Следуя в глубину

Марк Литчер, 2021

Можешь ли ты помочь другому, если себе не в силах помочь? Где скрыться от современной цивилизации и ради чего? Сколько стоит жизнь тех, кого любишь? И кто останется рядом, когда уляжется пыль? Захватывающая история о молодом психиатре, затянутом в чей-то хитроумный план. Содержит нецензурную брань.

On rencontre sa destinée souvent par les chemins qu’on prend pour l’éviter.

Jean de La Fontaine¹

Серия 1

Моя бабушка говорила: «Ничто так не вдохновляет, как несчастная любовь, похороны и переезд».

Летом девятнадцатого года я нашёл квартирку на Сокольной, возле Краковского сквера. Теперь дорога до работы занимала полчаса пешком или десять минут на велосипеде — для столицы Северной Усландии, Могильска, роскошный вариант.

Я всерьёз решил заняться научной деятельностью, мечтал отгородиться от шума и света, забраться в тёмную раковину, тайное подземелье и при свечах и Massive Attack писать диссертацию, монументальное подтверждение своего осмысленного существования в этом мире. Да, убеждённый, что лишь докторская степень может служить логическим завершением образования, я направил все помыслы на создание подобающей обстановки. И квартира, с двумя просторными комнатами, старинной мебелью, лепниной на потолке и картинами на стенах, располагала к интеллектуальной работе как нельзя лучше. Так я думал, на это надеялся. Пожилой хозяин, Артур Абрамович Зильбер, вопреки расхожим национальным предрассудкам, просил слишком мало, и я радовался своей удачливости. В предвкушении образа жизни, о котором грезил, я отодвинул подальше прошлые неудачи, тревоги и печали. Наступало время расцвета, время свершений. К тридцати шести годам мне наконец стало казаться, что я понял механизмы жизни, принял её правила и несовершенства, нашёл баланс. Последние месяцы приступы моей агрессии, что тревожили окружающих всю мою сознательную жизнь, умирали в зародыше, даже без особых усилий с моей стороны. Счастье было осязаемо.

Благословенный покой длился три дня, пока я впервые не услышал аудиоспектакль под названием «Семейный скандал». Где-то за стеной, то ли снизу, то ли сбоку, женщина проклинала мужчину, мужчина искусно отбивался матом и, похоже, посудой, а я мысленно умолял их заткнуться, заталкивая поглубже в уши вакуумные наушники и отмечая на горизонте знакомый пиратский корабль злости и раздражения. Мне близки заветы буддизма и Эриха Фромма, хотя, если бы не мой святой оптимизм, я убил бы их обоих. Что ж, могло ли быть всё идеально? Нет, путь на Олимп тернист.

Когда отступали внешние силы, за дело брались внутренние: диссертация росла медленно, ползущим растением заполняла листы черновиков, чаще заполняя лишь голову, и приходилось постоянно вымаливать слова, чтобы они выходили и складывались в предложения, образуя связный текст. Я теперь понимал писателей из фильмов, где они бесплодно пялятся на белый лист по несколько часов. Медитация в стиле дзен, только без обретения спокойствия ума.

Спустя пару недель я кое-как свыкся с ежедневным выплеском эмоций шумных соседей и поэтому, когда послышался стук, стоически продолжил развивать мысль об аспектах социальной изоляции у стайных животных. Однако стук повторился ещё, потом ещё раз, и уже нельзя было обмануться: он исходил от моей двери. Где бы я ни жил, всегда отключаю звонки: уж больно они навязчивы! Словно шаровая молния влетают в дом и не приносят ничего хорошего. Отложил ручку, встал, размял затёкшую шею, прошёл в прихожую мимо зеркала в полный рост — растянутая майка, странного вида фиолетовые шорты, не мешало бы побриться. Заглянул в глазок — никого. Снизу где-то: «Тук, тук-тук».

— Кто? — не скрывая раздражения, спросил я.

— Извините, — женский слабый голосок, — можно от вас позвонить?

Голос затих, послышался всхлип. Я щёлкаю замком. На площадке боком к моей двери, прижимая красное полотенце к левому глазу, сидит девушка. Вера.

Эта худенькая блондинка — первый и единственный жилец, с которым я познакомился. С остальными мы лишь обменивались культурными «здравствуйте». На той неделе мы столкнулись с блондинкой у лифта. Девушка стояла впереди спиной ко мне. В глаза бросилась надпись на чёрной футболке:"FAC…ME». Центральную часть надписи закрывали длинные, немного волнистые волосы. «Смело», — подумал я.

— Здравствуйте, — мне срочно нужно было видеть её лицо, сзади я уже всё оценил.

Она повернула голову и молча улыбнулась, на щеке возникла милая ямочка. Волосы перекатились по спине, и надпись потеряла свою остроту. «FACTOR ME», — гласила она. Зашли в лифт.

— Пятый, — попросила девушка. От её волос шёл приятный аромат хвои и корицы.

— Вы здесь живёте? — спросил я, лишь бы завязать разговор. Хотя обычно я не из тех, кто пристаёт с вопросами к девушкам в замкнутом пространстве.

Двери лифта со скрежетом закрылись.

— А вам зачем?

Девушка наконец подняла глаза и улыбнулась.

Прекрасные ямочки, хоть в остальном внешность ничем не примечательна. Широкий нос, кругленькое личико, никакого макияжа.

— Ээээм, нууу, просто я тоже на пятом… Ээмм, переехал только, пару дней как, — сбивчиво пролепетал я.

— А, добро пожаловать. Если нужно будет средство от тараканов — обращайтесь, — она захихикала (наверное, увидела мой растерянный взгляд) и продолжила: — Эти твари неистребимы.

— Не может быть, думал, тараканы сбежали от волн вай-фая и микроволновых печей ещё десяток лет назад.

Двери лифта с тем же скрежетом открылись.

— На четвёртом старуха живёт, она их как домашних животных выращивает, а мы все страдаем. Что только ни делали уже, никакой управы, — серьёзно произнесла девушка.

Наши двери оказались рядом. И до меня дошло: это она — та самая девушка, главное действующее лицо семейных спектаклей за стеной. Не хотелось в это верить. Я повернулся, доставая ключи. Девушка подошла к своей.

— Она как раз под вами, так что, если что, я знаю хорошие инсектициды.

Зазвенели ключи.

— Спасибо. Я Паша, кстати.

— Вера.

— Очень при…

Блондинка зашла в квартиру и закрыла дверь.

Тараканов я так и не встретил, а Вера — вот, сидела сейчас на багровом диване в зале. Бинты, что я заботливо прикладывал к её щеке, становились красными. Рана, хоть и небольшая, но рваная, кровоточила. Вера пыталась кому-то дозвониться, но там всё не поднимали. Она осмотрела комнату.

— Ваша квартира похожа на логово сумасшедшего профессора — маньяка.

Доля истины в этом была. Развешанные, раскиданные повсюду листы текстов и диаграмм, беспорядочные папки, книги, а посреди стены в зале какая-то странная картина: хаос из сцен пыток голых людей фантастическими существами. Ножи, стрелы, пилы, страшные механизмы, части тел, а над всем этим в голубом свечении — некто, похожий на Иисуса, в окружении молящихся.

— Ну, всё как-то некогда разобрать коробки, навести порядок.

— Расслабьтесь, я пошутила, — поспешила сказать Вера.

Она поёрзала, уселась удобнее.

— Может, скорую?

Я заметил, что цвет лица девушки приближается к цвету её волос.

Вера улыбнулась. Выглядело это жутковато и напомнило одну пациентку в женском отделении буйных.

— Скорую? Да, сходите ко мне, поднимите эту скорую, пусть стыдно будет. Мудак, — сквозь зубы прошипела она, нагнувшись вперёд.

— Значит это муж? Он врач? — добрёл я по логической цепочке к такому выводу.

— Фельдшер. Неудачник, алкаш конченый, — выпалила Вера и сгорбилась ещё больше то ли от стыда, то ли от боли.

Мне вдруг некстати вспомнилось, как порой она смешно верещит, и я чуть было не улыбнулся.

— Давно у вас так?

— Не хочу сейчас об этом, — с вызовом огрызнулась Вера и снова набрала номер. Я увидел, как она напряглась.

— Я доктор, психиатр и… — мда, ничего лучше не придумал.

— Я не буду с вами это обсуждать. Простите.

Девушка вмиг ощетинилась и колючим взглядом посмотрела на меня. Наконец ей ответили. Вера встала и, разговаривая шёпотом, подошла к зеркалу. Я расслышал лишь обрывки фраз, да и не прислушивался особо.

— Ну вот, спасибо, сейчас за мной подружка приедет.

Она протянула мне телефон, впрыгнула в серебристые тапочки и выскочила за дверь. А я долго стоял и чесал голову, прокручивая то, что сейчас произошло. Может, я её обидел? Мне не хватило чуткости и такта? Впрочем, такое случалось постоянно. Вопреки своей профессии, я не всегда умел проявить эмпатию, да даже и в своих чувствах блуждал порой. Более того, знал, что некоторые вообще считают меня бесчувственной скотиной и прямо готовы заявить об этом во всеуслышание, как моя бывшая после трёх лет отношений: «Волков, я не могу поверить, что повелась на твоё обаяние, интеллигентность и красоту. Ты — пустая оболочка, холодный бесчувственный эгоист…» Дальше всё в таком духе. Боюсь представить, как бы это звучало не будь она филологом из семьи музыкантов. И это из-за того, что я уделял ей слишком мало внимания, ставя работу на первое место, своё хобби на первое место, всё на первое место, только не её…

В социуме мы те, кем кажемся другим. Установки собраны, программы поведения сформированы, все механизмы запущены.

«Максим Кравцов, зайдите в приёмную», — звучит торопливый женский голос где-то под потолком.

Бородатый достаёт наушники, медленно складывает в карман рабочей куртки, на которой под левой грудью блестят цифры «103». Сидя на краю мягкого кресла, облокотившись на бёдра и сцепив руки в замок, мужчина задумчиво улыбается.

— Что хотят? — спрашивает коллега, с которым они находятся в маленькой комнате отдыха.

— Наставить на путь истинный. Опять, — растянуто цедит бородатый.

— А ты всё никак не уймёшься, Максим? Не устал?

— Это они пусть устают, мне-то что? — Максим хлопает по коленям и встаёт во все свои метр девяносто.

Последний раз заведующая, Зоя Сергеевна, климактеричная жаба, как он порой называл её, говорила: «…обострённое чувство справедливости, как вы её понимаете, худшее, что могло с вами произойти. Оно стирает хорошие качества, которыми вы, несомненно, обладаете…» Хорошие качества. Максим давно не старался быть хорошим. Быть хорошим и удобным — грех его молодости. Однажды он научился показывать зубы и говорить «нет». И ему так это понравилось, так легко стало быть собой, независимо от мнения окружающих, что Максим с удовольствием ставил себя в оппозицию при каждом удобном случае. Теперь он громко высказывал своё «нет» и готов был за него отвечать. По крайней мере, ему так казалось.

— Вы знаете… Вы отдаёте себе отчёт, Максим Викторович, что… Что вы там у себя пишете? Что говорите? — женщина с волосами цвета дворовой кошки верещит на Максима.

В кабинете они одни. Пахнет кофе и корвалолом. Максим улыбается.

— Я же… я же о вас беспокоюсь. Вот, пожалуйста, — Зоя Сергеевна протягивает лист А4, — читайте!

Максим наспех читает:

— Бла-бла… МОВД… Провести разъяснительную работу… та-да-дам… публикации в соцсетях… политики государства… меры воздействия… заключение под стражу… бла-бла… Начальник Борода С. Е. Даааа, — тягуче произносит Максим, улыбается и разрывает лист пополам, отдаёт ошарашенной заведующей. Та краснеет.

— Что да, Максим, что да? — трясётся Зоя Сергеевна.

— Борода! — бурчит Максим.

Он поворачивается и выходит из кабинета. За спиной слышит разъярённые возгласы уставшей женщины:

— Кравцов, уволю!

Сердце тарахтит. Максим доволен собой. Пить кровь кровопийц — не это ли великий смысл его жизни, священная миссия?

Максим не был ни журналистом, ни писателем, друзья называли его блогером, а сам он считал, что просто высказывает своё мнение в интернете, «ведь кто-то же должен быть гласом народа». Та самая статья, что теперь сулила проблемы не только на работе, но и с законом, касалась политики лицемерия и завершалась недвусмысленным вопросом: «Куда может завести слепой поводырь?»

Что ж, стоит подумать: отказаться от правды или от свободы, саморучно записав своё имя в ряды «несуществующих» политзаключённых. Конечно, никто не станет меня спасать, как того парня. Как его? Болунов, да. «Я/МЫ Кравцов» не будет. Будет всегда только «Я». И искреннее желание перемен. Так размышлял Максим, следуя после работы к Болотской, где кипела жизнь, где можно выпить в компании единомышленников, оставив в баре весь негатив рабочего дня.

«Хочешь справиться со своим сумасшествием — навещай тех, кто ещё безумнее» (Эмиль Чоран.)

Такое послание, написанное красными витиеватыми буквами поверх замутнённого портрета брюзги Чорана, висело в чёрной рамке на стене моего кабинета, разбавляя различные дипломы и сертификаты.

Моя сестра Алина увлекалась каллиграфией и сделала такой оригинальный подарок в первый рабочий день. Я, тогда совсем молоденький парнишка, на котором смешно висел белый халат, сильно удивился и обрадовался, увидев Алину у ворот больницы, по-моему, даже забыл о волнении, что будоражило всё утро. С сестрой мы встречались редко. Алина рано покинула родительский дом, быстро родила и вышла замуж. К моменту, когда я только начал считать себя взрослым, у неё уже двое детей и ужасно пессимистичное отношение к жизни. Она моя полная противоположность, но я всегда чувствовал нашу неразрывную связь и трепетную любовь. Мы обнимаемся и сестра отдаёт этот странный подарок, который мне лет пять некуда будет повесить. Алина пахнет, как обычно, какими-то цветочными сладкими духами, и теперь, спустя годы, когда смотрю на эту картину, словно ощущаю родной запах Алины, и в этих чувствах нежной любви мне легче находить силы на доброе отношение к людям, которым с их безумием повезло чуть меньше, чем мне.

Безумием многие считали любить такую работу, изучать новые методы, переводить статьи и проводить эксперименты. Я быстро понял, что шизофрения не аппендицит, но это не уменьшало во мне потребности приходить сюда, желания помочь хоть немного, хотя бы попытаться покопаться в глубинах расщеплённой психики, чтобы отыскать поломку.

В кабинет энергично ворвалась медсестра.

— Павел Алексеевич, добрррого утррреца, — звонко пропела она. Пухленькая кучерявая Тамара Степановна с первых минут знакомства взяла меня под крыло. У нас сложились хорошие отношения, и я не сразу понял почему. Сейчас она была доверенным лицом, верным оруженосцем, помощником и просто другом.

— Ну что там у нас, как обстановка? — я встал из-за стола, насыпал растворимый кофе с ложкой сахара в одну кружку, поставил перед тараторящей Тамарой, во вторую — чёрный чай, залил кипятком. Как же она напоминает мне мать…

— Обострений не было, поступлений тоже. Галлюциноз Сазонова купирован четырьмя кубиками аминазина, Павлов седирован, Гаманько всё так же в кататонии.

Тамара достала из кармана халата плитку шоколада, продолжая говорить, разломала на кусочки.

Сейчас меня как раз занимал случай Гаманько. Все называли его просто Серёжа. Парню двадцать восемь, шизофрения выставлена с шестнадцати. Последний год не покидает больницу. Симптоматика яркая, разнообразная, от навязчивых идей до галлюцинаций. А неделю назад внезапно впал в кататонический ступор. Передо мной история болезни, которую я сам же писал на протяжении трёх лет. Симптом «воздушной подушки»: голова не опускается на койку, а словно лежит на невидимой подушке; восковая гибкость: тело сохраняет любую приданную ему форму, и сейчас — поза эмбриона. Серёжа лежал без движений. Пару дней назад его взвесили — парень потерял пять килограммов. Наладили питание через зонд.

— Хорошо, Тамара, я понял. Обход после обеда, много бумажек. Если что, ну ты знаешь, — я подмигнул.

Идти на обход сегодня мне не хотелось, ничего нового не увижу: всем назначены нужные дозы нейролептиков, антидепрессантов, транквилизаторов и седативных, работа отлажена, но, если вдруг что-то в этой системе нарушится, я тут же узнаю. Сейчас хотелось подумать, как ещё можно попытаться помочь Серёже.

— Всё понятно. Спасибо за кофе, — сказала Тамара уходя.

Серёжина история похожа на сотни других. В ней есть конкретный пусковой механизм, но от этого болезнь не становится проще и понятнее. В детстве получил черепно–мозговую травму, играя на стройке. После трепанации, долгого лечения и тяжёлой реабилитации стал на ноги, постепенно вернулся к нормальной жизни. Увлекался историей, хотел стать учителем. Но мать заметила перемены: сверстники стали ему неинтересны, всё свободное время проводит в комнате, читая или просто уставившись в одну точку на стене, не спит по ночам. Случаются периоды агрессии и недовольства всем вокруг: едой, погодой, мамой, собой. В такие времена учебники закидываются на шкаф или даже в мусорное ведро. Но всё же Серёжа поступил в колледж в родном городе. И вдруг жизнь вроде наладилась, все постепенно свыклись с его чудачествами, объясняя просто скверным характером. Мальчик даже нашёл подружку. Но счастье длилось недолго: вскоре Серёжа стал утверждать, что она его использует, изменяет и смеётся за спиной, строит козни и вообще хочет его смерти. Мать испугалась не на шутку, поговорила с девочкой. Та рассказала, что Серёжа уже давно на пустом месте накидывается на неё, немотивированно устраивает сцены, обвиняет во всех смертных грехах и ведёт себя очень странно, а в последний раз по секрету рассказывал, что знал Македонского и тот научил его убивать соперников. Тогда-то мать и привела Серёжу в психоневрологический диспансер. И вот белобрысый, с огромными глазами и тонкими губами парень попал в отделение. «Недифференцированная шизофрения», — значилось на первых листах истории болезни. Я наблюдал быстрое прогрессирование, уточнение диагнозов, ответы на лечение, точнее, их отсутствие, и вот кататоническое поведение, мутизм, ступор.

— ЭСТ, Павел Алексеич, высокой мощностью. Решайтесь, проведём вместе, я не вижу вариантов, — седой желтозубый старичок, главврач больницы разводит руками.

Я решил обратиться к старшему товарищу, надеясь, что в этом, когда-то остром уме ещё теплится тот гений, благодаря которому профессор Ризо был тем, кто он есть.

— Ну, прошлые ЭСТ ни к чему не привели, а повышать мощность — это уже небезопасно, учитывая его состояние.

Я, вопреки мнению большинства советских психиатров, всегда был против электросудорожной терапии, но, нужно признать, видел несколько пациентов, которым она помогла.

— Да? — профессор смотрит красными блестящими глазами, — тогда займитесь психотерапией.

Я не успел понять, насколько он серьёзен, как в кабинет постучала и вошла секретарша.

— Георгий Мусаевич, к вам пришли, — и тихо добавила, — из министерства.

— Так что заходи, Паша, как что надумаешь.

Я пожал его костлявую руку и вышел. Долго ещё в голове звучал голос Ризо: «Займитесь психотерапией». Я вспомнил, как часто приходилось объяснять разницу между психиатрией и психотерапией. Особенно маме, которая всё представляла сына в просторном кабинете с кушеткой, на которой лежит зажравшийся бизнесмен в депрессухе, и я объясняю ему, что яма в лесу снится не к тому, что за ним скоро придут конкуренты, а, возможно, из этой ямы он достанет тот самый клад, найдёт то, что так долго искал. В какой-то момент раздражение на такие фантазии матери сменилось любопытством, что же ещё она напридумывает. Бесполезно было объяснять, что мой интерес — это нарушение работы мозга, выявление патологии и по возможности лечение, больше на физиологическом уровне, нежели на психическом. Мне не нужно было погружаться в душу, скитаться в детских переживаниях и снах. Как пошутил однажды мой коллега, психиатрия — это когда мужчине, который любит подсматривать за женщинами и мастурбировать в кустах, говоришь, что он больной извращенец и даёшь таблетку, а психотерапия и, в частности, психоанализ — это когда спрашиваешь, почему дрочит левой, если он правша, что при этом ощущает на ментальном уровне и как относится вообще к своей матери. Вот такие шутки у психиатров.

Психотерапию я изучал, прошёл несколько курсов, но что-то меня в ней отталкивало, наверное, сам мой характер не предполагал близких душевных контактов, определённого уровня эмпатии, без которых я не представлял терапию, да и интересовала меня всегда грубая патология. Один авторитетный для меня человек, моя бабушка, писала: «Грубая патология всегда видна, и она требует грубых методов». Я ещё не до конца свыкся с этой мыслью, но обычно все наблюдения бабушки подтверждались практикой.

В пятницу две лекции в медунивере — самый напряжённый для меня день. Выступая перед большой аудиторией, всегда ощущал себя стендап—комиком, над шутками которого не смеётся зал. А ещё долгий путь туда и обратно. Домой я ехал с Ветровщины до Хрунменской, а потом шёл пешком в качестве восстановительной антистрессовой прогулки.

Столица в час пик шумела на разные лады. В метро людно. Чтобы побороть своеобразную клаустрофобию, я рассматривал людей, пытался выстроить психологические портреты по внешности, жестам, поведению. Вот девушка. Я почувствовал её взгляд, повернулся — она тут же опустила голову. Брюнетка в платье, которое я назвал бы вечерним, разбираясь в моде недостаточно хорошо, для парня, выросшего со старшей сестрой, и в белых кедах улыбалась. Она будто тусовалась всю вчерашнюю ночь, потом отсыпалась у какой-нибудь подружки, а сегодня возвращалась в свою съёмную однушку на окраине, по пути потеряла нарядные туфли и одолжила кеды у подружки. У девушки зазвонил телефон, она негромко что-то говорила, хихикала. Худенькая, на вид двадцать два — двадцать три. Прекрасная, лёгкая, прозрачная. Такие порхают от влюблённости до влюблённости, юны, как весна, и нет у них забот больших, чем дела сердечные. Страшно, как порой такие, созданные для красоты, они сами об этом не знают или забывают, теряясь в бытовом круговороте: мытье полов и комплексных обедах для мужа (повезёт, если любимого). Когда-то я встречался с такими. Напомни им о красоте, дай понять, что ещё желанны, — и всё, делай что хочешь… Девушка ещё раз мне улыбнулась и вышла на Трушевке.

Мысли вернулись к работе, хотя я всегда старался оставлять своих пациентов там, а не нести домой. Что имел в виду Ризо? Какой-никакой опыт в психотерапии у меня был: групповые занятия раз в неделю, которые я вёл без особого энтузиазма, скорее выполняя требования начальства, плюсик в карму будущего доктора медицинских наук. Но какая психотерапия с пациентом, который ни на что не реагирует? А может Ризо отшутился, намекая, что психотерапия нужна мне?

В своих мыслях я выбрался из подземелья. Конец августа. Город пах бетоном и бархатцами, фонтанами и асфальтом. В этом году лето было стабильно прохладным, но сегодня солнце пригревало по-настоящему, будто извиняясь за опоздание, и намекало, что иногда нужно отдыхать, манило подставить лицо его вечернему свету. Я решил прогуляться в парке Виктории. Мне порой смертельно не хватало густого леса, где можно поблуждать, жадно впитывая воздух без выхлопных газов. Приходилось довольствоваться подобными заменителями.

По пути решил зайти в первое попавшееся кафе. Его название «Либра» отдавало чем-то бурляще-прохладным, и я нырнул внутрь. Заказал чёрный чай без сахара, уточнив и убедившись, как ворчливый старичок, что здесь мне принесут маленький чайничек со свежей листовой заваркой, а не маленькую кружку с плавающим пакетиком. Ненавязчиво играл чилаут. Да, на десяток секунд я остановился: атмосфера приятная. Но уже через минуту в голове засвербело, я достал планшет, чтобы поискать что-то новое про кататонию. Не успел погрузиться в какую-то статью, как услышал:

— Здравствуй, сосед, — знакомый голосок.

Белая футболка с цветным принтом выгодно облегала её довольно большую грудь. «Пуш-ап», — подумал я.

— Здравствуйте, — мне наконец удалось поднять взгляд до уровня её глаз. Вера.

— Чем занимаетесь?

— Вам правду сказать?

Я отложил планшет в сторону.

— Ну, только если это не ваши маньячные дела. Ищете жертву, чтобы затащить в своё логово?

— Вы одна? — спросил я, надеясь, что она недолго будет отвлекать моё внимание. Мне так хотелось побыть одному и не ворочать языком лишний раз.

— Нет, вон там подруга, — кивнула она на стойку, — не против, если составим вам компанию? — спросила Вера, широко улыбаясь.

— Не люблю неожиданные компании, тем более у меня были планы, — сказал я, быстро допивая чай.

— Простите за прошлый раз. Я вообще не должна была вас беспокоить. И уж тем более так испаряться, — Вера виновато опустила голову.

— Ничего, не извиняйтесь. Вы сами знаете, что действительно нуждаетесь в помощи, — сказал я честно то, что думал.

Вера не успела ничего ответить, к столику подошла подруга.

— Это Катя. Катя — Павел, мой сосед, — представила нас Вера.

Я встал, машинальным жестом отёр ладонь о джинсы и протянул руку. Обычно я не приветствовал женщин вот так, по-мужски, но она первая подала руку и явно не для поцелуя. Однозначно красива. Красная блузка, верхние пуговицы расстёгнуты, угольно-чёрные густые волосы собраны сзади, две пряди будто обрамляют широкое остроскулое лицо с едва заметными веснушками. И миндалевидные выразительные глаза. Когда женщина с такими глазами смотрит на тебя, нужных слов от растерянного мозга можно не ждать.

Катя что-то сказала.

— Очень приятно, — промямлил я, жестом приглашая присесть.

Мне показалось, что голос мой дрогнул. Я откашлялся.

— Так что, вы останетесь? Мы можем выпить вина, например. Вера рассказывала, что вы не оставили её в трудную минуту и, кажется, она вас так и не отблагодарила, — голос Кати был глубоким и нежным.

— Да было бы за что…

— Так что давайте, я угощаю, — сказала Катя.

И не успел я возразить, как уже провожал взглядом соблазнительный зад, удаляющийся к стойке. Эта женщина привыкла решать и повелевать.

Вера заметила мою растерянность и поспешила не без гордости заявить:

— Это её кафе, так что не удивляйтесь.

Удивиться я не успел.

— Я всё же пойду, — я встал, помедлил, ища слова оправдания, — извините, много работы.

— Но Катя…

— Извинитесь за меня, но мне пора. Другой раз как-нибудь. До встречи.

Тупица. Я шёл к дому быстрым шагом, в своё маньячное логово, хотя часть меня бурчала, что мог бы неплохо провести время. Когда я такой стал? Лицо горит. Четвёртый десяток, а ведёшь себя, как малолетний придурок. Долгое отсутствие секса снижает тестостерон, и эго самца деградирует. Да, всё-таки психотерапия нужна мне.

Вера вздрагивает, когда входная дверь открывается. Скрипит пол в зале. Муж ударяется о что-то, матерится. Диван расстелен. Вера надеется, что он просто ляжет спать. Рана от прошлого раза затянулась, оставив едва заметный шрам на её и так неидеальном лице. Две недели прошли мирно. Извинения, цветы, обещания. Сегодня он опять задержался.

Максим идёт на кухню. Гремят кастрюли. Холодильник пищит. Сковорода плюхается на плиту. Шкварчит. Через минут десять Вера ощущает запах гари, вскакивает с постели, бежит на кухню.

Максим сидит на стуле, положив голову на стол. Спит. Вера выключает плиту, открывает окно. Вздыхает. Потом долго стоит и смотрит на тело.

— Максим, — шёпотом на ухо произносит она.

Нет реакции.

— Максим, — немного громче, положив руку ему на спину. — Максим, иди на диван! — громко, почти кричит Вера.

Тело начинает шевелиться, поднимает голову, открывает глаза.

— Чего разоралась?

— Иди спать, — Вера поворачивается, чтобы уйти.

— Я сам решу, когда мне спать, поняла?!

Максим встаёт, шатается.

— Лучше бы пожрать сделала!

— А что ты греешь тут, это не еда? — Вера терпеливо указывает рукой на плиту.

— Да пошла ты!

Максим одним движением сносит с плиты сковороду. Она с грохотом ударяется о кафельный пол. Макароны с мясом шрапнелью разлетаются по кухне.

Вера бежит в комнату, закрывает дверь. Через минуту дверь трещит от удара. Максим врывается и хватает Веру за плечи. Навалившись всем весом, стаскивает с неё трусы. Холодный пол. Горячее зловонное дыхание. Вера пытается кричать. Максим закрывает её рот ладонью. Пытается вставить член, но ничего не выходит. После минуты возни он отпускает жену, откидывается на пол, тяжело дышит. У Веры текут слёзы, она бежит в ванную.

Умывшись холодной водой смотрит на часы. 0:30. Хватает первую попавшуюся одежду, ключи, сумочку и выходит за дверь.

— Вера, — не с вопросом, а скорее констатируя факт, говорю я.

После нашей последней встречи в кафе прошло два дня.

В какой-то момент жизни ты замечаешь, что перестал удивляться из ряда вон выходящим вещам.

Больше ничего не говоря, впустил её в квартиру.

— Я вышла на улицу и заметила, что у вас горит свет.

— Я поздно ложусь.

— Можно у вас остаться?

— На всю жизнь? — я улыбнулся своей шутке. Вера нервно хихикнула.

— До утра. Прошлый раз я заметила свободную тахту. Я вам не помешаю?

— Оставайтесь, только с одним условием, — Вера замерла. — Перейдём на ты.

Мы прошли на кухню.

— Чай с мятой? — Я подвинул к ней стул.

Вера кивнула.

— Ты, конечно же, всё слышал?

— К сожалению, — развёл руками я, чувствуя, будто оправдываюсь.

Вера кинула взгляд на разбросанные тетради и две раскрытые книги на кухонном столе, на который я поставил кружки. Аромат мяты наполнил помещение.

— Отвлекаю от работы? — спросила она, искренне обеспокоенно.

— Нет. Собирался заканчивать.

— Можно?

Вера взяла в руки книгу, посмотрела на обложку. «Психотерапия шизофрении».

— Ты пишешь какую-то научную работу?

— Докторскую.

— По шизофрении?

— Не совсем. Изучаю социальную изоляцию, — ответил я, надеясь, что не придётся вдаваться в подробности.

— Ммм… А это как-то связано?

Вера подняла книгу на уровень глаз.

— Это по работе. Есть у меня один тяжёлый пациент.

— Я думала тяжёлые пациенты только в реанимации, — Вера подпёрла голову рукой, запустив пальцы в волосы. — И что с ним?

Я кратко рассказал о Серёже. Вера вздохнула.

— Ужасно. Ты сможешь ему помочь?

В её вопросе ощущалось беспокойство. Я провел рукой по волосам.

— Не уверен.

— И что, он может умереть?

— Вероятно.

Мы помолчали.

— А ты смелая, — говорю я, лишь бы что-то сказать.

— Почему? — и тут же сама отвечает: — Вы меня не обидите, у вас добрые глаза, доктор.

Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись.

Позже погасили свет, улеглись. Растущая луна освещала комнату. Я решил дать Вере спокойно отдохнуть, без лишних расспросов, да и сам хотел уснуть, стирая этот день. Вера нарушила тишину:

— Я видела, как ты на неё смотрел.

Я вздрогнул.

— На кого?

— На Катю. Ты ей тоже понравился.

Я немного подумал, вспомнил своё поведение.

— Странно. Спокойной ночи.

Я лежал и прислушивался к ветру за окном, спать вдруг перехотелось. Пытался ощутить момент, как делал это в непонятных ситуациях, вызывающих смешанные чувства. Вот сейчас в моей квартире лежит девушка, запутавшаяся в семейных узах. Возможно, понимает, что жизнь катится в непонятном направлении, под откос. А если не до конца понимает? Чем я могу помочь? Меня учили помогать только тем, кто просит о помощи — так говорила моя любимая бабушка, так говорят современные психологи. А может к чёрту, кого я когда слушал!?

— Вера, — тихо зову я.

— Что?

— Если хочешь поговорить — я здесь.

— Своих проблем не хватает? Спи, тебе вставать рано.

— У меня выходной. А тебе не рано?

— И у меня выходной.

Я присел на диване.

— Кем ты, кстати, работаешь?

Вера вздыхает.

— Работаю с Катей, можно сказать, правая рука, по совместительству подруга. Занимаюсь закупками, логистикой. Ничего интересного. Но всяко лучше учителя МХК.

— Ты учитель? Чего? Что такое МХК?

— Искусствовед. Пять лет в школе пыталась рассказывать безбашенным восьмиклассникам, чем гравюра отличается от граффити, что возрождала эпоха Возрождения и зачем слушать музыку без слов…

— Фантастика. Тебя надолго хватило.

— Я терпеливая.

— И что, до сих пор нравится искусство?

— Мне нравится разбираться в искусстве. Вот ты, например, знаешь, что за картина висит у тебя вот здесь? — Вера указала рукой на стену со страшным хаосом людских пыток.

— Нет.

Вера встала и включила свет. Воодушевлённая, она не обращала внимания, что стоит передо мной в одних кружевных трусиках и майке.

— Это центральная часть триптиха Иеронима Босха «Страшный суд», — на глазах Вера превращается в учительницу.

— Подходящее название.

— Здесь, как очевидно даже непосвящённому, изображены муки грешников. Земля в последних предсмертных судорогах. На заднем плане — горящий Иерусалим. Инквизиция подозревает в нечестивости даже животных. Настоящая расплата за грехи, безжалостная и неминуемая. Современники Босха считали его провидцем и глазом дьявола.

Вера берёт телефон и показывает мне боковые части триптиха. «Рай» и «Ад». Увлекательно рассказывает и про них, и про самого Босха. Я выражаю восхищение.

— А ещё чем увлекаешься?

— Обещай не смеяться.

— Не обещаю.

— Страйкбол.

— Страйкбол? Это когда играют в войнушку? — это ещё неожиданнее, чем знание средневековых художников.

Всегда считал себя безнадёжным пацифистом. Сторонился всего связанного с оружием, особенно девушек в военной или милицейской форме. В моей классификации женщин такой пункт интересных представительниц противоположного пола находился где-то в конце. Мягко говоря, я бы скорее посмотрел на дворничиху. Но я — это я. У некоторых женщина в камуфляже — основной фетиш.

— Ууу, ого… Не представляю тебя в этом всём. Училка культуры с пистолетом бегает по лесу, выцеливая жертву.

— Ты удивлён?

Я чуть было не выложил ей научные исследования в области сублимационного поведения посредством агрессивных игр и их влияния на формирование аддиктивного поведения, но вовремя сдержался — это явно не то, что поднимет настроение. Такт.

— Никогда бы не сказал.

За окном проехала машина с сиреной.

— Ваш диагноз, доктор? Ты считаешь: девушка не должна увлекаться подобным?

— Ну должна, не должна — не мне судить. Но вполне могу представить, зная нарративы в обществе, как к этому относятся. Тебя ведь не понимают те, кто не в теме, правда?

— Не то слово. Но мне плевать, — Вера театрально махнула рукой.

— Вообще правильно… А как ты… — я чуть не сказал «докатилась», — пришла к этому?

— Ну как… Вообще, по моим наблюдениям, девушки в страйк попадают в двух случаях: найти себе парня или уже приходят за своим, чтобы быть рядом. Ну, окей, бывает третье: какая-то глубинная потребность выплёскивать энергию, негатив. Кто-то идёт в тренажёрный зал, а кто-то стреляет в людей. Меня привёл Максим. Когда мы только начали встречаться, он был организатором. Через год забросил, а я осталась. Сейчас, кстати, это частая причина наших ссор. Одна из тысячи. Он не хочет, чтобы я этим занималась.

— И сколько времени ты… находишь для этого?

Я встал и снова выключил свет, в темноте мой взгляд не искал её голых ног.

— Раньше всё свободное, теперь редко, по выходным. Ты не подумай, я не наркоманка, вполне представляю свою жизнь без страйка, уже взрослая девочка и знаю, что ничто не вечно.

Я улыбнулся, про себя выдохнув — с этой девочкой не всё потеряно. И ещё:

— Ничто не вечно. Тем более любовь… — прошептал я, сам не заметив, что размышляю вслух, думая о её муже.

— Что?

— Да нет, ничего, говорю ничто не вечно.

— Если захочешь, могу взять тебя на следующую игру.

— Не думаю, что мне захочется. Лучше уж в музей.

— Ты просто не любишь весёлые компании.

Здесь она попала в точку.

— Это так заметно?

— Очевидно. Тебе хватает веселой компании психов и тебя самого, — говорит Вера со смехом.

— Нет, я иногда люблю быть среди простых людей, но не очень умею веселиться.

— Но так же нельзя, это… ну не знаю… грустно.

Я ничего не стал отвечать, кажется, она не поймёт. В тишине было слышно, как Вера дышит.

— Вера?

— Что?

— Когда он стал распускать руки?

За окном начался лёгкий дождик, в открытое окно потянуло свежестью остывающего ночного города. Вера шмыгнула носом.

— Понимаешь, как бы ни было что-то очевидно для другого, лучше всё же лишний раз проговорить. Бывает даже, что когда облачаешь мысли в слова, эти самые тяжёлые мысли становятся менее весомыми, — выдал я, не особо рассчитывая на успех.

Но Вера тихим голосом монотонно начала рассказывать:

— Где-то год назад. Он попал в аварию на работе, отделался травмой спины, но периодически стал выпивать. Потом ещё одно происшествие: на вызове пьяный мужик ударил его напарника топором, напарник умер в больнице. Они были близки. Думаю, что-то сломалось в его голове. Тут ещё Максима повернуло на политике. Он стал активно высказываться в соцсетях, в СМИ, писал в газеты о безопасности медработников, условиях труда, оплате. Потом нашёл себе компанию таких же активистов, те втянули его в политические дела, пикеты, забастовки, митинги. В общем, сейчас его волнуют такие абстрактные и далёкие идеалы, за которые он готов сражаться с ветряными мельницами. На меня у него просто не осталось времени. Я для него домработница и бесплатный секс. Он постоянно злой, мы почти не разговариваем. И я не знаю, что делать… Когда-то мы хотели ребёнка, а сейчас…

Вера замолчала.

— Прости, я никогда не понимал, почему от таких не уходят.

— Кхм. Ты первый, с кем я говорю об этом. Даже Катя мало что знает.

— Ценю, что ты мне доверяешь.

— В общем, тут много всего. Мы же любили… Я любила… Я хочу уйти…

Вера затихла.

— Вера, а давай представим, что ты ушла. Что произойдёт?

Вера, видимо, обдумывает несколько секунд.

— Он от меня так не отстанет, не отпустит. Мне придётся вернуться… Ну или ехать к маме в глушь, долго объяснять, что да почему, но всё равно оставаться непонятой. У неё понятие: раз вышла — будь добра до конца дней… В-третьих… мне просто страшно… Я будто никому и не нужна… Чувствую себя ущербной… Это из-за меня он пьёт, это я сама виновата, что бьёт…

Вера сорвалась на плач.

Нужно удержать её на плаву.

— Прекрати! — рявкнул я может чуть громче, чем нужно.

От неожиданности Вера выпрямилась на тахте, уняла рыдания.

— Так-то лучше. А теперь послушай. Запомни, это он применяет физическую силу, это его выбор, его установка, независимо от причин. Что бы ты ни делала, ты не можешь винить себя. Точка. А теперь скажи, сколько у тебя было мужчин? Или можешь не говорить, вспомни. Были проблемы расстаться, завести новый роман?

— Нет.

— Так в чём сейчас отличие?

— Я старею, — обречённо ответила Вера.

— Ну, простая истина: возраст — это то, насколько мы себя ощущаем. Да, возможно, не привлечёшь двадцатилетнего юношу, тебе и не нужно, но ты так же желанна для других, понимаешь, просто другая лига, — Вера молча кивала в темноте. — Ты боишься неизвестности, как и все мы. Но неизвестность временна, в этом вся соль жизни: как только мы ступаем на неизведанную землю, она становится для нас реальностью, совсем нестрашной реальностью, и мы сами выбираем, куда ступать дальше, формируя новые механизмы действий, подстраиваясь и шагая в очередную неизвестность. В этом есть процесс развития, а развитие всегда прекрасно.

Я лежал на боку, подперев голову, и, как мне казалось, говорил разумные вещи. Видна тахта, лицо Веры, подсвеченное луной. Она сидит с закрытыми глазами, поджав под себя ноги, волосы блестят серебряным цветом. Такая беззащитная, маленькая. Мне показалось, что она дрожит, захотелось обнять её, прижаться… Смог ли я правильно сформулировать то, что хотел сказать? Могут ли мои слова как-то помочь?

— Да, — будто отвечая на немой вопрос, говорит Вера, — ты, конечно, прав…

Она улеглась.

Спустя сотню ударов сердца сказала:

— Спокойной ночи. Мы разберёмся.

— Спокойной.

— Спасибо, сосед.

Над ухом жужжала муха. Я вдруг понял, что сейчас ещё долго не смогу уснуть.

На кухне что-то шипело, стучали тарелки, лилась вода. Спросонья я вздрогнул, открыл глаза и не сразу понял, где нахожусь. Только что во сне я бродил по сказочному лесу и собирал каких-то насекомых в прозрачную банку.

Через десяток секунд сон окончательно развеялся. Я встал. Холодный ламинат. Надо бы купить коврик. Взял со стула фиолетовые шорты и как был, без майки, прошёл на кухню.

Непонятно, кто больше смутился, я, которому открылась идилическая картина: заботлива жена готовит мужу завтрак, или Вера, покрасневшая от вида моего торса.

— Красивые кубики, — хихикнула Вера, — захотела тебя отблагодарить, но что я могу сделать для холостяка?… — Вера кивнула в сторону дымящейся ароматом тарелки на столе. — Ты любишь сырники?

Мне сто лет никто не готовил.

Я с аппетитом уминал нежные сырники, запивал чаем с молоком. Вера сидела напротив, дула в свою кружку.

— Когда ты успела? — я посмотрел на часы на стене: 9:15. — А, понятно.

— Ты всегда так долго спишь? — спрашивает с улыбкой она.

— Хотелось бы. Но обычно в сутках не хватает часов.

— Это точно.

— Ты ходила домой?

— Да, твой холодильник пуст…

— Почему же, в морозилке есть пельмени.

Мы посмеялись над неизбежностью холостяцких пельменных запасов.

— А Максим что?

— На работу ушёл.

— Даже не звонил?

— Ай.

Мы посмотрели друг другу в глаза, будто безмолвно договорившись не упоминать этого имени.

— Ну, я пойду. Тебе, наверное, нужно работать.

Я действительно тщательно планировал свои дни, особенно выходные, но сейчас мне ничего не хотелось.

— Останься, если у тебя не было планов.

— Ты будешь дома?

— Да.

— Можно я позже зайду?

— В любое время.

Я мыл посуду и снова проводил проверку реальности. Симпатичная соседка, запуганная девчонка от побоев мужа бежит ко мне, спит, утром готовит завтрак. И всё бы неплохо, но вчера, в свете луны, когда мне захотелось залезть к ней под одеяло… Нет, пусть сначала разберётся с мужем, а потом… А что потом? Посмотрим. Я протирал тарелку, наверняка по-дурацки улыбаясь. Солнце припекало. Верины сырники напомнили детство у бабушки, летние каникулы, велосипед и беззаботность, когда я мог целый день провести на улице, колесить по окрестностям своего маленького города, не думая о психическом здоровье и дилеммах, любовных вопросах и порождаемых ими муках выбора. Весь выбор заключался просто в направлении, в котором сегодня понесёт два колеса. И только я и дорога, никаких мыслей. Что там Вера говорила про старость? Нет, вот я стар. Вернуться бы лет на двадцать назад.

Поностальгировав какое-то время, я собрался поработать. Но на месте не сиделось.

Я вдруг подумал о Кате. Узнать бы номер. Это был противоречивый импульс, тестостероновый всплеск, но я ему подчинился. После минуты размышлений сообразил, что Вера ей и звонила тогда. Пролистал журнал вызовов, нашёл по дате и времени. Потом подумал ещё с минуту. Набрал в поисковике название её кафе: «ЛИБРА», в контактах нашёл номер, сверил. Не тот. Ну да, кто сейчас оставляет на бизнес-странице личный номер? Внизу страницы нашёл ссылку в инстаграм. Открыл. Пролистал фото зала, несколько объявлений и наткнулся на групповое фото с какого-то торжества. В центре в чёрном платье на идеальной фигуре, стояла Катя. Она смотрела прямо на меня. От её взгляда, даже с фото, пробежало электричество. Рядом с ней — солидный мужик с пузом, натягивающим рубашку так, что того и гляди лопнет пуговица, а чуть правее стояла милая Вера. Выглядела она как старшеклассница на линейке, скромно улыбалась, глядя куда-то мимо объектива фотографа. Её длинная коса аккуратно покоилась на правой груди. На фоне Кати Вера меркла, но было в ней всё же что-то притягательное, что-то родное, знакомое, словно с того самого беззаботного детства.

Я вдруг опомнился, глянул на время. Однажды я дал себе установку не сидеть в соцсетях больше получаса в день, потому что обнаружил у себя признаки информационной зависимости, и приложил немало усилий, чтобы от неё избавиться. Стало просто страшно, куда утекает моё время, когда не выпускал телефон из рук приблизительно по восемь часов в день. А начиналось это ещё раньше, во времена компьютерных клубов. Кажется, как только виртуальный мир стал доступен, мы рады были выбрать его разрушающую иллюзию. Помню, отец по глазам заподозрил, что я сижу на наркотиках. Собирались улики, проверялось алиби. Помиловал. Но уже тогда, в детстве, я задумался о том, что когда-то появится то, что поглотит слабых духом, обещая всё, а давая лишь иллюзию бурлящей жизни. Моим средством от манящей информационности стало движение: я много бегал и крутил педали.

Я бросил взгляд на висящий на стене шоссейный велосипед. Чёрное матовое карбоновое произведение искусства. Когда смотрю на него, всегда улыбаюсь от воспоминаний лиц тех, кому говорил, сколько он стоит. «Лучше бы машину купил» — эта фраза в топе, а ещё: «Да он же пластмассовый», «А чего такие тоненькие колёса?», «За такие деньги он должен сам ехать»… и всё в таком духе. Я набрал две фляги воды, закинул пару злаковых батончиков и спустя десять минут уже обгонял на велодорожке скейтеров и велосипедистов. За город, пару часов не думать ни о чём. Всё есть сублимация сексуального желания. Можно по-разному относиться к Фрейду, но факт есть факт.

Максим Кравцов ехал на вызов в машине скорой помощи. Работало радио, передавали новости.

— Вася, сделай громче.

Водитель нажал кнопку на магнитоле.

«Напомним, одиннадцатого августа во время праздничного салюта в честь дня города произошло ЧП: один человек погиб, десятки пострадали. По делу ведётся расследование. Уже сегодня стало известно, что задержаны сотрудники предприятия изготовителя…» Максим тыкнул в магнитолу, переключил на другую станцию.

— Идиоты. Когда уже наиграются в свои парады-салюты? Всё пируют, сука. Толпа идёт на поклон к вожаку, а кого ни спросишь — никто не голосовал. Вот ты, Вась, голосовал за него?

— Да что ты Максимка, опять за своё? — отвечает седовласый водитель, — нет, не голосовал.

— Вот и я про то. Давай-ка, Вася, приходи двадцать первого.

— Да старой я уже для этого, Максим Викторович, да здоровье не то, да и автозаки не переношу с юности, неуютно как-то, — водитель заулыбался и перевёл тему, — что там у нас?

— Где?

— На вызове-то.

— Умирает. Шестьдесят девять годиков.

— Мигалки?

— Да бог с тобой, пусть определится.

Из динамиков какой-то мальчишка пел про любовь по-усландски. Было в этом что-то трогательное и в то же время несуразное.

— Страна радости, — пробормотал Максим себе под нос, — да выключи эту херню!

Водитель тыкнул в магнитолу, заиграл шансон.

Вечером, сдав смену, Максим ждал Марину, свою коллегу. На уставшем лице женщины сверкнула улыбка.

— Пойдём прогуляемся, — сказала она, смотря большими зелёными глазами, облизывая пухлые губы.

Они брели по Старообрядской, вечернее солнце старалось порадовать Могильск подольше. Молодёжь слушала русский рэп на портативных колонках. Марина держала Максима под руку, поднимала голову и внимательно слушала, когда он что-то говорил. Болтали о работе и Маринином сыне, ели мороженое, спорили о патриотизме и будущем родного языка. Марина по второму образованию психолог, но продолжала работать на скорой по понятным причинам: психолог не прокормит семью с мужем-инвалидом и несовершеннолетним сыном.

Позже, нагулявшись, они сидели в баре ещё с тремя мужчинами и женщиной. Компания оппозиционеров.

— Чем не Команда Зе!? А, Земницкий, так что, будешь баллотироваться? Чем чёрт не шутит. Сколько там у тебя подписчиков? — говорит пижонистого вида худой, как солома, с такими же соломенного цвета волосами парень.

— Блогер, комик — всё одно. Публичность решает, — добавляет женщина в круглых очках.

— Хорошая идея, да, Макс? Ты что думаешь, соберём подписи за нашего Зе? — Бородатый парень в розовой рубашке поднимает бокал.

— Мы не в Украине друзья, тут только на одно можно надеяться, — усмехнувшись, отвечает Максим.

— Революция?

— Смерть.

Все обращают взоры к Максиму.

— Сурово. Но он же, к сожалению, здоровый деревенский дед который, знаешь, и в восемьдесят может картошку копать.

— Что ж, смерть она ведь разная бывает, — загадочно говорит Максим, — где там наше пиво?

Расходятся за полночь. Максим провожает Марину. Они поднимаются на девятый этаж, потом на один пролёт выше. Целуются, Максим стягивает её джинсы, прислоняет Марину к перилам. Расстёгивает ширинку. Марина тихо стонет, на несколько минут забывая обо всём.

Примечания

1

Мы встречаем свою судьбу на пути, который избираем, чтобы уйти от неё. Жан де Лафонтен.