Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность

Марк Казарновский, 2023

Новая книга Марка Казарновского «Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность» является продолжением его повести «Мое счастливое детство». Автор рассказывает о периоде взросления героя, его взаимоотношениях с ранее незнакомым ему миром людей нелегкой судьбы, прошедших войну и оказавших большое влияние на формирование его характера. Общение с ними подготовило героя книги к вступлению в реальную жизнь.

«Золотой треугольник» Басманной слободы

Мы, мальчики Басманной, и не знали, что в нашем районе, в домах, подъездах, в двориках и садах, уже совершенно в период строительства «социализма» заброшенных, жили люди необыкновенные.

А.С. Пушкин часто бывал у дяди своего, Василия Львовича, в доме на Старой Басманной, близ площади Разгуляй. Здесь же он и хоронил любимого дядю, пройдя скорбный путь от площади Разгуляй до церкви святого великомученика Никиты.

Ежедневно, только подумать, мы бегали по дорожкам, топтанным Вяземским, Погодиным, Языковым, Пушкиным!

А Чаадаев, который жил на Новой Басманной. Гоголь, Белинский, Кольцов, Баратынский, Тургенев, Герцен — незримо проходили мимо нас, мальчишек, покуда мы играли в пристенок, в ножички или в футбол.

Что ни говори, а тени эти, я чувствую, так или иначе, но воздействовали на наш внутренний мир. Ибо ничего еще не было разрушено, и в молочную лавку на Разгуляе или в лавку с соленьями, ровно как и в аптеку^[1], забегал Пушкин.

Дядя гонял молодого повесу по хозяйственным нуждам.

И бегали мы, а затем, по достижении возраста, уже и ходили мимо особнячков и доходных домов наших переулков.

Но к 1918 году особнячки были реквизированы и семьи в основном немецких купеческих гильдий поспешили уехать в Германию.

Ну, а кто не успел, тот, к несчастью, опоздал.

Да мы и не знали, что особнячки, в которых помещались нынче действующие типографии, юридические организации и иные нужные государству службы, назывались по имени их построивших. И старожилы нам приказывали: «Пойди к Прове, там дед остался, отнеси ему капусты. Да набери огурцов, не вздумай съесть». Да, да, помнили старожилы и Прове, и Ферстеров, Калишей, Миндеров, Шульцев. Куда это все делось.

Но мы-то пока никуда не делись. И уже входили в юношеский возраст. Неожиданно мне стали нравиться домашние поручения.

Вот утро! На кухне звяканье, стук ножей, бульканье, шипенье, скворчанье сковородок.

Это свободные от работы женщины, стараясь не переругиваться, готовят обеды, а заодно и ужины своему семейству. Затем все будет завернуто в рваные, но чистые одеяльца и разнесено в свои комнаты. Под подушки. Чтобы или допревало, или хоть чуть тепла сохранило.

На столе записка от мамы. На рынок! И три рубля, со строгим наказом, что купить.

Рынок — это хорошо. Хоть он и назывался «Бауманский», но на самом деле он наш, «Немецкий».

Быстро беру бидон (для квашеной капусты), авоську^[2], кусок черного хлеба. Ибо будет у меня халявный завтрак. Да очень просто: на рынке все можно и даже нужно пробовать. А закусить эту чудесную, хрустящую капусту, да, может, кусок огурца соленого дадут — вот хлеб и сгодился.

И тянут уже битюги телеги к рынку. А молоко из крынок. Или топленое с такой пенкой, что уж обязательно кушать.

А цыгане. И поют. И пляшут. И гадают. Правда, нам, вьюношам, — не очень. С нас ведь нечего взять.

А голуби — трещат крыльями под крышами палаток. Или топчутся под ногами — собирают крошки, ломтики и прочую снедь.

Ведь рынок! Все жуют. Хоть и война вот только закончилась.

А бублики. С тмином, маком, корицей. Но уже почти нет грузовиков завода АМО. Все больше «доджи», «виллисы», «студебекеры». Это союзники. Выручали, что ни говори. Около рынка свой бизнес. Баян либо гармошка. Один даже с аккордеоном пришел. Баянист без ног. Это — беда, это — война. Но играет как!..

И несется про бублики, которые необходимо купить, или снова «У самовара я и моя Маша». А Лещенко Петр — «…Татьяна, помнишь дни золотые»…

Нет, нет, жизнь до невозможности счастливая. Только вот папы нет. Вновь вспоминаю прекрасную поэму Давида Самойлова:

Москва тогда была Москвою —

Домашним теплым караваем,

Где был ему ломоть отвален

Между Мещанской и Тверскою.

Еще в домах топились печи,

Еще полно было московской

Роскошной акающей речи

На Трифоновской и Сущевской…

А Трубный пахнул огуречным

Рассолом и рогожей с сельдью

И подмосковным просторечьем

Шумел над привозною снедью…

А озорство ватаги школьной!

А этот в сумерках морозных

Пар из ноздрей коней обозных!

А голуби над колокольней!

А бублики торговки частной!

А Чаплин около «Экрана»!

А легковых сигнал нечастый!

А грузовик завода АМО!

А петухи! А с вечной «Машей»

Хрип патефона на балконе!

А переливы подгулявшей

Марьинорощинской гармони!

А эта обозримость мира!

А это обаянье слога!..

Москва, которую размыла

Река Железная дорога…^[3]

Так вот мы и гуляли по переулкам. Запахи кружили головы. Сладковатый — бензина. Или хлеба — только что с хлебзавода, что на Верхней Красносельской.

Вот мой Разгуляй. Доброслободский переулок.

Сейчас увижу ребят. А потом домой. С рыночной снедью и радостью. Как же — встретил пацанов — раз. На рынке столкнулся с Олькой — из соседнего двора, но все равно — девочка.

Да ладно, я в институт не поступил. Пойду работать, а там — армия. А после же в институт, любой, без конкурса.

Но к вечеру, когда все выходили во дворы и дворовые девочки стали нас даже очень замечать, появилась у меня тревога.

Какое-то беспокойство, что ли? Вдруг телефон меня стал вызывать редко.

И с ребятами я не ходил по дворам-переулкам. Просто их, ребят, не было. Исчезли в одночасье. Все сидели по домам. Это было некомфортно, тревожно. Пахнуло одиночеством.

Примечания

1

Нынче — кафе (2022 год).

2

Авоська — плетеная сумка — для всего. Других — не было.

3

Давид Самойлов. Из поэмы «Похититель славы».