Вынужденная посадка

Марк Москвитин, 2023

В вечную тему борьбы Добра и Зла герой романа «Астронавты» вносит небольшую поправку: со Злом надо не бороться, а воевать. Что он и делает.. События романа происходят в двух временах. И мы можем сравнить между собой Россию начала 21-го века и Россию начала 22-го. Читателя жд/т некоторые неожиданности. Давшая название книге повесть «Вынужденная посадка» относится уже к следующему, 23-му веку. Но внимательный читатель рассмотрит и кое-что из наших дней. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Астронавты

Пролог-1. Писатель Григорий Ольховский

Печальные, тысячевёрстные, даже мыслью подчас не охватные российские просторы… То там, то здесь прочерчены они бесконечными линиями железных дорог. Бывало, устав до одурения от многочасовой ходьбы по лесам и болотам, выйдешь ночью к насыпи, по которой тянутся две пары рельсов — и не вдруг поймёшь, откуда тянутся, куда зовут, слабо отблёскивая под луной… Вспыхнет на горизонте звезда прожектора, луч ударит в глаза — и на минуту перестаёшь видеть тёмные кусты вокруг. Не спеша, долго тащится грузовой состав под железный стук и грохот колёс. Последний вагон с красным огнём медленно укатится за изгиб дороги. Издали донесётся и затихнет мрачный рёв электровоза… А в нескольких километрах сзади, настигая, мчится скорый поезд, с длинными пунктирами горящих окон, огромной ящеркой изгибаясь в закруглениях пути…

Я не боялся заблудиться в местных лесах, отправляясь за грибами. Достаточно замереть и прислушаться. Железнодорожная линия хоть из какого далёка даст знать о себе. Выйти на неё и свернуть вдоль. Всегда дойдёшь до станции или остановочной площадки… Но пока доберёшься до этих шпал, через заросли и буреломы, через болота, да ещё на исходе долгого дня — бредёшь совсем никакой.

У дверей станционного здания я задержался, услышав сигнал пассажирского локомотива. Фирменный пропускали по главному пути. Товарняк остановили на первом. Но здесь он состоял из порожних платформ, и я видел проносящиеся зелёные вагоны. И — ощущал знакомую дрожь внутри. Знаю за собой это странное свойство: видеть своих возможных героев. Иногда даже сквозь стены. И провидеть их будущее. Нет, никакой мистики, просто живое воображение…

Мимо ехали мужчины, женщины, дети. Инженеры, учителя, мелкие коммерсанты, отпускники… Вряд ли думающие о том, что участвуют в слепом эксперименте судьбы: снова и снова наудачу свести одних с другими. И кто знает, когда найдут друг друга искра и порох, парус и ветер, винт и крыло… Между случайными попутчиками возникают случайные разговоры. Ни к чему не обязывающие — но именно поэтому в них можно сказать что-то важное и сокровенное. Если покажется, что собеседник способен понять.

Всё не те, не те… О! Вот они, промчались, двое в купе. Всего двое, вагон заполнен наполовину. Вот эти! Каждый едет в свою командировку. Одному уже шестой десяток. Маленький, ловкий, черноволосый, в стареньких очках — экспедитор небольшой коммерческой фирмы. Одинок после развода и вынужденного переезда в другой город, где и живёт сейчас. Нелегко переносит разлуку с дочерью — переписка не заменяет живого общения. Тоску глушит книгочейством и работой. Циничные работодатели платят в обрез: не пьёт — значит, и денег больших ему не требуется. Лишь бы с голоду не помер, а без деликатесов обойдётся, а одежду и обувь пусть носит бережно… Сейчас едет в купейном вагоне только потому, что в кассе не оказалось плацкартных мест.

Собеседник — полная ему противоположность. Двадцатичетырёхлетний старший лейтенант, следователь военной прокуратуры, едет в связи с розысками солдата, сбежавшего из части. Жизнерадостный, красивый блондин с тёмно-синими глазами, блестящий офицер, покоритель начальства и девушек, впереди целая жизнь, которая, как он верит, будет добра к нему — хотя бы из взаимности. Общительный характер не позволяет сидеть букой, уткнувшись в окно или в пёстрый журнал. Он охотно разговорился с маленьким пожилым попутчиком. На удивление быстро нашлись темы, интересные для обоих… И ведь не заметят, как проговорят всю ночь, до самой Москвы.

На перроне Ярославского вокзала пожмут друг другу руки, и старший лейтенант, небрежно помахивая кейсом, уйдёт. Экспедитор останется подождать помощника, ехавшего в другом вагоне… Вот, казалось бы, и всё. Закончилась обычная дорожная встреча, одна из многих — на сей раз приятная, даже адресами обменялись, чем чёрт не шутит… И разошлись — скорее всего, навсегда. Продолжений у таких встреч не бывает — одни лишь воспоминания.

Нет! Я чувствовал, знал, что жизнь ещё сведёт их. И более того, сам буду говорить с ними.

И тут стало жутко. Это было как наваждение. От мгновенного порыва ветра раздёрнулся серый занавес — и открылось на миг нечто ослепительное, грозное, феерическое. Я не успел ничего понять. И лишь позже стало казаться, что понял: двойным сполохом мелькнула передо мной, без подробностей, сверкающая судьба каждого из двоих.

Пролог-2. Штурман Ярослав Нестеров

Грузопассажирский планетолёт экстра-класса «Владимир Джанибеков», могучий транспортник, имеет каркасно-модульную конструкцию. В рейсе может нести до пятнадцати огромных грузовых модулей, удерживаемых секциями внешнего каркаса; в отсутствие груза каркас складывается и прижимается к бортам. Планетолёт может совершать посадки и взлёты с небесных тел массой в пределах Луны, Ганимеда, Плутона.

Когда я появился в его экипаже, командир корабля сказал штурману:

— Ты, Юра, за три месяца натаскай его, как… как себя! Я же знаю, ты через три месяца уходишь к Олегу Фёдорову.

Юра Зорин озорно улыбнулся.

— Я хоть и не соцтехнолог, но воспитаю по высшему классу! Семь потов выгоню! Не возражаешь, стажёр?

— Нет, — ответил я. — Наоборот…

Космонавтов, очень разных парней, роднили две заметные черты: доброжелательность и надёжность. На них можно было положиться. До сих пор я знал только командира. Но на «Джанибекове» все — и Юра, и второй пилот Володя Кузнецов, и бортинженер Валера Соболев — приняли меня, как давнишнего приятеля.

Юрий заставлял делать всё то же, что делал сам: определять местонахождение корабля и направление движения, прокладывать курс, рассчитывать время, баланс масс, расход рабочего тела, режимы полёта… Ко всему этому наставник добавлял множество учебных упражнений — как говорил, для общего развития. Скучать было совершенно некогда. Я научился уверенно работать с ТШ-11 — телескопом штурмана, ВН-Е — навигационным вычислителем Емонакова и прочими электронными помощниками. Пришлось забыть представление о телескопе как о массивной трубе, выглядывающей из поворотной башенки. ТШ-11 походил на обыкновенный компьютер, только с «навороченным» монитором, с обилием координатных сеток на экране.

Иногда Юра принимался гонять меня вдоль и поперёк по таблице интегралов. Я ворчал:

— Ты ещё по таблице умножения погоняй…

— Будет настроение — и погоняю, — хладнокровно ответствовал штурман. — Учителей, Слава, не обсуждают.

Впрочем, методистом он был неплохим, учил понятно и последовательно. И никогда не раздражался.

Время от времени я надевал похрустывающий белоснежный СУОТ — скафандр универсальный, общего типа — и вместе со всеми выходил из корабля, помогал Валере Соболеву контролировать роботов, выводящих либо вводящих грузовые контейнеры в секции каркаса. Мне нравился надёжный и удобный СУОТ. Мой скафандр — моя крепость… «Универсал» был жёстким, но на внешнем виде это никак не отражалось. Гибкость в суставах обеспечивалась несчётным количеством микрошарниров.

Запомнилась посадка на Каллисто, возле российской станции. Командир хлопнул по плечу:

— Поздравляю, Слава! Твоя первая луна.

Мы вышли на зеленоватое искрящееся поле метанового льда, обрывающееся близким выпуклым горизонтом; выше на чёрном небе сверкала россыпь немерцающих, неподвижных звёзд — одни поярче, другие поскромнее, многие с заметным оттенком — жёлтым, оранжевым, голубым, зелёным, рубиновым… Слева подходила коричневая острозубая скальная гряда — стена кратера. А над ней… Я невольно вздрогнул. Над зубьями скал на фоне чёрного неба вздымался огромным полосатым полушарием властелин здешних мест — Юпитер. Пересекая его, плыл тёмный шарик не совсем правильной формы.

— Адрастея. Согласен, штурман?

— Согласен. Точно она.

— А вон Ио.

Я повернулся. Справа, высоко между звёзд, стоял желтоватый серпик. Ио немного напоминала земную Луну.

— То ли ещё впереди, — сказал командир. — Сатурн увидишь, его спутники. Один Титан чего стоит. Или Янус… Ладно, пошли в станцию. Все уже там.

Мы двинулись к серебристому куполу, как во сне, замедленно перебирая ногами, с каждым шагом уплывая на метр вверх и на десять — вперёд. Сбоку, то отходя, то возвращаясь, нас сопровождали по зеленоватому льду тени от здешнего маленького Солнца. Командир держался чуть сзади — страховал новичка.

Я не думал, что усну в эту ночь. Но мозг был перегружен впечатлениями, и меня сморило после королевского ужина, данного в нашу честь местными физиками, планетологами и астрономами. Хозяева, посмеиваясь, отвели спать, раздели и уложили.

Потом был Сатурн и три из его спутников. Пять станций, в том числе две техасские и японская. Японцы бойко шпарили по-испански. Я не отставал…

* * *

Полёт за полётом открывалась мне грозная, дивная краса Космоса. До дрожи пробирала эта нереальность, в которой ходишь, смотришь, трогаешь. Почти не отталкиваясь, подлетаешь на высоту своего роста и плавно опускаешься… Страннее и прекраснее всякого сновидения.

Титан — облачно-туманный мир с коричнево-оранжевым прозрачным небом, сквозь которое просвечивают самые яркие звёзды. Из тумана выступают чёрные скалы. Метановые ручьи, реки текут в озёра. Каменистая поверхность спутника то там, то тут обрывается пропастями; в их глубине плавает лиловый и фиолетовый туман. Ночью в небе, окружённый звёздами, стоит Сатурн, косо вознося кверху ребро исполинского кольца, на котором сидят иногда три, иногда четыре зеленовато-серебристых серпа других спутников.

Почти все луны другого гиганта — Урана — богаты всевозможными минералами. В наружном щите спутников, состоящем из газовых льдов, проделаны шахты и карьеры, идёт промышленная добыча драгоценных и поделочных камней. Любой желающий может собрать коллекцию. Это своеобразная привилегия космонавтов.

Но над мутным океаном атмосферы самого гиганта людей охватывает непонятное волнение. От Урана исходит ощущение жутковатой тайны. Всегда казалось: там, под плотной атмосферой, ждут изумительные и опасные открытия.

Спутники Нептуна ничем очень уж оригинальным не отличаются. А вот виды Плутона поражают своей мрачной торжественностью. Поля и реки газовых льдов, чёрные и тёмно-серые скальные стены с красными высверками на изломах. Гипнотическая тьма расщелин, соваться в которые строгий командир запретил.

— Исследования — не наша работа! Мы транспортники. А любители туризма — особенно ты, Валерий! — должны знать, что оттуда кое-кто не вернулся.

В чёрном Плутоновом небе неприметно висит Харон — тёмная, еле заметно светлеющая с одного бока туша, закрывающая звёзды… И со всех сторон — неожиданные разноцветные сполохи вырывающихся из недр газов, которые тут же обращаются в жидкость и замерзают бугристой наледью.

Невиданная, чужая красота. За два года я так и не свыкся с ней. Каждый раз, словно впервые — восторг, изумление… И всё-таки эти чудеса не могут полностью околдовать сквозь скафандр. Не хватает земного тепла. И каждый раз после рейса я спешу завершить формальности и спуститься с небес.

Может, это постоянное земное притяжение и есть причина тому, что наш «Владимир Джанибеков» всегда возвращается быстрее других таких же транспортников.

— Ну, могём! — смеются друзья-космонавты. — Опять вы «Игоря Зарубина» обставили, и «Вадима Черноброва», и «Алексея Леонова», и техасов…

Я, наконец, нашёл время приняться за роман Григория Ольховского. Прекрасно помню те времена, хотя прошло больше ста лет. Но сам могу помнить только то, в чём лично участвовал, где присутствовал. А Ольховский и после того, как меня нашли пули убийц, много беседовал с Димой Арсентьевым, бывал у президента Карцева.

Несколько смутило, что Григорий Захарович то и дело называет главного героя мастером. Пусть не меня, я всего лишь прообраз. Но всё же как-то…

Однако это самое прозвание, как ни крути, сопровождает меня всю жизнь. И сейчас наши ребята говорят: мастер, мастер… Всего лишь неплохой штурман. Ну, штурман-то на самом деле неплохой — судя по тому, что приглашён в Звёздную экспедицию.

Звёзды ко мне неравнодушны. Всякий раз, когда вижу их бессчётную россыпь на большом экране центрального поста, или на мониторе телескопа штурмана, или просто сквозь стекло гермошлема — все, все они, во главе с ярчайшим Сириусом, вопреки логике и здравому смыслу, все вместе шепчут мне: «Увидишь, ещё увидишь свою Инну…».

Писатель Григорий Ольховский: из дневника

Я нашёл их. Вернее, они сами нашлись.

Меня давно интересовала работа Технологической службы МВД. Кое-что знал из радиопередач, из газет. Новые, они же современные технологии. Неотразимая «кабина признаний»… Либеральные журналисты возмущались жестокостью по отношению к преступникам. Но я далеко не либерал. Захотелось написать о людях, столь храбро взявшихся раз и навсегда уничтожить в стране уголовщину. Сначала я не мог избавиться от некоторого скептицизма. Но на улицах стало спокойно, почти не попадались шатающиеся фигуры и скотские рожи, в подъездах никто не толпился угрожающе. И обитатели рабочего общежития, неподалёку от которого я живу, заметно поскромнели. Кажется, можно стало и гулять тёплыми ночами по городу. Давно не было сообщений о квартирных кражах, грабежах инкассаторов и ювелирных магазинов, о массовых драках, о стрельбе в ночных клубах и на автодорогах… Похоже, с приходом генерала Нестерова наши правоохранительные органы стали по-настоящему зубасты.

И, наконец, я через приёмную министерства созвонился с генерал-лейтенантом Нестеровым и договорился о встрече.

Кто-то из советских литературных мэтров сказал: скучно читать про незначительных людей, с которыми происходят незначительные события… Хорошо работалось на этом поле Чехову, Зощенко. А мне больше по душе размах Александра Бека, Василия Гроссмана, Константина Симонова.

В трубке послышался красивый запоминающийся тенор — и мелькнула перед внутренним взором далёкая железнодорожная станция, проносящиеся зелёные вагоны. И два человека в купе… Приехав к назначенному часу и увидев генерала, я сразу почувствовал: да, это он. Бывший экспедитор. И слишком-то удивляться было нечему — я знал и другие подобные примеры.

Мастер познакомил меня с молодыми офицерами, своими подчинёнными. Я осмотрел знаменитую кабину КПМ, посидел под излучателем. Ярослав Матвеевич снял с меня короткий условный допрос.

— Да, уж явно не детектор лжи… — оценил я. — Небо и земля! Кстати, мне сейчас подумалось, что с её помощью очень удобно взламывать круговую поруку. В чиновных структурах, например. Или в этнических ОПГ, в диаспорах.

— Правильно, — ответил мастер. — По сути, полная победа над ложью. Никакое зомбирование не спасёт… Но кого мне хочется поспрашивать в кабине — так это академика Фоменко. Верит ли он сам в свою новую хронологию? И зачем ему это.

— А я бы спросил наших оппозиционеров, тоже — зачем? Глупые дёргания. Неужели не соображают, что ничего у них не выйдет?

— Мелкие жулики, жаждущие власти. Плохо, что они пытаются портить молодёжь. Запад нам поможет.

— Поможет, поможет… Глупость. Не поможет, а использует.

Мы прошли в кабинет Ярослава Матвеевича. Над столом висел портрет бородатого воина в остроконечном русском шлеме со стрелкой над переносьем.

— Князь Пожарский, — пояснил мастер. — При государе Михаиле Фёдоровиче ведал Разбойным приказом… Садитесь, Григорий Захарович.

— Декриминализация… — произнёс я, пробуя слово на вкус. — Декриминализация страны. Если бы я встретил это в какой — нибудь книге, то обязательно выговорил бы автору за наивность, граничащую с инфантильностью.

— Смелость — она иногда напоминает наивность.

— А всего лишь достаточно было вообразить себе, что мафия смертна. Что бы там кто ни говорил. А дальше — было бы желание… И простая штука — назвать вещи и живые существа своими именами. Признать нелюдей нелюдями. Двуногое население Земли состоит из птиц, людей и бесов. Поэтому — отказаться от греко-римской борьбы. Бесы с нами воюют, а мы с ними боремся. Потому что они плохие, а мы, видите ли, хорошие, нам нельзя.

— Христианская мораль. Сказал Господь: Мне отмщение, и Аз воздам.

— Ждите, когда Он воздаст! Не при нашей жизни. У Него-то времени — немерено, что ему человеческие сроки! Сотни лет так всё и оставляем на Бога. Если не веруем — всё равно традиционно машем рукой. А православная церковь признаёт и Михаила Архангела. Видели герб Архангельска?

Видел… Правозащитники бесятся?

— Нет. Уже перебесились. Поняли, что без толку. Хотя главного, кажется, всё-таки не поняли. Главное — не воздать, а спасти. Избавить нормальных людей от опасности, от агрессии бесов.

— В нашей стране, — сказал я, — многим эта решительность страшна. При Сталине погибла масса невинных.

— Да, после такого применения подобрать это хорошее, мощное оружие — конечно, решимость нужна. Вы же заметили, какой визг подняли журналисты и блогеры.

— На всякого мудреца довольно простоты.

— И всегда врали, что казни не изменят ситуацию с преступностью. А по американской внутренней статистике, одна смертная казнь предотвращает восемьдесят пять убийств.

— Что удивительно: вы семеро здесь и несколько сот хороших парней по стране — и дело пошло. Но… Не может ли случиться так, что ваша могущественная кабина рано или поздно прямым ходом попадёт в руки плохих парней? Выпытывать номера счетов, почтовые и прочие пароли, интимные признания? Корпоративные и государственные секреты?

— Было, Григорий Захарович, было. Но своих работников мы набираем сами. На вшивость проверяем в тех же кабинах. А захват извне… Был случай. Группа предпринимателя Шмырлина… При содействии начальника областного УВД. Вся эта компания сидит. А наши технологи проявили себя доблестно.

— Да, я знаю. Подвиг лейтенанта Зимина…

— Если всерьёз интересуетесь — езжайте туда. Побеседуйте с капитаном Башкировым и лейтенантом Гончаруком. Только к вдове Зимина, пожалуйста, не ходите.

— Ну, я же понимаю…

— Потенциально любой из моих офицеров — Герой России. А это шмырлинское «выступление»… Вы можете представить себе экстремистов, штурмующих московский офис ФСБ? Или наш?

— Не могу. Это самоубийство.

— В регионах это такой же нонсенс. Наше оборудование монопольно принадлежит государству. Так же, как боевые самолёты в каком-нибудь авиагарнизоне… Иностранные разведки гораздо опаснее. Но мы уж стараемся защищаться.

— Некоторые утверждают, что у вас нечто, напоминающее опричнину Ивана Грозного.

— Новое — хорошо забытое старое. Хотя Карцева я бы с Иваном Грозным не сравнивал. Это оставим либеральным журналистам и блогерам.

— О, либеральные журналисты… Какая-то девица предложила издавать журнал «Братва». Дескать, значительная часть россиян прошла через тюрьму и зону, и заслуживает собственного журнала.

— Ну да, ну да. Заслуженные наши. Чтобы козёл не вонял, давайте мы ему рога позолотим. Не хватало ещё этих резервистов объединять и сплачивать.

— Дешёвка. Такие журналисты до тех пор либералы, пока их самих не ограбили на улице, квартиру не обчистили. Но согласитесь, сидели не только уголовники.

— Соглашаюсь. Но инженер, в своё время отсидевший два года за самиздат, не бросался воровать и грабить. И уж точно не станет позориться, тусоваться в таком журнале. Не для людей это издание.

— Сейчас инженеров мало. Всё блогеры и менеджеры. Юристы-экономисты. Безработные, разъезжающие на «бентли»… Ничего не стесняются. Молодёжь совсем другая. «Восемнадцать мне уже», «Ты берёшь меня даром».

— Да, нынешние потеряны. Прекрасно видно по тому, что поют, что слушают. «Честного не жди слова, я тебя предам снова».

— Значит — надежда на маленьких?

— На самых маленьких. Рождённых сегодня. Так говорит мой зам, очень талантливый молодой человек.

(И снова в памяти — проносящиеся зелёные вагоны…).

— Сейчас уж в моду вошло, — с отвращением сказал я, — гордиться срамом. Демократия! Проститутки, гомосеки, бандиты. Как бы тоже люди…

— Именно тоже. По одну сторону — люди, по другую — тоже люди. По-простому — бесы.

— Ав чём тут причина, как считаете?

— Демократия и свобода бизнеса. Вся «независимая» журналистика кому-то прислуживает. Телевидение, кинопрокат… Театры… Большой театр ставит Сорокина. Это, по-вашему, что?

— Позор. Национальный позор.

— Поздравляю, мы с вами единомышленники. Но деньги — то не пахнут! Богатый человек желает смотреть не где попало, а в Большом театре Сорокина, Баркова, хоть бомжа подзаборного. Ну, вкусы у него такие. Проявите понимание, чёрт возьми! Ан нет. Большой театр проявлять понимание не хочет, брезгливо морщится, хамит, кивает на вековые культурные традиции. И тогда… в Большом театре меняется руководство. Совершенно, как вы понимаете, естественным образом.

— Да уж, «естественным»…

— Мы, технологи, появились неспроста. Прежняя система оказалась бессильна. По разным «объективным» причинам. Худому танцору всегда что-то мешает.

— Знаем, что… — улыбнулся я. — Но вы-то оказались добрыми танцорами. Только как же быть с равновесием в мире между добром и злом? Уничтожите зло — что тогда?

— Зло порождает горе.

— А не познавши горя, разве сможем ценить счастье?

— Если уж без горя никак, пусть оно сидит в своих естественных резервациях: смерть близких, несчастная любовь, непонимание, творческие неудачи… Да мало ли! А если кто причиняет другим несчастье сознательно, ради собственной выгоды — от таких мир надо чистить. Что они нарушители закона, это примелькалось и не звучит. Главное, что они — угроза несчастья, сеятели горя.

— Вы, Ярослав Матвеевич, явно окончили ефремовскую Академию Горя и Радости.

И сразу я пожалел о сказанном. Лицо собеседника дрогнуло, как от внезапной боли. Меня обдало волной трагического надлома… Генерал овладел собой, произнёс медленно, ровным голосом:

— Каждый в ней учится. Кто-то оканчивает полный курс, кто-то нет…

Я посмотрел на часы и встал.

— Пойду, пожалуй… Между прочим, правильно, что вы сначала ликвидируете низы криминала. Сделали себе имидж и при этом не очень всполошили верхи. Кроме самых умных. Выглядите этакими «уличными патрулями»…

— Самые умные, как обычно, обречены на непонимание. Вещие Кассандры…

Мы спустились вниз, подошли к тёмно-синему

«Святогору».

— Не самая престижная телега, — чуть смущённо улыбнулся я. — Но возит исправно. Не подводит.

— Да что нам это… — пренебрежительно бросил Ярослав Матвеевич. — Мы сами — престижные люди. Наш с вами престиж в том, что мы делаем.

…Я перестраивался в левый ряд, тормозил перед светофором — а в ушах всё звучал негромкий голос обаятельно-ядовитого генерала:

— Мы взяли штурмом первый этаж. Теперь пойдём выше. А о добре и зле, Григорий Захарович, не беспокойтесь. Мировое зло далеко не исчерпывается криминалом. Если мне с моими бойцами когда-нибудь и удастся вывесить с чердака знамя Победы — это не приведёт к нарушению мирового равновесия…

И не шло из памяти, как мучительно дрогнуло лицо Ярослава Матвеевича, когда я неосторожно заговорил об Академии Горя и Радости. Кого он потерял?

Штурман Ярослав Нестеров: сто лет назад, словно вчера…

В Звёздном городке служебные квартиры космонавтов невелики, но обставлены всем необходимым. Кроме того, каждый дополняет обиталище по своему вкусу.

Я сидел в кресле у широкого светлого окна. Читал книгу Ольховского; время от времени откладывал её и погружался в собственные воспоминания…

* * *

Личная встреча с писателем не разочаровала.

Я и раньше знал Григория Захаровича — заочно, по книгам. И тексты эти, и лицо на маленьких книжных портретах ясно говорили: человек устремлён к добру. Мне дорого в людях это качество, свойственное далеко не каждому: устремлённость кдобру. Я нашёл его, например, у Карцева, у Димы Арсентьева, у офицеров, отобранных мною в технологи.

Среднего роста, черноволосый, с крупными чертами лица, Ольховский говорил чистым мужественным баритоном. А его руки явно были знакомы не только с авторучкой и клавиатурой компьютера. Но и не лопата, не кувалда. Что-то промежуточное. Например, отвёртка, паяльник, бокорезы — как у меня самого. Да и память в полном порядке. Наш разговор он не записывал. Но в книге повторил полностью. Даже то, что я сам забыл.

* * *

…Вернулась добрая давняя привычка — после рабочего дня кататься на велосипеде. Это занимало в будний день полтора-два часа. Асфальтовые дороги среди травяных холмов Крылатского; усыпанные рыжей хвоей дорожки Троице-Лыкова; весь слабо тронутый застройкой запад Москвы между Кунцевом и Строгином… Я уже знал все уголки, все тропинки этих мест. Бесшумное быстрое движение, плавное течение зелёных склонов, мелькание сосновых стволов, вдали над лесом — слитные белые силуэты жилых кварталов, небо с облаками… В выходные я предпринимал дальние прогулки — в Мякинино, Красногорск, Переделкино. Один раз доехал до Истры.

Такие путешествия хорошо успокаивали, отвлекали от тоски, от тягостных мыслей. Но вскоре катанию пришёл конец. Вызвал министр.

— Мне сказали, что вы, Ярослав Матвеевич, увлекаетесь ездой на велосипеде.

— Да. Это хороший отдых.

— Хороший… Но нам с вами не всё позволено. Вам не приходило в голову, что это опасно?

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Что ж, вы человек взрослый. Запретить не могу. Но вы сами понимаете, велосипедиста очень легко застрелить. Или сбить машиной. Желающие-то найдутся! Много кому вы поперёк дороги встали. А кое-кому и поперёк горла. До начала вашей бурной деятельности они жили себе спокойно, обделывали делишки. Теперь это всё здорово усложнилось, когда вы убрали нижнеезвено.

— Добрым людям я не мешаю. А кому я поперёк — тех обезвреживать. Но с велосипедом вы правы, Валерий Анатольевич, придётся повременить.

— Ну, договорились… Генерал Денисов жалуется — вы совсем перехватили на себя его функции. Подменяете РУБОП. Ваши-то, собственно, задачи — разрабатывать методику, давать рекомендации…

— И внедрять! Это и на нашей двери вывешено.

— Ну, внедряете-то вы здорово.

— Мы не подменяем РУБОП, мы ему помогаем.

И информацией делимся. Пусть не завидует.

Штурман Ярослав Нестеров: на том, давнем пороге

К президенту я пришёл с флешкой.

— Вот, неприятная картина. И, к сожалению, неполная. Иначе бы, Георгий Александрович, не стал беспокоить.

— Говорите, говорите, Ярослав Матвеевич.

— Среди оппозиции формируются экстремистские настроения.

— Раскрутим, Ярослав Матвеевич. Вы же и раскрутите.

— Без вашего разрешения невозможно. А настроения у них, судя по косвенным признакам, опасные. Хотя держатся тихо, не афишируют. Мы задержали нескольких депутатских помощников, сотрудников различных служб безопасности. Но хотелось бы допросить кое-кого из депутатов Думы и членов Совета Федерации. Без особого шума.

Президент в раздумье взялся за подбородок.

— Нижняя палата, это ладно. Валяйте. Но Совет Федерации… И как вы сумеете без шума затащить их в кабину? Они же отстояли свою неприкосновенность. А вы — МВД, вы — не спецслужба.

— А тащить в кабину уже не обязательно. Достаточно миниатюрного излучателя под одеждой. Техника не стоит на месте.

— И вы всё сами будете беседовать?

— Нет. Меня уже знают. Мои офицеры, под видом журналистов.

— С вами не соскучишься… Излучатель, значит?

— Так кабину все знают. Официальное приглашение — это шум, это обида.

Я вынул из кейса серебристую прямоугольную пластинку, длиной не более десяти сантиметров. В одном её углу немного выдавался над поверхностью чёрный круг. В другом — четыре разноцветные кнопки. На задней стороне — крышечка отсека питания.

— Вот, Георгий Александрович. Совместная разработка Зеленограда и МГТУ имени Баумана.

— Действительно, под одеждой не должен выпирать. Маленький.

— Вам не предлагаю.

— Понимаю, — засмеялся президент. — Как у Фонвизина: географию должен знать мой кучер. Куда велю, туда и привезёт.

— Но могу и оставить. Вот инструкция. И запасные элементы.

— Нет, вы правы. Не надо. Если кучера надёжные…

Мы поговорили ещё немного. На прощание президент поинтересовался:

— Ярослав Матвеевич, а всё-таки кто вы по политическим убеждениям?

— Я монархист.

Президент глянул лукаво, сбоку. Понизил голос:

— Я, между прочим, тоже… — Он помолчал. — Вы в курсе, что я сегодня улетаю?

— Да. В Юго-Восточную Азию. Удачи вам, Георгий Александрович!

— Спасибо. Вам дальнейших успехов. И не пожелание, а приказ: с завтрашнего дня чтобы завели себе охрану. Государственный муж, тоже мне! Ни секретарей, ни охраны.

— А секретари нам не нужны. Сами справляемся. Секретари, особенно женского пола — это утечка информации.

— Возможно, возможно… А охрану чтобы — с завтрашнего утра.

— Слушаюсь, Георгий Александрович.

— А этих ваших «друзей» пока отслеживайте. И в Думе, и в Совете. Собирайте информацию. Но очень уж решительных действий не предпринимайте до моего возвращения.

Мы обменялись рукопожатием, и я ушёл.

Президент возвращается через неделю. На всякий случай в аэропорту штатную охрану — подстраховать. Определённо зашевелились гады. Кое-кто заикался об импичменте. И это естественно. Если рыба гниёт с головы, то всё проходит спокойно. Но если на прогнившее туловище приходит свежая голова, то туловище начинает бешено сопротивляться. Свежеть не желает!

— Теперь в МГТУ! — сказал я водителю Косте. И чуть улыбнулся, вспомнив: не сегодня-завтра должна позвонить Ирэн.

* * *

Но я её не дождался. Моя тогдашняя жизнь оборвалась в тот же день.

А что было потом?

Я взял книгу Григория Захаровича и заглянул в конец первой части. Иногда бываю нетерпеливым читателем.

Из книги Григория Ольховского: хочу жить тысячу лет…

Генерал ушёл.

Нет, не прост мастер! — подумалось Кольцову. «Не предлагаю» — а сам и инструкцию, и запасное питание прихватил… Лоялен. Более того, дружествен. Похоже, бескорыстен. И какая внутренняя сила! Не сломался. А дочка, между прочим, была единственная… Когда уже не буду президентом — можно будет вспомнить о простой человеческой дружбе. Не команда, а компания. Клуб. Собрать возле себя самых достойных людей. Занять каким-нибудь достойным делом… — Он вдруг фыркнул. — Да уж! Как будто сейчас мы ерундой занимаемся!

Он пошёл к телефонам. Пора было собираться. Саммит АТЭС»

Мастер заехал в МГТУ, потом к психологам. Позвонил к себе:

— Возвращаюсь. Буду через полчасика.

— Хорошо. Ждём, Ярослав Матвеевич.

Дима Артемьев положил трубку. Кроме него, в комнате был только Андрей. Лёша безвылазно сидел в Зеленограде у производственников. Антон улетел в Магадан и Хабаровск. Другие ребята разъехались по московским делам.

— Дима! — окликнул Андрей. — Открывай почту, глянь на заглавную страницу. Дела-а…

— Да что открывать, я у тебя гляну.

Он подошёл. Андрей ткнул пальцем в экран монитора, в заголовки «жареных» новостей.

— Читай подряд.

— Угу… «Жена знала, что муж несколько лет насиловал трёх дочерей»… «Скинхеды-убийцы оказались психически нормальными»… «Мать увела маленьких детей в лес и оставила пропадать»… «Бизнесмен покупал у школьниц девственность»… «Мальчик сделал путану из восьмилетней сестрёнки»… Тьфу! Спасибо, развлёк. Известно же, что дикий народ у нас.

— И такая хренотень в моей деревне каждый день, — процитировал Андрей песенку какой-то группы. — Как ни открою почту — вечно что-нибудь… Уже доставать начинает.

— А ты не читай. Или смени сервер на какой посолиднее.

— Что тут, мать его, делать? Это же не наши клиенты, это обычное население! Вся страна!

— В лице худших её представителей. Не кати бочку на весь народ.

— Да много уж очень их, этих худших.

— Воспитание! Если бы она не увела детей в лес, они бы выросли и её увели… лет через пятьдесят. Или, лет через двадцать, собственных маленьких детей. Преемственность поколений!

— Ну и на кой нам такая преемственность?

— Правильно. Такую преемственность надо рвать. Шеф всегда это говорит.

— Попробуй, порви её…

— Люди не должны сами воспитывать своих детей! Воспитывать нас никто не учит. А премудрость-то посложнее, чем, скажем, медицина, или архитектура, или геология. Даже в хороших семьях… Вот ты, например, на все сто уверен, что вырастишь своего Лёньку приличным человеком?

— М-гм… Вроде уверен.

— Вот видишь, «вроде». Значит, не на все сто. Ну, я вас с Натальей знаю, вы нормальные люди. Но влиять-то на него не одни вы будете. Друзья, школа, улица. Социальные сети — та же улица, только сильно продвинутая. Компьютерные игры — обучение жестокости. А когда он созревать начнёт? Ты своё влияние на него удержишь? Тебя этому кто-нибудь научил? Как перешибить влияние друзей, таких же глупых, как он сам? Как убедить, что самое лёгкое и интересное — не всегда самое лучшее?

— Ты считаешь, что он будет глупым?

— Нет. Но существует такая штука — психология стада. Подростковая дурь. Незрелость ума. Слыхал поговорку: умная голова, да дураку досталась? Тот самый момент, когда он запросто сворачивает не туда. Вплоть до суицида… А родителям некогда — вкалывают на работодателей. Нет, пока воспитание детей оставлено на родителей — мы безнадёжны.

— А что ты можешь предложить?

— Воспитывать должно государство. С самых ранних лет.

— Да ну! Ты что, не знаешь, что в наших домах ребёнка творится? А в детдомах?

— Да знаю я… Всю дурацкую систему пустить под бульдозер. И создать нормальную. А к разработке привлечь всех! Всех, кто соображает. И кто не растерял нравственные ориентиры.

— А школы?

— Школы тоже. И детские садики. Обучить новые кадры. Повысить статус. Учителя и воспитатели должны стать элитой общества, аристократией! Платить прилично. И педагогические вузы должны быть элитными. Принимать не тех, кто сдал математику и сочинение лучше других. Это — последнее. А главное — педагогические таланты, любовь к детям, устремлённость к добру. Проводить специальные тесты и собеседования…

— Утопия, Димка. Это же какая колоссальная работа! И какие траты!

— Зато это самое важное. Мы получили бы совсем другой народ. Вместо нынешних воспитанников телевизора и интернета. Соцсети жёстко модерировать!

— Это бы, конечно, здорово, — вздохнул Андрей. — Но социальные корни ты куда денешь?

— Ну… Их действие будет сильно ослаблено. А вообще и с корнями с этими надо кончать. Победим уголовку — тогда начнём воевать с распущенностью, принимаемой за свободу. Войну с воинствующей безнравственностью. И поменьше гласности! Поменьше пиара негодяям! Поменьше «великомучеников»!

— Воспитательный проект кто будет вести? Академия Образования?

— Тю! Академия эта… Провались она. Разогнать к чёртовой матери. Несколько десятков лет существует, а что она дала? Одни эксперименты. А мы, кролики, знай себе ойкаем: то ли ещё будет, то ли ещё будет, ой-ой-ой…

Дима посмотрел на часы.

— Так, уже двадцать пять минут болтаем. Пошли, Андрей, встретим шефа. Охраны же нет.

Они взяли оружие и спустились вниз.

И опоздали.

Ярослав Матвеевич вышел из машины, и «Волга» поехала на стоянку. Раздались выстрелы. Мастер упал. Белая «девятка», стоявшая за ограждением, сорвалась с места, перескочила через бордюр, пересекла двойную осевую и вырулила к арке проходного двора. Дима будто врос в асфальт, стрелял, держа правую руку левой. Рядом палил Андрей. «Девятка» вильнула, воткнулась в столб; её развернуло. Они перемахнули через ограждение, бросились к машине. Следом набежала толпа: охранники, водители, офицеры.

Громила на заднем сиденье умирал от трёх дырок в спине. Бандит за рулём был убит пулей в голову. Третьему, рядом, только пробило плечо. Из руки у него Дима вырвал пистолет с ещё тёплым стволом.

— Волоките их к крыльцу! — распорядился он. И побежал назад.

Мастер лежал ничком перед ступеньками, повернув голову набок. Рядом понуро сидел водитель Костя, держа фуражку генерала и разбившиеся очки. Костина белая куртка, свёрнутая в несколько раз, была подложена под голову Ярослава Матвеевича.

— Я вызвал «скорую», — сообщил водитель и опять застыл.

Дима присел, взял шефа за руку. Пульс был, но очень слабый и неровный. Мастер лежал тихо, со спокойным лицом, смиренно приникнув щекой к импровизированной подушке. Когда Дима дотронулся до него, он, не открывая глаз, попытался что-то сказать. Слабо и непонятно шевельнул губами.

Два ручейка крови из-под него медленно прокладывали путь по серому асфальту; наконец, слились и потекли вместе.

Громко сигналя и завывая сиреной, подкатила «скорая». Выскочили медики, захлопотали.

— Конец, — объявил врач. — Дыхания нет. Давление ноль.

Они переложили тело на носилки, погрузили в машину.

— И этих, — приказал врач. — Везём сразу в морг.

Распоряжение относилось к водителю «девятки» и второму, здоровенному киллеру, умершему одновременно с Ярославом Матвеевичем. Третьего, раненного в плечо, крепко держали Андрей и незнакомый армейский лейтенант.

— Я поеду, — сказал Дима. — Не упустите этого.

— А с ним что делать? — спросил Андрей.

— Что обычно. Выкачать информацию и уничтожить. Я скоро вернусь.

Киллер поднял бритую голову.

— Без суда, что ли?

— Суду всё ясно, — с отвращением сказал Андрей.

— Не очень-то меня покачаете…

— Оставь надежду, — успокоил Дима. — Всё выложишь и всех заложишь. А потом и к расчёту.

* * *

Перед входом в морг стояли два интеллигентных, чисто одетых человека и один в сером халате, с дегенеративным лицом.

— Вот вам свеженькие! — крикнул врач «скорой» и посмотрел на часы. — Двенадцатиминутные!

Убитых внесли в морг и положили на столы. Дима содрогнулся от холодной, пронзительной сырости мрачного помещения.

«Скорая» уехала. Трое начали быстро и ловко снимать с мёртвых одежду.

— Его тоже будете раздевать? — спросил Дима, дотронувшись до генерала.

— Обязательно, — ответил один из интеллигентов.

— Ну, уж я сам, — буркнул Дима и стал расстёгивать пуговицы на кителе шефа.

Медики помогали ему. Когда убитых раздели, старший медик быстро осмотрел тела.

— Этот не годится. Попадание в голову. Мозг повреждён. Так, этот… Этот… Оба хороши, но этот лучше, моложе, крепче. Валерий Игоревич, давайте.

Его помощник взял шприц.

— Что делать хотите? — спросил Дима.

— Законсервируем. Эксперимент. Потом попытаемся оживить.

— А почему не этого? — показал Дима на мастера.

— Он старше. Меньше шансов на успех.

— Он нормальный человек! — закричал Дима. — А тот — бандит.

— Для нас не имеет значения.

— Стойте! — Дима выхватил пистолет. Оглушительно ударили два выстрела. Запахло сгоревшим порохом.

— Видите? Мозг повреждён! Берите этого, моего.

— Ну! — возмущённо покачал головой старший медик. — Решительный молодой человек! Ладно, ваша взяла. Валерий Игоревич, колите маленького. Ваше счастье, майор, что у нас спешка. Клетки мозга скоро уже начнут разрушаться. Да и наш препарат быстро скисает.

— Прошу прощения, — сказал Дима. — Не было другого способа упросить вас. Знали бы вы, что это за человек!

— Охотно верим. Будем надеяться, что он нас не подведёт. Жаль того-то. Великолепный экземпляр.

— Он и застрелил моего генерала.

— Ну, вы ему отплатили.

— Пакет дать? — проскрипел сбоку ржавый голос. Служитель морга в сером халате, после Диминых выстрелов куда-то исчезнувший, вновь возник возле стола.

— Два пакета, — сказал Вадим.

— Сто рублей.

— Пожалуйста.

Пакеты были большие и, слава Богу, новые, не разлепленные. Дима сложил в один вещи и документы шефа, в другой — одежду киллеров. Конечно, все их карманы обыскали, пока ждали «скорую». Но мало ли что могло быть зашито в подкладках, в швах. Всё в лабораторию…

Учёные, с помощью Димы и санитара, положили тело Ярослава Матвеевича на носилки и погрузили в стоявшую тут же белую «Газель» с красной полосой.

Младший из медиков сел за руль. Дима придержал старшего.

— Скажите, пожалуйста, ваши координаты. Я к вам приеду.

— Зачем?

— Мне интересно, как у вас дело пойдёт. Это же мой учитель, наставник.

— Приезжайте. Только на многое не надейтесь…

Он назвал адрес — за городом, в Одинцове.

Дима проводил взглядом «Газель» и достал мобильник.

— Андрей? Этого уже допросили?.. Не стреляйте его пока. Сводите к врачам, чтобы его там забинтовали поэффектнее. Повезём на Старую Басманную. А доллары отнесите в лабораторию. Пусть проверят на фальшивость. Всё.

Он вернулся к министерству на такси. Взял в гараже открытый «уазик» с полосой. В самом деле, не на чёрной «Волге» же гада везти… Но было и другое, практическое соображение.

Киллера вывели из здания. Врач постарался — бинты были наложены очень зрелищно. Как для киносъёмки. Дима стоял возле «уазика» с прижатым к уху телефоном.

— Гера? Это Артемьев. Сейчас едем к вам. Везём важного клиента. Очень важного. Поставь по четвёртому расписанию… Да, четвёртое! И повнимательнее.

Он спрятал мобильник.

— Ну что, Андрей? Как доллары?

— По-разному. Которые в кошельках, в бумажниках — настоящие. Суммы небольшие. А пачки — все сплошь фальшивые.

— Само собой, — пожал плечами Дима, не стесняясь киллера. — Намеревались убрать сразу. Если мужик не жилец, какой смысл платить ему настоящими?

…Спасибо четвёртому расписанию! Оно было разработано ещё зимой, вместе с прочей превентивной тактикой. За Садовым кольцом киллера пытались то ли отбить, то ли убрать. Но вместо этого нападавшие сами оказались задержаны и допрошены. Клубок пошёл стремительно разматываться. На это Дима и рассчитывал, устраивая рискованную перевозку важного клиента по московским улицам в открытой машине.

«Геометрическая прогрессия, — зло подумал он. — Всех, всех раскрутим. Кого смогу, сам застрелю. Нелюди. Убили шефа, учителя, почти что второго отца…»

* * *

Дима раздал ребятам портативные излучатели. Проверил, у всех ли с собой смартфоны.

Сел к столу и задумался. Пойманный киллер и его непосредственные инструкторы-ликвидаторы были уже мертвы. Но перед тем в кабинах выдали много фамилий и адресов. Сейчас предстояло брать организаторов следующего уровня. Как можно быстрее и по возможности одновременно. Нужны были машины.

Он вскочил и пошёл к Березину.

Министр был в курсе событий. Он горестно покивал головой, вздохнул: «Какого мужика потеряли…». Распорядился немедленно выделить технологической службе несколько автомобилей, связался с ОМОНом.

— Всё, майор. Берите машины, людей — и по адресам.

Дима пришёл в семьсот тридцатую, проинструктировал парней. Оставшись один, позвонил генералу Тимченко. Представился, сообщил о гибели своего начальника.

— Так… — прогудел на том конце провода генерал. — Всё-таки убили, сволочи…

В трубке наступило молчание. Дима немного подождал и заговорил.

— Я сейчас со своей командой, с технологами, с ОМОНом вылавливаю организаторов…

— А исполнители?

— Мёртвые. Своей рукой расстрелял.

— Допросил хоть?

— Так точно. В кабине.

— Ну, тогда ладно… Проблемы есть?

— Да, товарищ генерал. Есть проблема.

— Подъехать можешь?

…Дима взял свежего водителя и подъехал. Сам он машину водил, но не считал себя асом. За проездной аркой, во внутреннем дворе Министерства Обороны стояла группа офицеров. К Диме шагнул высокий генерал армии. Они сели в «Волгу». Дима попросил водителя погулять.

Тимченко первым делом спросил:

— Ну, а он-то где?

— Я его в морг сопроводил. На «скорой». А там сразу какие-то учёные медики забрали. Для опытов.

— Для опытов?! И ты отдал?

— Опыты по консервации тела. Потом — возможное оживление.

— Вон что…

— Хотели киллера взять, он поздоровее, получше выглядел. Им только один нужен был. Я не дал.

— Значит, похороны откладываются…

— Откладываются. А может, и отменяются, товарищ генерал.

— Да ладно. Ты не мой подчинённый. Как зовут?

— Вадим.

— Меня Александр Максимович… Говорил мне про тебя Ярослав. Ты у него первый помощник, значит?

— Заместитель.

— А какие сейчас затруднения, Дима?

— Мы получили сведения о людях, которые занимают очень высокие посты. Операция разворачивается, мы взяли уже человек двенадцать. Там такая сеть обнаруживается снизу доверху! Все всех выдают! Надо просить санкцию у президента. Его сейчас в Москве нет, на хозяйстве — премьер…

— Понятно.

— Наш министр меня поддержит, но…

— Понятно, — повторил Тимченко. Он вынул из внутреннего кармана смартфон, отдал несколько распоряжений.

— Всё! Работай спокойно, Вадим. За тобой — армия.

Потом достал прямоугольную пластинку со сверкнувшей голограммой.

— Возьми. Её покажешь — и никто тебе не посмеет мешать. С возвратом.

— Спасибо, Александр Максимович. Верну.

— И ещё вот, — генерал протянул визитку, скупо улыбнулся. — Насовсем… И всё же, как они его убили?

Дима рассказал.

* * *

Вечер незаметно переходил в ночь. Исчезали с тротуаров прохожие. Меньше стало автомобилей. Проносились в разных направлениях короткие колонны из двух машин: передняя — командная, с отгороженным отделением для арестованных, и за ней БТР с бойцами ОМОНа или армейского спецназа, с оружием, портативными плазменными резаками для броневых дверей и прочим специнструментом. Некоторые группы захвата стремглав летели за город, на Рублёвку, Новую Ригу, в дачные посёлки.

Чёрная «Волга» с Костей за рулём ураганом носилась по ночной Москве. Вадим не выпускал из рук мобильника, иногда держал сразу два, командовал, принимал доклады, перенацеливал, кого-то подвозил. Два или три раза, выскочив из машины, принял участие в задержании… Показания задержанных всё более и более совпадали и перекрещивались. Всё меньше всплывало новых имён и адресов. И когда пришло ясное прохладное утро и между боками городских зданий засверкало восходящее солнце, Вадим понял, что операция (получившая впоследствии наименование «Московский ураган») в основном завершена. Взяты все, кроме трёх-четырёх человек, не самых главных. Их не оказалось на месте. Придётся, не исключено, объявить в розыск… Дима охрипшим голосом распорядился оставить в квартирах и на дачах засады. Остальных участников операции оповестил по цепочке: спасибо, все свободны…

Большинство фигурантов было допрошено и застрелено. Немногие оставались пока живы и до возвращения Кольцова сидели в Матросской Тишине. Выяснилось, что преступная группа планировала ни больше ни меньше как смену президента. Устранив генерала Неверова, они надеялись, что это облегчит им задачу. Недолго надеялись…

Дима отвёз Тимченко его чудодейственную пластинку с голограммой (помогла — пару раз пришлось достать), отчитался перед Березиным, сдал автомобили, провернул ещё кучу более мелких, но неизбежных дел, и уже вечером, с покрасневшими глазами и окончательно севшим голосом, повалился спать на диване в семьсот тридцатой. Проснулся ночью. Зверски хотелось есть. Он заглянул в холодильник, там что-то было. Съев это, без всякого внимания, он запил минералкой, опять лёг и спал до утра.

Отдохнувший Костя повёз его в Одинцово. «Волга» неслась Кутузовским проспектом, Можайским шоссе. Вадиму подумалось о предстоящей встрече с президентом, который вот-вот прилетал из азиатских краёв. С Кольцовым он уже общался дважды, и мнение составил хорошее. Нормальный мужик. Живая душа.

В Одинцове они без большого труда отыскали нужную улицу. Здание института ничем особенно не выделялось, его нашли по номеру.

Грибанова — старшего из позавчерашних докторов — не было, уехал в Академию Меднаук. Зато младший, Валерий Игоревич, был на месте. Дима, пряча невольную улыбку, слушал, как учёный медик добросовестно старается растолковать майору милиции такие мудрёные дела, каких майор милиции понимать не может по определению.

— Вот мы законсервировали тело вашего начальника. Такими вещами люди занимались ещё тысячи лет назад, например, в Древнем Египте. Там делали мумии, и некоторые из них сохранились до наших дней. Но они никакому оживлению не подлежат, даже если бы мы это умели. Из них перед консервацией выбрасывали все внутренние органы! Оставалась одна оболочка, которая и дошла до наших дней. Попробуйте вынуть из компьютера все детали, а потом обратно свинтите корпус. Много он вам наработает? А сейчас мы завершили принципиально новую разработку. Сколько собак загубили — самому не верится, — усмехнулся медик. — Теперь у нас организм должен сохраняться целиком! И на неопределённо долгое время. В том числе мозг.

— А как с оживлением? — спросил Дима.

— С оживлением пока никак. Может, лет через пятьдесят, или сто… Но главное, теперь наш пациент может подождать. Он не сгниёт. Гарантии на сто процентов, конечно, нет. Органика — штука малопредсказуемая. Но у человека есть шанс на жизнь. Пули мы убрали — и из сердца, и из печени.

— Фантастика… — мотнул головой Дима. — Но я верю. Можно взглянуть на него?

— Это можно. Пойдёмте.

Они спустились в подвал, освещённый режущим глаза синеватым светом. Было холодно. Врач подвёл майора к прозрачной стене, тронутой по краям морозным узором. За стеной на продолговатом возвышении стоял саркофаг, в котором, частично выдаваясь над верхним краем, как мумия фараона, лежало обнажённое тело человека, недавно ещё бывшего начальником Димы. Должно быть, это действовали консерванты — лицо не обросло щетиной. Только полуседые усы, как и было. Строго сомкнутые губы придавали мастеру выражение всезнающей печали. Дима несколько секунд смотрел на это лицо — худощавое, красивое лицо зрелого мужчины без возраста. Малознакомое без очков. Шеф всё хотел перейти на контактные линзы…

* * *

Назавтра Дима приехал на квартиру Ярослава Матвеевича. Печально прошёл по комнатам. Постоял у окна… И взялся за дело. Начал осматривать вещи, книги, складывать, измерять, подсчитывать. Зашёл сосед — невысокий, кряжистый, в полосатых пижамных брюках и майке. Глянул растерянными глазами, пробормотал: «Эх!.. Сначала дочку, потом самого…» Махнул рукой и ушёл.

Следующим днём Дима привёз и внёс в квартиру, с помощью водителя, много одинаковых пустых ящиков. Стандартные белые пластиковые контейнеры, семьдесят на пятьдесят, с утопленными ручками по бокам — как раз для

переноски одним человеком. Лишь некоторые были большего размера. Неизвестно, где, в какой фирме Дима их нашёл.

Он отпустил водителя. И начал укладывать в контейнеры имущество Ярослава Матвеевича. Книги, альбомы, коллекции, репродукции картин. Документы. Награды. Несколько женских безделушек. Должно быть, память о дочери… Одежду он решил не класть. Там дадут. Или правильнее — тогда? Кто знает, какие будут моды. Но форму генеральскую, конечно, надо положить. И кое-что ещё. Конечно, этот свитер, тёмно-синий с белым. Он у шефа с зимы, тогда приезжала дочка… Так. Грампластинки. По нынешним временам — антиквариат. Или винтаж? Довольно много… А этот ящик с деревянными боками, прозрачной крышей и с большим резиновым кругом внутри — это, видимо, и есть проигрывающее устройство. Над кругом рычаг болтается. Зафиксировать, подпихнуть тряпок. Закрыть — ив контейнер… А это, похоже, маленькая, переносная версия. Написано: «Электрофон». В контейнер…

Так, холодильник. Оставляем тут. Он тогда устареет. Телевизор — тоже. И компьютеры устареют. Впрочем, нет! Что на жёстком диске… Дима включил комп, переждал загрузку. На поле рабочего стола с картинкой русского леса появилось множество значков. Он щёлкнул мышью, просмотрел диск данных.

— Много чего… — пробормотал он. — Отправляем.

Разумеется, с системным блоком должна идти и вся родная периферия. Оба компьютера были уложены в полном составе. Затем он собрал флешки.

Мелькнуло желание взять что-нибудь на память о мастере. Но он тут же решил: несерьёзно. Человек, можно сказать, жив. Я же ему всё это отправляю. А память и так не пропадёт…

Всё-таки он взял одну из авторучек.

Контейнеры были заполнены — остались два пустых — плотно закрыты и опечатаны. На крышки Дима наклеил одинаковые, заранее сделанные ярлыки: «Имущество Ярослава Матвеевича Неверова. Контейнер №… из 47». Ниже, шрифтом помельче, было предусмотрено: «В случае недоразумений обращаться в технологическую службу МВД РФ, комн. 730, лучше непосредственно к В. М. Артемьеву». Адрес, телефоны… Всё было заверено Диминой подписью и печатью. Снабдил он ярлыками и пустые ящики — чтобы не нарушали счёт. Только приписал внизу: «Без содержимого». И расписался.

Вздохнул, побродил по опустевшим комнатам. Вот этим и страшна смерть, подумалось ему. Расстаёшься с человеком навсегда. И этого я себе не прощу. Опоздал…

На улице дул ветер, в нём уже ощущался лёгкий аромат осени. По небу бежали облака. Вадим медленно шёл к автостоянке. Дорожка вилась среди начинающих желтеть кустов и деревьев. Ему вспомнилось, как передал шефу слова технолога Юры Мухина об оранжевом халате с чёрными крестами. Генерал только поулыбался. Но позже сказал:

— Если уж говорить о цветах… вообще о гербе нашей службы… я представляю себе так: на чёрном фоне — яркий зелёный луч. Луч надежды посреди мрака.

Диме как гербоведу-любителю такая расцветка не очень понравилась. Не принято накладывать металл на металл, финифть на финифть… Но сейчас многое меняется. Светло-зелёное на чёрном, вообще-то, должно смотреться.

И ещё вспомнилось, как однажды они с Ярославом Матвеевичем увидели в переулке, в витрине книжного магазина портрет девушки.

— Смотрите, Дима, — сказал шеф.

Портрет был не совсем обычен. Особенно для сегодняшних времён. На прекрасном темноглазом лице лежали зеленоватые блики света и фиолетовые тени. Явно не наше Солнце там светило. Фантастику Дима почитывал… За спиной девушки бесконечные тёмно-синие пространства были полны звёзд; белели немногочисленные облачка туманностей. Черноволосая исследовательница Дальнего Космоса чуть тревожно смотрела за край портрета. Возможно, приборы на пульте управления показывали ей что-то не то…¹

— Вы её знаете? — решил сострить Дима.

— Знаю, — серьёзно ответил мастер. — Она родится через тысячу лет. Вы, Дима, хотели бы жить тысячу лет?

— Вопрос на засыпку… — засмеялся он. — Ну конечно, хотел бы.

Да, были у шефа странности. А у кого, собственно, их нет? Только у самых скучных…

Дело надо продолжать. Начинать штурм «второго этажа». Должностное ворьё… Всё наворованное — в зарубежных банках, в оффшорах. Семья — в Европе, в Америке. Здесь у него два костюма, три рубашки, пять галстуков, вторые ботинки… Белый и пушистый. В кабину всех, всех поголовно, по графику. Из страны не выпускать. Забугорную недвижимость пусть продают. Средства — возвращают домой и сдают. Что с самими делать, там посмотрим…

Завтра везти контейнеры в Одинцово. Грибанов обещал приготовить место. Конечно, никто не станет целый век или полвека сохранять квартиру за временно отсутствующим жильцом. Надо освобождать… И сделать сообщение в семьсот тридцатой.

И ещё предстоит держать ответ перед президентом за фантастическое, в форс-мажоре принятое решение, не позволяющее даже толком похоронить человека, так внезапно ушедшего в мир иной…

Писатель Григорий Ольховский: из дневника

Отчего так печален наш мир? Оттого, что это мир смертей. Рождения незаметны. В таком-то роддоме сегодня родилось столько-то младенцев. А каждая смерть… Потрясает, обкрадывает, наносит незаживающую рану, слабого человека может убить. И с каждой смертью мир делается более пустым.

Не хочется, чтобы судьба похоронила окончательно моего героя Неверова. Как не похоронила его прообраз, генерала Нестерова. Кстати, и другим участникам этой истории пришлось придумывать новые фамилии. Всё-таки не историческое исследование, а роман. Карцев у меня Кольцов, Арсентьев — Артемьев, Марченко — Тимченко… Будь я фантастом — обязательно бы написал о воскрешении Ярослава Неверова через пятьсот или тысячу лет.

А что касается прообраза — генерала Нестерова — может, смерть и в самом деле не помешала ему, а… помогла?

Не знаю. Смерть человеку помогать не может. Но её пока вроде бы и нет?

Мы сидели втроём в бывшем кабинете Ярослава Матвеевича.

— Совсем внезапно ушёл… — грустно проговорила Ирэн, журналистка из Франции.

— Он ушёл в будущее! — решительно отрубил майор Арсентьев.

Ярослав Нестеров: второе пришествие

Ветры весенние, ветки зелёные

С улицы рвутся в окно.

Песня полувековой давности

Иной мир встретил светлой тишиной.

Тишина не была абсолютной. Где-то — может, совсем близко, а может, очень далеко — чуть слышно пела птица или девушка. От этого лежалось спокойно и хорошо.

Я пошевелился, открыл глаза. И тут же, с лёгким вздохом, прозрачный колпак над моим ложем отделился, всплыл и слился с потолком.

Потолок был светло-зелёный, матовый, с закруглённым и отогнутым вниз краем. Дальше начиналось огромное окно — скорее, прозрачная, чуть наклонная стена. За окном ярко голубело небо с медленно плывущими белыми облаками. Ниже виднелись растрёпанные кроны деревьев; ветки покачивались. Сквозь ровный шум ветра пробивался тихий, переливчатый свист, звон. Я откуда-то знал, что это щебечут птицы.

Осознание действительности приходило медленно. Ничто не тяготило — ни боль, ни забота. Повёл руками в стороны — руки ощутили преграду. Ложе имело борта, не очень высокие. Я опёрся о края и приподнялся.

Послышались шаги. В помещение вошли двое мужчин в белых халатах. Передний — огромный, высокий, чернобородый — обратился ко мне:

— Лежите, лежите, дорогой!

Я послушно улёгся. Молодой голос, очевидно принадлежавший спутнику бородатого, удивлённо произнёс:

— Ну, чудеса! Обезьяны дохнут как мухи, а людям хоть бы что.

— Саша, не болтай, — оборвал его бородач. Он достал из кармана халата некое устройство с кнопками, цветными лампочками и цифровой шкалой. Вытянул на эластичном проводе датчик и прикоснулся им ко мне там и тут. (Я вдруг понял, что лежу совершенно голый)

— Сгодится, — уважительно проговорил спутник бородатого.

— Ещё бы не сгодилось, — буркнул тот.

Он убрал приборчик.

— А теперь, мой друг, можете вылезть. Можете?

Я молча кивнул и выбрался на пол.

— Профессор Новицкий, — представился бородатый. — Дмитрий Антонович. — А это мой помощник, Александр Иванович.

— Саша, — улыбнулся помощник.

— Саша, — согласился профессор. — Кандидат наук, восходящее светило. Только иногда несдержан на язык.

Кандидат скромно промолчал.

— А вас как называть, дорогой?

— Ярослав. Нестеров Ярослав Матвеевич.

— Помнит! — вполголоса обрадовался Саша.

— Тихо! — сказал ему Новицкий. — Да, Ярослав Матвеевич, это был небольшой тест. Вам не в обиду?

— Да нет, — засмеялся я. — Ради бога…

За окном все так же от ветра раскачивались вразнобой зелёные ветки. И это раскачивание таинственным образом скрывало в себе обещание какой-то огромной, почти нестерпимой радости.

— Лето, лето, — в восхищении пробормотал я.

— У вас хорошее настроение? — спросил Саша.

— Да, очень.

— Эйфория, — сказал профессор. — Как и должно быть.

Я знал, что такое эйфория, и не обеспокоился. Впрочем, сейчас вряд ли что-то могло меня обеспокоить.

— Ну хорошо, — подвёл итог профессор. — Одевайтесь, и пойдём отсюда. Вот ваша одежда, — он кивнул вбок. На небольшом кубообразном возвышении лежало… Я присмотрелся. Это была не моя одежда. Впрочем, разобраться, что куда надевать, было нетрудно.

Врачи повернулись к окну. Я оделся — вещи были простые, удобные — сказал «готово», и мы вышли в широкий, слегка изогнутый коридор с окнами по одной стороне. Это была такая же прозрачная стена, чуть наклонённая внутрь. По ней тянулись во все стороны, прихотливо изгибаясь и перекрещиваясь, редкие полосы из серебристого металла; при желании их можно было считать оконным переплётом.

По-прежнему ни о чём не вспоминалось, не возникало никаких вопросов, ничего не замышлялось наперёд. Не было ни прошлого, ни будущего. Была только эта минута, и в ней не содержалось ничего тревожного.

Справа, за нескончаемым окном коридора я видел — метрах в двадцати — неровную зелёную стену деревьев. Перед ней располагалась серовато-сиреневая площадка; по её дальнему краю выстроилось несколько странных разноцветных экипажей, величиной с крупный легковой автомобиль, но, кажется, без колёс. У одного из них, синего, прозрачный верх был откинут. Рядом стояли мужчина и женщина. Он — высокий и широкоплечий, в легком белом комбинезоне. Женщина была в светло-зелёном коротком платье, загорелая, стройная, с буйной гривой рыжих волос, отдуваемых ветром — точно костёр, горящий вбок и вниз… Всё кругом носило неуловимый оттенок необычности — но не удивляло. Словно бы сон смотришь. Во сне всё правильно, а удивляться начинаем, когда проснёмся.

— Мы должны кое-что вам рассказать, — обернулся Новицкий. — Поручим это Саше. Он вас заодно и покормит. Есть хотите?

Я вдруг осознал, что зверски голоден.

— Хочу! Ужасно хочу.

— И прекрасно, — сказал профессор. — Ешьте, беседуйте. Я приду позже.

Он набрал скорость и ушёл вперёд.

Саша открыл толстую дверь с закруглёнными углами. Просторное помещение за дверью было без всякой закономерности уставлено лабораторными столами с разнообразными приборами. Между столами, в углублениях, ограждённых бортиками, росли комнатные цветы. Врач увлёк меня туда, где разросся куст фуксии со множеством висящих красных цветков-вертолётиков. Мы сели возле прозрачной стены.

— Сначала еда, — сказал Саша, отводя со лба светлый чуб. Он протянул руку к невысокому круглому возвышению в середине столика и понажимал кнопки. Откинулась крышка; откуда-то из глубины вынырнул маленький белый брусок. Молодой врач проворно снял его и продолжал снимать всё новые и новые поднимавшиеся «посылки» — плоские контейнеры величиной с небольшую тарелку. Все они были затянуты в плёнку, под которой проглядывался некий твёрдый предмет.

Саша аккуратно срывал плёнку. Предмет оказывался ложкой или вилкой. В первом контейнере было нечто похожее на бифштекс. Второй содержал изрядную порцию заливной рыбы. Третий… Похоже, кормили здесь прилично.

— С этим осторожно, — предупредил Саша, берясь за самый крупный контейнер. — Не переворачивайте, не наклоняйте. Здесь суп.

— Ясно, — невнятно отозвался я, уничтожая заливную осетрину. Саша пододвинул большой контейнер. Суп был чертовски красив и запашист. Он имел огненно-рыжий цвет, в нём плавали капельки масла и множество каких-то крохотных ярко-зелёных листочков. Он был горячий, густой и невероятно вкусный. В непрозрачной глубине нашаривалось что-то многообещающее. Это оказалось отчасти крупной варёной фасолью, отчасти непонятно чем, но тоже вкусным. Я приятно удивился, обнаружив в глубинах ещё и кусочки обыкновенного картофеля…

Принялся за бифштекс — сочный и в меру острый. И лишь съев его, смог остановиться, чтобы спросить:

— А почему оно всё время горячее?

Саша указал на кнопку сбоку у подошвы контейнера.

— Автономный подогрев.

Сам он ел такой же обед. Пояснил:

— Я вам заказал по своему вкусу.

— У вас хороший вкус! — воскликнул я.

— Да ну? — улыбнулся молодой врач.

Я управился первым.

— Ещё хотите? — спросил Саша, поднимая голову от десерта (это опять было вкусное неизвестно что).

Я прислушался к себе.

— Нет, пожалуй. Спасибо, Саша. Здорово!

Мы допили фруктовый сок. Хозяин сгрёб пустые контейнеры и, обернувшись, ухнул их в раскрывшуюся за его спиной большую пасть.

— Мусоропровод? — спросил я.

— Да, — ответил Саша. — Проглот, к теперь очистим зубы.

Он взял с полки затянутый в плёнку подковообразный предмет, отдалённо напоминающий боксёрскую капу. Такую же подковку протянул мне.

— Делайте, как я.

Я снял плёнку и засунул «капу» в рот. Это было нечто вроде жевательной конфеты, только мягче, с заметным вкусом персика.

— А потом в проглот?

— Зачем? Глотайте сами. Как только почувствуете, что можно — так и глотайте. Он питательный.

— Кто «он»?

— Зубник.

Нет, явно какая-то альтернативная реальность. Будущее?

Саша откинулся в кресле и посмотрел мне в глаза.

— Хотите что-нибудь узнать?

— Можно.

— Что ж, приступим. Во-первых: сейчас две тысячи сто восьмой год. (Я кивнул. Так и есть — будущее). Сегодня второе июня. Вы, гм… поступили в две тысячи… около ста лет назад. Тогда учреждение называлось, если не ошибаюсь, институтом имени Вишневского, и находилось в Одинцове. В пятидесятых годах прошлого века от института отпочковалась наша лаборатория. Вместе с вами и вашими… товарищами. Сюда, в Лесное, перевезли ваши саркофаги и всё оборудование.

В мае этого года, по показаниям контрольных приборов, мы приняли решение разбудить вас и ещё двух пациентов. Ваш организм был проведён через нормализатор. Это наша последняя разработка. Если честно: мы ещё не совсем вышли из стадии эксперимента. Но приборы на ваших саркофагах выдали тревожные показания. Поэтому пришлось рискнуть… Наверху поморщились, но разрешили. Не было выбора!

— Если бы не показания приборов, я бы ещё спал?

— Да. Во всяком случае, до полной отладки систем нормализатора, до успешной демонстрации на обезьянах.

— Ну, я не жалею. Всё хорошо.

— Ой, молодой человек! — засмеялся Саша. — Вам сильно повезло.

— Но что дальше? Вы же не собираетесь прятать меня здесь?

— Да нет. Подержим с полмесяца, чтобы немного окрепли. Введём в Госбазу данных — точнее, перенесём из одного каталога в другой. Государю доложат… Снимем блокировку памяти и эмоций. Поселим где-нибудь поблизости — и живите себе!

Про государя я уточнять не стал. Саша, видимо, парень не без юмора…

— А… прописка, регистрация или что-то такое?

— Наверное, всё это было в ваше время. Сейчас есть Госбаза данных. Она открыта для всех.

— Удивительно… А если взлом, диверсия, фальсификация? Компьютерный вирус?

— Взлом, диверсия, фальсификация и компьютерный вирус, — озадаченно повторил Саша. — Нет… Ничего такого нет.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, это никому не нужно. От внешних попыток стоит защита. А вирусы есть только в биологии. Вы мне потом расскажете, что за компьютерный вирус? Я где-то мельком слышал, это что-то из прошлого.

— Расскажу… — пробормотал я, сбитый с толку.

Вошёл Новицкий.

— Ну, как кормят сто лет спустя?

— Здорово! — ответил я. — Нажористо.

— Как, как? — гулко захохотал профессор. — Нажористо?

— Да. Я наелся дополна. Спасибо.

— Роскошная лексика у вас. Обязательно загляну в словарь Даля… Пойдёмте! Вам приготовили комнату. Недельки две поживёте у нас. Потом переедете к себе.

Я не представлял, куда это через две недельки перееду. Но не стал беспокоиться. Скажут…

Меня подняли на лифте и привели в палату. Собственно, это походило на одноместный номер в отеле. Комната просторная, очень светлая, с обычной для этого здания наклонной прозрачной стеной, разделённой редким серебристым переплётом. С высокого этажа видно, что лес километрах в двух обрывается, а дальше идут пологие зелёные холмы, и над ними стремительно скользит недлинная сверкающая змейка. А правее на горизонте высятся геометрически правильные силуэты каких-то построек…

Перед прозрачной стеной стоял столик, на нём — уже знакомая «кастрюля» с кнопками. По левую сторону находилась, как я понял, кровать. Противоположная стена была серо-зеленоватого цвета, со льдистым отблеском. Стояли кресла и стулья.

— Вот ваше временное пристанище, — пробасил Новицкий, поглаживая бороду. — Нравится?

— Да. Приятное.

— И хорошо… Только не заблудитесь. Этаж восьмой, номер восемьдесят один.

— Запомнил, — улыбнулся я.

Но число «восемьдесят один» неприятно задело. Нечто беспокоящее стояло за этим числом.

— Покидаю вас на Сашу, — сказал профессор. — Он научит, что тут к чему. Отдыхайте, смотрите передачи, фильмы. Гуляйте в парке. Но слишком далеко не заходите. Впрочем, заблудиться тут невозможно.

Он стремительно повернулся и ушёл.

— Садимся, — сказал Саша. — Вы, Ярослав Матвеевич, заметили, что у вас нет никаких воспоминаний? Кто вы по профессии? Кто ваши родные, друзья? Чем вы увлекаетесь? Что вы любите? Кого любите?

— Вы правы, — ошеломленно пробормотал я. — Но их, наверное, уже никого нет… И я никого, никого не помню…

— И не старайтесь, не утомляйте себя. Ваша память заблокирована.

— Почему?

— Специально. Мы же не знаем вашу прошлую жизнь. Но мы знаем, что воспоминания могут оказаться непосильно тяжелы. Для человека, которому пока не на что опереться.

— Я что, буду начинать с нуля? Как младенец?

— Нет, зачем же? Вот поживёте, окрепнете, наберётесь впечатлений — тогда и начнём снимать блокировку. Через пару недель будете знать о себе всё. И не только о себе.

— Интересно… — проговорил я, чувствуя неясную тревогу.

— И вот ещё что. При поступлении к нам, в начале прошлого века, вы имели биологический возраст пятьдесят-шестьдесят лет. При восстановлении мы задали нормализатору возраст двадцать пять. В этом возрасте организм обычно завершает развитие. Так что вам сейчас двадцать пять лет, молодой человек! Меньше, чем мне. И у вас впереди ещё не менее восьми десятков лет нормальной активной жизни.

— Скажите, Саша… А другие пробуждённые?

— Ваш предшественник тоже был восстановлен раньше, чем мы собирались. Пришлось пробуждать, невзирая на неудачи с обезьянами. Иначе бы ушёл… необратимо.

— Кто он?

— Омулев Алексей Данилович. Был пилотом вертолёта. Разбился, обгорел…

— Он здесь?

— Нет. Подался в родные места. Зеленодольск, это в Казанской области.

— А на очереди кто?

— Женщина. Тоже после травмы, несовместимой с жизнью.

* * *

Парк был как парк — с деревьями, кустами, шорохами, звоном птиц, контрастом солнечных пятен среди зелёной тени. Один раз дорожку перебежала лиса. Сев на дощатую скамью, я привлёк внимание рыжих белок. Они совсем не боялись. Бегали вокруг, сидели, цокали, рассматривали меня. Эх, угостить нечем… Две так разыгрались, что с разбегу друг за другом взлетели по моей штанине, затем по рукаву, и исчезли. Я обернулся. Сзади торчала еловая лапа, она ещё покачивалась.

Пробежала с весёлым шумом стайка мальчишек и девчонок, примерно восьмилетних. Они кидали друг в друга шишками. Одна прилетела мне в плечо.

— Извините, сударь! — крикнул, пробегая, мальчишка. — Не в вас целился.

Я, улыбаясь, помахал рукой…

До приятной усталости набродился по дорожкам, дыша сменяющимися лесными запахами: в березняке один, в дубовой роще другой, в ельнике третий… Дорожки, наконец, вывели к аллее, в далёкой перспективе которой возвышалась главная башня Института — массивный параболоид тёмно-синего стекла, тонко располосованный серебристыми перекрытиями этажей. Между ними поверхность была заплетена негустой серебряной паутиной, извивающейся прихотливыми узорами. Изнутри это и воспринималось как оконные переплёты.

Параболическая верхушка дрогнула и плавно разошлась тёмносиними лепестками. Видимо, там был солярий. Кто-то решил позагорать… Я прошёл аллею, пересёк площадку с аэромобилями и вошёл в здание.

Пообедал, выкинул посуду в проглот и потянулся к клавиатуре компьютера. Клавиатура за сто лет мало изменилась. Самая консервативная часть… Интересно: что сейчас в компьютерах? Но ещё интереснее другое: а что сейчас в мире-то делается? И я переключил монитор на видеоприёмник.

Экраном монитора являлась вся зеленовато-льдистая стена напротив кровати. Я запустил развёртку. На экране сменялись, иногда в ураганном темпе, разнообразные сцены и сюжеты. Звучала то речь, то музыка. Тесновато было в эфире, приходилось пользоваться отстройкой. Наконец, внимание остановила одна картина — своим бросившимся в глаза простором. Зеленеющее поле до самого горизонта, а выше — необъятное безоблачное небо. Полевой дорогой быстро и весело шагали двое юношей и три девушки. Лица были приятные. В одежде я не заметил ничего необычного — примерно как и сто лет назад. Сарафанчики, топики, футболки, шорты. Правда, в расцветке не было безвкусных сочетаний и безрадостных тонов… Парни везли тележку, на которой стоял какой-то хитрый прибор, весь утыканный антеннами и изогнутыми решётками. Молодёжь на ходу, размахивая руками, спорила о неизвестных мне антарктах. Кадр повернулся, и я увидел, куда они идут — впереди протянулась группа белых и красных домиков, возле которых возвышалась ажурная башня с вогнутой «тарелкой», а правее медленно и бесшумно садился огромный летательный аппарат. Передача закончилась, на секунду вспыхнул искрящийся фон, и появилась бледноликая, но яркая синеглазая брюнетка, вся на контрастах — ведущая новостей. Вот нашли же такую: удлинённое лицо, синие глазища, длинные брови, слегка отогнутые к вискам, крупный алый рот. Чистый холодноватый голос… Новости были, в основном, понятны. Руководители государств принимали послов, обменивались визитами, выступали в парламентах. Россию обычно представлял высокий, спортивно сложенный человек лет тридцати-сорока, которого дикторы называли Александром Петровичем. Строились города, мчались прозрачные монорельсовые составы, летели большие самолёты и маленькие аэромобили. Плыли теплоходы и парусники. В театрах открывались премьеры. На стадионах шли соревнования…

Что удивительно — не было сообщений из горячих точек. Может, и самих этих точек не существовало?

И много места в новостях занимал космос. На экране мелькали лица космонавтов, корабли и орбитальные станции, фигуры в скафандрах (белого цвета, в основном), звёздное небо, виды Луны, Марса, спутников Юпитера, Сатурна… Луна была покрыта базами и научными посёлками, Марс — тоже. Венера упоминалась не так часто, по причине, видимо, её негостеприимности.

…В коридоре послышались шаги. Донёсся Сашин голос:

— А присоседим его к Лемарку. Дом как раз свободный.

Загадочная фраза. Кто, что — лемарк, Лемарк…

Я не закрывал дверь. Но все равно раздался мелодичный звон: просили разрешения войти. Я нажал зелёную кнопку.

После традиционных вопросов о самочувствии и полуминутного обследования биотестером — это был тот приборчик, которым Новицкий пользовался и в самый первый день — профессор сказал:

— Ну вот, дорогой мой, начинаем потихоньку снимать блокировку. Начнёте вспоминать… Родных, друзей, увлечения, навыки… Имейте в виду, воспоминания могут оказаться и грустными. И даже более того.

— Знаю, — вздохнул я. — Предупреждён.

* * *

Первым делом стало ясно, почему так тревожил номер комнаты. Восемьдесят первый, тысяча девятьсот — это же год рождения Инны!

Инна…

Горьковатый ветерок пролетел в душе. Предчувствие страшного и непоправимого.

…Я вышел из «Волги», закрыл дверцу. Хотел войти в здание, но не успел повернуться. Сокрушительный двойной удар в корпус — и взметнулся асфальт, ударил по лицу… Я понял, что земная жизнь кончилась, а загробной всё-таки не существует, и теперь нам с Инной не увидеться. Хоть мертва она, хоть каким-то чудом жива.

И тут… вспыхнуло перед глазами знакомое прекрасное лицо. Это была не Инна. О её имени я мог только догадываться. Она всегда являлась во сне, когда мне было плохо. Или очень плохо. И в тот миг что-то сказала. И я, кажется, ответил.

Но вот я пришёл, ожил, я здесь. А Инна…

…Жмурься не жмурься, мотай не мотай головой — не отогнать вид того страшного фотоснимка. Я слонялся по этажам и коридорам, выходил в парк, возвращался в комнату. Но можно ли убежать от себя?

Пришёл Новицкий. Пристально глянул тёмными глазами:

— Что, мой друг, тяжело? Постойте-ка.

Вынул из кармана халата небольшую трубочку — с полпальца. Приставил сбоку мне к шее — показалось, что несильно обожгло.

— Кто ушёл, того не вернуть… Держитесь. Не возражаете, вместе поужинаем?

Мы долго сидели в полумраке, и профессор негромко рассказывал об институте, о своих исследованиях, о Саше, у которого на спутнике Нептуна погиб отец.

— Ложитесь спать. Утро вечера мудренее. Спать будете крепко.

И ушёл. Мне действительно очень-очень захотелось спать…

Назавтра уже не так мучительно и неотвязно думалось о дочери, зверски убитой на Кавказе. Вспомнилось, что отомстил за неё. Хотя, конечно, и не вернул этим… Вспомнилось, что был в генеральском звании и служил добру, уничтожая зло. А раньше жил в Вологде. До Вологды — в Екатеринбурге, который назывался Свердловск. Писал программы. Ремонтировал и настраивал компьютеры и то, что им предшествовало.

Инна возникала перед внутренним взором то первоклассницей, то юной девушкой, то маленьким малышом в трикотажных колготках и фланелевой кофточке. Вспомнилось, как ещё в девяносто девятом году трижды чуть не потерял её, а сам в это время был далеко.

* * *

Настал день выписки. Или как это называлось по-нынешнему. Я позавтракал, сжевал зубник и отправился вниз, к докторам.

Мы обменялись приветствиями. Профессор пригласил в небольшую дверь:

— Зайдёмте-ка, юноша. На прощанье дадим вам небольшое напутствие. Садитесь в кресло. Наденьте этот шлем.

Я надел шлем с проводами. Профессор сел к небольшому пульту. Саша стоял в дверном проёме, прислонившись к косяку, и ободряюще улыбался.

Напутствие длилось недолго. В висках начало покалывать. Профессор прошёлся пальцами по клавиатуре, проследил за сменой разноцветных огоньков на дисплее, щёлкнул выключателем и встал.

— Всё, мой друг. Отдайте шлем, и пойдёмте.

Мы вышли.

— А что за напутствие? — полюбопытствовал я.

— Субблокировка. Защита психики от перенапряжения. Мы же не знаем, что у вас в памяти. Психика хорошая, устойчивая, но… лучше «привить оспу». Вам в детстве оспу прививали?

— Конечно.

— Тогда вы поняли.

— Извини… — начал Саша. Мы уже с неделю как перешли на «ты». — А что это у тебя за жест? Ты каждые несколько минут его делаешь. — И он провел пальцем вверх по переносице.

— A-а, так это я очки поправляю!

— Очков нет! И не будет! Видишь хорошо?

— Более чем. Лучше, чем тогда, в очках.

Инициативу перехватил Новицкий.

— В прежнем организме были у вас кое-какие нестроения. Близорукость. Сердце, между прочим, коварное — сильное, но непредсказуемое. И голова побаливала, верно? Язва желудка намечалась. Зубы не годились никуда. А теперь — откройте-ка ротик! — И профессор подал зеркало.

Я глянул. Да… Было на что с удовольствием посмотреть. Ровные, белые, в плотном строю — как две подковки… Я вернул зеркало.

— Новенькие! Как из магазина.

— И, между прочим, ровно тридцать два! — смеялся профессор. — У нас без обмана. Можете не пересчитывать.

— Фирма веников не вяжет, — добавил Саша.

— И волосики мы вам отрастили, — продолжал Новицкий. — Совершенствуемся на ходу! Ваш предшественник Омулев так и уехал лысый, дома сейчас обрастает.

Я провел рукой по голове. И с волосами, оказывается, не всё просто…

— Ну, вот, — проговорил профессор. — Никаких особых дел у нас с вами больше нет. Вы нами довольны?

— Дмитрий Антонович, Саша… — Я замолк, борясь с волнением. Смущённо пробормотал: — Мне ли оценивать деяния богов?

— Интереснее всего, — нарочито сухо сказал профессор, — слышать про богов от выходца из просвещённого двадцать первого века.

— Не знаю, как вас благодарить…

— Не знаете, так слушайте. Мы будем очень признательны, если вы хотя бы в течение двух месяцев будете навещать нас. Раз в неделю. Понаблюдаем вас, сами понимаете.

— Конечно… — кивнул я.

— Хорошо. А сейчас Саша проводит вас домой. Скажите, а может, вы хотите ещё пожить у нас? Нет проблем.

— Нет… — сказал я. — Спасибо. Домой…

* * *

— На Магнитку пойдём ножками, — сказал Саша. — Это недалеко.

В руке он держал небольшой кейс в синюю и зелёную полоску.

— Да если бы и далеко… — отозвался я.

— Да, — согласился Саша. — Если бы не время.

Я впервые оказался за пределами парка. Открылась заросшая травой и кустами холмистая местность, там и тут по склонам уставленная постройками, увитая дорогами и дорожками. По дорожкам шли люди; в их лицах не было ничего неприятного или настораживающего. И одеты они были, так сказать, не вызывающе. Смотрели внимательно, но не назойливо.

Мы поднялись на высокую платформу.

— Постоим чуточку, — сказал Саша. — Как тебе картина?

— Приятная! — ответил я. — И народ приятный. Словно по институтскому городку идём. Кто помоложе — студенты, постарше — преподаватели.

— Ты так воспринимаешь?..

Вдали послышался негромкий, нарастающий звон. Подлетел состав из пяти или шести прозрачных вагонов. Распахнулись двери.

Вагон не имел окон. Он сам был сплошным окном. Людей ехало немного. Кресла стояли вольготно, никто никому не мешал.

— Через четыре остановки сойдём, — сообщил Саша.

— А скажи, пожалуйста, — спросил я, — неужели Россия уже никого и ничего не боится, что не контролирует моё появление?

— Ну, почему? Границы охраняются предельно жёстко. Муха просто так не пролетит. А тебя контролировать нечего, ты же не через границу проник… Ты лучше расскажи про компьютерный вирус.

— Это небольшая программа, написанная из зловредных побуждений. Вызывает порчу программ, данных и самого компьютера. Распространяется по компьютерным сетям, по интернету.

— Так знаю я! Это мьерда-бланка². А ты — вирус, вирус…

— Другой век! — улыбнулся я. — Другая терминология… Так значит, оно у вас есть?

— Бывает… Но, мягко говоря, не приветствуется. В азиатских, африканских странах — откуда, в основном, и идёт эта пакость, — авторам отрезают уши. Кое-где и нос.

— Ав Европе?

— По-всякому. Сажают в тюрьму, делают отметки в документах, ущемляют права… Но новые мьерда-бланки появляются всё реже.

— Нет охотников.

— Конечно. Приживить пластиковые уши — не штука, однако их легко отличить от настоящих. Не краснеют, прикосновений не чувствуют… Морока с ними.

— Ты так хорошо знаешь предмет…

— А в институте с нами учились пакистанцы. Один был с пластиковыми. Жаловался — возле них жутко чешется. Все время почёсывал… Ага, сейчас наша остановка. Звенигород.

— Я не понимаю, зачем им это.

— Из дурости, из вредности. Думают, что не поймают. Сейчас всех ловят. Хакеров запросто умножают на ноль.

Мы вышли на платформу и спустились к дорожке, тёкшей среди густой травы. Дорожка была твёрдая, белая с сиреневым оттенком. Впереди, в гуще деревьев, виднелись невысокие строения. В другой стороне, за берёзовой рощей, полого поднимался склон холма. По зелени протянулось вдоль и в стороны огромное золотистое здание странной конфигурации: будто исполинская ящерица распласталась. Чуть повёрнутая голова, расставленные лапки, длинное туловище и изогнутый хвост…

— Сейчас придём, — сказал Саша. — Тут и жить будешь, если понравится.

— Там? — кивнул я на «ящерицу».

— Нет, — хохотнул провожатый. — Ты из возраста вышел. Там! — он махнул в сторону невысоких домов впереди.

— А это что, на холме?

— Детский городок.

— Воздух чистый… — проговорил я. — А заводские трубы где? Промышленность в Сибирь переехала, что ли?

— Нет, зачем же? Всё тут. И трубы никуда не делись. Просто утратили свою гордую вертикальность. Дымят не в воздух, а в дымоприёмник конверсионного цеха. И сточные воды в этот цех текут.

— А если в нём авария?

— Тогда стоп производство. Ни шагу дальше, пока не отремонтируют. Законы строгие. Никакой пощады.

Мы вышли на широкую улицу. Улица была зелёной — слева и справа пешеходная дорожка, а посередине — бесконечный травяной газон. Точнее даже, луговина. Цвели ромашки, колокольчики, розовый и белый клевер. Гудели пчёлы и шмели, порхали бабочки.

— А где же проезжая часть? Автомобили?

— Там, — махнул Саша рукой. — За домами.

«Там» было довольно далеко. Я покрутил головой, но ничего не увидел. Не было и слышно моторов.

Навстречу шли парень и девушка. Он — выше среднего роста, в светлом спортивном костюме, с роскошными чёрными усами на продолговатом лице. Чёрные волосы коротко подстрижены. Он нёс большую полосатую сумку. Девушка была — радость', глазастая, с выразительным лицом, с классической фигуркой, в прилегающей кофточке, в юбке, похожей на опрокинутый венчик цветка — впечатление усиливал край, вырезанный широкими зубцами.

Парень улыбнулся, приветственно вскинул руку:

— Саша!

— Артур, привет! Вот, веду тебе соседа.

— Отлично! Как вас зовут, сударь?

— Ярослав.

— Меня Артур. Увидимся!

Его спутница ослепительно улыбнулась, и они ушли.

— На экспресс идут, — сказал Саша. — Ну, как тебе сосед?

— Нормальный, вполне. А девушка — его жена?

— Нет, он холостой. Но у него, бывает, ночуют девушки.

— Ясно.

Мы дошли почти до конца улицы. Дальше, метрах в ста, начинался берёзовый лес.

— Вот твоё домовладение, — показал Саша рукой вправо от дорожки.

Изгороди не было. Сквозь кружевную занавесь кустов и деревьев виднелся дом. Он не походил на привычные мне поселковые жилища вековой давности — «сундуки» с острым верхом. За кустами возвышалось нечто голубовато-серое, округлое, ребристое, со слегка заваленными внутрь отблёскивающими стенами. Нарушая стройность очертаний купола, на высоте четырёх метров протянулась изогнутая терраса с прозрачной вертикальной стеной… Мы прошли еще немного. Прямо напротив дома стояла небольшая арка с округлым сводом. На ней имелась кнопка, которую Саша нажал. В ответ зажёгся красный глазок.

— Вперед, — скомандовал Саша.

— Так красный же сигнал!

— Означат всего лишь, что тебя нет дома. Или что ты напрочь не в духе и не желаешь никого видеть. Ты как, в духе?

— Ну… Вообще-то да.

— Тогда пошли.

— А если пройти не через арку? Нигде же не загорожено.

— А это не принято.

Мы вошли в незапертый дом. Помещения были просторные; комнат, по первому впечатлению, не меньше семи-восьми. (Впоследствии оказалось — двенадцать). Саша показал, как управлять кухней, сантехникой, освещением, терморегулятором, мебелью, прозрачностью стен, выдвижными балконами, компьютером, автоматикой уборки…

— А если что-нибудь забуду? — обеспокоился новосёл.

— Памятка в компьютере. По клавише «Дом».

В одной из комнат моё внимание привлек штабель одинаковых белых ящиков.

— Что в них?

— А это твой багаж из две тысячи давнишнего года. — Саша подобрал сравнение: — Ты ехал в пассажирском вагоне, а вещи — в багажном.

— Ничего себе… — пробормотал я.

Саша сел в кресло и открыл полосатый кейс.

— Смотри, Ярослав! Вот твоя личная карточка. Эф-и-о, портрет, номер карточки, кредитное поле. Обрати внимание — год рождения по биологическому возрасту. Минус двадцать пять, получается две тысячи восемьдесят третий… А это тебе деньги.

Он выложил на столик десятка три плотных разноцветных пачек.

— Пригодятся. Можешь ими пользоваться, а можешь кредитом. Возникнут вопросы — звони. Вот видеофон. Вот наши номера. — И он быстренько набрал на клавиатуре комбинацию чисел.

— Занёс в память. Не возражаешь, если мы с Антонычем будем позванивать?

— Нет, конечно.

— И ты нам звони. Не пропадай. А через неделю ждём собственной персоной.

— Приеду… В любое время?

— В любое. Ну, пока?

— Спасибо, Саша!

— Не стоит.

— Может, пообедаешь?

— Нет, поеду. Рано ещё.

— Привет профессору.

— Передам.

…Оставшись один, я долго без всякой цели бродил по обоим этажам своего нового дома, переваривая случившееся. В голове, честно говоря, не очень-то укладывалось.

«Привыкай…» — подумал я.

«И с чего же мы начнём?» — подумал я ещё через полчаса.

И прошел к штабелю белых ящиков.

На каждом висела пломба. И был наклеен сделанный на компьютере ярлычок с номером и надписью: «Имущество Ярослава Матвеевича Нестерова».

Я сходил в комнату-мастерскую за инструментами. И начал срезать пломбы и вскрывать ящики.

И что удивительно — всё доехало без потерь. Отсутствовала тяжёлая бытовая техника: холодильник, стиральная машина, телевизор. Я приятно удивился, обнаружив оба своих «Пентиума», со всей периферией. Тоже вроде бы незачем. Всё приехало: мониторы, принтеры, мыши, клавиатуры. И все флешки… Вот тут до меня дошло: записи на винчестере и на внешних носителях только и можно прочитать с помощью совместимых родных устройств. Кто же, какой умный человек собирал эту посылку в будущее?

Я вынимал и расставлял книги, коллекции, альбомы репродукций, грампластинки (оба проигрывателя тоже пришли), и небольшое собрание камней…

И всё Иннино было тут. Книги — её библиотека была собрана, в основном, моими руками. И записи её песен. И плейер. И то, что она сплела из бисера. И немногочисленные покупные украшения… И свитер, который она связала мне в подарок.

Я внимательнее глянул на ярлыки. Под номерами мелким шрифтом стояло: «В случае недоразумений обращаться в технологическую службу МВД РФ, комн. 730, лучше непосредственно к В. М. Арсентьеву». Адрес, телефоны. Печать. Знакомый росчерк…

Дима. Конечно, Дима.

Ярослав Нестеров: обаяние нового мира

Холодильник был полон всякой всячины. Саша накануне постарался. А сегодня, водя меня по дому, сказал, что продуктов хватит на первые три-четыре дня («пока в себя придёшь»), а потом надо начинать выходить в свет — по магазинам.

— И вообще, больше ходи, гуляй, общайся, — говорил он. — Смотри компьютер, в нём много чего есть. Он же и телевизор — так, кажется, в ваше время называлось. Переключение простое, уже знаешь. Выходи в московскую сеть, в общероссийскую, в мировую. Путеводитель — он так и называется.

…Гулять я начал со следующего дня. Саша хотя и говорил, что сейчас ничто нигде не запирается — ни предприятия, ни учреждения, ни магазины, ни жилые дома — все равно было как-то странно, трудно уходить от незапертого дома. Так же, как и не запираться в доме на ночь. Двери закрывались без запора, хотя и плотно — чтобы не проникла непогода или любопытная кошка.

Город стоял на зелёных холмах. Здания, в основном башенного типа, тёмно-синие, белые, светло-красные, гармонировали не только с фоном травы и деревьев — с зеленью всё гармонирует — но и друг с другом, выдерживая некий стиль. Людей встречалось не очень много — а может, это просто казалось в сравнении с началом двадцать первого века.

Мир был ощутимо иным. Не таким, каким я его оставил. «Другая аура», сказала бы Танечка… Множество самых разных мелочей, которые все вместе и создавали эту странность нового мира. В частности, какую-то его необычную просторность и прозрачность. Не от того ли, что нигде нет заборов? По прежней жизни помнилось: где бы ни шёл, ни ехал — всюду сбоку тянется унылая бетонная стена, или загородка из посеревших от времени досок с занозами и ржавыми гвоздями, или крашеные штакетники-палисадники с колючей проволокой поверху… Сейчас же ничего такого не было. Ни одной огороженной территории или группы зданий.

Изменились люди на улице — и обликом, и поведением. Никто не курил. Никто не сплёвывал, не пил на ходу из банок или бутылок. Совсем не было люмпенизированного простонародья. Ни скотских рож, ни пропитых-прокуренных голосов. Ни от кого не пахнет водкой или табаком. С кем ни заговоришь — отвечают бойко и доброжелательно, мыслят чётко. Все чистые, ловкие, красиво одетые. Прежде, как помнилось, основным мотивом выражения лиц была замкнутость, озабоченность, готовность дать отпор. А сейчас… В лицах встречных я видел готовность улыбнуться, готовность помочь. В немецком языке есть такое специальное слово: hilfsbereit. Хильфсберайт…

Автомобили не испускали дым, не ревели и не урчали. Проносились с лёгким жужжанием. Я понял: электрическая тяга.

В районе за линией Магнитки обнаружился большой торговый центр. На полках лежало множество неизвестных предметов. Первым импульсом было — расспросить продавцов (да и продавцы ли это?) о каждой штуковине: что это, для чего? Но я сдержал себя: нечего привлекать излишнее внимание, аттестоваться на городского сумасшедшего. Со временем всё узнаем… Неожиданно увидел знакомые по прошлому веку зубные щётки и тюбики с пастами.

— Зачем они? Есть же зубники.

— А их не все любят, — улыбнулась девушка-продавщица. — Многие предпочитают по старинке.

Это было понятно. Мне помнилось по давним институтским годам, как некоторые однокурсники, «переболев» шариковыми авторучками, вернулись к привычным перьевым.

Спустился на первый, продуктовый этаж. Взял тележку — тележки мало изменились за целый век, разве что колёсики покрепче — наполнил её и оглянулся в поисках ближайшей кассы. Ничего похожего не увидел. Подошёл к продавщице.

— Я хотел бы заплатить.

Мы подошли к небольшой квадратной панели в стене. Девушка проворно перерыла покупку. Я достал две десятирублёвки.

— О, деньги! — обрадовалась продавщица. — Давайте, давайте. Сегодня мало несут.

Поиграла пальчиками на клавиатуре. Быстро убрала куда-то десятки и выдала сдачу рублями и копейками. И тут я вспомнил, что у меня нет сумки и некуда переложиться.

— Можете у нас купить, — сказала девушка. — А можете так увезти, в тележке. Вернёте в следующий раз.

— Спасибо, — проговорил я в некотором недоумении. И покатил тележку к выходу. Нет, определённо этот мир не любит проблем. И с деньгами что-то странное…

Назавтра вернул тележку и пошёл наверх, за кристаллами для компьютера. Уплатил и, уже уходя, заметил в дальнем углу нечто знакомое. Неужели?.. Нет, ошибки нет. Велосипеды! Главный признак — колёса. Руль, педали, седло. Остальное приложится…

Я бродил среди двухколёсных коней, сравнивая, оценивая, выбирая… Уменьшенные колёса мне не нравились. Всегда предпочитал большие. Вот, например, этот. И цвет приятный — как свежая трава.

— Выбрали? — спросил молодой человек в халате.

— Пожалуй… — нерешительно ответил я. — Но сейчас не возьму. Я, извините, поиздержался.

— Поиздержались? Это как? Деньги истратили?

— Да.

— Нашли тоже затруднение! Давайте карточку.

Я подал личную карточку. Продавец подошел к кассовой панели, на секунду вставил карту в прорезь и вернул.

— Всё! Садитесь верхом — и вперёд.

— Кредит, значит…

— Кредит.

Уходя, я увидел в стеклянной двери отражение: парень смотрит вслед странному посетителю.

Ярослав Нестеров: что тут делалось без меня…

Читая тексты на экране, я заметил, что нет ошибок, ставших привычными к началу двадцать первого века — орфографических, синтаксических, стилистических. В алфавите обнаружилась новая буква, но я быстро понял, что это буква «ё», наконец-то получившая собственное начертание. И правильно: если кириллицу можно было со страшной силой сокращать, то отчего бы её, по делу, слегка не дополнить?

Из старых журналов существовали «Техника — молодёжи», «Химия и жизнь», «Нева», «Наш современник» — но только в электронном виде. Правда, всё можно было распечатать. На смену бумаге, сделанной из дерева, пришёл синтетический бумалон — в просторечии он так и остался «бумагой».

И как-то незаметно углубился я в историю столетия, прошедшего без меня… Монитор рассказывал о крупнейших делах и событиях прошлого века. Уничтожение преступности и терроризма, политическая и экологическая стабилизация, укрощение и распад Америки, разоружение, успехи социальной и технической технологии, научные сенсации, открытие антарктов…

И к чему я уж точно не был готов: в Россию вернулась монархия. Саша не ёрничал, когда упомянул о государе…

* * *

Социальная технология тоже не могла оставить равнодушным. Я сам, Ярослав Нестеров, и был первым, кто соединил вместе эти два слова: социальная технология. А вот теперь мог узнать, что из этого получилось.

…Начальник технологической службы МВД России генерал Я. М. Нестеров в начале прошлого века воевал с существующей преступностью, но смотрел шире и дальше. Откуда берутся преступники? Общеизвестно, что все мы родом из детства. Благородный человек воспитает благородного; негодяй воспитает негодяя. Личный пример родителей далеко не всегда хорош. Исключения только подтверждают правило… И это важнейшее дело всегда, на протяжении всей истории шло самотёком. Было принято смотреть сквозь пальцы, как негодяи выращивают негодяев.

Покончить с этой неуправляемой кустарщиной! — решил генерал Нестеров. Передать воспитание детей, с самого крохотного возраста, в руки профессионалов. Только… на каких профессионалов можно было рассчитывать тогда? Учиться на педагога мог любой, сдавший школьную математику и сочинение успешнее другого абитуриента. «Заваливший» конкурс в юридическую академию или в политех относил документы в педагогический. (Уж точно! Помню тогдашнюю поговорку: никуда нет дороги — шуруй в педагоги)

Генерал Нестеров был убит. Но мысль его всей душой воспринял и подхватил преемник — Вадим Арсентьев. Россия расправляла плечи, перестраивала экономику и финансы, обзаводилась очень боеспособной армией, избавлялась от внешних зависимостей. Добивала преступность, перекрывала кислород коррупционерам и пятой колонне. Создавала достойные условия учёным, «технарям», молодым семьям. Отделяла медицину от коммерции… В какой-то момент правительство президента Арсентьева решило: пора, наконец, взяться за педагогику. И не абы как, а по-настоящему…

Я вздрогнул, откинулся на спинку кресла. Как? Правительство президента Арсентьева? Дима стал президентом? Что ж, запросто, при его-то характере. Или однофамилец? Ладно, узнаем. А пока пошли по порядку. Что там с соцтехнологией?..

Президент подал мысль: вспомнить систему дворянского воспитания. Родители не отвлекались от своих дел. Дети воспитывались няньками, дядьками, гувернантками, гувернёрами — своего рода профессионалами…

Поэтому сначала были созданы кадры.

Будущие учителя и воспитатели отбирались тщательно и строго. Педагогические «университеты» и «колледжи», вернувшие себе название институтов и училищ, стали элитными заведениями. Туда больше не было хода любому желающему. Принимали молодёжь из хороших семей. Хорошие семьи были — педагоги, библиотекари, инженеры, писатели, учёные… Конечно, военные. Не считалось хорошим происхождение из бизнесменов. Капиталистический менталитет не годится для воспитания достойных граждан. Впрочем, огорчения большого тут не было. Оставались вузы медицинские, юридические, финансовые, управленческие.

В будущие педагоги не принимали молодых цыган, поскольку их родители были сплошь лицами без определённых занятий. Точнее, очень даже определённых, но — как бы это повежливее — не полезных для общества и потому скрываемых. Кроме того, все — и парни, и девушки — курили с раннего детства, лет с четырёх. А уж курящие в любом случае отсеивались.

К приёмным экзаменам допускали только прошедших психологические тесты и собеседования. Главное значение имело доброе отношение к детям. Прежние педагоги прошли переаттестацию, и многим было настоятельно предложено сменить профессию. Государство гарантировало им сохранение прежних доходов, переучивание. Что интересно, после переаттестации Академия Образования лишилась девяти десятых своего состава! По сути, была разогнана. (Как я подозреваю — вполне заслуженно)

К разработке учебных программ были привлечены выдающиеся педагоги, психологи, философы, историки, писатели, артисты консервативного направления. Все, для которых мораль и нравственность не перестала быть пустым звуком… По-простому говоря, все, кто отличал хорошее от плохого. Не лишался разума при слове «свобода». Все должны были внести вклад в большой ответ на большой вопрос: чему учить будущих учителей и воспитателей? Был заново проанализирован опыт человечества в области морали; отброшены этические извращения, свойственные загнивающим обществам. Были введены такие дисциплины, как, например, «Формирование интуиции». Или «Формирование здоровой сексуальности». Или «Гармонизация материального и духовного начала». Или «Нейтрализация неблагополучной наследственности», «Парирование дурных влияний». Учитывалась и возможность пагубного влияния семьи, и так называемой улицы, которую давно и страшно сменила помойка социальных сетей… Не было забыто и раскрытие творческих задатков, и раннее распознавание склонностей.

Студентам неукоснительно прививалось чувство собственной значимости и ответственности. При выпуске ректор говорил:

«…Наш президент, в сущности, великий человек, он взял на себя огромную историческую задачу — в течение одного, двух, максимум трёх поколений создать новый народ. Начать исполнение этого небывалого дела он доверил вам, дорогие мои…»

У бизнесменов отобрали множество помещений деткомбинатов, в своё время рейдерски захваченных. Закрыли парковки на месте детских площадок. Ещё больше садиков было построено вновь. Плату государство полностью взяло на себя. Садики и площадки вмиг наполнились весело визжащей малышнёй. И «арсентьевским десантом» в белых халатах — молодыми воспитателями.

Тут, весьма ко времени, активизировалась некая неформальная организация, состоящая из поклонников и почитателей Ивана Антоновича Ефремова, последователей его идей. Большинство воспитателей, юношей и девушек, принадлежало к этой организации либо ей сочувствовало. Власти в регионах знали об этом, но из Москвы пришло строгое указание: не мешать.

Правительство отпускало огромные средства. В детдомах, интернатах и домах ребёнка почти целиком сменился состав сотрудников, причём их стало в несколько раз больше. Каждый работал с очень небольшой группой детей. Бывало, одна девушка в белом халате говорила другой: «А я сейчас бездетная. Удели мне парочку своих». И другая серьёзно отвечала: «Да они не согласятся. Не унывай, долго скучать не будешь».

Детей защитили от неограниченного влияния интернета. На смену токсичным гадам — так, с лёгкой руки президента, сократили слово «гаджет» — пришла недорогая российская разработка типа «Школьник». Это был карманный телефончик с часами и функцией памяти. Богатые родители пытались снабдить чадо более продвинутым устройством, но это было чревато визитом к прокурору.

В школах, во время уроков и на «продлёнке» работала масса новых учителей, воспитателей и психологов. «Продлёнка» едва не ломилась от книг, игрушек и учебных компьютеров. Появилось много закрытых, полузакрытых школ и училищ, подобных пушкинскому лицею, куда детей отдавали лет с десяти. Окончившие такое училище делали хорошую карьеру.

В садике или в школе стало интереснее и комфортнее, чем дома. Школы расширились, превратились в детские городки. Дома дети только ночевали. Но и переночевать могли тоже при школе, в специальном корпусе. Только уведомив об этом родителей. Почтение к старшим, и в первую очередь — к собственным родителям, прививалось неукоснительно. Комнаты в пансионатах были одноместные; маленький «постоялец» мог либо слушать музыку или сказку, либо читать и рисовать. Мог пойти «в гости» к приятелю или в общий холл. Многие дети приносили сюда из дома игрушки и книги. Ребёнок, не находящий понимания в семье, теперь всегда мог найти его у воспитателя.

И, между прочим, не последнее дело было — разгрузить родителей. Взрослые не должны разрываться между зарабатыванием денег и воспитанием детей. К сожалению, все предпочитают первое, хотя для общества важнее второе. А дети растут брошенными, предоставленными самим себе и «улице» — социальным сетям. Моральное сиротство целого поколения — это подталкивает страну к пропасти.

Были в детских пансионатах и постоянные жильцы — прежние детдомовцы. Не имевшие по каким-то причинам родителей. К таким детям были особенно внимательны. И они сильнее других привязывались к своим воспитателям и учителям.

Конечно, дети ни на час не оставались без внимания. В пансионатах круглые сутки дежурили бригады воспитателей.

Утих, наконец, вечный спор между семьёй и школой — кто виноват, что дети плохо воспитаны. Влияние семьи, говоря по — простому, перешибалось. Ответственность целиком взяла на себя школа. Учителя и воспитатели стали более любимы и авторитетны, чем собственные родители, родственники и случайные интернетовские друзья. Улица в классическом, натуральном виде перестала существовать. В продвинутом, на экранах и экранщиках — была укрощена.

Особое внимание уделялось местностям и регионам с неблагополучным менталитетом. Туда направлялись лучшие соцтехнологи, в большем количестве, специально проинструктированные. Очень важно было перехватить ребёнка в самом раннем возрасте. Государство неуклонно забирало в свои руки воспитание будущих граждан. Ненавязчивое, но всё усиливающееся давление не смогли преодолеть даже самые отсталые и упрямые группы населения.

И постоянно шёл пиар — тонкий, неощутимый и вездесущий, как воздух: лучший воспитатель — профессионал. На городских перекрёстках стояли плакаты: «Мы работаем спокойно! Наши дети в ласковых и надёжных руках!»

И при всём при этом никто никого за шиворот не хватал и волоком не тащил… Встречались люди, не получившие профессионального воспитания. Выросшие в маргинальных или просто неблагополучных семьях, ускользнувшие от педагогической системы. Все такие попадали в особую базу данных. Их поведение отслеживалось. Воспитывать своих детей им разрешалось, но — под негласным контролем.

Люди воспитательно-обучающей системы никогда не позволяли себе чванства, хотя по факту стали высокооплачиваемой кастой избранных… Прошли времена, когда воспитательницей детского садика могла стать любая баба, у которой оказалась в порядке санитарная книжка.

Конечно, пришлось столкнуться с родительской ревностью. Но ревновали, в основном, те, которые и сами обладали педагогическими задатками и любили детей. В таких семьях и дети не слишком увлекались житьём в пансионате — хотя, разумеется, пробовали. Умные люди понимали, что пик социальной технологии придётся лишь на два-три поколения — в исторических масштабах всего ничего. Сейчас, в начале двадцать второго века, уже намечалось равновесие двух систем. Домашнее воспитание, уже в новом качестве, возвращало свои позиции.

* * *

Я набрал фамилию «Арсентьев». Поисковик сработал мгновенно. В следующую секунду я уже читал:

«Арсентьев, Вадим Михайлович (19.. — 20..). И. о. президента России (20.. — 20..), президент России с 20.. по 20.. год (неполные четыре срока). В 20.. году, при поддержке православной церкви, принял корону императора России под именем Дмитрия Второго.

(Как я понял, Первым посчитали Дмитрия Донского).

В. М. Арсентьев отличался предельно ясным пониманием нужд страны, целей и возможностей, раскованностью мышления, в сочетании с твёрдой политической волей. Пресёк утечку капиталов из страны. Ввёл в государственную политику элементы здоровой автаркии. При нём прошла национализация важнейших сфер промышленности и финансов. Оформилась и укрепилась общенародная патриотическая идея. Резко возросла производительность труда во всех отраслях. Произошел прорыв в экономике, научных исследованиях, технике. По решению В. М. Арсентьева и под его личным контролем в стране осуществилась коренная реформа воспитания и образования. В ходе его правления так называемая демократия в России была отвергнута, результатом чего явились недосягаемые прежде успехи в политике, экономике, науке, технике и других сферах, названные во всём мире «вторым русским чудом».

В конце правления назначил своим преемником на российском троне В. П. Леонова (см.), умер в 20.. году от обширного инфаркта миокарда (пятого по счёту)».

Шестьдесят три года. Мало, мало, Дима… И что за В. П. Леонов? Разве своих детей не было? Ладно, узнаем.

Но упоминание о демократии вызвало у меня смешок. Демократия в России была нужна только Западу и нашим доморощенным идиотам. Дима прекрасно понимал, что на демократии недалеко не уедешь. И Америка, и Европа как огня боялись усиления России. Я представлял, какие усилия и манёвры потребовались, чтобы создавать у всего мира впечатление достаточно сильное, но в общем-то заурядное. А между тем неустанно и скрытно трудились в «ящиках» учёные и инженеры, исподволь нарабатывая невиданный, фантастический перевес России.

Я щёлкнул кнопку «Подробнее».

…После покушения на Я. М. Нестерова майор Арсентьев провёл молниеносную операцию возмездия. В ходе операции открылся и был разгромлен заговор, направленный на устранение президента Карцева.

Получив звание полковника, Арсентьев возглавил Технологическую службу. Уровень преступности в стране упал до неощутимой величины.

Президента Карцева сменил бесцветный Башарин, после которого совершенно естественным стал приход Манькова, представителя криминально-олигархических кругов. И уж тогда подняли голову недобитые воры и бандиты. На улице, в учреждениях — всюду хозяйничали уголовники. «Рванула» гиперинфляция. Началось массовое бегство за границу порядочных людей. Спасением для страны явился военный переворот, во главе которого стояли влиятельный генерал Марченко и полковник милиции Арсентьев. («И Марчен! — порадовался я. — Ну, молодец…»). Неоценимую помощь силовикам оказали изобретатели-радиотехники.

Оказавшись на посту президента, Дима всегда подчёркивал, что считает себя духовным наследником генерала Нестерова. (Спасибо…) В свою команду он собрал единомышленников, бывших технологов, без которых ему пришлось бы трудненько. Молодая команда выдержала жёсткую схватку с прозападными либералами. Сразу было национализировано телевидение и кинопрокат. И перекрыт кислород псевдо — и антикультуре. Сорокин, Шнуров, Серебренников и прочие были очень недовольны.

Министерство экономики получило «боевое задание» — отследить все источники подпитки инфляции, все цепочки, приводящие к росту розничных цен. Повышая зарплаты и пенсии, правительство ввело жёсткий контроль за ростом цен. На продукты питания — и вообще заморозило. Обозлённые ритейлеры — по-русски, торговцы — и производители выступили единым фронтом и попытались, как в старые добрые времена, устроить в стране голод, придерживая товары на складах. Бедняги, они не учли, что президент — то в Кремле давно уже другой. Этот не постеснялся прибегнуть к помощи Росгвардии. И потом многие, многие предприятия и торговые сети сменили владельцев…

Второе задание было посложнее: разработать эффективную и жизнеспособную модель нерыночной экономики. С этим экономисты справились блестяще, но — уже при государе Владимире Петровиче.

Большой бизнес почуял звериным нюхом опасность. Прокатилась волна покушений на Арсентьева. Отчаянные прислужники капитала, соблазнённые сказочными вознаграждениями, махали рукой на стопроцентную раскрываемость. Лезли напролом. Охранное ведомство под руководством бывшего технолога Андрея Самойлова с невероятным трудом, с людскими потерями держало оборону. Один дерзкий журналист как-то спросил главу государства:

— А вы не боитесь этого? В Америке покушения на президентов удавались.

— А что толку? — иронически улыбнулся Дима. — Придёт кто-то ещё круче меня. Фирма веников не вяжет. А главное, страна уже изменилась. Поздно меня стрелять. Да и страшно — вы ж понимаете, у нас это не приветствуется.

Под дамокловым мечом национализации бизнес втянул голову в плечи и присмирел…

Дипломатическим триумфом министра Варенцова (которого я некогда знал как Лёшу) было возвращение в Россию почти всех золотовалютных запасов. И всех частных вкладов в зарубежные банки. С невероятным трудом удалось распотрошить офшоры.

Подобно Александру Третьему, президент Арсентьев говаривал в кругу единомышленников: «У России нет друзей! Все эти «друзья», с которыми мы обмениваемся визитами и рукопожатиями, гораздо токсичнее, чем те, мелкие, которые откровенно исходят ненавистью и хамят, а больше ничего не могут. Россия обязана сама хорошо относиться к себе. Хорошо и требовательно».

Была форсирована разработка российского компьютера на отечественной элементной базе. Всё железо стало своё, до последнего смартфончика. За основу программного обеспечения была взята новейшая тогда версия LINUX-14, которая быстро переросла в CLONUX, а затем в КЛЁН, полностью на кириллице и русских терминах. Программисты радостно выдали огромную библиотеку приложений, разработали непробиваемую защиту от хакеров. Старый добрый Window’s ещё держался в городе Королёве, в консервативном ЦУПе. Но недолго… И тут Россия тоже распрощалась с зависимостью.

И как-то вдруг всем стало ясно, что Россия — неуязвима. Уж теперь ни дипломатические демарши, ни глупые попытки экономического удушения, ни военная сила, ни агенты влияния внутри страны не могли вернуть Москву на её место. «Пятая колонна» молчала в тряпочку… Россия не нуждалась более в благом расположении Европы или Америки.

Общее замешательство коротко и чётко выразил министр иностранных дел Великобритании Томсон:

— Проморгали Россию!..

Этот панический вопль был наиболее уместен именно у английского дипломата — если вспомнить паскудную британскую политику последних нескольких веков.

Притихли и мелкие страны, было привыкшие по поводу и без повода безнаказанно хамить большому соседу. Хватило памятного таллинского десанта. Сигнал был понят и принят к сведению: отныне с Россией шутки плохи. НАТО не посмело вступиться, справедливо решив, что обойдётся себе дороже.

И наконец-то удалось вдолбить в упрямые японские головы, что атомные бомбы на них сбросил и Токио спалил не Советский Союз. И что их самая северная территория называется Хоккайдо.

Между тем Соединённые Штаты начали обнаруживать первые признаки разъединения…

* * *

Именно при Арсентьеве воздух в России перестал пахнуть табачным дымом. Миллионы пассивных курильщиков облегчённо вздохнули. Сначала всюду появились таблетки, содержащие никотин, с самой широкой рекламой. И ты доволен, и окружающим никакой досады. Хитрые производители отравы запустили в продажу никотиновые конфетки, быстро ставшие модными среди детей и подростков. Государство ответило мгновенно. Табачная отрасль была прихлопнута, негодяи-отравители сели на большие сроки. Сигареты в продаже быстро закончились. Контрабанда пресекалась беспощадно, в стиле Дзержинского. Росгвардия даром хлеб не ела. Всё сопровождал мощный вал пропаганды. Табак в общественном мнении сравнялся с коноплёй. Никотиновые таблетки имели горький вкус и невзрачную упаковку. Закоренелые куряки получали их в аптеке по рецепту врача-нарколога. Зелёная молодёжь на эти таблетки не бросалась. Деревенские «козьи ножки» с вонючим самосадом тоже не воодушевляли. А внешне эффектных, в красивых пачках, с красивым ритуалом закуривания и совместного дружеского дымления, сигарет — не было…

Психологи, не без яда, советовали, если уж сильно прижмёт тоска по сигарете, принять сразу две таблетки никотина и пососать колпачок от авторучки.

Телеканалы и радиостанции на все лады поминали слова президента: «Молодёжное курение — это вели-ко-лепный тест на глупость!»

Приструнил Дима и зарвавшихся собачников. Однажды в Москву на презентацию перевода своего нового романа приехал модный итальянский писатель. Погожим вечером ему вздумалось прогуляться в окрестностях отеля. Он был покусан собакой, облаян хозяином и едва не побит собравшейся небольшой толпой. Вернувшись на родину, он так объяснил журналистам лёгкую благоприобретённую хромоту: «Я очень благодарен московским организаторам за прекрасный приём. И всё же не могу отделаться от впечатления, что русские в какой-то мере — нация язычников, поклоняющихся собаке. В Индии — там хоть корова…». Это дошло до президента. Арсентьев потребовал статистику. Почитал о насмерть загрызенных малышах, об искусанных до инвалидности взрослых — и принял свои жёсткие меры. Обязанности милиции были чуть-чуть расширены. Тогда погибло много собак и дорогущих новомодных волчьих гибридов. И было ранено в ноги несколько самых злобных собачников…

(Здесь я узнал новое слово. Собака стала называться зубакой).

И ещё одно обещание сдержал Дима. Едва ли не первым своим указом он внезапно приостановил работу московского строительного комплекса. По всей Москве одновременно смолкли дизельные моторы, замерла вся техника. Было резко пресечено уничтожение исторического центра столицы частными инвесторами. Перестали вырубаться парки и скверы под строительство отелей и бизнесцентров. Это быстро разошлось и на остальные исторические города и городки. Престижные офисы и торгово-развлекательные центры скоробогачей были снесены за их же счёт. По сделанным перед сносом обмерам и чертежам, по фотографиям были восстановлены прежние памятники архитектуры.

* * *

Дима не поскупился создать условия учёным и «технарям». И они не остались в долгу. Уж не говоря о том, что их стало много. Зачем куда-то ехать, если и дома хорошо?

Сколково осталось нарядной витриной для иностранных гостей. Основное происходило в других местах.

Российская наука прорвалась к термоядерной энергетике. Благодаря революции в материаловедении, появилась новая защита от излучений. Космонавты в полётах перестали набирать дозы радиации. Без всяких опасений можно стало и летать на кораблях с энергонезависимыми атомными двигателями. А после того, как была решена проблема невесомости и созданы гравигены, космонавтика окончательно повзрослела. Не говоря о лунных рейсах, и марсианские полёты стали короткими. Уже не надо было ждать астрономических окон для старта. На кораблях появилась должность штурмана. Сами корабли стали большими и удобными. Окрепшая Россия в космосе заметно опережала Штаты, и тем более — Европу и Азию. Ещё до коронации Арсентьева организационно оформился Российский Космофлот. Управление располагалось на Земле, в Звёздном, корабли — на орбите. Связь поддерживалась активными челноками, не требующими для каждого запуска новую ракету. Флот состоял из исследовательских и транспортных грузопассажирских планетолётов, которые могли нести на себе по два-три десантных катера. Вокруг Земли крутились технологические, служебные и карантинные станции.

Россия имела несколько научных баз на Луне и на Марсе, орбитальную станцию возле Венеры. Были построены международные станции на астероидах, спутниках Юпитера и Сатурна.

* * *

С певучим ощущением сбывшейся мечты читалось мне о Звёздных экспедициях. За пределы Солнечной системы начали летать сразу, как только было открыто подпространство. В популярных изданиях его называли четвёртым измерением, но на самом деле это было нечто иное. К великому открытию почти одновременно пришли российский физик Арон Кацман и американские учёные Хироси Тодзимура и Алексей Возницын. Практическое применение разработали в России уже через год. А ещё через два года межзвёздный корабль, названный, как и должен был, «Юрий Гагарин», стартовал к Альфе Центавра. Ещё ни разу не ходили к Нептуну и Плутону, а звездолёт улетел и триумфально вернулся. Позже бывало всякое, но эта, первая экспедиция не потеряла ни одного человека. Возле Альфы оказались две обитаемые планеты — хотя и без разумной жизни — и пять необитаемых. Кроме научных данных, астронавты привезли полный корабль образцов растительного, животного и минерального мира. К некоторому моему разочарованию, по внешнему виду растения и животные Центавра не так уж сильно отличались от земных. Но внутреннее строение… Известно же, что скелет всех земных позвоночных, от воробья до человека, имеет одну и ту же конструкцию.

Скелет инозвёздных существ, как и система внутренних органов, был создан по другому плану. У растений имелись свои отличия…

Казалось, что смотрю фильм, снятый сумасшедшими фантастами. Маленькие отличия в составе атмосферы — и от этого невероятные, пронзительно-зелёные, сиреневые, серебристые восходы и закаты. Штормы, поющие и грохочущие инфразвуком. Просвеченные низким «солнцем» грозовые ливни. Сквозь сплошные молнии летят рои странных птиц, неясно — живых или мёртвых… Даже на экране компьютера все вызывало изумление, восхищение, моментами переходящее в непонятный ужас. Что же тогда чувствовали сами астронавты, собственными глазами видевшие всё это, собственной шкурой прикоснувшиеся к этой неведомой и яростной жизни?

* * *

Я стал набирать фамилии родных, друзей, знакомых, бывших подчиненных и начальников… Кое о ком удалось узнать.

Президент Карцев в правительстве своего преемника работал министром иностранных дел. Оставил мемуары «Восхождение из пропасти».

Марчен прожил восемьдесят четыре года, умер в своём рабочем кабинете. Был советником у Арсентьева. Его младший сын Артём стал космонавтом, далее занимал руководящие посты в Звёздном городке; дочь Марина была министром в правительстве Арсентьева. Там же работали Володя Туманов, Лёша Варенцов и другие технологи. Институтский друг Володя Шумейко завершил карьеру свердловским губернатором.

Нашёл я и бывшего соседа.

«Зубов Павел Аркадьевич (19.. — 20..). Вице-адмирал в отставке. Известный писатель-маринист. Автор романа «Андреевский флаг», нескольких повестей и рассказов. Лауреат премий…».

Я вроде бы никогда особенно не увлекался морской литературой. Ну, там, Александр Грин — так он, собственно, не маринист. Ну, «Морской волк» Джека Лондона. «Морской волчонок» Майн Рида. «Под парусами через два океана» Бориса Шанько. Что еще? Жюль Верн, «Дети капитана Гранта». Соболев, «Морская душа». И ещё «Океанский патруль» раннего Пикуля. Виктор Конецкий, Виктор Травинский, Стефан Цвейг, Тур Хейердал. Константин Бадигин. Нет, вообще-то набирается! Что ж, теперь Павла Зубова почитаем…

И Ольховского. После моего ухода Григорий Захарович написал дилогию «Рыцари надежды». Часть первая: «Рыцари генерала Неверова». Вторая — «Рыцари полковника Артемьева».

Не забыть и карцевское «Восхождение из пропасти»…

И наконец, я набрал свою фамилию с инициалами. Не может быть, чтобы не было отдельной статьи.

«Нестеров, Ярослав Матвеевич (1946 — 20..). Герой России (посмертно, 20..). Генерал-лейтенант милиции. Первый начальник Технологической службы МВД РФ (апрель 20.. — сентябрь 20..). Внёс решающий вклад в ликвидацию уголовной преступности в стране. Выдвинул идею социальной технологии, впоследствии блестяще развитую и осуществлённую правительством В. М. Арсентьева (см.). Убит участниками антипрезидентского заговора».

Я не стал щёлкать кнопку «Подробнее». Вздохнул: сам всё знаю… Интересно только, кого похоронили вместо меня? Или устроили кенотаф? Ладно, несущественно.

Посидел ещё немного… и пальцы будто сами пошли по клавиатуре: «Красовская Инна Ярославовна».

Компьютер искал минуты две. И ответил:

«Нет данных».

Я медленно встал и побрёл к прозрачной стене. На западе в полнеба пламенел июньский закат, украшенный двумя-тремя облачками. На огненно-багровом фоне четко рисовались силуэты кустов и деревьев. Возле одной из крон блестела вечерняя звезда.

Ярослав Нестеров: межвременье

Первый год новой жизни помнится едва ли не каждым днём…

Раздался мелодичный звон. Я не сразу понял: это гости. Кто-то пришёл и стоит перед аркой… Шагнул к настенной панели ответа — такие панельки стояли во всех помещениях. Нажал зелёную кнопку и повернулся к прозрачной стене.

По дорожке шёл сосед Артур. Он возник на пороге, улыбкой растягивая усы.

— Здравствуйте, Ярослав. Можно к вам?

— Да, конечно. Здравствуйте. Вас долго не было.

— Работа…

Мы пошли в комнату.

— Сейчас из Звёздного, — объяснил сосед. — В Москве не выходил. Шёл с Магнитки, решил к вам зайти.

— Правильно решили. Ужинать будете?

— Не откажусь. Любопытно, какой вы кулинар.

— Кулинар не я. Кухонный автомат.

— Знаю, — рассмеялся Артур. — Шучу. Знаком мне ваш автомат. Несколько другой, чем у меня. Прежний-то жилец — мой добрый приятель.

— А сейчас он где?

— Переехал с семьёй в Самару. Там им больше нравится.

— Ну, как же! Волга. И потеплее, чем здесь.

Мы поели. Я собрал пустую посуду, отнёс в проглот.

— Спасибо! — сказал гость. — Хорошо готовишь, Ярослав.

— Знай наших, — отозвался я, садясь в кресло. — Ты работаешь в Звёздном?

— Отчасти. Там тренируюсь, там всё начальство, врачи. А сама работа — там, там! — и он покрутил поднятой рукой.

— Так ты космонавт?

— Да. Пилот космических и аэрокосмических аппаратов.

— Летаешь далеко?

— В основном, во внешнюю сторону. Юпитер, Сатурн… В прошлом году ходил вторым в экспедицию на Эриду.

— Это за Плутоном?

— Да. Мрачный мирок, но интересный. Газовые озера. Камни изумительные. Небо чёрное. Атмосферы почти нет, солнца почти нет — точечка. Но эффекты бывают — глаз не оторвёшь… А ты, Ярослав, где трудишься?

— Пока нигде… Я человек ниоткуда. Или — человек из саркофага.

— Уточни, — попросил Артур.

Я рассказал о себе.

Артур посидел молча. Потом рассмеялся:

— Вот уж не ждал такого уникального соседа. Какой у тебя год рождения?

— Тысяча девятьсот сорок шестой.

— Так и в карточке?

— Нет, там виртуальный. Две тысячи восемьдесят третий.

— Да, это больше соответствует виду. Двадцать пять тебе, значит.

— А разве Саша про меня не говорил? Вы же, вроде, знакомы.

— Нет, не говорил.

— Помню, он сказал про меня профессору Новицкому: присоседим его к Лемарку.

— Лемарк — это я. Моя фамилия.

— А про твою работу умолчал. Для чего, интересно?

— Да ни для чего! — засмеялся Артур. — У Сашки задних мыслей не бывает. Так, академическая рассеянность.

— Вы с ним как знакомы?

— По работе. Он же наш! У нас начинал, в Звёздном. Потом ушёл к Новицкому.

— Оттого, что погиб отец?

— Нет. Отец погиб за семь лет до того. Иван Корнилов, мой, кстати, первый командир.

Артур помолчал. За окном ветер бесшумно раскачивал деревья.

— Так… Они тебя воскресили и выпустили в жизнь. И нравится тебе здесь?

— Пока что нравится… Там видно будет.

— Деньгами хоть снабдили?

— Снабдили.

— Достаточно? Не в обрез?

— Не знаю. Вроде достаточно.

— Ну-ка, покажи.

Я, не без некоторого внутреннего сопротивления, открыл шкафчик. Артур глянул, кивнул:

— Нормально. С этой стороны я за тебя спокоен. В магазины ходишь?

— Хожу. Продукты, кристаллы к компьютеру, одежда. И велосипед. За него сняли с карточки. Кредит. Интересно, сколько на нём?

— Лежачая восьмёрка, Слава, — небрежно бросил Артур.

— Бесконечность, что ли?

— Именно. Это не с карточки списывают, а на карточку пишут. Для учёта нужно, для статистики, для экономических прогнозов. А не для того, чтобы ущемить твоё потребление. Там, в кассе, информация остаётся.

— А если я что-нибудь непомерное захочу?

— Есть в наличии — получишь. Но вообще-то у человека всего один желудок. Он может быть весьма вместительным. Но притворяться, что их у тебя, скажем, четыре, как-то не принято. Это в сороковых — пятидесятых годах все всё хватали. Потом угомонились, поняли, что глупо. А тут и первое поколение, воспитанное соцтехнологами, выросло…

— А если кто-то совсем ничего не хочет делать, а только потреблять? И при этом он абсолютно здоров. В семье же не без урода?

Артур усмехнулся.

— Один урод семью не объест.

— А если уродов много?

— Значит, семья никуда не годится.

— Сейчас, — с некоторым недоумением спросил я, — вроде бы, глава «семьи» — царь?

— Правильно, царь. Император Александр Четвёртый.

— Как-то не вяжется…

— Нормально вяжется. Государь как государь. Жить не мешает. Хотя порядок держит. Тяжёлой царской рукой!

…Сосед ушёл, когда уже стемнело. На прощанье сказал:

— Очень-то дома не сиди. Давай, осваивайся. Гуляй, езди, говори с людьми. В Москве еще не был?

— Нет как-то…

— Езжай, посмотри. За сто лет, наверное, здорово изменилась.

Попрощавшись с Артуром, я сел к компьютеру. Набрал: «Пётр Четвёртый».

— Не охотничий. Охотников нет в лесу.

— Охотники, охотники… Что-то знакомое. A-а, читал. У Льва Толстого, у Пришвина. Ходили по лесам с оружием, убивали зверей и птиц. Правда, так и не понял, для чего.

— Для еды.

— Ты что, какая еда… У Толстого люди богатые.

— Тогда для развлечения.

— Дикость, — поморщился Артур. — А человека во время охоты застрелить не могли?

— Могли. Бывали случаи.

— Дикость, — повторил Артур.

— Это еще не дикость, — возразил я. — Это случайное, оно же неосторожное убийство. А про такую штуку ты слыхал — бытовое убийство?

Артур озадаченно помолчал.

— Не знаю. Убийство знаю. А вместе — не стыкуется. Но это не терроризм?

— В мое время отлично стыковалось. — И я объяснил, что это такое.

— Жуткие вещи ты рассказываешь. Прямо гражданская война.

— Всё так… Необъявленная война, без смысла, без цели. Незаметная, ползучая.

— Война отравленных. Я читал. Травили себя, чем только могли. Алкоголь, табак, конопля, героин.

— Да. А о пьяных самосожжениях ты не читал?

— Нет. Это нечто ритуальное? Религиозный фанатизм?

— Никакого фанатизма. Одна глупость и распущенность. Человек напивался допьяна…

— Алкоголем?

— Да, алкоголем. Ложился в постель, закуривал сигарету, в следующий момент засыпал. Челюсть расслаблялась, горящая сигарета падала на одеяло. Начинался пожар, и человек сгорал.

— Вот дураки-то… Анекдотические.

— Сейчас, по-моему, такого нет. (Артур кивнул). Я за всё время не заметил ни одного пьяного. И курящего. Неужели сейчас на Земле не курят?

— Имеешь в виду табак?

— Да.

— Отчего же. В жарких странах, в Азии, Африке, Южной Америке дымят только так. Сигары, сигареты, трубки, кальян, гашиш… Возможно, есть какая-то связь между жарким климатом и табаком. Антаркты, например, не курят. Не переняли эту заразу.

— Артур, а кто такие антаркты? Я встречаю упоминания в компьютере, но специально посмотреть руки не доходят.

— О, это интересно. — Артур даже остановился. — Искали жизнь на Марсе. Солнечную систему почти всю прошарили, ходили не раз к Альфе Центавра, нашли там вполне приличные планеты, с живностью, но без разума. А потом — пожалуйста! На собственной планете открыли новую расу! Наверное, ты их всё-таки видел: очень бледные, в основном темноволосые, с большими глазами, губы яркие, брови длинные, загнутые к вискам. Глаза, в основном, синие, чёрные.

— Прямо эльфы… Конечно видел! Ведущая новостей Главного канала есть такая.

— Правильно. Ирана Ченери-Михайлова. Антарктянка.

— А почему Михайлова?

— По мужу, — усмехнулся Артур.

— Здорово… А как их обнаружили?

— Однажды в Антарктиде пропали лыжники. Шли через полюс от Мак-Мердо к Новолазаревской. После полюса последнее сообщение было с восемьдесят седьмой параллели. Начали их искать — и встретили аборигенов.

— То есть антарктов?

— Да… В общем, спортсмены потерпели аварию, связь сдохла, сидели и отогревались у них. Под ледовым щитом, оказывается, гигантская система пещер! Такое царство — нам и не снилось. И они там живут.

— Как троглодиты?

— Ты что! Культурный народ, техника прекрасная. Электричество, радио. Искусство…

— Но они же не там зародились?

— Нет. Сейчас учёные считают, что их вытеснили из Южной Африки или из Индии более воинственные племена.

— Вот как! Предпочли отплыть на погибель, в неизвестность, в холод, чем идти в рабство?

— Выходит так. И землю нашли, и сумели выжить. Что интересно, и семена растений вывезли.

— И долго они там?

— По их собственным хроникам, почти шесть тысяч лет.

— И за такое время не выродились?

— Нет. Гены, видимо, хорошие.

— А сколько их?

— Около тридцати четырёх миллионов.

— Вот находка! Подарок Земле.

— Да, Слава, именно. Хороший подарок.

— Артур, а как случилось, что их до сих пор не засекли? Ты говоришь, радио у них?

— У них хитрая система экранирования. Они же знали о нас! Ловили передачи. Но они прятались. Не доверяли. Знали про мировые войны.

— А сейчас?

— Сейчас оттаивают. Сейчас ты их встретишь где угодно.

— А какой у них язык?

— Очень своеобразный. Специалисты находят отдельные корни индийские, что-то из суахили…

— А общественное устройство?

— Правление монархическое. Но и жрецы, и советы старейшин…

Лужи на дороге кончились. Но мы продолжали идти пешком — разговор увлёк обоих.

— У них разные страны?

— Нет, государство одно. Империя.

— Объединились… И правильно. Мне всегда казалось, что постепенно вся Земля объединится. Через тысячу лет или раньше. Один народ, один язык и никаких отдельных государств. По Ефремову.

— Мне тоже так кажется. Но с государствами — сложно. Например, руководство какой-нибудь Андорры ни за что не согласится войти в состав Испании или Франции, а самим остаться в тех же дворцах, в том же комфорте — но не королями или президентами, а всего лишь губернаторами. Удивительно, как наша империя собралась.

— Нужен был Арсентьев…

Лес редел, расступался. Показались городские здания.

— Артур, а какой у нас сейчас общественный строй? Царь на троне — это понятно. А экономические отношения?

— А сам как думаешь?

— Затрудняюсь сказать. Похоже, не совсем то, что в моей прежней жизни.

— Не то. Страна меняется, жизнь меняется. А как это назвать… Суди, Слава, хотя бы по своему дому.

— Пожалуй, у капиталиста я бы такую хоромину не получил.

— Ты прав, капиталист — не альтруист.

— И общественная мораль подтянулась. Даже у предпринимателей. Рекламы на улице гораздо меньше, чем в моё время.

— А сейчас реклама только заслуженная. Признак качества. Разрешение на рекламу выдаёт инспекция Совета Экономики. Очень закрытая организация. Впрямую с производителями и распространителями не общается. Надзирает негласно, наказывает больно. Если есть за что.

— Вроде, и самих предпринимателей стало меньше.

— Мало кто рвётся в бизнесмены. Личная нажива больше не стимул. Этот стимул — не из самых нравственно здоровых.

— Зато он естественный! В этом его сила.

— Естественный… Нет ничего естественнее, Слава, чем кинуться на другого человека, который слабее тебя, и перегрызть ему горло. Крови его напиться. Напиток, между прочим, пользительный.

— Ну, я ж не спорю. Не всё естественное хорошо. Человек произошёл известно от кого. Помню, в начале «безумного десятилетия», когда началось обнищание и голодовка, один хмырь в тогдашнем руководстве сказал журналисту: пусть слабые и неспособные граждане вымрут, это приведёт только к оздоровлению нации… Асам такой пухленький, розовенький.

— Вот видишь, какие там «нравственно здоровые» преуспевали.

— На могиле ему эти слова написать!

Несколько успокоившись, я спросил:

— А нынешние предприниматели? Ради чего они стараются? Какие стимулы, если нажива потеряла значение?

— Не знаю, не задумывался. Ну, потребительские рейтинги, конечно. Известность. Если частник хороший, у него продукция лучше, чем у других, даже чем государственная. Высокий рейтинг даёт право участвовать в Совете Экономики, на разных уровнях… У меня нет знакомых в этих сферах. Не знаю я их дел, да и знать не хочу.

* * *

У торгового центра я догнал спутника, поехал рядом.

— Артур, а если платим за всё по кредиту, тогда зачем деньги?

— Иногда деньги удобнее.

— Я так понял — они отмирают.

— Правильно понял. Но ещё не совсем. Заграница, кстати, хватает наши рублики только так!

Мы остановились у арки перед домом Артура.

— Меня вот что удивляет, — заговорил я. — Где собаки?

— Имеешь в виду зубак?

— Нуда. Кошек вижу, бегают, а псов нет.

— Вымерли.

— Каким же это образом?

— Не стали нужны. Сейчас в России жизнь спокойная, безопасная, нужды в оружии у граждан нет. Зубака же изначально — что? Биологическое оружие.

— А болонки, левретки?

— В начале девятнадцатого века светские дамы носили кинжальчики. Сейчас — нет. И вообще, в качестве комнатного зверька белка или кошка гораздо приятнее. И выгуливать не надо.

— Кошки — тоже ведь оружие. У них когти острее собачьих.

— Кошка — оружие против мышей и крыс. А зубака — против человека.

— Но я не вижу и бродячих, бесхозных со… зубак.

— Вымерли. Свалок и помоек нет. Пополнения домашними нет. Собственные гены быстро выродились. Четыре, пять поколений — и конец. К тому же — массовый отлов и стерилизация… Я знаю только два примера, когда одичавший, бывший домашний вид выжил без человека. Американские мустанги, австралийские кролики.

— Так… Избавились, как от хамоватого гостя. А как же на Севере? Там на собаках ездили.

— На Севере ездят на снегоходах… Ну, входи, Слава. Поедим у меня.

…Покончив с салатом из омаров, я спросил:

— Как ты называл свою родную деревню? Вилль-де-Руа?

— Да, правильно.

— Это во Франции?

— Если точно — в Бургундии. Недалеко от Дижона. Родители там…

— А что делают?

— Поль — инженер на биостанции. Мари — художница. Портреты, пейзажи. Вон, на стене.

Я повернул голову. Артур на портрете был моложе, но смотрел пристально и твёрдо. Такого с пути не собьёшь…

— В космос тянуло с детства, — продолжал хозяин. — Я следил за этими делами. Видел, что российским космонавтом быть интереснее, чем техасским или европейским. И уехал в Россию. Старики проявили понимание…

— Ты с ними видишься?

— Само собой. По связи разговариваю. Прилетаю.

— Вилль-де-Руа. Ну-ка, переведу… Деревня Короля. Королевская Деревня. Так?

— Так! — развеселился Артур. — Скажи уж лучше: Царское Село. Это ближе для русского уха.

— Действительно, Царское Село…

— Только я не Пушкин. Стихов никогда не сочинял. Даже когда первый раз влюбился.

* * *

Раз в неделю я ездил в Институт к Новицкому и Саше. Иногда им было не всё ясно, и меня просили заночевать. Но так-то особого беспокойства я у врачей не вызывал… В последний приезд профессор был очень рассеян и, похоже, чем-то удручён. Я спросил Сашу:

— Как успехи? Женщину когда будете пробуждать? Меня бы с ней познакомили.

Хмурый Саша помрачнел ещё больше.

— Нет её. Умерла. Два дня назад.

И после молчания добавил:

— Так что вам с Алексеем Омулевым крупно повезло. А ей нет. И нам с Антонычем ещё не скоро придётся шуметь о достижениях…

Заканчивался август. Я уже более-менее ориентировался в жизни нового мира. Несколько раз бывал в Москве. К приятному удивлению, столица внутри МКАД почти не изменилась. Всё, всё было на месте. Начиная с самого центра, с Кремля, Большого театра, возвращённой стараниями Димы гостиницы «Москва» — и кончая храмом Христа Спасителя, Новодевичьим монастырём, зданиями университета на Воробьёвых горах. Полюбовавшись городом с высоты знакомой смотровой площадки, я садился в вагон ролльвея, полого спускался к Москве-реке и уезжал к Киевскому терминалу, сохранившему в своём комплексе прекрасное здание Рерберга. Выходил на Новоарбатский мост и, как давно когда-то с маленькой Инной на руках, медленно, с остановками, поворачивался на триста шестьдесят градусов…

Забрёл и туда, где по-прежнему стояло знакомое семиэтажное здание. С удивлением и некоторым смущением обнаружил там… памятник себе. У Димы хватило чувства меры ограничиться бронзовым бюстом. Из надписи я узнал, что погиб «при исполнении служебного долга». Что ж, всё так… Воровато оглянулся — не обратил ли кто внимания на моё сходство с бронзовым генералом? И тут же улыбнулся, сообразив, что сходства не так уж много. Ни очков, ни усов, ни мундира с погонами, ни возраста. Сошёл бы разве что за прямого потомка.

Новая Москва, возникшая за последние сто лет к югу и к западу от Старой, поражала громадностью зданий, пластикой их форм, феерическим разноцветьем. В своё время я кое-что читал по архитектуре. Помню слова знаменитого Щусева: «В архитектуре вечен куб…». Вечен в смысле — уходит, но всегда возвращается. В нынешней Новой Москве почти невозможно было отыскать куб или хотя бы его «родственника» — параллелепипед. Над сплошным морем зелени поодиночке, рядами и группами возвышались тёмно-синие, голубые, светло-зелёные, бирюзовые купола, додекаэдры, параболоиды, неравноугольные призмы; алые, зелёные и сиреневые пролёты, галереи, сверкающие шпили, плавно изогнутые полосы транспортных эстакад и мостов с мелькающими электромобилями… Множество информационных табло — куда, как и на чём проехать. В любой момент можно было нажатием кнопки вывести их из автоматического режима и набрать на клавиатуре свой вопрос.

В электробусах и ролльвеях никогда не было тесно. Предложение тут превышало спрос. Но уж это, понятно, никого не раздражало.

Толпа не навевала тоску. Люди были открыты, доступны для любых вопросов и реплик. Мне это пришлось по душе — и сам с удовольствием пускался в разговоры, когда ко мне обращались.

Приехав домой, я ужинал и шёл в «экранную» — так называл комнату с огромным экраном, который служил и для приёма видеопередач, и для связи, и как монитор компьютера, и как поле для чертежей и расчётов. Мог и при необходимости делиться на части…

Ближе к ночи я часто поднимался на самый верх, под прозрачную крышу. В ясную погоду над головой раскидывался дивный, потрясающий шатёр звёздного неба. Эти пространства растворяли меня в себе, словно я был одной из звёзд, или даже целым созвездием. В зените стояли одни миры, в надире — совершенно другие…

Из каких-то непознаваемых глубин души всплыло забытое полудетское увлечение — расчёты траекторий космических кораблей. В той, прежней жизни я никогда не принимал это всерьёз. Ещё в ранней юности осознал, что космонавтом мне не быть… Сейчас же это вернулось. Освежил в памяти классические трассы Штернфельда и Гомана, способы прокладки маршрутов столетней давности — и познакомился с современной методикой. Общие закономерности космонавигации показались мне более интересными, чем сложными. Я по уши зарывался в расчёты, придумывал различные варианты, сравнивал режимы разгона-торможения, ломал голову над уравновешиванием масс, оптимизацией траекторий по влиянию гравитационных полей, солнечному ветру, возмущениям от близких и далёких небесных тел, расходу различных видов горючего…

Сосед улетел на два месяца. Вернувшись, зашёл в гости и застал меня перед экраном, заполненным математическими символами и чертежами. Молча посидел рядом, внимательно разбирая выкладки.

— Не возражаешь, я покажу этот расчёт моему штурману?

— Ради Бога, — ответил я.

Артур рассказал о рейсе. Ходил к Юпитеру и Нептуну. На его корабле стояли новые, так называемые звездолётные двигатели, позволяющие с малым расходом разгоняться до субсветовых скоростей. Этим и объяснялось столь недолгое отсутствие пилота…

Вскоре он опять исчез. За прозрачной стеной на поблекший и облетевший сад тихо опускались снежинки — еще не всерьёз, им всем было суждено, едва коснувшись земли, тут же растаять…

В начале зимы навалилась тоска. Чаще, чем обычно, вспоминалась и снилась Инна. Приходили все, кто остался в невозвратимом прошлом: сёстры, племянницы, отец и мать, Дима с компанией, сосед Зубов, старый друг Марчен, институтские и училищные друзья… Есть только одно настоящее горе — расставание навсегда. Безвозвратный уход умерших и бессильная печаль живых. Вынужденное смирение перед неизбежностью… Я бродил по просторному дому, останавливался у стены, за которой, сквозь чёрную сетку деревьев и кустов, виднелась улица и дома напротив. Прохожих почти не было. Переходил на другую сторону — там, в сотне метров, по шоссе бесшумно летели разноцветные автомобили… нет, электромобили. Низкое солнце освещало проносящиеся машины, мгновенно отражалось в стёклах. Короткий прямой подъезд к дому ровно белел снегом, кое-где тронутым цепочками кошачьих и птичьих следов. Постояв у стены, я уходил к компьютеру, включал его. Или одевался и шёл на остановку Магнитки, уезжал в Москву, возвращался… Ничто не было в радость.

Подходил к зеркалу, смотрел на своё всё ещё непривычно молодое, даже юное лицо. Вспоминал себя студентом, думал: да тот ли я Славка Нестеров, который был? Но уж в этом сомневаться не приходилось. Всё помнил явственно. И Москву, и Вологду, и Екатеринбург. И более ранние места, и события: Чон-Коргон, Карелино, Горно-Алтайск. Чёткое ощущение, что всё было именно со мной. А ведь мечтал когда-то проехать по всем этим местам вдвоём с Инной…

Недели две не мог прийти в норму.

— Это у вас субблокировка эмоциональной памяти уходит, — объяснил при встрече Новицкий. — Помните шлем с проводками?.. Теперь, мой друг, сами понесёте весь свой груз. Но теперь-то уж он вас не раздавит.

Пилот Артур Лемарк: сосед интереснее, чем думалось

Я вернулся после старого Нового года. Сразу вызвал Славу на связь.

— Хорошая новость. По твоей трассе запустили беспилотку, чтобы проверить на практике.

— Что, так здорово рассчитал?

— Увидим. Неизвестно ещё, как пролетит… Новые расчёты есть?

— Есть.

— Давай все.

— Приходи…

Я рассказывал соседу о рейсе в систему Юпитера, о товарищах по экипажу. Сидел перед его древним «Пентиумом», удивлялся миниатюрности экрана.

— Антикварное у тебя имущество. И сам ты, Слава, антикварный человек…

Забрался в старинные компьютерные игры. Понравилась простенькая «Lines» с цветными шариками.

— Жаль, переписать невозможно.

— Это и хорошо, — ответил гостеприимный хозяин. — Играть приходить будешь.

Собравшись к себе, я взял новые Славины расчёты.

— Ты давай, продолжай. В следующий раз конкретные задания принесу. Возьмёшься?

— Конечно, возьмусь.

— Почитай «Космонавигацию» Плетнёва. И кинематику Солнечной системы любого автора. И ещё — «Штурманские расчёты» Криничного и Кольберга. Их новая работа. Как найти в компьютере, знаешь.

* * *

В начале весны я принёс целую кучу заданий.

— Держи, Слава! Вот Марс — Сатурн в противофазе. Вот Меркурий — Юпитер — Уран. Вот Луна — астероид Паллада — Нептун оверсаном… Всё на разных кораблях, с разными возможностями, разными двигателями, массами, горючим… Берёшься?

— А чего не взяться? Ошибусь — никто не съест.

Я только усмехнулся. Имелись некоторые задумки. И пока что сосед не разочаровывал.

— Как слетал? — спросил он.

— Обычно… Три системы, одиннадцать станций. Сатурн, Уран, Нептун. Беременную пассажирку вывез с Тритона. Смены же годовые, полугодовые, много семейных пар. Люди не всегда осторожны. А вынашивать вне Земли запрещено.

— Чтобы не появлялись уроды?

— Само собой! Чуть что — и немедленно под голубое небо, к берёзам и осинам.

— Ну, станции — это ясно…

— А ты жениться ещё не собрался? И вообще, как с эти/tf?

— Да пока вообще никак. Новая жизнь, впечатлений без того много… — И сосед процитировал античного философа: — «Гетеры нужны нам для развлечения. Наложницы — для удовлетворения ежедневных потребностей тела. Жёны — для рождения законных наследников».

Насмешил…

— Ты думаешь, древние греки — это образец? «Ежедневные потребности тела», надо же. Выдумка от распущенности! Главное — психологический настрой… — Ия выдал ответную цитату: — «Любовь — не еда, не вода и не воздух. Её отсутствие — всего лишь неудобство, которое можно перетерпеть». Кто сказал?

Слава не ударил лицом в грязь. Тут же кивнул на полку, где разношёрстным рядом выстроились бумажные книги. Провёл пальцами по корешкам, где было обозначено: Айзек Азимов.

— Бери, читай.

— Спасибо, возьму. Знаю Азимова, только не в бумажном виде.

— Ав рейсах романы случаются? — полюбопытствовал сосед.

Я помолчал, поискал в памяти.

— Нет… Знаешь, в рейсах не до романов. Пассажирки часто летают. У меня одно время бортинженер была Людмила. Нравилась, но не более того. Просто не принято. Вне Земли малейшая распущенность, расслабленность опасна.

— Я чувствую, человек не скоро станет на «ты» с космосом.

— Не при нашей жизни, это уж точно. Казалось бы, все правила соблюдаем. Дисциплина не нарушается. Техника надёжная. Но люди гибнут фатально! Сначала считаем, что нелепый случай. Потом, как разберёмся — нет, не нелепый. Обоснованный! Предусмотреть всё не получается. В космосе мы — всего каких-то полторы сотни лет.

Штурман Ярослав Нестеров: «ты почему не летаешь?»

Люблю последние недели весны.

Пришвин писал о весне света, весне воды и весне земли. Я определяю по-своему: весна-обещание, весна — трудный путь к цели и весна-свершение, победа, торжествующая весна. Ещё прохладные, красивые дни. Близкие и далёкие леса оделись в нежную зелень, поют птицы, в воздухе словно бы разлит Второй Концертный вальс Глазунова. Оглянешься по сторонам — и дух замрёт: покажется вдруг, что лето пришло навсегда. Что лето не просто молодо, а бессмертно.

Майский ветер шумел; деревья и кусты возле дома размахивали едва зазеленевшими ветками. Артур вернулся из полёта, весёлый, стремительный. Подошёл вплотную, сделал страшные глаза:

— Ярослав! Ты почему не летаешь?

— Как понять? В космос?

— Именно.

Я ошеломлённо пожал плечами.

— Я разве космонавт? Я вообще здесь никто, человек без профессии.

— Как у тебя со здоровьем?

— Вроде пока идеально.

— Во вторник я еду в Звёздный. Поедешь со мной?

— Зачем?

— Странные вопросики задаёте. Побываешь у наших врачей, запишешься на общекосмическую. Пройдёшь её, потренируешься, прослушаешь курс космонавигации, испанского языка, ещё кое-чего — и туда, туда! — знакомым жестом Артур поднял руку и крутанул над головой.

— Уж космонавт из меня…

— Спокойно! Зря, что ли, я всю зиму и весну тренирую тебя на расчётах? Ты, в перспективе, классный штурман! У тебя природные способности. Ты знаешь, что у наших навигаторов уже появился новый термин — «нестеровские трассы»? Только не зазнавайся.

— Постараюсь, — сказал польщённый не-космонавт. — А испанский зачем?

— Ты что! Международный язык надо знать.

Я слегка удивился.

— Международный? А в мои времена на это претендовал английский.

— Давно уж не претендует! — засмеялся Артур. — Вот послушай. Фъом эн ообит оф экспектэйшн ай хев лифт, айм ин фзэ сэвен сикто, айм риди ту старт³. Это так я бы докладывал диспетчеру по-английски. А по-испански говорю так: дехэ ля орбита деспера, эстой эн эль сектор сьётэ, препарадо пара салир⁴. Ну что? На каком выразительнее?

— Конечно, на испанском. И короче.

— А грамматика? А фонетика?.. То-то и оно.

— Да, Артур! А беспилотка по моей трассе?

— Нормально. Похоже, долетит вовремя и куда просили. Кстати, до вторника можешь проштудировать Кристенсена «Поведение в пониженной и повышенной гравитации». Интересно читается.

…Читалось, действительно, легко и интересно. Но с тех пор я уже все положения автора проверил на практике. С громадным светлобородым скандинавом Олафом Кристенсеном мы давно приятели. Он любит расспрашивать меня и других космонавтов, набирает материал для новых книг и статей…

А сейчас читаю Григория Захаровича. Он о многом знал больше, чем я.

Так с чего же тогда началось?

Из книги Григория Ольховского: работник и мастер

Законов в наши дни много… вот только справедливости не хватает… Когда всё ставится с ног на голову, только дурак может сидеть и ждать, что справедливость восторжествует.

Дин Кунц

У боковой стены на диване сидели двое мужчин. Беседовали они не так чтобы давно — хозяин кабинета не имел времени на долгие разговоры. Содержательные — да, но не долгие.

У собеседников были умные, жёсткие лица. Один был в форме генерал-полковника милиции. Загорелый, с седыми висками, с большим белым шрамом на щеке. Но хозяином кабинета являлся другой, в обычном костюме. Ростом поменьше, лицом побледнее, с высоким лбом. По его ловким, экономным движениям, по всей выправке нетрудно было догадаться, что и ему приходилось носить погоны.

Иногда он вставал и прохаживался по ковровой дорожке от стола к двери. У него был чёткий говор человека, привыкшего обращаться к аудитории.

— Вы, Валерий Анатольевич, понимаете, что этот позор — не наш внутренний. Это наш позор на весь мир. Иностранным дипломатам бьют морду на московских улицах! Грабят в московских переулках!

— Али Хафтара били бывшие скинхеды, — ответил генерал. — Которые сейчас «уайт пауэр». У него ярко выраженная восточная внешность.

— Ау Кнуда Хессельберга как с внешностью? Тоже ярко выраженная восточная? Несерьёзно, господин министр!.. Ну, а что скинхеды? Растворились в воздухе?

— Уехали на автомобиле с депутатским номером.

— Чья машина?

— Числится за депутатом Бухановым.

Серые глаза хозяина кабинета упёрлись в лицо министру.

— И что дальше?

— Понимаете, Георгий Александрович… Мне бы очень не хотелось трогать Буханова.

— Понимаю, — с отвращением в голосе произнёс Георгий Александрович. — Ну, а второй случай, с норвежцем?

— Это солнцевские. Окончательно обнаглели.

— Конкретно известны?

— Люди Денисова задержали подозреваемых. Для ареста нужна санкция суда. И… он боится за семью. Ему позвонили.

— Опять понимаю, — сказал хозяин кабинета. — Ну что ж, господин министр, я вас больше не задерживаю. До свидания.

— До свидания, господин президент.

Оставшись один, президент России Кольцов подошёл к холодильнику и налил полстакана минеральной. Залпом выпил.

«Хорошее средство», — подумал он и вышел в секретариат. Из кресла у стены вскочил молодой капитан милиции.

— Здравия желаю, господин президент!

— Здравствуйте. Вы ко мне?

— Никак нет. Генерал-полковник попросил подождать его здесь. Он сейчас придёт.

— Вольно, капитан, — улыбнулся Кольцов. Парень ему нравился. Было в его взгляде нечто, внушающее доверие. Конечно, ум, интеллект. Конечно, сознание собственного достоинства. Твёрдость характера. В меру — молодое нахальство. И ещё что-то трудноопределимое, но располагающее.

— Ну, как борьба с преступностью? — спросил президент.

— Да что борьба… К сожалению, именно борьба. А с преступностью не надо бороться.

— Вот как?

— Да, господин президент. Борьба — это вид спорта. С преступностью надо не бороться, а воевать. На поражение!

— На поражение… — вздохнул Кольцов. Его вдруг прорвало. — Не очень-то стремятся её поражать! У одних какие-то знакомства, родственные связи. Другие боятся за своих домашних. И всех можно понять! Третьи коррумпированы.

Четвёртые не желают подрубать сук, на котором сидят. Уничтожим преступность — и зачем тогда МВД?

— Ошибочная позиция, господин президент.

— Почему?

— Не одна же преступность! Есть и другие внутренниедела. Работы нам всегда хватит. На худой конец, со спасателями сольёмся, с МЧС…

— Хорошо, что вы так считаете. А высокое начальство… У каждого — у каждого! — что-то есть, мешающее дело делать. Иногда мне кажется, капитан, что всего-то один человек и нужен! Умный, решительный, непреклонный, ненавидящий воров и бандитов. Не испорченный властью, большими деньгами. Готовый взять всю ответственность на себя. Ни с кем не связанный, ничем не повязанный, никому не известный… Человек ниоткуда. И желательно — не семейный.

Капитан молчал. Затем нерешительно улыбнулся.

— Говорите! — подбодрил Кольцов.

— Извините, господин президент… Кажется, я знаю такого человека.

— Ваш родственник?

— Никак нет.

— Друг?

— Мы с ним всего одну ночь разговаривали. В поезде вместе ехали. Я тогда был следователем военной прокуратуры. Вот и заговорили о преступности… Кстати, что с преступностью нужно не бороться, а воевать, я от него услышал.

— Молодой? Энергичный?

— Лет пятидесяти. А насчёт энергии… Мне-то ночь не поспать — раз плюнуть. А он тоже ни разу не зевнул.

— Не пьёт?

Капитан пожал плечами.

— При мне склонности не проявил. И запаха не было. Ни свежего, ни застарелого.

— Найти сможете?

— Смогу, — улыбнулся капитан. — Мы так друг другу понравились, что обменялись адресами. Я думал, что это я такой, слишком злой на уголовников. Нас же, молодых, всегда честят максималистами. А он тоже так смотрит.

Вошёл министр.

— Разговариваете?.. Господин президент, вам капитан Артемьев ещё нужен?

— Больше нет, — улыбаясь, сказал президент. — Все свободны.

Но при этом так взглянул на молодого человека, что тот понял: разговор получит продолжение.

В кабинете президент подошёл к окну. Он не жалел, что позволил себе так откровенно разговориться с незнакомым капитаном. Всю жизнь хорошо чувствовал людей. Интуиция не подводила. И тот, неизвестный, пятидесятилетний, его заинтересовал. Во всяком случае, стоило пожертвовать несколько минут на разговор с ним.

Президент взглянул на стенные часы, сел за стол и раскрыл бювар с документами…

В машине генерал-полковник спросил капитана:

— Ну, Артемьев, как тебе наш президент?

— Нормально…

— О чём без меня секретничали?

— За жизнь… Холост или женат, какой оклад, не обижает ли начальство…

— И как начальство, не обижает?

— Нет, товарищ генерал. Хорошо относится. Спасибо.

— Ну, то-то…

* * *

Президент смотрел в окно. Сменить бы министра… Но жаль гнать такого сильного, грамотного администратора. Хотя и с валидолом в кармане. Он думает, что об этом никто не знает. Но дело ведь тоже нужно делать!

В безоблачном небе изогнулся дугой след самолёта. Истребитель… Президенту вспомнилась лётная юность. Вспомнился и тот, всего двухлетней давности, полёт на «МиГе».

В программе поездки было посещение одной из лучших воинских частей округа. Командир авиачасти полковник Мартынов — высокий, худой, стремительный — называл своих подчинённых не иначе, как асами. Президенту нравился и Мартынов, и его лётчики, и обращение «товарищ президент». Слово «товарищ» сохранилось в армии, и нет тут ничего коммунистического, одно лишь боевое товарищество.

Пели турбины. Истребители, розовые от раннего солнышка, высокими двойными хвостами напоминая парусники, неспешно, горделиво выруливали. Отсверкивали стёклами кабин. Проносились по полосе и срывались в небо. Убрав шасси, бросались в кружение трёхмерного танца… Асы крутили над аэродромом одиночный и групповой пилотаж, вели показательные воздушные бои. Но было в программе и нечто необычное.

Мартынов приказал майору Зарубину:

— Дадите товарищу президенту провозной на спарке «МиГ-29». Выполните комплекс сложного пилотажа.

— Можно и с элементами высшего… — вставил президент.

Конечно, всё было согласовано заранее, и лётчик назначен и оттренирован, и — на всякий случай — дублёр. Но окончательное «добро» прозвучало только сейчас, когда Кольцов вполголоса сказал командиру части: «Можно». И, конечно, в свите нашлись те, кто возражал. Ничего, возражающие всегда найдутся…

Одеваясь под наблюдением инструктора к полёту, Кольцов уловил чутким ухом негромкие голоса:

— Учти, он сто лет не летал. Так что ты полегче. Пилотируй уважительно. Никаких предельных режимов!

— Есть, командир. Я понимаю. Не обижу.

Президент усмехнулся про себя…

Ничто не изменилось. Полёт и пилотаж с перегрузками до шести единиц он ощущал так же, как и два десятка лет назад. Лётчик заботился:

— «Сокол-два», доложите самочувствие.

— Я «Сокол-два»! Самочувствие отличное, — весело отвечал он. — Продолжаем!

Когда стало ясно, что пилотажный комплекс заканчивается, Кольцов решился:

— Командир… Ручкой дашь поработать?

Лётчик ответил сразу:

— Набираем высоту.

На высоте он выровнял машину.

— «Сокол-два», бери управление.

Кольцов плавно повёл ручку влево, координируя педалью. Потом вправо. Самолёт чутко шёл за управлением. Кольцов осторожно дал от себя. Машина вошла в пологое пикирование. Он двинул РУД, услышал, как взвыли турбины, и потянул ручку. Машина выровнялась, понеслась вверх. Он ввёл «МиГ» в боевой разворот, потом крутанул бочку. Фигура получилась не очень чисто. Конечно, столько лет не иметь лётной практики…

В передней кабине майор Зарубин сидел — ушки на макушке, ждал продолжения пилотажа.

— Всё, командир! — услышал он. — Домой.

…Самолёт подрулил к стоянке. Тут же налетел «уазик» с Мартыновым и командующим войсками округа. Пилоты, как положено, встали рядом. Зарубин доложил о выполнении задания. Президент повернулся к лётчику, обнял за плечи, встряхнул:

— Спасибо, подполковник! Слетали по высшему разряду.

— Я майор, товарищ президент.

— Уже нет. — Кольцов повернулся к Мартынову. — Сколько лет Зарубин в звании майора?

— Пять лет, товарищ президент. С половиной.

— Достаточно.

После переодевания поехали в лётную столовую.

— В моё время тоже были приличные машины, — сказал Кольцов. — Но уж не такие крутые. Тяговооружённость больше единицы?

— Так точно, — ответил Мартынов. — Один и одна десятая.

В клубе воинской части президент встретился с лётчиками и техниками. Разговор получился живой, временами стоял просто галдёж.

— Летаем мало! Скоро совсем разучимся!

— Сегодня, считайте, за месяц вперёд отлетались.

— С запчастями напряжёнка! Как это понять? Вроде не иномарки эксплуатируем.

— Горючее нерегулярно подвозят!

— Финансов, говорят, нет. Уж на оборону-то…

— Да вы, товарищ президент, нашу плановую таблицу гляньте! Сплошные слёзы.

Всё упиралось, конечно же, в деньги.

— Финансы я вам обещаю. Правда, к сожалению, не в этом году…

Кто-то — кажется, дублёр Зарубина — спросил:

— Товарищ президент, а вы с какой должности ушли из авиачасти?

— Командир звена, — ответил он. Рассказал, как служил, на чём летал, с кем летал…

Когда Кольцов, сопровождаемый свитой и охраной, уехал, Мартынов вызвал Зарубина и напустился на него.

— Ты хоть представляешь, чем ты рисковал? Какую дикую ответственность на себя взял, подполковник хренов? Зачем давал ему управление? Я всё отлично рассмотрел! Думаешь, по почерку не отличу, кто пилотирует — ты или не ты? А если бы гробанулись?!

Зарубин держался спокойно.

— Нет, командир. Ничем особенным я не рисковал. Он же лётчик! Мужик серьёзный, не какой-нибудь зелёный курсант. Он сначала осторожненько попробовал всё управление, потом пошёл на разворот. А как увидел, что вместо бочки вышла «кадушка», так сразу и говорит: «Всё, вези домой».

— Вот загнал бы в штопор…

— А я там зачем сидел? Вывел бы, в случае чего.

— Вывел бы… — проворчал полковник. И, пристально поглядев на подчинённого, вдруг рассмеялся.

— Ладно! Всё правильно, Игорь.

Полковник Мартынов тоже был прежде всего — лётчиком.

Об этом эпизоде, произошедшем в его отсутствие, президент узнал от самого Зарубина, встретив его недавно в Звёздном городке.

Собственно, не так уж много сделал он для этого парня. Всего лишь подтолкнул неповоротливое Управление кадров, по своему обычаю не торопившееся присвоить асу очередное звание. Родной, нашенский менталитет. Боже упаси, чтобы кому-то жизнь мёдом показалась!

И ещё он вспомнил, как назавтра после полёта ведущая новостей на весь мир провозгласила:

–…Перегрузки достигали шести атмосфер!

Он тогда сдержал смех, потому что был не один. Не хватало ещё, чтобы девчонка пострадала. Кто посвящён в азы воздушного летания, всё равно понял, о чём речь. А непосвящённые… им и так сойдёт. «Шесть атмосфер, ух ты! Ну, давай, переключай на сериал»…

* * *

Открылась дверь. На пороге возник Ярослав Матвеевич Неверов из Вологды.

— Здравствуйте. Можно?

— Можно. Здравствуйте, Ярослав Матвеевич. Проходите сюда.

Один из любимых писателей президента, покойный Владимир Солоухин, заметил: уходящий монарх оставляет страну своему сыну, поэтому старается передать её как можно в лучшем виде… То, что досталось Кольцову в управление, просто кричало, что нынешняя Россия — не монархия и что родственными отношениями тут и не пахнет. Тут было применимо некое другое выражение, известная русская пословица. Но Кольцов чисто по-человечески стеснялся поминать её. Своему предшественнику он был в значительной мере обязан президентским постом.

Но теперь приходилось разгребать необозримые кучи наломанных дров, за которыми открывались всё новые и новые. Смелый и энергичный человек, он уставал не столько от работы без выходных, сколько от чудовищной вязкости среды, от инертности окружения. Одни были туповаты, другие трусоваты, третьи нечисты на руку, четвёртых интересовала только карьера, пятые не разделяли убеждений… Работать было, по сути, не с кем. Команды практически не было.

Выход виделся в одном: искать и собирать людей. По всей стране. Россия велика. И один из таких людей, приехав из своей Вологды, сегодня придёт к нему. Ещё один — возможно, этот молодой капитан Артемьев. Неужели уж такая несбыточная мечта — собрать работящую, надёжную внеклановую команду? Образовать собственные независимые структуры, дать им преимущественные права. Обеспечить силовую поддержку.

Жаль, что не царь я здесь…

Гость лёгкой походкой шёл к дивану. Ростом немного ниже среднего, стройный. Одет бедновато, но аккуратно. Очкарик. Оправа старенькая. Цвет лица нормальный. Смотрит приветливо и с интересом. Волнения не заметно.

— Вы, Ярослав Матвеевич, не удивлены моим приглашением?

— Решил не удивляться, — ответил Неверов. Голос у него был — скорее тенор, чем баритон. И очень выразительный. Запоминающийся.

— Почему? — спросил президент.

— У всего есть свои причины. Не думаю, что тут ошибка. Считаю — знак судьбы.

— Вы так доверяете судьбе?

— Доверяю, хотя и с разбором.

— Вы умны?

— Относительно.

— Хитры?

— В меру.

— Ленивы?

— Да, я довольно ленив.

— У вас много специальностей?

— Несколько. Фельдшер, лесовод, электромеханик, программист, компьютерщик. В последние годы — экспедитор. Работал с поставщиками. Возил товары из Москвы, из Петербурга.

— Хорошо знаете эти города?

— Москву хуже военных, но лучше остальных москвичей. Питер не так хорошо.

— Понятно. Юридической профессии не имеете… А как вы оцените состояние правопорядка в стране?

— Извините, его у нас вообще нет.

— И кто в этом виноват?

— Сложный вопрос… Проблема запущена, всё на самотёке. Такое ощущение, что этого никому не надо. Что преступность в нашей стране кому-то очень нужна. Иначе бы её давно задавили. А органы наши правоохранительные… Идёт самая настоящая диффузия милиции и уголовного мира.

— Коли они соприкасаются, диффузия неизбежна.

— Всё это преодолимо, Георгий Александрович. Было бы желание…

— А может, есть желание, да руки связаны? Законы несовершенны?

— Законы придумывают люди.

— Что такое вообще закон?

— Это уговор. Я с детских лет помню: «уговор дороже денег». Играем так, как договорились.

— А если игра пошла неинтересная?

— Остановить игру и договориться по-новому.

— А вы понимаете, как трудно провести хороший закон? Без всяких лазеек? И заставить его работать?

— Понимаю. Заставить работать надо прежде всего людей. И законы разрабатывать ломовые.

— «Ломовые» — это как?

— Против лома нет приёма.

— Скажите, Ярослав Матвеевич, вам приходилось иметь дело с ворами, бандитами, хулиганами? В качестве жертвы?

— Дело имел, и не один раз. Только делом я это не назову.

— Как считаете, нужна обществу эта прослойка?

— Некоторые умники считают, что нужна. Зло необходимо, видите ли, как диалектический противовес добру. Этакие вечные пары: право — лево, мужчина — женщина, добро — зло…

— Умники пусть себе умничают. А вы-то сами что думаете?

— Всякая уголовная погань нужна обществу, как чума и холера.

Президент встал, прошёлся по кабинету. Сел и взглянул в глаза собеседнику.

— А как вы считаете, ради чего я трачу своё дорогое рабочее время на этот разговор?

— Это тестовое собеседование, — спокойно ответил Неверов. — Я либо подхожу для чего-то, либо не подхожу.

— Прекрасно. Вы подходите. Ошибки нет. Я хочу предложить вам возглавить борьбу с уголовной преступностью. В масштабе страны.

— Только не борьбу, Георгий Александрович. Борьба с преступностью ведётся, сколько существует человечество. И всё без толку. Войну с преступностью'. Войну я хотел бы возглавить. И не для того, чтобы просто повоевать. Только победа! А борьба — это такой вид спорта.

Президент смотрел на него с улыбкой.

— Это, Ярослав Матвеевич, то, что я хотел услышать… Теперь можно перейти к конкретным вещам. Вы к этому готовы?

— Н-не уверен, что готов.

— Понимаю. Приходите тогда завтра в это же… нет, в десять-сорок.

— Хорошо, Георгий Александрович.

— Вас где устроили?

— В гостинице МВД.

— Ну, всё. До завтра.

Они обменялись рукопожатием, и Неверов ушёл.

Нет, каков мужик! — подумалось президенту. — Никаких ахов и охов, никаких «спасибо за доверие» и прочих глупостей. Простодушие? Нет. Скорее, разумная простота. Похоже, не зря мы его выдернули из Вологды…

Случайностей, вообще-то говоря, не бывает. Кольцов видел, что человек этот — мастер. Ему подвластно многое — казалось бы, предельно разное и не связанное между собой. Это особый склад души… Но беда, если такой мастер вдруг потеряет чувство меры, переоценит себя и возьмётся за дело, ему абсолютно не свойственное. Вот тогда — крах… Кольцову почему-то казалось, что у Неверова есть такой опыт. Что ж, тем ценнее.

«Мастер своего дела» — какого-то одного, максимум двух — трёх — это был, по определению президента, работник. Себя Кольцов причислял именно к работникам. Он без ложной скромности знал, что является лидером Божьей милостью, руководство страной ему по душе и, главное — по силам. В своё время он был прекрасным командиром звена перехватчиков. Подчинённые его любили. Но он видел, что летают ребята лучше, чем он сам. И он ушёл из авиации.

Кольцову помнилось, как предшественник однажды, когда остались наедине, взял его за локоть и, понизив голос, спросил:

— Хочешь на моё место?

Тогда он только пожал плечами. Хотя всегда считал: должность интересная. Рулить огромной страной с великим прошлым и, как он верил, с великим будущим. Лично узнать ведущих политиков планеты. Узнать, каковы они в рукопожатии, в беседе, в застолье. И — в главном…

* * *

Утром пришёл Неверов.

— С чего думаете начинать, Ярослав Матвеевич? — спросил президент.

— Буду изучать обстановку. Входить в курс дел. Мне понадобится как можно больше информации. Все базы данных! И… я не хочу фантастики. В деле я обязан быть реалистом. Первые примерно полгода ничего не изменится.

Кольцов позвонил министру внутренних дел.

— Валерий Анатольевич, открывайте в вашем министерстве новую службу.

— Есть, Георгий Александрович. А что за служба, и кто начальник?

— Начальник — генерал-майор милиции Неверов Ярослав Матвеевич. Завтра он будет вам представлен. А название службы и основные направления работы будут уточнены.

— Но я не знаю такого генерала.

— Узнаете.

— Но он хоть юрист? Или кто?

— Он, м-м… из коммерсантов. Что смеётесь? Я не шучу, я на работе.

— А что он будет делать в моём министерстве?

— То же, что и всё ваше министерство. Ловить воров.

— Но зачем мне коммерсанты? Неужели у меня нет настоящих профессионалов?

— Есть, есть они у вас. А уголовщина-то цветёт и пахнет! Мафия роско-о-шная! Ни в Италии, ни в Америке нет такой.

— Так объективные сложности…

— Знаю не хуже вас. И субъективные тоже знаю. От которых свободен непрофессионал. А ваша, профессионалов, задача — помочь ему, чтобы не наломал дров. Для меня главное, что этот человек хочет, понимаете — хочет искоренить уголовщину.

— Слушаюсь, господин президент.

— Пусть поработает. Всё равно хуже не будет. Потому что хуже некуда. И учтите, с вашей стороны — помощь. Именно помощь! Никаких палок в колёса.

Во всяком случае, внешне. Надо запрягать медленно, чтобы потом быстро поехать.

— Согласен. С тем, что у нас есть, войну начинать нельзя… Хорошо, информация. Что ещё?

— Ещё — средства.

— Конкретнее, Ярослав Матвеевич.

— Научно-технические разработки. Мы же до сих пор работаем по методикам царя Михаила Фёдоровича… И надо развивать службу, создавать инфраструктуру по стране. И я хочу нормально платить своим людям. Мне понадобятся люди. Но не какие попало. Светлые головы, энтузиасты. Например, Георгий Александрович, нельзя ли передать мне того офицера, который вызвал меня сюда? Капитана Артемьева. Мы с ним единомышленники.

— Считайте, что капитан Артемьев ваш. Кстати, в его письме сообщалось о цели приглашения?

— Нет. Даже никаких намёков. Только просьба прибыть в Москву и позвонить по одному из указанных телефонов. И представиться.

— Хороший помощник будет у вас… А вы будете начальником службы в составе Министерства внутренних дел, генерал-майором милиции. Службу мы назовём… «…разработки и внедрения современных технологий».

— Мои технологии, — улыбнулся Невзоров, — могут и не влезть в рамки закона.

— Само собой. Технологии новые, законы старые. В этом постараемся вас поддержать. Лишь бы на пользу делу.

— Милицию надо бы сменить…

— Каким образом? — Президент иронически покосился на собеседника. — Назвать её полицией?

— Ну уж, Георгий Александрович! Я имею в виду замену личного состава. Нижнее звено — почти целиком. И значительную часть офицеров.

— Сменить, значит… И сократить. Дармоедов, действительно, много. И потом резко повысить оклады. Может быть…

— Та, которая есть, она изжила себя. По сути — предала народ. Живёт для себя. Аттестация была чисто формальная.

— Да, такая милиция не нужна.

— Форму одежды сменить. Это психологически сыграет.

— Хоть ты и в новой коже, а сердце у тебя всё то же… — насмешливо процитировал президент. — Нет, я понимаю, вы прежде всего о сердце заботитесь.

— А противнее всего — стрельба по своим. Не могут раскрыть преступление — и хватают кого попало. «Доказать» вину — нет проблем, технология отработана… А ошибки признавать не любят, за честь мундира героически стоят. Путают честь с позором.

— Это не только они умеют. Политики, журналисты, должностные лица… Подлое время сейчас, Ярослав Матвеевич.

— А наши суды? Это же инструмент для избавления преступника от наказания!

— Ну, не всегда, не всегда… По идее-то суд — на стороне жертвы.

— Это по идее. Жертва чаще всего неплатежеспособна.

— И какой вывод?

— Придётся нарушать права негодяев до суда.

— Получать за это шишки готовы?

— Готов.

— Не от меня. Я-то, наоборот, буду защищать вас. Только работайте, давайте результат. И, кстати, контакты со СМИ — ваши. Сами будете оправдываться. Вам, я вижу, это по силам.

Кольцов встал, прошёлся от стола до двери.

— Ау вас, Ярослав Матвеевич, случайно не создалось впечатление, что президент подбивает вас нарушать законы?

— Нив коем случае. Это мои мысли, кто бы их ни высказал. И я за них отвечаю.

— Что ж, вроде бы всё обсудили… Какая у вас семья?

— Я разведён. Дочь осталась в Екатеринбурге с бывшей женой. В Вологде — тётка, очень пожилая.

— Значит, трёхкомнатной квартиры вам будет достаточно?

— Вполне, Георгий Александрович. Более чем.

— Оклад будете получать стандартный — начальника службы министерства. С положенными доплатами.

— Спасибо.

— Ваш непосредственный начальник — генерал-полковник Березин, министр внутренних дел. В его отсутствие — генерал — полковник Федин, первый заместитель. Но в трудных случаях обращайтесь непосредственно ко мне. И не бойтесь злоупотребить.

— За это спасибо, Георгий Александрович. И я хочу спросить… Сколько лет в моём распоряжении?

— Столько же, сколько в моём. Как минимум… Да, Ярослав Матвеевич! А вы не боитесь, что вас могут элементарно застрелить на улице? Очередное громкое убийство. Охрана не всегда эффективна.

— Не боюсь. Бывает и более опасная работа. Например, у меня не хватило бы храбрости стать шахтёром.

— Да, шахтёры… Здесь тоже нужны какие-то новые технологии.

Штурман: столетней давности дела

Новая служба расположилась на седьмом этаже.

В большой комнате за главным столом сидел мой заместитель — капитан Дима Арсентьев. За другими столами — четыре молодых офицера, парни шустрые, весёлые и зубастые, и бывший менеджер коммерческой компании Лёша Варенцов. Его я привёз из Вологды. Лёша подал документы на аттестацию и скоро должен был стать лейтенантом. Человек он был сообразительный, ушлый и быстро сошёлся с ребятами.

За дверью в боковой стене находился мой маленький спартанский кабинет. Впрочем, одно украшение было. На стене висел портрет князя Пожарского, который Лёша раздобыл то ли в Переславле, то ли в Ростове.

Я был доволен, что сумел отстоять свою схему подчинения. Внутри здания всё ясно. Начальство — Бирюков, Фолин. Непосредственные подчинённые сидят за стенкой, негромко жужжат голосами, смеются. А в регионах мои сотрудники под кем будут? Под местным УВД? Нет, ни в коем случае. Сделают своим филиалом, заставят работать по старинке. И какой тогда смысл моего здесь появления?..

В три часа наша немногочисленная «гвардия» пила чай. Все вместе собирались редко: одни уезжали в командировки, другие носились по Москве, что-то доставая, что-то узнавая, устанавливая деловые связи.

Я часто бывал в Российской Академии Наук возле Нескучного сада, в Академии Медицинских Наук на Солянке, посещал различные институты и экспериментальные производства. Свёл знакомство с физиками, радиотехниками, электронщиками, психологами, нейрофизиологами.

Бывая на планёрках и совещаниях у министра, я перезнакомился со всеми замами, начальниками служб и отделов. Кто-то смотрел с доброжелательным интересом, кто — то холодно и равнодушно. Кто-то — насторожённо. Все знали о моём непрофессиональном происхождении, но с расспросами не приставали. Полагали, должно быть: начальству виднее. Раз приняли, значит, не зря, пусть работает.

Как-то первый зам, генерал-полковник Фолин, пригласил к себе. Фолин был невысокий, коренастый, краснолицый, с толстыми щеками и губами, с внимательным и хитрым взглядом. Я уже знал о его заглазном прозвище: «Непробиваемый». После первых незначительных фраз он вынул из стола три фотографии самодельных плакатов.

— Прочитайте этот, Ярослав Матвеевич.

Я прочитал:

— Господин президент! Защитите свой родной город от высокопоставленных вандалов!

Президент родился и вырос в Петербурге — Ленинграде. Нынешнее городское начальство, определённо под чьим-то корыстным влиянием, выдало бредовую идейку: засыпать канал Грибоедова. По его трассе устроить, на радость автомобилистам, новый широкий проспект. И даже, кажется, начались какие-то предварительные работы.

— Молодёжь! — сказал Фолин. — Хулиганят.

— Ну и что? — ответил я. — Я бы и сам под этим подписался. Знаю канал Грибоедова.

— Гляньте на второй.

На втором плакате стояло лаконичное: «Козодавлев, ты охренел?»

Козодавлев — была фамилия мэра города. Древняя, между прочим, фамилия. Мелькала даже в хрониках шестнадцатого века. Родовитый мужик…

— Ну и что? — повторил я. — Эмоциональная реакция. Нахожу, есть на что реагировать.

Фолин пододвинул третий снимок. Я присвистнул. На плакате значилось: «Козодавлев! Уматывай в деревню. Займись своим фамильным промыслом — делай козлят!»

— Ну, как? — спросил замминистра.

— А это прямое оскорбление. Уже можно ловить и сажать.

— Взялись бы?

Я пожал плечами.

— Как прикажут. Но без энтузиазма.

— Почему?

— Не моя клиентура. Я вообще-то воюю с негодяями. А эти… Мне дорого то, что они защищают. Вы видели канал Грибоедова?

— Бывал, видел.

— Представьте себе: не будет воды, в которой отражаются набережные со старинными зданиями. Вместо этого будут бегать и вонять автомобили. Как будто мало мы их видим.

— А оскорбление власти для вас ерунда?

— Не ерунда. Но у власти находится человек, а не священная корова. И если он вдруг начал маяться дурью…

Фолин помолчал, вздохнул.

— Хорошо, Ярослав Матвеевич. Идите.

Из книги Григория Ольховского: скоты и люди

Вася Колесов галантно, под ручку подвёл Аллу Хрякову к чёрному «мерсу» с чёрными же стёклами. Распахнул правую дверцу:

— Вползай, Хрюкало!

Хлопнул хихикнувшую девушку по пухленькой ягодице, выбухающей из приспущенных джинсов.

— Хай-тек!

— Хип-хоп, — поправила продвинутая Алла.

Он обошёл машину и сел за руль. Был он неплохо поддат и от этого краснонос.

— Что, Хрюшка, удивим Белокаменную? Поставим ментов на уши?

— Ух, поставим! — засмеялась Алла. Она поддавала из одного пузыря с Васей. И теперь с удовольствием посматривала на бойфренда: крепкий парень, с упитанным лицом, с обритой по моде головой. Выше лба сидят чёрные очки. Гламур!

Вася запустил руку за сиденье и вытащил непочатую плоскую бутылку.

— Ой! — радостно сказала Алла.

— А чо! — хохотнул Вася. — Мы не лохи, без коньяка не ездим.

Раскупорил бутылку, дал девушке, глотанул сам… Чёрный «мерс» рванул с места, на повороте сшиб урну, вылетел из двора и понёсся по улице…

…Артём и Наташа Егоровы ехали с работы. По пути завернули в садик, забрали трёхлетнюю Ксеньку. Ребёнок уже привык к тому, что заднее сиденье старенького «Опель — кадета» всё в его распоряжении. Мама чаще сидела впереди, рядом с папой. Девочка сдвигалась к правой или левой дверце и, прилипнув к стеклу, смотрела на проплывающий город.

— Слушай, слушай! — шепнула Наташа мужу, кивнув назад. Ребёнок негромко тянул песенку:

— В снежинки превращаются-а-а твоей людви негромкие слова-а-а..

— «Людовь»… — усмехнулся отец. — Пристегнись, Наташка! За мостом всегда гаишники.

— Вот перед мостом и пристегнусь.

Он чуть повернул руль, сторонясь выбоины. Обстановка была спокойная, машин — не больше, чем обычно в это время. Слева текли встречные. Вдали чёрный «Мерседес», блеснув решёткой, вырвался на резервную полосу, пошёл в обгон потока — и вдруг взял круче, круче, прямо в лоб! Артём мгновенно крутанул вправо.

— Куда же ты, сво…

Грохнул лобовой таран. Рулевое колесо с хрустом вмялось в грудь. Наташу бросило головой вперёд. Брызнула кровь…

Сзади в «Опель» ударилась переполненная маршрутная «Газель». За ней не успел тормознуть тяжёлый «КамАЗ».

…Девочка, обнаруженная на полу между сиденьями смятого в гармошку «Опеля», была без сознания, но жива. Переломов не было — только ушибы. В больнице, придя в себя после трёх суток беспамятства, тихо, жалобно позвала:

— Мама…

— Маму увезли в другую больницу, — ответила сидевшая на кровати женщина в белом халате. — Её там доктор лечит.

— А папу?

— Тоже доктор лечит… — Женщина отвернулась, скрывая слёзы. Маму и папу с места происшествия увезли в морг.

* * *

Все уже знали, с подачи Федина, что самые неудобные, заковыристые, щекотливые проблемы можно «спихивать» в семьсот тридцатую комнату, к Неверову. Однажды зашёл генерал-лейтенант Денисов. После его визита мастер вызвал помощника.

— Дима, вот наше первое уголовное дело. Молодой человек, студент МГИМО, хорошо выпил, сел в «Мерседес — 600», с девушкой, и погнал по городу. Выскочил на встречку. Ну, и… четыре автомобиля, не считая «Мерса», и семнадцать человек. Из них одиннадцать — насмерть.

— Асам?

— А самому ничего. И девушке тоже. У него предохранительные подушки.

— Вроде бы всё предельно ясно. Зачем тут мы?

— Деликатная ситуация. Суд арестовал негодяя на два месяца, а он рвётся домой. Бунтует. У него родитель — автостраховщик. Без пяти минут олигарх.

— А, понял, Денисов не хочет связываться.

— Скорее всего.

— Но от нас-то что требуется?

— Разрядить ситуацию. Убедить не столько молодого человека, сколько родителей, что сидеть под арестом надо.

— Станут они меня слушать… Я всего лишь капитан.

— Вы капитан из Министерства. Посмотрите на них, Дима, поговорите. Отца с матерью привезите ко мне.

— Может, сначала в МГИМО заехать, поспрашивать о нём? Неофициально.

— Да. Не помешает.

В МГИМО Дима пошёл к декану факультета Зальцману. Декан был на месте — представительный, черноволосый, с большой залысиной.

— Исаак Рувимович, — начал Дима. — Вы хорошо знаете студента Колесова?

— Неплохо, Вадим Михайлович, — усмехнулся декан. — Личность, в некотором смысле, известная. Даже неординарная… для нашего учебного заведения.

— Чем же он так отличается?

— Классическая дубина. Хотя с большим, большим самомнением. Сын Колесова!

— А поведение?

— Соответственное.

— Вы в курсе… о происшествии?

— Разумеется. Какой ужас!

— Учился он плохо?

Зальцман поджал губы.

— Он переходил с курса на курс. Мы все ставим ему тройки.

— А после окончания… если бы это не случилось… он бы стал российским дипломатом?

— Упаси Бог Россию от таких дипломатов.

— А ведь стал бы?

— Думаю, нет, — улыбнулся Зальцман. Он глянул на Диму, помолчал. — Колесов не единственный. Каждый год к нам поступает какой-то процент людей, ненужных и даже вредных для нашей работы. Проявив известную долю прилежания, или даже не проявив, они доходят до выпуска. Но когда я подписываю документы… это, так сказать, не для печати, Вадим Михайлович… я ставлю в конце своей подписи этакий небольшой минус. Совершенно невинный элемент автографа.

— И кто-то об этом знает?

— Да. Кто-то знает. Где надо, мой минус имеет вес.

— Это мне нравится! — засмеялся Дима. — Я серьезно, Исаак Рувимович.

— Спасибо. И, надеюсь, вы не подумали, что минус — это только моё сугубо личное мнение?

* * *

Теперь посмотреть на самого «героя», думал Дима, поднимаясь на второй этаж СИЗО. Да уж, заметно, что здесь не академия международных отношений. И стены не те, и окна не те, и запахи не те…

Мрачные усатые сержанты ввели в кабинет здоровенного парня с жирным лицом и злым взглядом небольших глазок. На обритой, начавшей обрастать голове сидели черные очки, поднятые выше лба. Нижняя челюсть лениво и равномерно двигалась. Он, не мигая, уставился в глаза Диме. «Крутой»… — внутренне усмехнулся молодой офицер, не отводя взгляда.

— Гражданин Колесов, нам сообщили, что вы чем-то недовольны. Я капитан Артемьев из Министерства внутренних дел.

— Капитан… Мелкая сошка.

— Для вас сойду.

— Вопрос. Когда отпустят?

— Не могу знать. Апелляция ещё не рассмотрена.

— Чего резину тянут?

— И ещё не решено, в каком суде будет слушаться ваше дело.

— Да какое, на х…, дело? Что ты бормочешь?

— Вас будут судить за убийство. Вы убили одиннадцать человек.

— Ну и что? Я президента американского, что ли, убил, со свитой?

— Вот кого вы убили. — И Дима выложил на стол одиннадцать фотографий. Парень скользнул по ним пустым взглядом.

— Лохи… И из-за них мне сидеть?

«Дипломат, тоже…» — внутренне фыркнул Дима. И подумалось: отчего же ты, гад, в столб не влетел? Нет, в людей надо было…

— Скажите, а что такое лох? — спросил он, собирая фотоснимки. — Я такого слова не знаю.

— Тупой ты. Или шутить любишь. Лох — это лох, а человек — это человек.

— После института где собираетесь работать?

— Понятно, в Штатах.

— Ко мне есть вопросы?

— Я спросил. Ты не ответил. Сказал «не могу знать».

— Тогда всё… Уведите его.

Родители Колесова, оказалось, ещё сидят у начальника СИЗО. Дима позвонил генералу, доложил обстановку.

— Везите, Дима, — сказал шеф. — Я сейчас закажу пропуска.

— Да они на своей машине.

Штурман: надо ли, чтобы Васенька сидел?

Я принял посетителей в кабинете. Отец негодяя был выше среднего роста, жирноват. В вырезе расстегнутой рубахи на волосатой груди лежал золотой крест. Виднелся кусок татуировки. В глазах светился хитроватый ум. Матушка была женщина ничего себе, вся в золотых украшениях, склонная к полноте — да нет, пожалуй, в неё уже впавшая… Глаза опухшие, красные.

— Я знаю о вашем горе, — тихо сказал я.

— Господин генерал! — начала матушка. — Неужели ничего нельзя сделать? Васенька ещё совсем мальчик…

— Всё уже сделано, — печально ответил я. — Люди убиты. Горе не только у вас.

— Но он же не хотел! Выпил мальчик… Все же выпивают.

— Когда я выпиваю — если выпиваю — то уж, конечно, не сажусь за руль. И вообще ложусь спать.

— Но давайте подумаем не о мёртвых! Их же не вернуть. Давайте подумаем о живых.

— А кто вам сказал, что я не думаю о живых? Я думаю о тех людях, которые потеряли своих родных убитыми. И я думаю о тех, которых ваш мальчик не убьёт, потому что будет сидеть. Он опасен, госпожа Колесова!

Женщина зарыдала. Слёзы негромко стучали в пол. Муж подал ей платок.

— Неприятное положение, — произнес он густым, хорошо поставленным голосом. — Как хочется проснуться утром и знать, что этой истории как бы не было. Кажется, всё бы отдал. Вы ж понимаете, насколько я платежеспособен. В любой форме, в любой момент. Конфиденциальность полная…

Я сдержанно улыбнулся.

— Спасибо. Но это, пожалуй, ни к чему. Только лишняя головная боль. И мне, и вам, и даже молодому человеку. Стоит ли осложнять ситуацию?

Неудавшийся взяткодатель вздохнул и уставился в пол.

— Мой помощник говорил с вашим сыном, — продолжал я. — Он совершенно не понимает, что наделал. Для того, чтобы понял, необходимо такое сильное средство, как тюрьма.

— Но он потеряет всё! — воскликнула Колесова.

— Он потеряет много, но не всё. Другие потеряли больше. А ваш сын жив, здоров. Смертной казни в России нет. В Штатах за такое сажают на электрический стул. Или в тюрьму на сто восемьдесят лет. Смотря, в каком штате… А у вас ещё, я думаю, и адвокат будет неплохой.

— Это точно, — подал голос отец.

— Но неужели невозможно как-то замять? — всхлипнула женщина. — Кому нужно, чтобы Васенька сидел?

— Ему самому это нужно. Он должен кое-чему научиться. Вы его уже ничему не научите. Время родительского воспитания прошло. Если он не научится уважать людей — хотя бы внешне — его рано или поздно просто убьют.

— Он очень мечтал о дипломатической карьере! — вздохнула Колесова.

— А вы подумайте, — ответил я. — Разве на дипломатической карьере свет клином сошёлся? Вот вы, господин Колесов, разве недовольны своим положением?

— Я-то доволен.

— Ну вот. А в юности мечтали о чём-то другом?

— Хм, действительно, о другом…

— Вместо дипломатии сын пойдёт по вашим стопам…

— Откуда вы…

Я выставил ладонь.

— Ничего не знаю. Знает Господь Бог.

— Что ж, будем молить Бога… — проговорил Колесов. — Пойдём, Надя. Извините нас.

Я проводил их до лифта.

Вернувшись в комнату, остановился у стола помощника.

— Что, Дима, не показался вам Колесов-младший?

— Да Ярослав Матвеевич, я от него в ужас пришёл! Экземпляр фантастический! Дрем-му-чий! Ещё в дипломаты собирался…

— В душе поставил себя над людьми, а сам требует человеческого отношения. Бедные родители… Не умеют воспитывать. Этомуже никто никого не учит.

— Это искусство. Талант — такая штука, есть далеко не у каждого. В массе дети повторяют родителей. Алкаш подарит обществу алкаша. Козёл подарит козла. Рожают-то все, кому не лень.

Штурман: первая ласточка

Я не люблю тайн…Все тайны, на мой взгляд, отдают какой-то гадостью.

Аркадий и Борис Стругацкие

Через несколько дней обитатели семьсот тридцатой комнаты растащили столы к стенам. Середину заняло невиданное сооружение: не то батискаф, не то спускаемый аппарат «Союза». Стенки его были прозрачны. Внутри виднелись два неравной величины отсека, разделённые перегородкой. В левом, большем, располагался элегантный пульт управления с тремя группами клавиш и немногочисленными приборами, среди которых узнаваемо зеленели экранчики осциллоскопов. Перед пультом стояло удобное кресло. У боковой стенки возвышалась ажурная рама, набитая платами с электроникой. Внизу было несколько небольших шкафов. Все это соединялось бронированными кабелями, гибкими шнурами и множеством разноцветных проводков. У дверцы висел на крючке белый халат.

В малом отсеке стояло такое же удобное кресло, а перед ним, в прозрачной перегородке — решётка встроенного микрофона. Над креслом нависало нечто, похожее на бестеневую люстру в операционной. Больше не было ничего.

Офицеры похаживали вокруг, с любопытством глядели внутрь, перебрасывались шутками.

— Теперь не соврёшь…

— Будут колоться только так! Без всякого топора.

— Ну что, ребятишки! — воскликнул Дима. — Кого первого расколем? Добровольцы есть?

Парни нерешительно молчали. Я понял, что слово за мной.

— Первым пойду я. Дима, задайте пару-тройку вопросиков… не слишком нескромных. И наденьте халат.

Я вошёл в правый отсек и устроился перед микрофоном. Дима и конструкторы вошли в сооружение с противоположной стороны. Было видно, как капитан в докторском халате сидит за пультом, а конструкторы, встав по бокам, что-то показывают и объясняют. Дима понимающе кивал. Вот он прошёлся пальцами по клавиатуре, оглядел приборы и заговорил… Мы обменялись несколькими фразами. Я встал и покинул кабину. Дима, под наблюдением конструкторов, нажал пару клавиш и тоже встал. Все сошлись снаружи.

— Спасибо, Дима, — сказал я.

— Вам спасибо, Ярослав Матвеевич.

— Как ощущения, товарищ генерал? — спросил майор Володя Туманов.

— Гм… своеобразные. Садитесь, Володя, сами испытаете. Ничего страшного.

Я сел за пульт. Инструкцию уже читал. Без спешки врубил питание, отрегулировал режимы, верньером выставил уровень воздействия — не очень большой. Нажал стартовую клавишу.

— Что ели на завтрак, Володя?

Майор с готовностью перечислил: два бутерброда из бородинского хлеба с маслом и сыром, вареное яйцо, чашка кофе со сливками, яблоко.

— Куда пойдёте после работы?

— По магазинам. Булочная, молочная, хозтовары. Куплю лопату для дачи.

— Кто у вас главный огородник?

— Тёща и дети. С таким удовольствием копаются, мы и не ожидали.

— Всё, Володя, спасибо.

Майор вышел несколько ошарашенный. Улыбнулся:

— Ну, теперь следователи пусть пляшут. Раскрываемость подскочит до ста. И доказательная база соберётся за четверть часа.

— И допросов не будет. Будут собеседования. А что вы чувствовали?

— Чувствовал — всё-всё расскажу! Тормоза на нуле. Любые вопросы, самые интимные. Без всякого внутреннего протеста. Во всех подробностях. С радостью!

— Это мощное оружие, — сказал я. — Вы все должны научиться работать на нём. Тренируйтесь друг на друге. Но не злоупотребляйте вынужденной откровенностью! Чтобы не испортились отношения в нашей комнате. Позже все поедете по регионам. Будете обучать людей на местах. Обучение несложное.

— А как насчет серийного производства? — спросил Лёша. — Заказ размещён?

— Нет. После обеда я дам список предприятий, адреса, документы. Вспомните свою профессию. Как видите, она и здесь не лишняя.

* * *

Дима Арсентьев зашёл ко мне.

— Лёд тронулся! А вам не кажется, Ярослав Матвеевич, что теперь работа следователя станет чисто технической? Только кнопки нажимать?

— Ни в коем случае. Самый хороший актёр не отменяет режиссёра. Работа следователя станет более интеллектуальной.

— Видал я некоторых «интеллектуалов»…

— Им придётся изменить стиль работы. Или сменить профессию. Мы потребуем от всех высшего юридического образования. И — безусловной порядочности. Иной, более высокий уровень…

— Тут вылезает то-о-о-нкий вопрос: права человека. К нам придерутся обязательно! На пятьдесят первую статью будут кивать.

— Пятьдесят первая не успевает за стремительным техническим прогрессом, — усмехнулся я. — Внесём поправки. Отобьёмся от правозащитников.

— Эти «друзья человека» — хуже бандитов.

— Не любите правозащитников, Дима?

— Не люблю. Они же бесозащитники! Мешают работать. Один Серов чего стоит… Вы его ещё узнаете, этого Евгения Валентиновича.

— Я тоже их не люблю.

— Есть люди, а есть бесы. Внешне тоже как люди. Поэтому пользуются правами человека. Помните, мы в поезде ехали?

— Конечно…

— После той командировки я перевёлся в МВД. Послали в колонию несовершеннолетних, на бунт. Убили двух охранников, изнасиловали медсестру. Со мной правозащитница ездила, так мы старались не пускать её к ним одну. «Мальчики, ах, мальчики! Они ещё дети». Кой фиг! Детишки, блин! Голоса, как у бугаёв. Ростом выше меня. О весовой категории уж я молчу. Пяти-, шестипудовые самцы. Женщину все познали давным-давно. Злобы в каждом — на десятерых! На рожах так и написано: убью! «Мальчики», блин. А рожи — во! — Дима показал ладонями вдвое шире своего лица.

— Хорошо кормлены.

— Только не духовной пищей.

— Да… Не всё то золото, что блестит. Снаружи вроде бы человек, а в душе — обезьяна. И в голове не серое вещество, а коричневое, с нехорошим запахом. Как у нашего клиента Васи Колесова. Между прочим, Дима, Колесов — не наш клиент. Не профессионал. Это преступник-любитель, обычный дикарь. Убил не ради выгоды, не ради мести. Даже не из хулиганских побуждений. Просто здорово запущен. С ним пока ещё годится шоковая терапия.

— По-русски говоря, битьё…

— Да, посадить было необходимо. Профилактика преступлений — она и в нашей непреклонности.

— У нас до чего дошли: за хорошее воспитание награждают родителей орденом Почёта. Это добрый признак, что ли?

— Признак того, что хорошее, настоящее воспитание у нас жуткая редкость… Вот гляньте, Дима: при рождении все внутренне одинаковы. Tabula rasa. Отчего же из одних младенцев вырастают Моцарт, Сент-Экзюпери, академик Лихачёв, а из других — Герострат или Гитлер?

— От того, чем эту «чистую доску» заполнят взрослые.

— И какой вывод?

— Не каждый взрослый имеет моральное право воспитывать ребёнка.

— Конечно. А как сделать, чтобы из человечков, родившихся сегодня, ни один не вырос серийным убийцей? Как сделать, чтобы люди не портили своих детей уродским воспитанием? Задача не для дилетантов, каковыми являемся мы все.

— Так и передать детей в руки профессионалов. У кого есть талант воспитания. Вы ещё тогда, в поезде, говорили это, помните? Семья — это кустарщина, это воспитание в атавизме. Мы удерживаем своих детей на уровне обезьяны, а потом кричим о неодолимой человеческой природе.

— к какие у нас профессионалы, Дима? В педагоги может попасть кто угодно.

— Такие «педагоги» ни на что не влияют. А родитель между тем делает из ребёнка свою копию, на своём примере. И новое поколение — всегда копия прежнего. С поправкой на технический прогресс.

— Ещё и внешняя зараза. Стоило, приватизировать телевидение — и сразу мальчишки начали мечтать стать бандитами, киллерами, а девочки — проститутками.

— Телевидение наше… Гламур да криминал. Я вчера вечером минут пять телевизор посмотрел. Угодил на окончание фильма. Про бандитов. Только что кого-то в квартире замочили, вышли, сели в «майбах» — бошки бритые, белые — и тут им голосе неба, вы блокированы, сдавайтесь. Спецназ. Они коротенько посовещались — сдаваться им, видите ли, присяга не велит — и предпочли красиво погибнуть в неравной перестрелке.

— Воспитание на «героических» примерах. Тоже, по сути, преступление. Мальчишки смотрят, рты разинули — прямо радары. Мотают на ус! А телевизионному боссу плевать, у него бизнес. Он делает свои козлиные деньги. Я как-то слышал по радио интервью Татьяны Устиновой. Она спрашивает тиви-продюсера: «а вы не боитесь, что вашу дочь изнасилуют в подъезде? Вы же недавно всем рассказали, что это хорошо». Он отвечает: «не боюсь, моя дочь живёт в Австрии». Ну не козёл, скажете?

— Скажу — козёл, — усмехнулся я. — А помните, Дима, Михаила Круга?

— Помню. Выбрал себе репертуарчик. Заигрывал с братвой, с бесами. Дозаигрывался….

— Нужна статья в уголовном кодексе: романтизация криминала. Прижимать таких певцов, литераторов, телевизионщиков.

— Киношников.

— Да, их тоже. Кино и телевидение надо вернуть государству. Вы понимаете, Дима, это же не сеть ресторанов, не торговля автозапчастями. Это влияние на души людей.

— Цензуру зря отменили. Одни разговоры: ах, ах, развращаем детей, приучаем к сексу, пиву, куреву… Да если бы только к этому!

— За телевидение мы ещё возьмёмся! Тут новая угроза — интернет, соцсети… Но сначала — другое. Закон несовершенен и неповоротлив. Действовать будем по указам президента. Карцев за нас!

— Начнём сверху? С воров в законе, с авторитетов?

— Нив коем случае! Начнём снизу. Оставим «генералов» без войска. Ликвидируем, скажем так, до «полковников»… Но прежде наведём порядок у себя. Вы же не думаете, что милиция — сплошь рыцари без страха и упрёка?

Из книги Григория Ольховского: давние друзья

К министру внутренних дел зашёл первый заместитель.

Два генерал-полковника познакомились ещё лейтенантами. Служили оба ревностно, продвигались по службе почти синхронно. В Афган попали капитанами. Случилось так, что в знойный и душный летний день один заслонил другого от пули. А другой, сам раненный, двое суток тащил первого на горбу. «Брось меня… — стонал тот. — Один дойдёшь». Другой молчал. Или хрипло, замученно матерился. Обессилевших, обросших, их подобрали в двухстах метрах от расположения части.

Офицерская судьба в дальнейшем развела на несколько лет; потом свела вновь, уже в московской милиции. Дальше они делали карьеру вместе, то подталкивая, то подтягивая друг друга.

— Ну как, Валерий Анатольевич, — спросил Федин. — Не в восторге от нас президент?

Березин кивнул.

— Типа того, что не справляемся.

— С преступностью, что ли? А с ней когда-нибудь кто — нибудь справился?

— То же и я ему сказал.

— А он что?

— Морщится. Ну, ты же знаешь, как он…

— Так давай поднажмём чуточку.

— Охарактеризовал с двух сторон. Говорит: в моём правительстве Министерство внутренних дел самое лучшее. По всем показателям. Кроме… так называемых внутренних дел. Тут все: ха-ха-ха! Особенно этот, бородатый, замминистра финансов. Не припомню, чтобы я ему когда на мозоль наступил.

— Да просто мужик смешливый. Плюнь, Анатольич.

— Ладно. Вот, говорит дальше, у вас образована новая служба — разработки и внедрения современных технологий. На неё у меня большие надежды, так что оказывайте ей внимание и поддержку.

— Не нравится мне этот Неверов.

— Чем же, Степаныч?

— Слишком независимый. Откуда взялся? На что мне такие подчинённые? Я бы избавился от него.

— Ау тебя есть диплом ПТУ?

— А на кой он мне?

— Работать в тепле будешь. В цехе, у станка. А нет диплома — тогда на улице. В заводском дворе метлой махать. В любую погоду. Щетиной обрастёшь, пить по-чёрному начнёшь, прыщами покроешься…

— Фу на тебя, Валерий Анатольич! Вечно придумаешь какую-нибудь… «Прыщами покроешься», надо же… Нет чтобы объяснить по-простому.

— А по-простому — этот Неверов только формально наш с тобой подчинённый.

— Чей же он? Президента, значит?

— Да, человек президента. Он замахнулся на то, что сам Кольцов хочет, но не может… по причине нахождения на своём посту. Ну и пусть замахивается. Не он первый, не он последний. Жаль только, порученца у меня забрал, Артемьева.

— Не жалей, Валерий Анатольич! Тебе по рангу полковник полагается, а он капитан.

— Ну и что? По мне, хоть лейтенант, лишь бы толковый.

— Ну, найду я тебе толкового полковника.

— Найди, Степаныч. А что касается Неверова — мне всё равно, откуда он взялся. Будем считать, что ниоткуда.

Когда зам ушёл, Березин откинулся на спинку кресла и закурил. Нет, повезло с заместителем, подумал он. Боря и подсиживать не станет, и на своём месте хорош, весьма хорош. За ним, как за каменной стеной. И антитеррор на себе тащит! Звёзд с неба не хватает, но достаточно умён, чтобы понимать это.

— Гадство… — вдруг пробормотал он. Вынул изо рта сигарету и полез в карман за валидолом.

Штурман: переезжай ко мне…

Прозрачные «батискафы», хорошо упакованные и укрытые, разъезжались по стране на железнодорожных платформах, сначала только по областным городам. В Москве осело несколько кабин. Немного меньше «батискафов» уехало на берега Невы. Три кабины были отправлены в Горный и Аккалу — там работы хватало. А какая-нибудь Тура или Палана могла обойтись без кабины ещё сто лет…

Вслед за «батискафами» поехали заводские наладчики и офицеры из семьсот тридцатой комнаты. Диме достался юг России с Северным Кавказом. Лёше — Северо-Запад. Володе Туманову — Москва и Центральная Россия. Антона Морковина по понятной причине окрестили «начальником Чукотки», хотя Чукотка была лишь малой частью его территории. Володя Дрёмин стал «сибирским дедом»⁵. Андрей Самойлов — «Стенькой Разиным». Я взял на себя, понятно же, Урал.

В Екатеринбург я прибыл раньше «батискафа»; образовалось более или менее свободное время. Попросил отвезти себя ко Дворцу Спорта. Был рабочий день, но я знал, что Инна поздно ложится и, соответственно, поздно встаёт. Может, ещё не ушла…

Знакомый двор на улице Фурманова. Знакомый подъезд. Я поднялся на площадку. Сзади защёлкали замки, открылась тридцать шестая квартира. Жива ещё Олимпиада Петровна… Оборачиваться не стал — ну её, сплетницу. Позвонил. За дверью послышался весёлый голосок дочери:

— Кого Бог принёс?

— Трандуила!⁶

Дверь открылась, и я шагнул через порог.

Инна смотрела на меня, широко раскрыв глаза — маленькая, русоволосая, в стареньких домашних джинсах и белой маечке с непонятной английской надписью.

— Мышка… — сказал я и обнял её.

— Папа… — ответила она.

Я стал выкладывать из портфеля московское угощение и подарки. Инна убежала звонить на работу, что задержится. Вернувшись, сообщила:

— Сегодня заданий не будет. Могу не ехать.

— Хорошая работа…

— Мне нравится. А ты совсем крутой милиционер! Это точно, знать мало, надо своими глазами потрогать… — она помолчала. — Только очки к форменной фуражке не идут.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Репродукция с обложки журнала «Техника — молодёжи». Оригинал художника А. Н. Побединского по мотивам романа И. А. Ефремова «Туманность Андромеды».

2

Mierda blanca — белоедерьмо (испанск.)

3

С орбиты ожидания сошёл, нахожусь в седьмом секторе, к старту готов (англ.)

4

То же самое на испанском.

5

«Начальник Чукотки», «Сибирский дед» — известные советские кинофильмы.

6

Трандуил — у Толкина король лесныхэльфов.