ты должен сохранять спокойствие перед игрой. Понятно я говорю? (Всем.) Спокойствие необходимо Кубареву перед игрой. Он себя сегодня еще покажет! Проявит свой характерец. Тот самый, который тут нам демонстрировал! На льду проявит! В борьбе! Это будет лучший матч Кубарева! (Кубареву.) Лучший! А не покажешь, не проявишь… пеняй на себя! Я тебя сделал, я тебе еще кое-что… сделаю в твоей спортивной биографии! А сейчас — спокойствие! Дайте ему сосредоточиться на игре! Не думай ни о чем, Саша! Только о предстоящей игре думай! Посиди, отдохни, все уходят… Все уходят, я сказал! А ты посиди, отдохни…

ЖЕНЕЧКА. Анатолий Борисович, я надеюсь, вы…

ШАРОВСКИЙ. Ладно, Женечка, я сейчас пойду в Москву звонить — докладывать, что все в порядке… (Уходит.)

ЖЕНЕЧКА (ему вслед). Но вы, я надеюсь, так не считаете, как вы… э-э-э… (Уходит за ним.)

ГУРЬЯНОВ. Ну вот мы одни… Теперь скажи по-честному, почему ты сразу не сделал то, о чем тебя просили, почему не меня, а Шаровского послушался? Почему не захотел пойти навстречу? Я же тебя просил, ты же мог…

КУБАРЕВ. Не мог.

ГУРЬЯНОВ. Опять свое… Я не пойму, ты мужик или не мужик?

КУБАРЕВ. Не знаю…

ГУРЬЯНОВ. Не раскисать! Как можно перед игрой так раскисать?

КУБАРЕВ. Да я не раскисаю.

ГУРЬЯНОВ. Я ж вижу.

КУБАРЕВ. Да не видите вы ничего.

ГУРЬЯНОВ. Обижаешь, Саша. Я все про тебя знаю…

КУБАРЕВ. Не знаете.

ГУРЬЯНОВ. Так скажи, объясни. Я ж тебя именно об этом и прошу.

Пауза.

КУБАРЕВ. Это моей бабки крестик. (Поднимает крестик с пола.) Она больная, помирает сейчас. А я сюда поехал… Бабка мне дороже матери, воспитывала меня всю жизнь, кормила-поила и на все игры провожала… Сколько себя помню, столько баба Тася за мной ходит… А тут слегла и помирать стала. А мне в Америку ехать. Я прямо не знал, чего делать. А она: «Езжай, Саня, езжай, езжай… ты там нужнее!» — и сняла с себя крестик, надела мне на шею и говорит: «Носи его, Саня, и не снимай. Тогда буду жить и ждать тебя. А как снимешь, учти, сразу жить перестану, так и знай». Вот…

Конец ознакомительного фрагмента.