Чудотворцы

Марк Рабинович, 2020

Молодой римлянин Публий становится жертвой грязных интриг и вынужден бежать. После череды злоключений он попадает в Иудею и становится участником Маккавейских войн. Теперь его судьба связана с народом, которого он не знает и не понимает. Он познакомится с военачальниками, героями и царями, его ждут битвы и походы, чудеса, ну и, конечно, любовь. В этом историческом романе полно неточностей и, если хотите, можете считать что его действие происходит в альтернативной реальности. В этой странной реальности действительно все не так: мужчины в ней любят, страдают, сражаются и строят, а женщины любят, страдают, рожают, растят детей и умеют ждать. Не правда ли, весьма альтернативно? Там, в неких параллельных мирах, слова "дружба" и "честь" – это не пустые звуки, а слово "любовь" – нечто большее чем слово. Открою вам секрет: некоторые из неимоверно любимых и уважаемых мной людей давно уже живут в этой реальности, и мне бесконечно жаль тех, для кого эта реальность – альтернативна.

Беглец

Через два года после своего исчезновения из Рима, Публий Коминий Аврунк с изрядной горечью, но и с некоторой долей гордости, считал себя профессиональным беглецом. Что главное для беглеца, думал он иногда? Наверное — нигде не задерживаться надолго. Ведь стоит только остановиться, завести дом, хозяйство, друзей, жену (храни Юнона от такой напасти), и ты сразу становишься беззащитным. Дом и жена (а то и дети) крепко-накрепко привяжут тебя к какому-нибудь городу или поселку, ну а там тебя без труда найдет умелец с железным штырем или шилом. Потом найдут твой хладный труп с раной, соответственно, в голове или в печени, а убийца получит свои два кувшина фалернского.

Рекомендательные письма, врученные ему в подозрительном доме на Кверкветулане, Публий, поначалу, использовал весьма осторожно. Помня предостережения Перперны, он долго и основательно наводил справки, прежде чем явится перед очи того или иного правителя. А являться приходилось, так как денарии и сестерции из заветного мешочка имели тенденцию заканчиваться. И тогда приходилось наниматься архитектором, строителем мостов или консультантом по ритуалам. Впрочем, последнее требовалось все меньше и меньше по мере продвижения на восток, к границам Республики, на которых влияние римских обычаев ослаблялось и размывалось, а варварские обычаи преобладали. Публий помнил мерзопакостные наставления легата, но, похоже, тот не учел, что с размыванием географических границ, размывается и нравственность. Бариум, Корфу, Эдесса и прочие римские, а затем македонские и греческие города отмечали вехи на пути его бегства на восток. Более крупных городов он избегал, опасаясь неофитского рвения местных правителей в совсем недавно покоренной Македонии. Публию повезло, и его ни разу не продали в рабство, хотя две таких попытки случились, но первый раз инженеру удалось отбиться, а второй раз — убежать. Рекомендации делали свое дело, и порой ему удавалось отдохнуть на одном месте по нескольку месяцев, перезимовать в теплом доме. Постепенно, он начал думать, что Республика про него забыла. Но расслабился он напрасно…

Деметриада считалась городом, но ее быстрая слава давно прошла и теперь, после высадки и разгрома под Фермопилами отчаянного десанта Антиоха Великого, город больше напоминал деревню, с козами, жующими травку на немощеных, заваленных навозом улицах. Здесь, на окраине Республики, говорили по-гречески, еще со времен Александра Великого перейдя с разнообразных диалектов на единый язык Эллады — койне. Публий и раньше неплохо изъяснялся на этом языке, который частенько звучал в его родном Геркулануме, а уж в соседнем Неаполисе был слышен на каждом углу. Теперь же, после года скитаний по римской Элладе, его койне достиг совершенства. Может поэтому, а может и в силу стечения обстоятельств, в Деметриаде ему даже не понадобились рекомендации. Дело в том, что как раз в это время, местный правитель, в силу каких-то соглашений с Римом именовавшийся"царем", получил из метрополии указание привести в порядок дороги и мосты. Как понял Публий, Республика подтягивала силы к восточным границам, то ли готовя вторжение, то ли для демонстрации силы. Как бы то ни было, но от дорог и мостов теперь требовалось выдерживать не только груженые повозки легионерских обозов, но и тяжелые карробаллисты, катапульты и стрелометы. Магистратура провинции расщедрилась даже на довольно значительные средства в виде золотых денариев, уже привезенных в Деметриаду под охраной. Для выполнения таких сложных работ правителю понадобился инженер, своего у него не было, выписывать специалиста из Афин было и дорого и долго, поэтому инженером стал удачно подвернувшийся Публий. В дополнение к своим прямым обязанностям, бывший понтифик помогал правителю в совсем иных делах, негласно деля с ним одну из его наложниц. То ли правитель был уже слишком стар, то ли Ларисса была ненасытна, но их связь возникла по инициативе прекрасной фракийки. И она же предупредила Публия о надвигающейся беде…

Возможно"царь"был уже стар для ложа, но из ума еще не выжил, хотя ум он имел явно извращеный. Поэтому, получив из канцелярии наместника ориентировку на Публия, он не заключил его под стражу, а задумал нечто более утонченное. Правитель был не только хитер, но и жаден, и решил присвоить казенные средства пользуясь опалой экс-понтифика. Но для этого надо было хотя бы начать работы и передать Публию часть, разумеется весьма малую, от привезенных денариев. После этого его можно будет обвинить в растрате, и вряд ли кто-нибудь будет прислушиваться к оправданиям разыскиваемого Республикой негодяя, ну а вовремя пресеченная попытка к бегству может оставить по себе удобно безмолвное тело. Весь этот хитроумный план он изложил доверенному рабу, а Ларисса, в свою очередь, подслушала и не утаила от своего любовника. Тогда Публий разработал свой план, несколько более успешный, чем царский. Получив первую и, как предполагалось, последнюю толику золота, он поцеловал зареванную Лариссу и немедленно поспешил в порт, где его ждала заранее зафрахтованная фелука. На этом он распрощался с подвластными Республике территориями и продолжил свой путь, а вернее — бег, на восток.

Годы бегства, а сколько именно, Публию вспоминать не хотелось, запомнились ему чередой царей, строительных площадок, временных жилищ, столь же временных женщин, и местных богов, имена которых не запоминались. На Родосе, куда доставила его фелука, инженеры и архитекторы не требовались. Потерпев поражение в недавней войне и потеряв все свои территории на материке, остров постепенно приходил в упадок, a упавший во время давнего землетрясения знаменитый Колосс так и лежал поверженный и бесполезный, уже давно заросший патиной. Поэтому Публий охотно откликнулся на предложение египетского посланника и нанялся городским архитектором Александрии Египетской. Поначалу, еще сохранив остатки наивностим, он строил грандиозные планы создания шедевров архитектуры в богатом и культурном городе. Однако, прибыв на место, Публий обнаружил, что со времен Сострата Книдского в Александрии не строят ничего, кроме типовых дворцов знати и армейских казарм.

Египет произвел на него странное впечатление. Рутинная работа на Птолемеев не слишком утомляла инженера и оставляла достаточно времени для раздумий. При этом он не раз вспоминал пламенные речи Перперны о поглощение одних народов другими. Хотя легат имел ввиду исключительно латинян, Публию хватило ума сообразить, что не одни только римляне подавляют и поглощают другие народы. Но здесь, в Эйгюптосе, как называли эту страну пришельцы, подавления не произошло, здесь столкнулись две одинаково сильные и такие разные культуры. Итак, пришельцы из далекой Эллады принесли свой радостный, немного беззаботный образ жизни. И действительно, о чем заботится, если все равно все решает воля богов? Можно жить и радоваться жизни, оставив более серьезные заботы многочисленным богам и немногочисленным философам, которые и в богов-то не верят. А после смерти, если, конечно, найдется чем заплатить Харону, будешь вечно бродить в Аиде бесплотной тенью, не знающей ни боли, ни страданий. Египтяне же жили в своей черной стране, которую называли Та-Кемт, лишь с одной целью — подготовить себя к смерти, после которой только и начнется истинное существование. Если жители Та-Кемт были куколками, то эллины — яркими бабочками. Настолько различны были эти культуры, что столкнувшись, не смешались, а образовали слои, подобно несмешивающимся жидкостям, которые демонстрировали жрецы будущим понтификам в Регии. Выражалось это буквально во всем, и в одеждах и в культе богов и, особенно, в архитектуре. Удивительно было видеть как массивные, странных пропорций египетские дворцы и храмы, соседствовали в Александрии с изящными, стройными и совершенно отрешенными от людей колоннами эллинских построек, а над всем этим возвышалась огромная башня маяка. И все же взаимопроникновение культур происходило, но происходило весьма медленно, принимая при этом такие причудливые формы, что Публий порой лишь диву давался.

Вскоре Птолемеи отказались от услуг городского архитектора, однако, без дела он не остался. В канцелярии ему предложили организовать строительство боевых машин, а потом и сопровождать их к Мемфису, для отражения вторжения селевкидов. К счастью воевать ему не пришлось, так как армию Антиоха остановили не боевые машины и не армия Птолемеев, а римские угрозы. Зато Публию довелось увидеть пирамиды Хафры и Хеопса, третье из герадотовых чудес света, после поверженного Колосса и александрийского маяка. Восхищенный инженер сел на песок, взял палочку и попробовал набросать примерную смету работ. Результаты поразили его: получалось, что строительство этих двух пирамид требовало ресурсов всего царства, не оставляя почти ничего на остальную инфраструктуру страны: дороги, общественные здания и армию. Впрочем, дорог в Египте тогда почти не было — передвигались в основном по Нилу. С ужасом думал он о том, что творилось в той, древней Та-Кемт, заточенной исключительно под строительство колоссальных гробниц. Количество рабов потребное для таких огромных работ тоже должно было быть неимоверным, не говоря уж о надсмотрщиках и охране, не позволяющей рабам разбегаться. Впрочем, подумал он, пустыня охраняет эту страну получше всякой стражи и вряд ли кто осмелится пересечь ее даже в поисках свободы, не имея с собой запасов воды и фуража. Но вскоре он узнал историю, поколебавшую его уверенность.

Тем же вечером в небольшой харчевне на берегу Нила он обратил внимание на пожилого жреца, чей статус легко узнавался по обритой голове. Публию было скучно, старик чем-то привлек его внимание, и он молча поставил на его стол дорогое угощение — кувшинчик пальмового вина, приглашая к знакомству. Вино сделало свое дело, оказалось что новый знакомец был жрецом Птаха, недовольным буквально всем, но, в первую очередь, политикой Петубастиса, верховного жреца его бога. В чем именно провинился глава культа, старик не объяснял, но ругал его непрерывно. Прервав его ворчание, Публий поинтересовался процессом строительства пирамид.

— Это дело давнее — проворчал жрец — Теперь такого не строят, и слава могучему Ра, что не строят.

— Что так? — осторожно заметил Публий — Вроде бы внушительные сооружения, прекрасное место захоронения живого бога.

— Захоронение? — саркастически переспросил жрец — Скорее кенотаф — он употребил новомодное греческое слово — Никто не знает, где именно захоронен великий фараон Хуфу, похоже, это судьба наших живых богов.

Слова"живые боги"старик произнес настолько иронично, что Публий заподозрил в нем вольнодумца, а неясные намеки звучали загадочно. Но то, что вскоре рассказал захмелевший жрец, было еще удивительней.

— Знаешь ли ты, эллин… — старик принимал Публия за грека, да и разговор шел на этом языке — … с каких пор у нас перестали строить пирамиды и начали обходиться скромными… — тут он ухмыльнулся, вероятно имея свое мнение о скромности — … гробницами?

— Был, как ты возможно слышал, такой великий фараон — Рамзес — продолжил жрец, не ожидая ответа — Впрочем, они у нас все великие. Так вот, он тоже пытался построить себе пирамиду. Уж не знаю, превзошла бы она те пирамиды, что ты видел, но замысел был воистину хорош. Да вот только ничего у него не вышло.

— Почему? — спросил Публий, подливая вина.

— Потому что хибиру унесли сердце нашей страны — непонятно заявил старик — История это старая, юноша, к тому же хорошо и основательно забытая. Был тут у нас такой народ, называвшийся хибиру. Держали их за рабов и использовали при строительстве пирамид. Все было, вроде бы, хорошо, да только в один прекрасный день, все до одного хибиру снялись с места и ушли в пустыню.

— Как в пустыню?! — вскричал Публий — Они же наверняка там погибли!

— Мы тоже так думали, а вот Рамзес, великий разумеется, засомневался и решил проверить, ну а на всякий случай взял с собой все свои колесницы и половину армии… Больше ни его, ни колесниц не видели ни в Верхнем, ни в Нижнем царстве. Ну а недостроенную пирамиду кое-кто разобрал на кирпичи.

— Что же случилось с хибиру? — поддержал инженер удивительный рассказ.

— Кто знает? Да только слышал я о некоем народе, захватившем наш древний город Рушалимум, уже давно не египетский, и построившем там свое царство. Очень уж они похожи на наших хибиру.

— Ну а сердце страны, которое они унесли? Что это было? Какая-то святыня? Волшебный предмет? — недоумевал Публий.

— Какие же вы, латиняне, неисправимые прагматики — проницательный старик все же распознал в нем римлянина — У сердца страны нет ни вида, ни веса, ни формы. Впрочем, никто и не знает, что это, и, как и человеческое сердце, его не замечаешь, пока с ним все в порядке. Вот только после ухода хибиру, наша страна не живет, а лишь существует, как тень былого Кемта. Поэтому со времен Рамзеса завоеватели овладевают ей с такой легкостью.

— И давно это было? — спросил Публий.

— Давно — пробормотал жрец, заглядывая в опустевший кувшин — Никто уже и не помнит, когда это было.

— А как же ваши знаменитые записи на стенах?

— Нет никаких записей и не будет. В тот год, впервые в истории страны, верховные жрецы всех богов оставили свои свары и объединились в страхе перед тем, что произошло. Писцам было запрещено записывать историю ухода хибиру и исчезновения фараона. По версии жрецов, его божественная мумия и по сей день благополучно покоится в весьма скромной гробнице далеко в пустыне.

Старый жрец ушел, пошатываясь, а инженер все думал о таинственном народе, ушедшем в пустыню в поисках свободы.

Вернувшись из Мемфиса в Александрию, Публий оказался не у дел. Поэтому, когда к нему, уже проедавшему последние деньги и с нарастающим беспокойством наблюдавшему за усиление Рима в Египте, пришел посланник селевкидов и предложил работу, он раздумывал недолго. На восток, а потом и на север он шел вместе с возвращающейся сирийской армией. Войско двигалось тяжело, везя в обозе награбленное в Египте. Продвигались медленно, шли от оазиса к оазису, и здесь Публий впервые познакомился с пустыней. Пустыня и впечатляла и настораживала. Стадия за стадией тянулись унылые, безжизненные пески и молодой Аврунк еще раз вспомнил легендарных хибиру, пересекших эту пустыню без запасов воды и избегая охраняемых оазисов. Теперь история, рассказанная жрецом Птаха, казалась ему все более и более фантастичной. Наконец, пески закончились, армия сирийцев повернула на север и потянулись каменистые холмы, а потом и такие же бесплодные горы. Ущелье, в котором чередовались черные и красные скалы, по-прежнему бесплодные, вывело их к морю. Но это не было знакомое ему море эллинов и римлян, а совсем другое — Красное море, о котором он слышал от пунов, когда-то бороздивших его просторы. Через несколько недель пути вдоль берега море кончились и снова началась пустыня, на этот раз — каменная. Зимнее солнце не раскаляло землю, а лишь слегка прогревало ее и по ночам было холодно, приходилось укутываться в теплый плащ. Однажды пошел дождь, причем такой сильный, какого Публий не помнил и в Кампании. Проводники забеспокоились, начали поторапливать войско, подгонять повозки, но не успели. Внезапно, непонятно откуда вынесло яростный поток воды, громадный вал, налетевший на сирийцев. Несколько повозок унесло потоком неизвестно куда, пропали и люди, но большинство спаслось, вовремя предупрежденные проводниками. Вода исчезла так же стремительно, как и появилась.

В пути Публий подружился с несколькими молодыми сирийцами, чему способствовал и его прекрасный греческий. Друзья нередко развлекались охотой, для которой ему выдали неплохого, легкого на ногу коня. Однажды ему даже пообещали охоту на льва, но зверь был осторожен и добыть его не удалось, несмотря на все старания проводников. Зато в пустынной местности в изобилии водились серны и антилопы, надо было лишь находить глубокие ущелья, на которые указывали проводники.

Прошло еще несколько недель и армия снова вышла к морю. На этот раз это было знакомое Публию море, которое он уже пересек от далекого Геркуланума до этих неведомых земель. Шли дожди и пустыня зацвела, покрылась анемонами и изменила цвет. Теперь она была красной от цветов, с белыми и сиреневыми вкраплениями, напоминая хаотично сотканный ковер. Постепенно появилась зелень и деревья, сначала акации, а потом и дубовые рощи. Кое-где мелькали возделанные поля и дома, там крестьяне прятались от войска, скрывая женщин в схронах и рощах. Еще пару недель занял путь до порта в Аскалоне, где сирийцы погрузились на корабли и отправились морским путем в тетраполис Антиохии. Публия же Аполлоний, самарийский наместник царя Антиоха, задержал в Аскалоне, и предложил ему направиться в один из городов провинции для проведения инженерных работ. О каких работах идет речь, ему не сообщили, да он и не спрашивал.

Был ему выдал невзрачный конек и небольшой эскорт в виде трех всадников. Город, в который ему предстояло попасть, находился в горах, где-то на северо-востоке, если судить по солнцу. Спутники Публия называли его Хиеросалима², хотя, несмотря на название, не признавали за ним никакой святости. Название что-то смутно напоминало, и постепенно инженер заподозрил, что это и был город загадочных хибиру, упомянутый старым пьяницей из Мемфиса. Имущества за годы скитаний Публий не нажил, и во вьючные сумки он погрузил лишь смену одежды да легионерский шлем, доставшийся ему от легата Перперны. Дорога шла сначала по равнине, пересекая дубовые рощи, заросли карата — рожкового дерева и диких кипарисов — здесь их не сажали вдоль дорог, как в Кампании. Впрочем, путь по которому следовал Публий со спутниками трудно было назвать дорогой. Это была, скорее, хорошо утоптанная тропа, по которой опытный возница мог провести и не слишком тяжело нагруженную повозку. Но в остальном местность была удивительно похожа на его родную Кампанию, а еще больше — на межгорные равнины Эллады. Попадались им и плодовые деревья, но дикие, с твердыми, несъедобными плодами. Миндаль уже отцвел, но плодов еще не дал, так что приходилось довольствоваться дорожной пищей — сухарями, вяленым мясом серн и наскоро приготовленной похлебкой из фасоли и проса.

Ближе к морю еще можно было увидеть обработанные поля, но дальше на восток началась совершенно дикая местность. На третий день тропа пошла вверх и начала виться среди заросших лесом склонов. Теперь кипарисы преобладали над дубами, появились и сосны, такие же разлапистые и кривые, как и в южной Италии. Здесь Публий впервые увидел кедр и восхитился спокойной мощью этого благородного дерева.

Потребовалось еще два дня неторопливого путешествия, чтобы они начали приближаться к своей цели. Теперь о близости города говорили небольшие деревни, поселки и хутора, окруженные возделанными террасами — в этих горах не было ровных полей. Подвешенные на склонах гор узкие полоски земли не годились для вспашки влекомым быками плугом, как это делалось в Кампании и Греции. Поэтому здесь преобладали фруктовые сады, виноградники и огороды. Наконец, впереди, на холме, показался и сам город. Издалека он не производил впечатления и казался хаотическим нагромождением домов с плоскими крышами, а привычных Публию черепичных крыш видно не было. Тропа расширилась и снова стала дорогой, которую перегораживал сирийский заслон из трех гоплитов. Инженера со спутниками они пропустили без вопросов мельком взглянув на свиток с печатью, которым помахал командир их небольшой команды. Неподалеку дымили костры сирийских солдат, варили похлебку, а армейские пастухи пасли лошадей и двух боевых слонов. Публий знал, что слоны были явным нарушением подписанного отцом Антиоха Эпифана, тоже Антиохом, кабального Апамейского договора. То ли Антиох уже готов был бросить вызов Риму, то ли надеялся, что Сенат не узнает. Как бы то ни было, инженер решил на всяких случай представиться самнитом, а не латинянином.

Всадники последовали дальше, но в город не вошли, а начали огибать его справа по низине. На недоуменный вопрос Публия, один из сопровождающих его всадников сказал:

— Ты же не захочешь получить кривым ножом в печень или огромным камнем по башке. Именно это и произойдет, если мы поедем через город.

— Неужели местные вас так не любят? — удивился инженер.

— А за что им нас любить? — пожал плечами всадник.

Развивать свою мысль он не стал, а расспрашивать его Публий посчитал неразумным.

Они продолжали двигаться по оврагу, изредка объезжая заросшие колючками развалины непонятных сооружений. Город оставался по левую руку, возвышаясь над ними нагромождением навалившихся друг на друга домов. Отсюда, снизу это казалось хаосом, отсутствием какого-либо порядка и отрицанием уличной геометрии, столь свойственной греческим и римским городам. Овраг свернул влево, и Публий увидел другой город. Этот город не стоял на горе, как уже увиденная им Хиеросалима, а поднимался снизу, из оврага террасами строений. Когда кавалькада приблизилась к удивительному городу на склоне, стало заметно, что его дома заметно отличались от хаоса на горе и своими размерами и формой. Они были либо очень старые, либо очень новые, причем последние следовало, пожалуй, назвать дворцами. К тому же город на горе был огорожен стеной, не слишком высокой и не слишком могучей, но все же разделяющей два города. Над нижним городом нависала крепость, неоднократно перестроенная, что было заметно по чересполосице старой и новой кладки. До вершины холма и до верхнего города стены цитадели не доставали. Тропа пошла резко вверх, пересекая первые дома города на склоне и через несколько минут всадники уже въезжали в ворота крепости.

Навстречу им выскочил, именно выскочил, а не вышел, высокий воин в полном боевом облачение: кожаном фартуке с медными накладками, из под которого виднелась расшитая орнаментом туника, поножах и кавалерийских сандалиях с толстыми подошвами. Эти сандалии, так же как и длинный меч на широком поясе, выдавали в нем всадника, а фибулы хорошей работы, скрепляющие тунику — богатого всадника. В левой руке он держал беотийский шлем. Кавалерист вначале порывисто обнял спутников Публия, а потом подошел и к нему.

— Возрадуйся, латинянин! — воскликнул он — Мое имя — Никандр, Никандр из Эфеса, но служу я царю Антиоху.

— Я не римлянин, а самнит — поспешил поправить его Публий — из семьи Аврунков, рода Коминиев.

— Весьма рад этому — ухмыльнулся Никандр — Ты, должно быть, инженер?

— Верно — глядя на веселого Никандра, трудно было удержать улыбку — А еще я мостостроитель и архитектор из коллегии понтификов.

— Ух ты, как серьезно! — но что-то было непохоже, что Никандр может быть серьезным — А я-то думал, что инженерами латиняне называют стрелков боевых машин.

— Так было когда-то — пояснил Публий — теперь инженером считают тех, кто умеет строить.

Откровенно говоря, во время своих скитаний Публию так и не удалось возвести какой-либо шедевр архитектуры, поэтому он боялся следующего вопроса веселого кавалериста. И этот вопрос прозвучал:

— Ну и как, многое тебе удалось построить? — спросил Никандр.

Только было Публий открыл рот, чтобы дать уклончивый, но все же правдивый ответ, как выяснилось, что ответы его неугомонному собеседнику и не требовались, потому что тот продолжил со смехом:

— У нас-то тебе скорее придется вспомнить старое значение слова"инженер"и малость пострелять. Впрочем, есть здесь работа и для строителя — Никандр внезапно стал серьезнее — Надо будет укрепить стены нашей цитадели, а заодно и разрушить кое-какие другие стены.

При этих словах он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону холма, но пояснять ничего не стал, а Публий слишком устал с дороги, чтобы интересоваться подробностями. Он сдал коня конюшим, и потащил свои нехитрые пожитки в казарму, где ему отвели угол, не подозревая, что пришел наконец конец его бегству.

Примечания

2

Хиерос (ἱερός) — святой (гр.)