Бездна

Марк Перовский

Бездна поглотит всех. Она – вместилище пороков и страхов, погибших надежд и разбитого будущего. Там живут те, кто в силах решать, кому жить, а кому умереть. И, кажется, только один человек на всей бренной земле может видеть, как они поглощают весь мир. И, к сожалению, он не знает, что со всем этим делать. Но понимает лишь одно: Бездна поглотит всех.

Глава VII

Деньги заканчивались довольно быстро. За две недели я успел просадить на сомнительные развлечения и алкоголь почти все сбережения, что взял с собой, и теперь мне приходилось экономить. Походы в кафе сошли на нет. Каждый день я старался есть как можно меньше, а чтобы уменьшить чувство голода я часто курил — сигарет осталось ещё много. Воду я набирал в фонтанчике в холле, чтобы не покупать её лишний раз.

Миссис Ройт наблюдала за мной и много раз предлагала помощь.

— Ну что вы, мистер Моргентау! Мне не сложно! Давайте я вас покормлю? — она стояла возле меня, пока я набирал во фляжку немного мутной воды.

— Не хочу быть перед кем-то в долгу, — отвечал я, улыбаясь. — Слишком тяжкое бремя.

— Да какой долг? Я ж от чистого сердца, — продолжала она. — Идёмте, муж всё равно ушёл в запой.

— Он в вашей комнате?

— Нет, пропадает где-то уже третий день. Да и мне уже всё равно, все нервы мне истрепал, чёрт проклятый. Люблю его, но уже не могу, иногда надеюсь, что он сдохнет где-нибудь в канаве.

— Это… довольно жестоко, — ответил я.

— Жестоко, да, ну а как по-другому, если он меня не слушает и не хочет слышать?

— Попытаться его изменить.

— Ах, сил уже нет. Может, сам осознает, какой он дурак.

— Посмотрим.

И так каждый день. Когда Мистер Ройт вернулся — весь избитый, в рваной одежде, в руках сияла «розочка» от бутылки, — Габриэла была отчего-то очень рада, в уголках даже блестели капельки слёз. Они заперлись ванной, из-под двери повалил пар.

Я же на весь день уходил к Людвигу, чтобы он смог дорисовать мой портрет. Однако, чем чаще я приходил, тем чаще мы просто сидели на его драной тахте и пили вино. Когда я напоминал ему о рисовании, мой друг начинал хмуриться:

— Ой, да у нас полно времени, не торопи меня!

— Я думал, тебе это нужно.

— Нужно! Но не сейчас, — громогласно заявлял Людвиг. — Сегодня нет вдохновения, я не могу рисовать.

— И ты его дожидаешься?

— Набираюсь. Вино помогает. И ты помогаешь.

Мы сидели так до вечера, дожидаясь, пока солнце не завалится за горизонт. Я смотрел в окно, на розоватое небо, дожидался, когда Людвиг сможет встать с дивана и выйти на улицу, освежиться. Обычно он уводил меня куда-то в самую глушь, в непролазные лабиринты городских переулков, где обычно собирался всякий сброд, который я видел на больших сборах потерянных в жизни художников.

Затем мы выходили на залитые фонарным светом площади. Там толпились люди, похоже, искренне заинтересованные в том, что они видят. Однако мы лишь проходили дальше, углубляясь в яркую жизнь медленно умирающего города.

Обычно на таких прогулках Людвиг приводил меня к кому-то домой, в старую квартиру на чердаке или, наоборот, в подвалах. Рядом сидели такие же, как и Людвиг: свободные, немного неуверенные в себе и своих способностях художники, мечтающие о чём-то великом. Я пил с ними пиво, рассматривал чужие работы, бывало, даже читал чужие стихи (один парень отдал мне огромную стопку своих стихов, которую я забыл забрать). И всё это мне даже начинало нравится. Неспешная жизнь, устремлённая в никуда, но нацеленная на мечты, чаще всего несбыточные. Однако людей это устраивало, им не нужно достигать своих целей — им достаточно того, что они мечтают о чём-то великом.

Я не видел ни в ком из них непризнанного гения своего времени, все они были чуть больше, чем посредственности, но ниже, чем приличный художник. Им всем нужна была практика и мотивация, но у них ничего из этого нет. Каждый раз, когда мы собирались вместе, они обсуждали новинки в мире кино, музыки, кто написал новую картину, но никто из них не спрашивал о каких-то техниках рисования, никому не было интересно, как кто-то нарисовал ту или иную картину. Эти люди для меня стали декорацией, всего лишь фоном для познания самого себя, и после встречи с ними я понял, что быть художником — это не для меня.

— Ох, скоро выставка в Амстердаме, — говорила девушка по имени Линда. Она обычно садилась в кресло с бокалом вина и пыталась растянуть его на целый вечер. — Надо бы начать рисовать, я там всех сразу сражу наповал.

— Тогда что ж ты тут сидишь? — отвечал её возлюбленный, Тим, сидя рядом с ней на тахте. — Сколько дней ты мне мозги мусолишь, но я что-то не вижу ни одной картины в нашей мастерской.

— А ты как будто рисуешь, да?

— Я хотя бы в мастерской появляюсь чаще раза в месяц.

— У меня нет времени!

— У тебя нет желания! И таланта тоже! Постоянно болтаешь о том, как люди будут восхвалять твои работы, но ты ни черта не сделала для того, чтобы это стало правдой! — переходя на крик, говорил Тим. Они часто ссорились с Линдой, но почему-то, когда в следующий раз мы собирались в чьей-то квартире, то они вновь были вместе, а затем всё повторялось по кругу.

— Да пошёл ты, козлина! Только и делаешь, что упрекаешь меня! — она вставала с кресла, звонко ставила бокал на стол и убегала вниз, курить и плакать.

Обычно Тим убегал за ней следом и прямо там они мирились, затем уходили от нас заниматься любовью на квартире у Линды. Он потом часто рассказывал о своих сексуальных утехах, гордился тем, что они страстные, долгие и даже «лучшие на свете».

Мы уходили под утро, пьяные, приходили на набережную, встречали рассвет, смотрели на огромный жёлтый глаз, словно глаз Бога, медленно выплывающий из-за моря. Людвиг держал в руках бутылку пива, его короткие тёмные волосы развевались на холодном морском ветру, приносящим с собой запах солей и сырость. Я стоял рядом и смотрел на яркие отблески на воде, посильнее укутывался в пальто и ждал, когда ветер стихнет.

А затем мы расходились по домам. Я вваливался в свою комнату, еле стоя на ногах, камнем падал на постель и тут же отключался, утопая в горячей, обжигающей тьме. Просыпаясь посреди дня, я садился на край кровати, смотрел на бутылки и вещи, разбросанные по стульям, креслам и полу.

Габриэла заходила лишь под вечер, видимо, волновалась. Она аккуратно складывала вещи на комод, накрывала тёплым одеялом, закрывала окно и уходила, оставляя меня так до следующего утра.

А затем всё повторялось снова.

Так бы и было до скончания времён, если бы мне вновь не понадобились деньги. В один день я пришёл к Людвигу и попросил его найти мне работу.

— Работу? — его брови удивлённо поползли вверх. — Ну, что я могу тебе найти? Я независимый художник, всё, чем зарабатываю, так это продаю картины на аукционах.

— Хоть какая-то работа.

— Ладно, — серьезно сказал Людвиг. — Есть у меня один друг, ему вроде как нужен был помощник.

— Где он работает?

— Кафе держит на севере, — ответил друг, доставая из шкафа краски, впервые за долгое время. В этот раз он выставил перед собой три банки: коричневую, жёлтую и тёмно-серую.

— Может, продолжим? — Людвиг достал палитру и кисти.

Я кивнул и сел на привычное место. Солнце опять светило в глаза.

Я вернулся домой часов в восемь вечера. Трезвый. Это удивило и меня, и миссис Ройт, что в то время сидела в холле и читала книгу. Она заметила меня и тут же захлопнула её, отложив в сторону.

— Представляете, опять этот козёл ушёл пить! — первым делом сказала она, вставая. Прежде чем продолжить разговор, поправила строгое коричневое платье с оборками и подошла чуть ближе.

— И вам добрый вечер, — улыбнулся я и осмотрелся — кроме нас в холле никого не было.

— Ну вот как мне с ним бороться? — Габриэла встала буквой «ф».

— Хотя бы не отпускать его никуда.

— Так не могу я смотреть, как он страдает. Вижу ведь, что ему плохо без водки. А как отвадить его — понятия не имею.

— Надеюсь, он сам одумается, — сказал я и легонько отодвинул её с моего пути, поднялся по лестнице на второй этаж.

Зашёл и захлопнул дверь. Сел на кровать и увидел, что из-под шкафа торчит уголок чемодана и вспомнил, что в нём лежит. Сердце гулко застучало, стало неуютно. Мне было действительно страшно, либо просто стыдно за то, что я так и не решился открыть письмо ещё тогда, когда мне его вручил мистер Ранэр. Что ж я за друг такой, если побоялся прочитал письмо от той, кого не видел вот уже почти десять лет. Столько всего произошло, столько всего поменялось, и я не хотел видеть, не хотел признаваться себе, что и Элизабет, скорее всего, изменилась. Перемены — это всегда тяжело, но под их знаменем протекает вся наша жизнь. Меняются люди, наши пути расходятся, и это нормально. Возможно, они не те, с кем тебе нужно провести остаток своих дней. Меняются места, и ты понимаешь, что как раньше уже никогда не будет, нет той теплоты и нежности, нет ностальгии — лишь голое разочарование. Меняется эпоха, но даже с приходом чего-то нового ты чувствуешь себя неуютно, ведь время не стоит на месте, а ты стоишь и не знаешь, в какую сторону идти. Пойдёшь назад — провалишься в тёмную пропасть прошлого. Пойдёшь вперёд — забудешь обо всём, что делало тебя человеком, ибо время рано или поздно изменит твоё нутро до неузнаваемости. И когда ты посмотришь в зеркало в надежде увидеть себя прежнего, а увидишь того, кем ты клялся никогда не становиться, то поймёшь, что потери необратимы. И перемены тоже.

Я достал чемодан и кинул его на кровать. Взял письмо, повертел в руках слегка пожелтевший помятый конверт. Вскрыл его ногтём, выудил оттуда старый листок, словно его вымочили в кофе. Перевернул пустую часть и увидел слова. Это был тот же самый почерк, которым она когда-то присылала мне письма, когда мы были рядом. Эти аккуратные каллиграфические буквы, написанные словно по линейке, этот запах её духов на бумаге. Только тогда я начал понимать, что она, похоже, не потеряла себя, и улыбка облегчения расползлась по моему лицу.

Я начал читать, не вслух, конечно:

«Как долго я не могла сделать эту важнейшую вещь в моей жизни, самую простую и сложную одновременно, но определённо приятную, такую тёплую и волнующую вещь — написать это письмо. Мы не виделись почти десять лет. Ты, наверное, сейчас читаешь эти строки и думаешь, что я всё та же, что была тогда. Нет. Забудь всё, что знал обо мне, я стала совсем другой, и мне это не нравится. Наверное, нам придётся узнавать друг друга заново, но это не плохо.

Я до сих пор помню и всегда буду помнить нашу первую встречу. Ещё в школе ты помог мне снять стул с парты, а я… я испугалась этой вежливости и хорошему отношению не доверяла. Смешно, правда?

Городу, в котором я нахожусь, на самом деле, тоже не стоит доверять. Толпы людей никогда не дают тебе свободы, здесь постоянно нужно бороться за то, чтобы остаться человеком, за личную независимость, которой, как ты знаешь, я очень дорожу.

Нью-Йорк действительно больше похож на огромное кладбище.

Людям в этом месте нужно немного для ненависти, порой всего одно слово. Недавно увлеклась одним занятным русским поэтом, Маяковским, так он про это говорил. Ну, я отвлеклась немного.

Нью-Йорк намного больше нашего с тобой города, намного больше, но воздуха меньше, свободы тоже, тепла и души меньше. Я бы отдала многое, бросила всё и приехала б обратно, хотя бы на пару дней, может, неделю к тебе, к городу, к улицам, которые я знаю вдоль и поперёк. Я думала, что вернусь на малую родину только в старости, когда мне уже некуда будет торопиться (хотя я и не планировала дожить до неё), но ждать встречи с тобой ещё пару лет я просто не найду сил. Слишком многое накопилось, слишком тяжела душа стала, аж невыносимо. Я скоро приеду, может, через пару месяцев, когда я завершу все свои дела.

Напиши мне хоть слово в ответ, я хочу знать, что ты ещё жив. Хотя бы жив.

Скучаю и всегда скучалаЭлизабет4.11.1959»

Четвёртое ноября… прошло чуть больше месяца с момента отправки письма. И ещё сколько оно лежало в моём чемодане… месяц? Два? Мне стало ещё страшнее, сердце отчаянно забилось в груди, словно хотело сломать рёбра и убить меня на месте.

Я решил, что нельзя ждать ни минуты. Казалось, у меня ещё было время на то, чтобы оправить ей ответное письмо, ведь она говорила про дела, которые ей нужно завершить в Нью-Йорке. Надежда теперь горела во мне, и всё, что я прочитал, не было вскрыто зря. Она помнила обо мне, хоть и говорит, что изменилась. Мне не хотелось принимать это, в моих воспоминаниях она всегда была задорной, по-своему добродушной девочкой, мечтающей о спасении всех животных и счастье, не привязанном к людям.

Она была независима, и за это я и любил её.

Я взял бумагу для писем у миссис Ройт, что по-прежнему сидела внизу, достал из рабочего стола в комнате ручку, конверт. Сел за стол и только хотел написать ей всё, что теперь меня переполняло, но рука застыла над бумагой, и я не мог выдавить из себя ни слова.

Так я и сидел. Солнце медленно катилось за горизонт, косые лучи прорывались сквозь пушистые облака. Холодало. По полу пробегал сквозняк, и по телу изредка пробегала дрожь. Но я не уходил, а продолжал смотреть на пустой лист, стараясь разобраться в себе и в том, что хочу сказать ей. Спустя столько лет… она вновь где-то в мире и хочет приехать, и я на другом его конце, жду и верю, что она осталась всё той же славной девочкой.

Она сказала, что теперь её не узнать. И я надеялся, что это неправда.

В конце концов мне пришлось включить настольную лампу. Когда полностью стемнело, я отложил ручку и достал из-под кровати остатки пива, что принёс с собой после последней вечеринки. Сделал пару глотков, вновь сел на стул и взял ручку. Нет, так вдохновение не найдёшь. Я снял пальто с вешалки и вышел на улицу. Увидев меня в холле, стремящегося к выходу, Габриэла вновь отложила книгу:

— И вы туда же, мистер Моргентау, — горестно вздохнула она. — Сколько вас дома-то не бывает?

— У меня нет дома, миссис Ройт. Только временная обитель, — серьёзно ответил я и, покрепче сжав в кармане сложенный лист бумаги и ручку, хлопнув входной дверью.

Морозная свежесть подарила немного очищения. Мысли стали двигаться чуть спокойнее, и у меня появилась возможность разобраться во всём.

Я решил не мудрствовать и просто пошёл в кафе, на последние деньги решив отведать немного шотландского кофе. Немного, правда, оставил для отправки письма. Письма, которого ещё не было в живых.

Достал сложенный вдвое лист слегка пожелтевшей бумаги (другой у миссис Ройт, видимо, не нашлось), шариковую ручку. В одной руке она, в другой — чашка с шотландским кофе. Он оказался действительно вкусным, но скотч мне нравился больше без примесей.

Я просидел в кафе практически до закрытия. Когда вышел последний посетитель, и мой разум, наконец, остался в одиночестве, мысли потекли рекой. Но всё, что я смог написать, так это всего несколько строк:

«Я тоже очень скучаю. Приезжай в Норддайх, я теперь живу там. Наша малая родина, к сожалению, медленно вымирает, не хочу, чтобы ты это видела.

Жду и надеюсь на встречу,

Адам23.12.1959»

Я расплатился за кофе, вернулся обратно в комнату и взял конверт. Посмотрел адрес адресанта, переписал на свой конверт в графу «Кому». Аккуратно сложил письмо и упаковал его. Понадеялся, что оно дойдёт быстро.

Однако отправить его той же ночью я не смог, ибо боялся, что буду жалеть о том, что ещё многого не сказал.

Поэтому мне пришлось напиться, чтобы забыть о тревогах хотя бы ненадолго. Пиво и виски под кроватью как обычно помогли мне убить себя немного быстрее, чем это могла бы сделать жизнь. Или смерть.

Но о ней я никогда не забывал. Ни на минуту. Мысли о том, что монстры, посланники Бездны бродят вокруг, выжидают, пока кто-то не окажется на грани погибели, не давала мне спокойно уснуть по ночам. Мне всегда казалось, что я слышу их вой где-то за окном, на соседних крышах, в темноте спящего пригорода мне мерещились их сияющие, наполненные жаждой крови глаза.

Они выходили лишь по ночам. Я знал это. Но даже днём иногда боялся заходить в тёмные переулки.

Я уснул прямо за столом. В ту ночь мне снилась Элизабет.