Чудотворцы

Марк Рабинович, 2020

Молодой римлянин Публий становится жертвой грязных интриг и вынужден бежать. После череды злоключений он попадает в Иудею и становится участником Маккавейских войн. Теперь его судьба связана с народом, которого он не знает и не понимает. Он познакомится с военачальниками, героями и царями, его ждут битвы и походы, чудеса, ну и, конечно, любовь. В этом историческом романе полно неточностей и, если хотите, можете считать что его действие происходит в альтернативной реальности. В этой странной реальности действительно все не так: мужчины в ней любят, страдают, сражаются и строят, а женщины любят, страдают, рожают, растят детей и умеют ждать. Не правда ли, весьма альтернативно? Там, в неких параллельных мирах, слова "дружба" и "честь" – это не пустые звуки, а слово "любовь" – нечто большее чем слово. Открою вам секрет: некоторые из неимоверно любимых и уважаемых мной людей давно уже живут в этой реальности, и мне бесконечно жаль тех, для кого эта реальность – альтернативна.

Пролог

Сегодня утром на Город упал снег. Наверное, он пытался засыпать Ерушалаим, но куда ему — силенок не хватило. Далеко, далеко, на севере Италии, на приальпийских равнинах, снег порой покрывает землю сплошным слоем. Если его много, а его там бывает очень много, то все: поля, лес, изгороди, сараи, становится белесым, теряет цвет и форму, расплывается, исчезает в снежной пелене. У нас же, на холмах вокруг Города, снег не может настолько завладеть миром, ему не дадут это сделать складки местности. Тогда он засыпет овраги, побелит плоские крыши, запорошит дороги, но с Городом не справится. Так и ляжет он белыми мазками, бессильный накрыть своей белизной наш славный город и только подчеркивая его несравненную магию.

В Городе меня ждали дела и следовало поторопиться. Моя любимая и дети еще спали и я, пожалев их сон, пожевал холодную как лед лепешку, взял заранее приготовленный сверток и осторожно вышел из дома, стараясь не скрипеть рассохшейся дверью, которую давно следовало починить. По случаю снегопада, я обулся в крестьянские башмаки, идею которых позаимствовал у германцев, наезжавших иногда в Рим. Римляне называли такие постолы"корбатин", так как это были всего лишь куски сыромятной кожи, обернутые вокруг ноги и стянутые над икрами ремешками от сандалий. У нас, в Иудее, такого не носят, но ведь и снег у нас бывает не каждый год. Сейчас мои “корбатины” скрипели на снегу, пока я шел по тропе, огибая западный склон Храмовой горы. Сегодня мне нужно было попасть на самую южную оконечность Давидова Городища. Уже лет этак двести как центр города сместился на север, ближе к Храму, и новые стены Города оставили постройки давидовых времен за своими пределами. Ближе всего было спуститься вниз и пройти долиной Геенома. В любое другое время я так бы и сделал, невзирая на недобрую славу этого места. Хотя там уже сотни лет не горели жертвенники и не приносились сомнительные жертвы, люди по-прежнему обходили Гееном стороной. Лишь городская свалка медленно, но уверенно наползала на него. Мне же, ученику Хашмонеев, не следовало быть суеверным, и обычно я не гнушался короткой дорогой, хотя, в темное время, даже мне было там несколько неуютно. Но сегодня Гееном был завален снегом, так что я вынужден был спуститься в Давидово Городище от Мусорных ворот и мне предстояло пройти его с севера на юг и сверху вниз, плутая между слепых глинобитных стен.

Из всех муз, Клио — муза истории — самая вредная. Выражается это в том, что все вехи истории явно несут на себе следы сарказма и издевки своей божественной покровительницы. Возьмите вот, к примеру, Давидово Городище. Город, как известно, начался именно здесь. Несомненно, царь Давид рассудил разумно, выбрав именно это место, ведь сюда, в низину, было много легче провести примитивный водопровод тех дней. Это теперь римские технологии позволяют аккуратно использовать мельчайший уклон, но не так было при Давиде, когда никто даже толком не знал, что такое геометрия, вот и поселились внизу. Потом город потянулся вверх, к свету, и именно там Соломон, сын Давида, построил Храм, тем самым существенно подвинув центр Города. Потом, уже после вавилонского плена, различные правители пытались изменить и перестроить город, возводя стены то здесь, то там. При этом, Давидово Городище порой оказывалось за стенами города. При нашествии Антиоха Эпифана, это сыграло с иудеями злую шутку, столь типичную для злокозненной Клио. Именно там Антиох обнаружил старый египетский форт, восстановил и укрепил его и долго еще держал в страхе Город, периодически устраивая набеги на наиболее богатые районы, отдавая предпочтение Храму. Мне ли это не знать, ведь я тогда служил Эпифану. Как бы то ни было, но еще задолго до того как Маккаба с братьями взялись за мечи, все Давидово Городище превратилось в рассадник эллинизма. Кроме немногочисленных греко-сирийцев, здесь предпочитали селиться эллинствующие иудеи, сторонники про-сирийских первосвященников, да будет прокляты их греческие имена. Даже в наши дни Давид, да святится имя его, наверное переворачивается в могиле, когда иерусалимцы презрительно именуют местных жителей"свиноедами", хотя теперь те такие же иудеи, как и обитатели холмов.

Снег продолжал падать при полном безветрии и мне было совсем не холодно в своем теплом плаще из козьей шерсти. Наверно поэтому я решил посидеть на бревне около Мусорных ворот. Я сидел лицом к ущелью и Давидово Городище раскинулось передо мной как на ладони со своими развалинами сирийской Хакры, посеребренными снегом плоскими крышами домов и полуразрушенными дворцами прежних первосвященников, которые уже некому было восстанавливать и в которых селились бездомные нищие. Повернувшись вполоборота, я мог видеть верхушки крыш Храма, черепицу на которых уже давно следовало обновить. Как всегда, когда мне выпадает минута покоя, а это, хвала Всевышнему, случается не слишком часто, я задумываюсь. Когда тебе перевалило на шестой десяток, то всегда найдется о чем подумать, не так ли? Иногда я спрашиваю себя: кто я? Зачем прожил эту долгую жизнь? И хотя умирать я еще не собираюсь, но за спиной я уже оставил много больше лет, чем надеюсь еще прожить. А ведь я не всегда жил в Иудее, хотя я живу здесь уже не один десяток лет и меня все считают иудеем, да я и сам так считаю. Но так далеко назад мне заглядывать не хотелось. Все это уже давно принадлежит истории, скоро и я буду ей принадлежать, а связываться раньше времени с Клио, зная ее непредсказуемый характер, мне совсем не хотелось. Поэтому я поспешно поднялся и направился вниз по склону. По случаю холодного утра, прохожих было мало, и я быстро дошел до южной окраины, бережно прижимая к себе свой длинный сверток, завернутый в холстину. Мой путь привел меня к неприметному дому в самом низу оврага, на котором заканчивалось Городище и начинались возделанные террасы, уже заваленные снегом. В дом вела некрашенная дверь, прямо на косяке которой были вырезаны слова Книги — обитатели дома слыли вольнодумцами и не признавали мезуз. Пройдя без стука через незапертую дверь, я пересек дворик и вошел в большую комнату, служившую обитателям дома и кухней и столовой. Очаг, хоть и горевший ярко по случаю холодов, все же не освещал краев довольно большого помещения.

— Мир вам — поприветствовал я темноту в дальнем углу.

— Мир и тебе — откликнулась темнота и на свет вышел Сефи, хозяин дома.

Неподготовленного человека его вид вполне способен был напугать. Первым делом в глаза бросались два шрама, пересекающих его лицо крест-накрест. Любой, побывавший на войне, сразу распознал бы в них следы от ударов мечом, или, что еще вероятнее, и что и на на самом деле произошло, боевой секирой. Если бы секира было бронзовой, эти удары перерубили бы ему череп К счастью для Сефи, оружие было дешевым, железным и лишь изуродовало его. Говорят, что в сирийских землях научились делать клинки из витых полос стали и такое оружие бывает острее бронзового. Не знаю верно ли это, но в дни сражений Сефи прогресс еще не ушел так далеко и он остался жив, потеряв лишь левый глаз и приобретя устрашающие шрамы на лице. Я тоже там был и успел заметить как Сефи, уложив двух сирийцев, схватился с третьим, вращающим над головой огромную секиру. Что было дальше, я уже не видел, так как именно в этот момент получил по голове боевым топором и остался жив лишь благодаря легионерскому шлему, полученному в подарок от одного легата, да еще благодаря тому, что не совсем точно нанесенный удар скользнул по железу каски, вместо того, чтобы разрубить мне череп. Но и этого мне хватило, чтобы солнечный свет я увидел только на следующий день, а лицо Сефи — через месяц, после того как лекарь снял с него бинты.

— Мы ждали тебя вчера — укоризненно сказал Сефи.

— Не лезь к ученому человеку, чучело — донеслось из противоположного угла.

Оттуда появилась Дикла, жена Сефи, еще не старая миниатюрная женщина с гривой тяжелых медных волос. Ее яркие карие глаза смотрели насмешливо и немного вопрошающе. Но затем ее взгляд остановился на длинном свертке у меня под мышкой, и она едва заметно понимающе кивнула.

— Ты же знаешь, о муж мой — она улыбнулась Сефи — Что наш Натанэль чурается шумных сборищ.

— О, да! — воскликнул тот, тоже расплываясь в улыбке — Вчера тут было немного шумновато.

Улыбка странно смотрелась на изуродованном лице. И все же улыбка есть улыбка, и с нею суровое лицо Сефи заметно помягчело. Вчера, я полагаю, действительно было шумно, поскольку на исходе дня праздновали бар-оншин — совершеннолетие — Ариэля, старшего сына Диклы. Именно это привело меня сегодня утром в Давидово Городище и именно поэтому я принес длинный сверток, на который все время поглядывали хозяева дома. Они-то хорошо знали, что я держу под мышкой, но деликатно молчали.

— Ты ведь не откажешься от горячей похлебки в такой холодный день? — спросила меня Дикла — А Сефи пока что разбудит Ариэля.

Я, разумеется, не отказался и присел у очага с глиняной миской, предложенной мне Диклой. Похлебка была хороша, и не только благодаря кулинарным навыкам хозяйки, но и в силу достатка в доме. Сефи служил сотником в Храмовой страже, и поэтому в моей миске, среди вареной репы и чечевицы, обнаруживались куски жирной баранины. Не успел я опорожнить миску, как из-за полога, ведущего в спальни показался Ариэль, худощавый, немного неуклюжий подросток того возраста, когда мальчик начинает становиться мужчиной. При виде меня у очага, его лицо повторило улыбку Диклы и я в очередной раз восхитился сходству матери и сына.

— Мир тебе, дядя Натанэль! — радостно воскликнул он.

Увидев Сефи в углу он так же радостно воскликнул:

— Утро доброе, папа Сефи.

Ариэль вырос в доме Сефи, видел его доброе изуродованное лицо с младенческого возраста и привык называть его отцом. Когда мальчик подрос, Сефи попросил называть себя по имени из уважения к настоящему отцу парня, но Ариэль наотрез отказался. Делать было нечего, и Сефи пришлось рассказать, кем был родной отец мальчика, лишь тогда тот согласился на компромисс."Папа Сефи"пришлось по душе старому вояке, ну и так оно и повелось в его доме.

— Я ждал тебя вчера вечером — укоризненно сказал мне Ариэль.

— А я пришел сегодня — я улыбнулся — Не хочешь ли прогуляться по свежему снегу? В местах, где я родился, детишки зимой лепят снеговиков. Знаешь, что это такое?

Парень удивился безмерно, ведь я никогда не рассказывал ему о своем прошлом, избегая его детского любопытства. У меня была причина — тогда пришлось бы рассказать о его отце, а мальчик был еще не готов. Сефи, хоть и поведал ему, чей он сын, но в подробности не вдавался.

— Эти твои снеговики, они случаем не идолы? — озабоченно спросила Дикла.

— Ну что ты, это просто игрушки, вроде тряпичных кукол твоих девочек.

— Смотри у меня, а то знаю я вас, язычников — сказала она со смехом.

— Впрочем — это уже было сказано мной Ариэлю — Ты уже не ребенок. Со вчерашнего дня ты мужчина. Так что давай просто пройдемся, подышим морозцем.

— Тебе хорошо, у тебя теплые сапоги — возразила Дикла, показывая на мои"корбатины".

Сефи молча вытащил из угла такие-же постолы и протянул их Ариэлю. Дикла только махнула на это рукой и отвернулась, всячески демонстрируя спиной свое несогласие. Ее сын, однако, схватил свою новую обувь с такой детской радостью, что я невольно подумал, не преждевременен ли мой визит. Но нет, вчера мальчик стал мужчиной, и не тебе, Натанэль, это оспаривать.

Тут в комнату со смехом вбежали две девочки-погодки, сестры Ариэля и дочери Сефи.

— Смотри, Ахува, наш большой братец теперь на нас смотрит свысока — пропищала одна.

— Ну что ты, сестренка, он на нас вообще не смотрит — вторила ей другая.

И они закружились вокруг брата, напевая неизвестную мне песню.

— Разумеется, детки — степенно сказал Сефи, пряча усмешку — Теперь его место с воинами и учеными.

Ариэль, примерявший новую обувь, лишь снисходительно улыбался, искоса посматривая на суету вокруг себя, и ко мне в седую голову закралась крамольная мысль о том, что он и сам не прочь побесится вместе с ними. Но, конечно, он этого не сделал, помня о своем новом статусе.

Наконец, мы вышли из дому и направились вверх по переулку, причем длинный сверток я прихватил с собой. Теперь снег скрипел под двумя парами сапог.

— Скажи, Ариэль, что ты знаешь обо мне? — осторожно спросил я.

— Но ты же никогда ничего не рассказываешь, дядя — удивился он — Я только знаю, что ты воевал с папой Сефи и — тут он немного запнулся — … и с отцом. Кажется еще со времен битвы в Бейт Хороне.

— Все верно — усмехнулся я — Вот только при Бейт Хороне я бился против твоих отцов.

Этого Ариэль явно не ожидал и даже подпрыгнул от неожиданности, но тут же, вспомнив, что он теперь мужчина, застеснялся своего порыва. Вопросы так и рвались с его уст, и, представляю, каких усилий стоило ему сдерживаться.

— Теперь ты мужчина — сказал я — И можешь выслушать мою историю. А моя история тесно связана с историей твоего отца, его братьев, твоей матери и всей нашей многострадальной страны. Так слушай… Родился я в далеком италийском Геркулануме, следовательно по рождению я самнит, а вовсе не иудей. О, как это было давно….