Римская карусель. Первая книга цикла «Время орбинавтов»

Марк Дельта

Маленькая Кассия Луцилла, дочь римского всадника, спасает себя и свою семью, изменив уже происшедшие события и даже не поняв, насколько удивительное действие она совершила. Впоследствии она обнаруживает, что подобного дара влиять на ход времени у других людей нет. Кассия верит, что некое божество одарило ее невероятными способностями, избрав с какой-то неведомой целью. Теперь ее жизнь посвящена поискам тайного божества. Волнующие события романа заставляют читать книгу на одном дыхании.

Глава 1

1 в. н.э.

В век порчи нравов чрезмерно льстить

и совсем не льстить одинаково опасно.

Тацит

Дети покинули окруженный тонкими колоннами сад, миновали коридор, составленный из деревянных перегородок, и проникли в таблинум — комнату, где отец держал семейный архив, донесения от управителей городского дома и загородной виллы, а также некоторые личные вещи. Секст, нетерпеливо ринувшись к заветному сундуку, задел кресло, стоящее возле письменного стола, и замер на месте, словно неподвижность могла отменить нечаянно произведенный им шум. Никто не пришел, и мальчик, показав младшей сестре глазами, что все в порядке, вынул из складок своей голубой туники длинную отмычку.

Кассии показалось, что один из бюстов, сомкнув густые брови, неодобрительно изучает ее покрашенными гипсовыми зрачками. Это был мужчина с крупным носом и толстыми губами. Голова была слегка повернута влево, словно он только что взглянул на вошедшую девочку, отчего на складки шеи упал темный треугольник тени. Кассия опасливо обошла бюст.

— Что ты уставилась на Цицерона? Иди сюда! — громким шепотом позвал Секст. Он уже справился с крышкой охваченного металлическими пластинами сундука, отперев замок отмычкой, которую отец утром рассеянно оставил на столе в атрии⁹. Теперь мальчик тащил из сундука всадническую тогу отца. Белое полотно все не заканчивался, складки его ложились на пол, теряя прищепки, которыми держались сгибы.

Кассия подскочила, чтобы помочь Сексту, и схватила другой край полотна.

— Подними выше и держи на весу! — повторял Секст, барахтаясь в волнах тоги и запутываясь все больше. Сил шестилетней девочки было недостаточно, чтобы выполнить его пожелание, и по мере того, как одни части тоги освобождались из сундука, другие ложились на пол.

Наконец Сексту удалось освободиться, и теперь он, схватившись за край полотна, отходил назад, пока не уперся спиной в украшенную мозаикой стену. Тога натянулась.

— Какая огромная! — ахнула Кассия.

— Почти четыре двойных шага¹⁰! — с гордостью объявил Секст. — И в ширину больше человеческого роста. Поэтому отцу и нужна для облачения помощь одного или двух рабов. Моя намного меньше.

Когда в дом приходили важные гости, Секста одевали в его мальчишескую тогу. Но сейчас ему хотелось покрасоваться перед сестрой в одном из величественных одеяний отца.

— Слишком большая для нас. Как же мы справимся? — Кассия подозревала, что зря позволила Сексту уговорить себя. Она уже не в первый раз замечала, что, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, брат уступает ей в способности предвидеть последствия своих поступков. Было ясно, что вся эта затея ничего хорошего им не сулит.

Глядя на тяжелое полотно, частично натянутое, частично лежащее на полу, и на разбросанные прищепки, девочка понимала, что сложить тогу так же аккуратно, как она была уложена до вторжения, уже не удастся, и поэтому скрыть свой проступок они с братом не смогут.

— Давай, помоги мне обмотать ее вокруг меня! — Секста больше не радовала его выдумка, но признаться в этом он еще не был готов. — Сделаем все быстро, пока не вернулась Брисеида!

Старая рабыня, присматривавшая за детьми, взяла с них слово, что они никуда не будут отлучаться из сада, пока она пойдет в кухню, чтобы поесть. Она делала так каждый день, и дети всегда дожидались ее между колоннами перистиля — внутреннего дворика, где находился сад с фонтаном.

Сейчас Брисеида действительно могла уже вернуться и начать их искать, призвав на помощь и других рабов. Понимая это и зная, что разубедить брата не удастся, Кассия, чьи руки устали поддерживать край полотна, бросилась к Сексту и стала помогать ему заворачиваться в тогу. Несмотря на то, что задрапировать ее по всем правилам искусства дети не могли, даже тот ее небольшой кусок, что уже свисал с плеча мальчика, выглядел торжественно, красиво сочетаясь с голубой туникой.

Секст гордо выпрямился, пытаясь передвинуться поближе к полированному металлическому зеркалу, но ему не дали сделать это лежащие на полу части тоги.

Где-то в доме послышались голоса.

— Все! — заторопился Секст. — Кладем ее на место и убегаем.

Бросив облачение отца на землю, нескладно комкая, закрепляя где попало прищепками, толкаясь и мешая друг другу, дети сложили его. Кассия, стоя на стуле, запихивала тогу в сундук, пока Секст подталкивал тяжелое полотно снизу.

В саду, когда дети туда вернулись, Брисеиды еще не было. Тем не менее, Кассию не отпускал страх за содеянное. Если не отец, то Нестор — его личный слуга, чья лежанка стояла в небольшой каморке возле спальни старшего Секста Кассия, — непременно заметит следы вторжения и, конечно, поймет, кто рылся в вещах хозяина. Так она и сказала брату.

— Старый дурак Нестор ничего никогда не заметит, — заверил ее Секст. — А отец вообще не обращает внимания на всякие мелочи.

Несмотря на эти утешительные слова, Кассия чувствовала, что наказание за проступок непременно последует, и уже вечером убедилась в своей правоте.

Брисеида собиралась переодеть Кассию в теплую тунику для сна, когда со стороны прихожей вдруг послышались удары в дверь, после чего в атрии раздались грубые раздраженные голоса. Увидев испуг на лице няни, Кассия прижалась к ней. В маленькую спальню ворвался солдат в шлеме и в панцире. Ничего не объясняя Брисеиде, он вырвал у нее из рук девочку и, схватив ее подмышку, вынес в атрий. Там находилось несколько незнакомых людей — в форме городских когорт и в обычном платье. Родителей нигде не было видно. Кассия только успела заметить, как два дюжих солдата в шлемах увели в темноту упирающегося и вопящего от страха Секста.

Кассия отбивалась, кричала, просила не наказывать их, обещала никогда больше не трогать без разрешения вещи родителей. Ее рывком вывели на холодный вечерний воздух Эсквилина, один из солдат усадил перед собой на седло и натянул поводья. Кассия держалась изо всех сил, чтобы не плакать при посторонних людях, но не выдержала.

— Скажите маме и папе, что я так больше не буду! — просила она, размазывая рукой слезы, не обращая внимания на толчки седла.

Рядом скакали еще несколько солдат. Мимо проносились здания, выглядящвшие в этот час незнакомыми и пустыми. Никто девочке не отвечал, и она замолчала. По дороге она увидела на пустынной площади разбитую статую. Еще вчера, когда наставник Секста и Кассии, ученый грек Строфий водил детей гулять по паркам Эсквилинского холма, она стояла целой. Строфий говорил им, что это статуя очень важного человека, префекта претория по имени Сеян, и что в отсутствие цезаря, живущего в своей вилле на острове Капри и редко приезжающего в Рим, это самый главный человек. В городе статуй Сеяна было множество — они стояли на улицах, в общественных зданиях и в приемных залах частных домов.

Возле какого-то дома солдаты спешились и передали Кассию другим людям. Среди них тоже были вооруженные солдаты. Девочку охватил новый приступ страха и раскаянья, и она стала умолять, чтобы ее простили и отвезли обратно домой. Но, очевидно, провинность Кассии была слишком велика, потому что ее отвели вниз по мрачной лестнице и заперли в сыром и зловонном помещении, где не было ничего, кроме матраса на земляном полу. Где-то в углу с потолка капала вода.

За девочкой с грохотом захлопнулась дверь, в верхней части которой располагалось небольшое отверстие. Через это отверстие за ней наблюдал стражник, сидящий прямо на ступеньке.

Кассия стала бить в дверь, объясняя стражнику, что ни она, ни Секст больше никогда не нарушат родительских запретов. Вскоре она выдохлась и обреченно уселась на матрас, обхватив колени руками.

— Меня ни о чем просить не надо, — равнодушно произнес вдруг стражник, до этого хранивший непроницаемое молчание. — Я делаю то, что мне приказывают.

Страх Кассии не проходил, но шло время, и он становился привычнее, от чего порой даже казалось, что никакого страха и нет, а есть только холод, тоскливое подземелье, скучная безучастная физиономия стражника и непрекращающийся стук капель.

Пришел второй стражник, и они какое-то время сидели вместе, тихо переговариваясь о вещах, непонятных Кассии, но имевших непосредственное отношение к ее нынешнему положению. Будь она постарше, она бы узнала из разговора стражников, что Луций Элий Сеян, еще недавно внушавший страх любому сенатору или всаднику, лишен всех своих должностей и казнен в тот же день за то, что замышлял убить цезаря. За соучастие в заговоре арестована Ливилла, племянница самого Тиберия, причем донесла на нее ее собственная мать, Антония. Теперь по всей империи лишались свободы люди, подозреваемые в связях с Сеяном. Во многих случаях в тюрьму сажали и детей арестованных.

Второй стражник тяжело посмотрел на понурую Кассию, куда-то удалился, а затем вернулся с солдатским одеялом из грубого сукна и протолкнул его в каморку через отверстие в двери. Глухо прошелестев, одеяло упало рядом с Кассией.

— Укройся, — резко бросил страж.

— Когда вы отвезете меня домой? — спросила дрожащая Кассия, неумело закутываясь в одеяло. До сих пор ее всегда укрывали рабыни.

— Кстати, — тихо сказал стражник своему товарищу, не отвечая Кассии, — ее нельзя казнить, ведь она девственница. Это принесет Риму несчастье.

— Они, верно, не знают, как поступить с детьми, — заметил в ответ первый стражник, — поэтому и попрятали их по подвалам, вместо того, чтобы отвести в тюрьму. Но если все же решат придушить девочку, то, клянусь Геркулесом, ее сначала лишат девственности.

— Нет, на такое никто не пойдет! — передернулся его собеседник.

До сих пор Кассия прислушивалась к их разговору, потому что это было не так тягостно, как слушать непрекращающийся звук падающих капель, но теперь она совсем перестала понимать, о чем идет речь. Обретенная недавно невосприимчивость к страху вдруг исчезла, и ужас поглотил ее целиком — все ее крошечное, шестилетнее тело, и все ее незрелое, уже не сопротивляющееся сознание. Только теперь Кассия поняла, каким непереносимо суровым может быть наказание, которому взрослые подвергают детей.

Плач Кассии становился то тихим, приглушенным, то превращался в раздирающие все тело рыдания. Маленькая рука ее натыкалась на грязную землю возле матраса. Она закрыла глаза и зарылась в одеяло. Вскоре по воцарившемуся на каменной лестнице молчанию она поняла, что один из стражников ушел.

Если бы Кассия только могла вернуться к тому мгновению, когда Секст с победным видом показал ей «ненадолго присвоенную», как он выразился, отмычку от сундука с личными вещами отца. Кассия хваталась за это воспоминание, переделывая его снова и снова, как будто в силу придумываемых ею изменений все действительно могло сложиться иначе.

Кассия представляла себе, что твердо отказывается участвовать в проделке брата и угрожает рассказать родителям о том, что он без спроса взял отмычку. Ей теперь казалось, что есть две Кассии. Одна из них, нынешняя, наказанная, находилась в холодном подземелье, и время для нее словно застыло. Другая же Кассия, более ранняя, находилась в перистиле прекрасного родительского дома, где нет всего этого ужаса, где надо только быть послушной девочкой, и тогда с тобой не случится ничего дурного.

Это раздвоение было для нее новым, незнакомым опытом, но странным оно не казалось, ибо в ее возрасте почти любой опыт является новым и незнакомым. Та из двух Кассий, что была в родительском доме, набравшись твердости духа, отказалась участвовать в затее Секста и поссорилась с ним. Они так и не пошли в кабинет отца. Брат, обидевшись, назвал ее доносчицей.

Шаг за шагом проживала она снова эти часы, наслаждаясь чувством безопасности. После ссоры с Секстом Кассия отправилась в кухню, где обнаружила удивленную ее появлением старую няню и других рабов, и посидела там вместе с ними. Затем ходила вместе с Бисеидой в пекарню, в помещение для винного пресса, в кладовые и в амбар. Все это время ей было очень приятно чувствовать себя хорошей, послушной девочкой, которой ничего не угрожает.

Когда пришло время укладываться ко сну, Кассия не стала, вопреки своему обыкновению, спорить с няней. Она только спросила, не уложит ли ее спать мать, и Брисеида сказала, что родители придут поздно.

Каков же был ужас Кассии, когда в прихожей, а затем в атрии снова зазвучали громкие голоса, и в ее комнату опять, как и в первый раз, ворвался солдат в панцире и шлеме. Она хотела прекратить происходящий ужас и вообразить все по-другому, но у нее это почему-то не получалось. Солдат все равно хватал ее и выносил в атрий. И снова Кассия видела, как уводят брата, а родителей нигде нет. Она решила, что Секст все-таки осуществил свой замысел, пробрался в кабинет отца один, без сестры, и залез в запретный сундук, а теперь эти солдаты в шлемах думали, что и она в этом участвовала.

Ничего не рассказывая о брате, чтобы его не выдать — ей все же было обидно, что он назвал ее доносчицей, — Кассия отбивалась, просила выслушать ее, кричала, что она ничего плохого не сделала, но никто ее не слушал. Один из солдат подсадил ее рядом с собой на седло, затем он и другие солдаты скакали через пустынные площади с разбитыми статуями вчерашнего властителя, и Кассию опять привели в этот подвал. Она так и не сумела остановить поток своего воображения, пока в голове не произошло что-то вроде щелчка, и время ранней Кассии не соединилось со временем Кассии нынешней.

Теперь была только одна девочка — утомленная вторичным переживанием тягостных событий, обессиленная собственными рыданиями и страхами, но согревшаяся под колючим солдатским одеялом. На мгновение в расплывающихся мыслях Кассии мелькнула догадка о том, что ее нынешнее заключение никак не связано с давешним проступком в отцовском кабинете. Мелькнула и исчезла, когда девочка погрузилась в сон.

Утром Кассия вся пылала, нос был забит, дыхание давалось с трудом, сознание мутилось. Она ненадолго просыпалась и снова погружалась в беспокойный сон. В этом состоянии Кассия почти не замечала происходящих вокруг нее перемен. Ей было понятно только одно: ее снова привезли домой, вокруг — обычные предметы, привычные лица, хлопочущая Брисеида. Мрачное подземелье исчезло. Приходил врач, осматривал девочку, что-то говорил родителям. В одно из своих пробуждений Кассия увидела обеспокоенное лицо матери, и это было необычно, потому что мать нечасто баловала ее своим вниманием. Ей хотелось заверить мать, что она больше не будет делать то, что не положено, но говорить было трудно.

Через два дня Кассия уже чувствовала себя намного лучше. Жар прошел, речь не причиняла неудобств, но она все еще лежала в постели. Отец, обычно рассеянный, витающий в мыслях где-то далеко, во время одного из своих посещений вдруг протянул к ней руку. Кассия сжалась, боясь новой порции истязаний, но старший Секст Кассий погладил ее по голове. Заметив странное выражение на лице дочери, он озабоченно спросил:

— Что тебя беспокоит, дорогая?

Ласковый тон и участливый взгляд успокоили девочку, и она, набравшись храбрости, спросила:

— Ты больше не злишься за то, что мы помяли твою тогу?

— Помяли тогу? — Непонимающе переспросил отец, приподнимая правую бровь. Затем он грустно улыбнулся. — Тебе, верно, привиделось это, когда ты болела. Никто не мял моей тоги. Впрочем, если тебе так хочется, я дам тебе свою старую тогу, которую больше не ношу, и ты сможешь мять ее в свое удовольствие, бедная моя девочка. Столько пережить в твои годы…

На следующий день Кассия спросила брата, каким было его наказание за помятую тогу отца.

— Какую тогу? — удивился Секст. — Ты же сказала, что расскажешь родителям про ключ, и мне пришлось вернуть его на место. Но все это пустяки, детские игры.

До этого разговора Кассии казалось, что эпизод с ее отказом участвовать в проделке Секста и угрозой рассказать о нем родителям, она придумала, находясь в подвале. Теперь она сама уже не понимала, что было выдумкой, а что правдой.

Для полного выздоровления потребовалось еще несколько дней. Страшные события ночи, проведенной в заточении, вспоминать не хотелось. Кассии стало даже казаться, что они полностью забыты. Но иногда, увидев на улице легионера или центуриона, девочка вздрагивала, даже не понимая природы своего безотчетного страха.

Впоследствии Кассия узнала, что гибель грозила в ту ночь всей семье. Но Фортуна оказалась милостива, и влиятельным заступникам удалось убедить нового префекта претория, Невия Сутория Макрона в непричастности Секста Кассия Пармского и его жены Луциллы к заговору Сеяна. Родители были освобождены из-под стражи, и в то же утро они забрали детей, проведших ночь в заточении в подвалах частных домов.

* * *

В восемь лет Кассия поинтересовалась у отца, откуда взялись их имена.

Разговор проходил в июле, в пустом триклинии. На столе стояли миски с козьим сыром и мелкими сочными оливками и глиняная чаша с обжаренными в меду финиками, начиненными грецкими орехами. Легкий завтрак, не требующий возлежания и суеты прислуживающих рабов.

Секст Кассий, не любивший облачаться в бесчисленные складки тоги и делавший это только перед выходом в присутственные места, был одет сейчас в легкую холщовую тунику. Устроившись поудобнее на трехместном ложе, он объяснял сидящей рядом с ним дочери, что они относятся к большому и знатному римскому роду Кассиев, а семья их происходит из Пармы — у них по-прежнему есть в этом городе дом, — поэтому мужчины после личных имен носят имя «Кассиус Пармензис», т.е. «Кассий Пармский». Есть и другие, более известные семьи этого рода, например Кассии Лонгины, Кассии Вары, Кассии Висцелины. Женщины рода чаще всего именуются просто Кассиями. Иногда к их именам добавляются такие эпитеты как «Старшая», «Младшая», «Первая», «Вторая» и т. д.

— Почему же я не только Кассия, но еще и Луцилла? — спросила девочка, поправляя поясок своей вишневого цвета туники из тонкого греческого шелка.

— Второе имя я решил дать тебе в честь твоей матери, — объяснил Секст Кассий, рассматривая дочку и не в первый раз думая о том, что раньше она походила на него нескладностью тонкого тела и некоторой непропорциональностью черт лица, а с годами усилилось ее сходство с Луциллой: тонкая кость, белая, словно фарфоровая кожа, рыжие кудри, которые хотелось называть «золотистыми локонами».

Луч солнца скользнул по лицу девочки, и она прищурила зеленые глаза, превратившиеся сейчас в две тонкие, вытянутые щелки — точно, как это бывает у кошек. Секст Кассий рассмеялся и добавил:

— Если бы я знал, что ты будешь так хорошо ладить с цифрами, я назвал бы тебя еще и Пифагором. Разве плохо звучит: «Кассия Луцилла Пифагор»?

Кассия уже год посещала начальную школу, где более всех ее хвалил педагог, обучавший детей счету и называвшийся калькулятором. Другой учитель — литератор — преподавал чтение, письмо и греческий язык. Его очень удивляла способность девочки подражать чужому почерку. Кассия с нетерпением мечтала о тех временах, когда ей исполнится двенадцать лет, и она завершит свое начальное обучение, после чего — как обещал отец — частные преподаватели будут учить ее риторике, геометрии и математике, танцам, музыке и пению. Многие знатные римляне давали хорошее образование не только сыновьям, но и дочерям. Родители Секста и Кассии принадлежали именно к этой категории.

В ответ на шутку отца Кассия улыбнулась — после того ночного ареста она никогда не смеялась, только иногда улыбалась, и чаще всего это была мимолетная ухмылка одной стороной рта. Затем, посерьезнев, продолжала расспросы. Ей хотелось знать, почему и отец, и брат ее носят личное имя «Секст», что означает «шестой».

— Ведь ты старше, чем дядя Публий, — веско сказала она, поднимая палец жестом маленького ритора. — Ты должен быть первым, а не шестым. А у Секста вообще нет братьев, но даже если бы у нас тогда родился брат…

На последних словах она запнулась, потому что это была запретная тема. Два года назад, после ночи проведенной в тюрьме ее мать родила мертвого мальчика. С тех пор она больше не могла зачать. Характер Луциллы, и без того не отличавшийся приветливостью, испортился еще сильнее, и домочадцы старались теперь избегать разговоров о том, что могло напомнить ей трагически оборвавшуюся беременность.

Однако отец не заметил оговорки Кассии. Он, казалось, задумался совсем о другом.

— Коль ты уже и сама об этом спрашиваешь, пришло тебе время узнать, — ответил он наконец. — Твоего прадеда звали Квинт Кассий Пармензис, и он действительно был пятым мальчиком в своей семье, о чем и говорит его личное имя.

— Я никогда о нем не слышала, — удивленно произнесла Кассия, забыв поднести только что взятую со стола оливку ко рту. — Где же в ларарии его маска?

Ларарием назывался шкаф, где стояли статуэтки фамильных ларов — духов-покровителей домашнего очага, — и хранились восковые маски предков. Кассия иногда с интересом рассматривала их. На каждой было запечатлено какое-то выражение лица, и было понятно, что ваятели не делали слепков с лиц умерших, а изображали этих людей такими, какими те были при жизни — веселыми, задумчивыми, гордыми, чванливыми.

— Квинта Кассия Пармензиса там нет, — сказал отец. — Он потерял право на посмертную маску, когда поддержал Антония и выступил против Октавиана.

От неожиданности Кассия резко вскочила, опрокинув чашу с финиками. Та с грохотом упала на пол и раскололась на два черепка, растеряв свое сладкое содержимое.

— Значит, мы противники цезаря…, — прошептала девочка, помертвев. В солнечном сплетении стянулся невидимый жгут, в уме зашевелились воспоминания о темном сыром подвале и глухих голосах стражников, сидящих на каменных ступенях.

— Нет, нет, дорогая моя! — успокаивающе заговорил Секст Кассий и привлек дочку к себе. — Цезарь был утвержден сенатом, и мы безусловно признаем это решение.

— Расскажи о Квинте, — попросила Кассия, ежась и прижимаясь к отцу.

— Под его началом был целый флот, и он двинул его, чтобы поддержать Антония в решающем сражении.

— Ты говоришь о битве при Акциуме? — догадалась Кассия.

Отец улыбнулся.

— Какая хорошая у тебя память! Запоминаешь все, что тебе рассказывают учителя. Жаль, что боги не одарили твоего брата такими же способностями. Да, я говорю о той битве. После поражения ему удалось бежать в Афины. Там его убили по приказу Октавиана.

Кассия заметила, что отец не назвал Октавиана Августом, т.е. «Священным».

— Поэтому, — заключил отец, — маски Квинта Кассия у нас нет, говорить о нем не принято, его стихи — он был замечательным поэтом-трагиком — уничтожены, и даже его личное имя — Квинт — мы больше не используем. Оно в нашей семье запрещено, так же, как и имя «Марк» в семье потомков Марка Антония. Но мы с тех пор всегда называем старших сыновей Секстами, «шестыми», потому что, несмотря на запреты, помним, что мы пришли в этот мир после нашего предка, звавшегося Квинтом, «пятым». Таким образом мы чтим его память. А чтить нашего предка мы должны, ибо он пытался спасти республику от тирании. Еще до гражданской войны он участвовал в заговоре Брута и Кассия.

— Как?! — удивилась девочка. — Квинт был тем самым Кассием, который вместе с Брутом убил Юлия Цезаря? Но этого не может быть: тот Кассий был не Пармензисом, а Лонгином!

— Ты опять права, — согласился отец, улыбнувшись. — Квинт Кассий Пармский был не самой важной фигурой в заговоре, но он тоже в нем участвовал.

После этого разговора в отношениях между Кассией и старшим Секстом появилась новая, доверительная нотка. Дочь очень серьезно относилась к предостережениям отца о том, что эти беседы нельзя никому пересказывать. По мере взросления она все яснее осознавала необходимость такой осторожности.

Чем старше становилась Кассия, тем лучше она осознавала, что, несмотря на слова отца о необходимости уважать императора, ибо он «назначен сенатом», в действительности мужчины семьи — и отец, и брат, и дядя с его двумя сыновьями, — были убежденными республиканцами, как и их предок Квинт. Они все чаще вели подобные разговоры между собой в ее присутствии, а позже — и с ее участием. Никто из них не верил, что человек, обладающий неограниченной властью, способен устоять перед ее соблазнами и не превратиться в кровавого деспота.

Правоту такого взгляда чуть ли не ежедневно подтверждали известия об арестах богатых и знатных людей Рима по обвинению в оскорблении величия императора. Очень часто судебное преследование возбуждалось на основании доносов, завершаясь казнью и конфискацией имущества жертвы. Среди пострадавших было немало знакомых Кассиев, в том числе и людей, связанных с ними узами дружбы.

Страх царил повсюду, он проникал во все дома, разъедая ценности и растлевая умы. Именно страх заставил Секста Кассия отдать дочку в начальную школу, хотя достаток вполне позволил бы ему приглашать для нее частных учителей, не дожидаясь, пока ей исполнится двенадцать. Однако подобная неосторожная демонстрация богатства могла привлечь внимание осведомителей императора. Конфискация имущества жертв доносов стала при Тиберии действенным средством пополнения императорской казны.

В результате Кассии в течение пяти лет, в любую погоду приходилось в сопровождении своего воспитателя Строфия ежедневно, за исключением праздничных дней, проходить немалое расстояние от дома на Эсквилине, до Форума, где располагалась школа — неказистое деревянное здание с дырявым навесом вместо крыши.

Кассии открылся совсем не тот Рим, к которому она привыкла в раннем детстве. Простор и чистота, большие особняки-домусы знатных людей, рощи, парки, фонтаны, портики, изящные скульптуры, величественные храмы с колоннадами — все это было характерно для аристократических районов, расположенных главным образом на римских возвышенностях. Внизу, на улицах, через которые приходилось идти в школу, царила немыслимая теснота прижатых друг к другу ремесленных и торговых лавок, таверн и многоэтажных доходных домов-инсул с их крошечными комнатками, где ютилась беднота. Здесь всегда было мокро, грязно, шумно. Во многих местах сточные воды из древней канализационной системы Рима, так называемой Большой Клоаки, просачивались на поверхность, добавляя свое зловоние к жгучей смеси плывущих над этими улицами запахов. Пешеходы и конный транспорт создавали опасную для передвижения толчею, грязь на таких улицах, как Субура или Аргилет, часто стояла по щиколотку.

В школе Кассия проводила дни напролет, с утра до самого вечера, вместе с детьми из бедных семей, повторяя вслух таблицу умножения и неправильные глаголы. Самым трудным был обратный путь домой, после изматывающего учебного дня, через Аргилет, мимо лавок сапожников и ремесленников, затем все время в гору, в верхнюю часть Эсквилинского холма.

В одиннадцать с половиной лет Кассия Луцилла уже отчетливо осознавала странную двойственность своего положения в этом мире. Ей казалось, что над ней насмехаются могущественные, но легкомысленные боги. Девочка то наслаждалась защищенностью и комфортом, то становилась добычей страхов перед чужой злой волей.

Роскошь родительского дома, отчетливо осознаваемый достаток Кассия воспринимала как нечто очевидное и заслуженное самим ее происхождением. У семьи были большие дома с термами, библиотеками и гимнастическими залами в Риме и Парме, а также загородная вилла с обширным поместьем в Байях, куда члены семейства Секста Кассия часто ездили, чтобы любоваться закатами и купаться в волнах прибоя. Поместье приносило доход, позволявший членам семьи продолжать жить в изысканной праздности, не опускаясь до унизительной зависимости от отупляющей работы ради заработка, и проводить немалую часть времени в банях, в Большом Цирке, в амфитеатрах, наблюдая такие захватывающие зрелища, как гладиаторские бои, колесничные бега, травли диких зверей. И, конечно, ходить в театры на лучшие постановки греческих и римских пьес.

Множество рабов и рабынь исполняли желания членов семьи, и Кассии была по душе эта забота. Ей нравились прически, долго сооружавшиеся на ее голове двумя рабынями. Ее апельсинового цвета волосы теперь были обычно завиты волнами. Низко на шее уложен был в виде плоской раковины пучок из тоненьких косичек. Кассии было приятно выбирать цвета туник и накидок, и она быстро привыкла к геммам и браслетам. Казалось вполне справедливым жить в доме с множеством залов и комнат, с мозаикой на полах и фресками на стенах, с садом в перистиле, посреди которого струились воды фонтана. Большие стеклянные и керамические амфоры, лампады из бронзы, а не из раскрашенной под бронзу глины, курильницы с благовониями, подогрев пола в некоторых залах, подключение к водопроводной системе, проходившей через восточную часть Рима, — все это, как считала Кассия, было устроено правильно и справедливо.

Однако жизнь являла Кассии и оборотную сторону. В первую очередь это был всепроникающий страх, питавшийся слухами и известиями об арестах и казнях. Это был ужас мира взрослых, но к нему добавлялись и непосредственные переживания самой девочки.

Вольноотпущенник Зенон, которому принадлежала школа, зная, что Кассия Луцилла — девочка из богатой семьи, не сек ее розгами за провинности и ошибки, как других детей, но, чтобы она не слишком выделялась, весьма часто и пребольно бил ее по пальцам линейкой-ферулой. Кассия едва ли смогла бы с уверенностью ответить на вопрос, чего она боится больше: ареста родителей или очередного взмаха ненавидимой линейки. И что ей отвратительно больше: безразлично-брюзгливое лицо Зенона, насмешливые взгляды других учеников — мальчиков и девочек, — не прощавших ей то, что ее никогда не секут, или само это переживание страха перед ударом, съеживающее все ее существо до липкого, дрожащего комка.

* * *

Но двенадцатилетний возраст наконец наступил, принеся с собой освобождение от ненавистной школы. Теперь Кассию обучали приходящие на дом учителя, клиенты¹¹ ее отца, и им, разумеется, никогда не пришло бы в голову поднять руку на дочь патрона, несмотря на то, что Кассии — с ее посредственным слухом и негибким, слишком худым и слабым для ее возраста телосложением — не легко давались музыка и танцы.

Это был год консульства Прокула и Понтия Нигрина. Спустя очень много лет, если не сказать больше, Кассии Луцилле доведется разобраться с календарем христиан, и тогда, вспоминая события этого года, она сможет назвать его 37-м годом от рождения Иисуса. 16 марта этого года умер Тиберий, завершив 23 года своего правления и не дотянув до 80-летнего возраста. Через два дня сенат утвердил принцепсом¹² его внучатого племянника, Гая Цезаря.

«Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого», — напишет впоследствии о Гае Цезаре историк Светоний.

Для знати приход Гая к власти означал надежду на окончание эпохи непрерывного страха перед произволом власти. Что же до простого люда, то он был рад новому императору еще больше, перенеся на Гая Цезаря любовь к его прославленному доблестью и благородством отцу, Германику.

Несколько лет назад Германик был отравлен в самом расцвете своей славы полководца и политика, и многие подозревали, что убийство произошло с ведома, если не по прямому приказу, его родного дяди, императора Тиберия, опасавшегося растущей популярности Германика. Старшие братья будущего императора Гая были сосланы вместе с их матерью Агриппиной на пустынный остров в Тирренском море, где все трое вскоре встретили свою смерть. Один из них покончил с собой, другой был заморен голодом. Агриппина жила на острове в нищете и подвергалась постоянным издевательствам и побоям со стороны центурионов. Однажды от удара в лицо она потеряла глаз. Обстоятельства кончины супруги Германика остались невыясненными, но ходил слух, что она добровольно довела себя до смерти голодом.

Теперь выживший представитель этой всенародно оплакиваемой семьи стал цезарем, что выглядело восстановлением справедливости по воле всемогущих олимпийских богов.

С еще большей радостью встретила приход к власти 24-летнего Гая Цезаря римская армия, с особым трепетом чтившая память справедливого и победоносного Германика. Многие ветераны, воевавшие в лесах Германии, помнили Гая ребенком, когда он жил в военных лагерях, повсюду сопровождая отца. Будущий цезарь ходил тогда в уменьшенной копии солдатской формы, и за маленькие легионерские сапоги его с тех пор и прозвали Калигулой, т.е. «сапожком».

«Народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и „светиком“, и „голубчиком“, и „куколкой“, и „дитятком“. А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию¹³ толпы», — будет писать о Калигуле Светоний.

О том, что Гай Цезарь публично объявил конец эры доносительства, Секст Кассий узнал от своего друга, Авла Курция. Семьи Кассиев Пармензисов и Курциев уже несколько поколений связывали узы гостеприимства.

— Повтори же, мой Авл, то, что ты только что сказал, — попросил его изумленный Секст.

— С удовольствием повторю это хоть сто раз! — воскликнул Авл, фыркая, зачерпывая воду обеими ладонями и плеща ее на свое одутловатое лицо и толстую шею. Он стоял в теплой воде бани в эсквилинском доме Секста Кассия, где наслаждался купанием вместе с хозяином дома и его братом Публием. — Принцепс помиловал всех осужденных и сосланных по всем обвинениям, возбужденным на основании доносов.

— В это нелегко поверить, — проговорил Публий Кассий Пармензис, младший брат Секста, лежа на топчане и постанывая от удовольствия под сильными руками плечистого бритоголового раба, массировавшего ему спину. Публий был неисправимым сибаритом, и что-то в его чувственных губах показывало, что меланхоличность Секста ему совершенно несвойственна.

Секст Кассий сидел на ступеньках, ведущих в бассейн с подогретой водой, и от этого Авл рядом с ним казался не таким малорослым, как обычно. Члены семейства Курциев уже не в первом поколении оправдывали смысл своего родового имени¹⁴.

Купальня была освещена яркими огнями стройных, достигающих в высоту половины человеческого роста, бронзовых светильников. Над поверхностью воды клубился пар. В некотором отдалении от взрослых плескались, обсуждая что-то со смехом, их сыновья: Секст Младший, которому уже было шестнадцать лет, сын Авла, Кезон и двое сыновей Публия — четырнадцатилетний Гней и восьмилетний Агриппа. Кезон был ровесником Секста. Невысокий, как все Курции, он, в отличие от толстого и неповоротливого Авла, был худ, жилист и как-то весь подобран, словно в любой миг ожидал нападения сзади.

Мальчики недавно пришли в купальню из гимнастического зала, уступив его свои сестрам. Все они были коротко и аккуратно пострижены, как и их отцы.

— И это еще не все, — продолжал Авл Курций. — Гай объявил на Форуме в присутствии большого стечения народа, что для доносчиков, как он выразился, его слух закрыт. Документы, относящиеся к делам матери и братьев, он сжег на глазах у всех, призывая в свидетели небожителей и клянясь, что ничего в них не читал и не собирается никому мстить за судьбу своей семьи.

Старшие мальчики, уловив отдельные его слова, подплыли к ним, подняв брызги, и теперь с интересом слушали разговор взрослых. Волны на поверхности воды постепенно успокоились, превратившись в мелкую зыбь.

— Теперь все вдруг осмелели. Вчера дрожали перед Тиберием, а сегодня открыто порицают его, — заметил, вставая с топчана, Публий.

Секст Кассий кивком головы отпустил раба и, дождавшись, пока тот исчез в одной из арок, соединявших купальню с другими частями дома, произнес с нажимом:

— Друзья мои, забывать об осторожности нельзя! Настроения цезаря могут легко перемениться, не говоря уже о том, что у нас и сейчас нет особых причин верить в его искренность. К тому же мы все понимаем, что ни один цезарь, даже самый добродетельный и справедливый, — каковым я отнюдь не считаю Гая Калигулу, — едва ли устоит перед соблазнами неограниченной власти.

Перехватив его взгляд, Авл с удивлением спросил:

— Ты ждал ухода раба, прежде чем это сказать, мой Секст?

— Разумеется, — подтвердил Секст Кассий. — Глупо призывать к осторожности, не проявляя ее. Конфискация имущества на основании доносов уже доказала свою действенность при Тиберии, который, надо сказать, отличался невероятной скупостью и денег не транжирил. О Калигуле же, напротив, известно, что он проводит жизнь в пирах и увеселениях. Если он промотает состояние, оставленное ему дедом, то тем более прибегнет к этому испытанному средству. И тогда каждому припомнят неосторожные слова, произнесенные в эти радостные дни! Многим же, в придачу, припишут и то, чего они никогда не говорили!

— Конечно, такое вполне может произойти, — согласился его брат, спускаясь в подогретую воду по каменным ступенькам сквозь завесу пара. — Но я разделяю удивление Авла. С каких это пор мы не можем свободно разговаривать при собственных рабах? Этак мы скоро начнем остерегаться и статуй!

— У статуй нет памяти и желаний, — возразил Секст.

— Но ведь никакой суд не примет к рассмотрению показания раба! — удивленно заметил Авл.

Секст не ответил. Ему и самому была не по душе собственная подозрительность, но в одночасье избавиться от нее после стольких лет страха и оглядки было непросто.

Когда мужчины и мальчики, вытершись и одевшись с помощью домашних слуг в легкие, удобные для ужина, туники, проходили мимо гимнастического зала, оттуда доносились голоса девушек. Заглянув туда, Секст Старший возвестил:

— Дорогие мои, слуги уже готовят для вас купальню, но долго там не засиживайтесь, иначе начнем ужинать без вас!

Помимо повязок, закрывавших грудь и бедра, на девушках ничего не было. Невысокая, как и все остальные члены ее семьи, но коренастая и крепкая Курция Прима, старшая из трех дочерей Авла, не обратив внимания на слова Секста Кассия, откинула левой рукой мешавшую ей черную прядь с блестящего от пота лба и с силой бросила набитый опилками мяч в сторону Кассии Пульхры, единственной дочери Публия. Та, не надеясь отбить удар, почла за лучшее увернуться и успела сделать это в самое последнее мгновение перед тем, как мяч пролетел мимо ее головы и по странному совпадению попал в гипсовый мяч, который держала в руке стоящая у стены скульптура атлета.

Остальные девушки, услышав, что скоро можно будет залезть в воду, тут же оставили свои гирьки на полу и решительно направились к выходу из зала. Первой, конечно, шла единственная в этой компании рыжая девушка, тонкокостная и субтильная Кассия Луцилла. Ее нежелание заниматься гимнастикой было очевидным, и Секст в очередной раз пожалел, что уступил настойчивости жены и не освободил дочь от этих занятий. Он знал: если бы Кассию предоставили самой себе, она сидела бы сейчас в перистиле, рассеянно поглядывала бы на струи воды, вырывающиеся изо рта мраморного дельфина, и набрасывала бы металлическим стилем на навощенной табличке треугольники и другие геометрические фигуры.

* * *

Для Рима начались новые времена. Прежний принцепс, прижимистый Тиберий, не баловал римлян дорогостоящими зрелищами. Теперь же последовали бесконечные гладиаторские сражения, соревнования возничих и прочие развлечения. Давались они с невиданным размахом, и казалось, что довольный плебс никогда не устанет прославлять своего веселого молодого императора, безоглядно тратившего средства из оставленной его предшественником огромной суммы в императорской казне. Однако через несколько месяцев люди начали уставать. В избыточных количествах надоедает все, даже удовольствия. Тем более, что непрерывная череда развлечений отвлекала римлян от заработка.

Спустя восемь месяцев после начала своего правления, Гай Цезарь серьезно заболел, оказавшись на грани смерти. Любовь римлян к сыну Германика была столь велика, что некоторые из них обещали богам пожертвовать собственной жизнью, лишь бы выжил принцепс. Впоследствии, спустя много месяцев, Калигула, томясь скукой, разыскал этих людей и припомнил им их обеты. Одного из них по приказу Гая сбросили с Тарквиниева вала, дабы его обет был исполнен. Другого нарядили гладиатором и отправили сражаться на арену, отпустив на волю только после его победы.

Остается лишь гадать, действительно ли именно болезнь так повлияла на нрав Калигулы, что сразу после нее начались времена жесточайшей тирании и преследований. Возможно, безумие овладело сознанием Гая еще в раннем детстве в связи с арестом отца, гибелью матери и братьев. Многие, в числе которых был и Секст Кассий, считали, что до заболевания цезарю просто удавалось держать в узде свою жестокость и распущенность, поскольку ему было важно снискать любовь народа и доказать свое превосходство над деспотом Тиберием.

Так или иначе, но Гай Цезарь выжил, и с тех пор характер его правления резко изменился. Он всерьез уверовал в то, что является божеством во плоти, и стал требовать божественных почестей не только по отношению к себе, но и к трем своим сестрам — Друзилле, Ливилле и Агриппине (матери будущего императора Нерона). С первой из них, Друзиллой, он к тому же открыто находился в кровосмесительной связи, заставив ее мужа, дальнего родственника Пармензисов, сенатора Луция Кассия Лонгина, дать ей развод.

Калигула стал появляться на общественных приемах в традиционном одеянии богов, облачаясь то в Юпитера, то в Венеру, то в Марса, то в Аполлона, и требовал, чтобы к нему обращались соответственно. Часто он становился между статуями Кастора и Поллукса в храме Диоскуров, и тогда посетителям надлежало величать его Юпитером Латинским. В храме Юпитера Капитолийского люди часто слышали, как Гай громко разговаривал с богом, то обличая его, то ссорясь с ним, то мирясь.

Согласно действовавшей до сих пор традиции, император при жизни обожествлялся только в восточных провинциях империи, где издревле было принято считать правителей богами. В западных областях императоры обожествлялись лишь после смерти.

Калигула нарушил эту традицию, считая себя подлинным богом прямо сейчас, в своем человеческом облике. Ему был посвящен храм, где было установлено его изваяние. Должность верховного жреца исполняли поочередно самые богатые римляне, соперничая друг с другом ради такой чести и платя огромные взносы. В жертву приносили птиц, в зависимости от дня, — павлинов, фламинго, фазанов, цесарок. В различных храмах Италии и Греции по указанию цезаря со статуй божеств были сняты головы и заменены скульптурными головами самого Гая…

Кассии Луцилле было тринадцать лет, когда вновь ожили ее почти забытые детские страхи. Гай Цезарь сумел к тому времени истощить казну, казавшуюся поначалу бездонной. Теперь, в полном соответствии с невеселыми предсказаниями Секста Кассия, возобновилась практика доносительства. Но если Тиберий пользовался услугами специально созданного для этого Сеяном штата соглядатаев, то Калигула поступил иначе, в очередной раз продемонстрировав, как мало значили для него традиционные римские ценности.

Суды стали принимать к рассмотрению донесения рабов, уличавших своих хозяев в оскорблении величия императора. Это действительно было неслыханно. Теперь никто не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. Если тот, на кого доносили, был небогат, и его бедность была очевидна, он еще мог избежать расправы. Если же донос поступал на человека обеспеченного, то его участь была предрешена: скорый арест, лишение прав, казнь и конфискация имущества в пользу казны. Раб-доносчик получал свободу и часть конфискованной собственности хозяина. Некоторые, поняв, что Цезарь решил наложить руку на их богатство, кончали самоубийством, не дожидаясь судебного разбирательства, чтобы спасти свои семьи от нищеты.

Излишне говорить, что теперь только и было разговоров — вполголоса, шепотом, с оглядкой, — что о казненных друзьях и родственниках. Кошмар времен Тиберия вернулся в многократно увеличенном размере. Слушая эти обсуждения, Кассия невольно вспоминала мрачные своды подземелья, грубых преторианцев, перестук капель. Память о страхе тогдашнем сливалась воедино со страхом нынешним, скручивая внутренности и вызывая дрожь в пальцах. Близость беды была столь ощутимой, что у Кассии больше не оставалось сомнений: в скором времени что-то случится. То же самое чувствовали и все остальные домочадцы. Поэтому мало кто удивился аресту Публия Кассия Пармензиса.

В тот день было ощутимо жарко уже с утра, а во второй половине дня солнце так раскалило город на семи холмах, что стало трудно дышать. Поэтому, хотя Публий жил недалеко от Секста, в том же районе Эсквилина, семейство отправилось на ужин к Публию не пешком, а в закрытых занавесками и навесами носилках.

Шесть рослых бритоголовых рабов несли передние носилки, где сидели Секст Кассий и Луцилла, и столько же — вторые, в которых расположились Секст Младший с сестрой. Рядом с передними носилками шел вольноотпущенник-номенклатор, чьей обязанностью было напоминать хозяину имена приветствовавших его прохожих. Девочке было плохо его слышно. Она помнила, как во время прошлого семейного выезда номенклатор перепутал имена двух римских всадников, и не хотела пропустить подобную забаву, случись она и в этот раз. Поэтому Кассия то и дело высовывала голову из-за занавесок к неудовольствию изнывавшего от жары Секста.

— Привыкай к лишениям прямо сейчас, иначе трудно тебе придется нести службу в легионе где-нибудь на границе с Парфией! — огрызнулась Кассия на очередной ворчливый упрек брата и вдруг замолчала. Ее внимание привлекли фигуры двух мужчин в темных плащах в тени между домами, мимо которых двигались сейчас носилки. Один из них был Кассии незнаком, но в другом, длинноволосом, она узнала домашнего писца Этеокла. Эти черные с начинающейся проседью кудри были признаком его привилегированного положения среди рабов Секста Кассия.

Писец как раз передавал своему собеседнику лист папируса, когда заметил процессию и, поспешно отвернувшись, отошел вглубь проулка, где его уже нельзя было увидеть.

— Разве отец не велел сегодня Этеоклу переписать стихи Сафо, которые одолжил ему Курций? — спросила Кассия, задернув занавеску.

— Как будто да, — ответил Секст. — Только тебе-то что за дело до этого?

Сексту уже было семнадцать лет. Он был значительно выше сестры. Внешне походил больше на отца — русые волосы, неправильные черты лица, безвольный подбородок. От матери унаследовал лишь зеленоватый цвет глаз.

— Я только что видела Этеокла, — сказала Кассия. — Но его сейчас здесь не должно быть. Значит, он нарушил приказ отца.

— Ты же знаешь, как отец всегда попустительствует рабам. В этом нет ничего необычного. Если хочешь, чтобы его наказали, лучше скажи об этом матери.

— С ним был еще кто-то, и Этеокл передал этому человеку лист папируса, — что-то в этом незначительном происшествии казалось Кассии неприятным и неправильным, но она не могла определить, что именно.

— Вероятно, написал для кого-то письмо или завещание под диктовку, — предположил Секст. — Подрабатывает вне дома, чтобы скопить денег. Писец он очень опытный, поэтому к нему и обращаются. Не думаю, что отец сильно накажет его за такое дело, если Этеокл вовремя закончит переписывать Сафо.

Слова брата успокоили Кассию. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Упоминание Сафо вызвало в ее памяти стихи:

Потом жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становятся травы, и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я.

Но терпи, терпи: чересчур далёко

Все зашло¹⁵.

Легкая качка и завораживающий ритм греческих строк убаюкали Кассию, но только она задремала, как ее разбудил Секст.

— Сестрица, приехали, — сказал он и рассмеялся сходству Кассии с просыпающейся кошкой. Сам Секст, если бы могущественная волшебница обратила его в животное, скорее всего обнаружил бы себя в облике барсука.

Вход в дом был почему-то заколочен. Сбоку к входу примыкали лавки, где торговали клиенты Публия. Три из них были сейчас закрыты. В четвертой лавке прибывшие гости обнаружили управляющего дяди Публия и всех троих его детей. На улице, снаружи от прилавка столпились рабы Секста Кассия, доставившие носилки своих хозяев. Увидев дядю, Гней сделал шаг ему навстречу и попытался что-то поведать, но горе мешало ему говорить, и он отвернулся, чтобы не разрыдаться у всех на виду. Сидящие в обнимку возле мешков с зерном Пульхра и ее младший брат Агриппа только подняли к вошедшим заплаканные лица.

Управляющий рассказал, что с час¹⁶ тому назад в дом ворвались солдаты претория с утвержденным сенатом решением об аресте Публия и его жены. Центурион преторианцев открыто заявил, что решение было утверждено на основании донесения раба. Управляющий говорил об этом с каменным выражением лица, очевидно боясь, как бы кто-нибудь из присутствующих не уличил его в сострадании к арестованным врагам императора. Секст Кассий тяжело опустился на скамейку, сын его подошел к Гнею и обнял его за плечи. На лице у Луциллы обычное выражение недовольства сменилось нескрываемым ужасом.

Кассия больше не могла сопротивляться натиску воспоминаний. От страха в ней все сжималось. Она словно опять стала шестилетней девочкой, которую без всякой вины можно обесчестить и задушить по прихоти незнакомого ей человека, почему-то наделенного властью отнимать чужие жизни. И тут ей вспомнился Этеокл, передающий папирус незнакомцу в темном переулке. Почему он сразу спрятался, увидев процессию? Не узнать носилок своего хозяина он не мог. Кассия обмерла, поняв, что переданный незнакомцу лист может содержать донос. Если это действительно так, то за жизнь родителей нельзя дать и медного асса. Да и самой Кассии с братом вряд ли удастся уцелеть.

Более всего ее мучила мысль о том, что еще совсем недавно Этеокла можно было остановить — до того, как он вышел из дома. Остановить и проверить, что у него в руках. Кассия представила себе со всей возможной живостью, как всего лишь два часа назад вместо того, чтобы беспечно собираться в гости, ее отец мог бы поинтересоваться делами своего раба.

С Кассией происходило нечто весьма необычное. Она словно раздвоилась, и этот опыт ей был откуда-то знаком. Одна Кассия была здесь, в лавке, пристроенной к дому дяди, и сидела на скамье вместе с убитым горем отцом. Другая же находилась на два часа ранее на линии времени, в отцовском доме, и та, другая Кассия могла предотвратить несчастье. Для этого ей необходимо было сделать выбор. Отрезок времени, соединявший эти два момента, был в восприятии Кассии не прямой линией, а пучком бесчисленного числа тонких волокон. Каждое волокно означало отдельный ход развития событий. Выбрав какой-то один из них, Кассия должна была прожить его шаг за шагом, как бы скучно или неприятно это ни оказалось, и тогда она попала бы в настоящее с уже измененным участком прошлого.

«Откуда я все это знаю?», — стучал в ее голове вопрос, и вдруг Кассия вспомнила. Она делала то же самое тогда, в подвале, где ее — шестилетнюю — продержали всю ночь. Только в тот раз она ничему не удивлялась, потому что не знала, насколько необычным было то, что она делала. Почему же никто никогда не говорил Кассии о том, что события можно менять задним числом? Вероятно, догадалась девушка, таким вещам научить невозможно. Человек должен сам к этому придти. Ведь не учат же детей ходить: когда приходит должное время, они сами этому учатся.

Итак, поняла Кассия, люди могут менять свое прошлое. Шестилетняя девочка в подвале сделала именно это, и поэтому ни отец, ни брат не помнили эпизода с проникновением детей в отцовскую спальню. Ведь такого эпизода в новом витке времени уже не было. Секст и Кассия действительно не входили без спросу к отцу и не разворачивали его одеяние. Поэтому отец и сказал ей тогда, что его тога не была помята. Еще бы! Кассия помнила, как аккуратно она была уложена с помощью прищепок, державших сгибы. Никто ее не разворачивал, теряя прищепки, не таскал по полу и не мял.

Но, конечно, произведенное тогда Кассией изменение прошлого не могло предотвратить ареста семьи, ведь детские игры с отцовской тогой вовсе не были причиной ареста!

Кассия поняла, что если ее догадка верна и изменить прошлое действительно можно, то она обязана попытаться предотвратить встречу Этеокла с незнакомцем. Необходимо было выяснить, что содержалось на листе папируса, и кому он предназначался!

Та из двух Кассий, что находилась раньше на линии времени, взяв с собой двух рабов и оставив их у входа в спальню отца, ринулась внутрь, в нарушение всех заведенных порядков. В комнате Сексту Старшему помогал драпироваться в красивую белую с пурпурной каймой тогу его личный слуга, сириец по имени Бар-Ханина, сменивший несколько лет назад умершего Нестора. Римский всадник, собиравшийся совершить выезд на виду у людей, не мог отказаться от этого неудобного и теплого одеяния, несмотря на стоявшую в городе жару.

Кассия Луцилла отметила про себя интересное совпадение: все опять начиналось с отцовской тоги.

— Кассия! — воскликнул ошеломленный Секст, повернув к ней красное и блестящее от пота лицо. — Ты, кажется, ошиблась дверью. Влети ты сюда немного раньше, увидела бы меня в совсем уж неподобающем виде! Что за странное поведение? Если уйдешь прямо сейчас, так и быть — не буду рассказывать твоей матери.

— Отец, я не стала бы врываться к тебе без спроса, если бы не важные причины, — торопливо заговорила Кассия. — Мне необходимо сказать тебе что-то, но наедине. Пожалуйста, удали Бар-Ханину.

— Удалить? — Секст был озадачен. Тон тринадцатилетней дочери не оставлял сомнений в важности ее мотивов, но как он мог удалить раба посреди облачения в тогу? Ведь самостоятельно патриций не смог бы завершить это действие. Даже скинуть тогу без посторонней помощи было нелегко.

— Ладно! — нетерпеливо произнесла Кассия, поняв, в чем состоит затруднение отца. — Я подожду за дверью. Пусть только он поторопится.

И она вышла в каморку, где находилась лежанка Бар-Ханины. Двое слуг, заранее приведенных Кассией, почтительно стояли в коридоре.

Что-то в интонации ее последних слов или в выражении ее лица окончательно убедило Секста в том, что Кассия ведет себя подобным образом не из прихоти. Понукаемый им сириец быстро, хоть и в ущерб изысканности, завершил драпировку и вышел из спальни в свою каморку.

— Все трое, стойте здесь и ждите! — приказала рабам дочь хозяина. — Никуда не уходите! Вы скоро понадобитесь.

Лишь после этого Кассия снова вошла в комнату отца.

— Я думаю, Этеокл написал на тебя донос, — заговорила она быстро, понизив голос. Секст Кассий побледнел, его левая рука судорожно схватила в горсть ткань лиловой туники на правой части груди, которая, как того предписывал обычай, не была прикрыта тогой.

— Я боялся именно этого, — прошептал он, затем встрепенулся и с недоумением взглянул на дочь. — Но откуда ты это знаешь?

— Сейчас нет времени на объяснения. Этеокла надо немедленно остановить. Через некоторое время он передаст лист с текстом доноса какому-то человеку. Это произойдет в переулке, за три дома отсюда, если двигаться в южном направлении, и тогда уже ничего нельзя будет поправить!

— Ты видела сам текст? — спросил отец, не замечая, как дергается его щека.

— Нет, отец. Но лучше ошибиться, чем недосмотреть. Если окажется, что это не донос, я извинюсь перед Этеоклом, — недолго думая заявила Кассия, будучи уверена, что родители не допустят, чтобы их дочь так унизилась перед рабом. — Где он сейчас?

— Должно быть, в библиотеке. Я велел ему переписать текст Сафо. Хотя — зачем я это говорю? Ты же была при этом!

— Отец, поторопись! — Кассия уже не находила себе места от нетерпения. — Только не иди к нему в одиночку: он может попытаться убежать или даже напасть на тебя. За дверью тебя ждут трое рабов.

Отец бросился вон из комнаты со скоростью, которую позволяло ему величественное, но неудобное для передвижения облачение римского всадника. Кассия последовала за ним. Когда они подошли к библиотеке, Секст Старший запретил ей входить туда. Она кивнула, но подождав немного и услышав звуки борьбы, вошла внутрь.

Двое рабов держали вырывающегося Этеокла, третий — это был Бар-Ханина — с силой ударил его в живот, отчего писец обмяк и прекратил сопротивление. Сириец быстро обыскал Этеокла и вынул из складок его сероватой туники лист папируса. Секст Кассий, взяв лист, пробежался по нему глазами и, обратив на дочь полный ужаса взгляд, кивнул ей. Но Кассия и без этого кивка уже поняла по выражению его лица, что извиняться перед Этеоклом ей не придется.

Писца куда-то увели. Взволнованная семья собралась в атрии.

— Думаю, сегодня нам не до пиров, — молвил Секст Кассий. — Сейчас напишу Публию извинение и отправлю со слугой.

Кассия подавила порыв сказать, что Публий и его жена Метилия скорее всего уже схвачены преторианцами. Ей не хотелось быть вестницей несчастья. Дяде она решила помочь попозже — точно таким же способом, которым помогла собственной семье. Кассия опасалась, что прямо сейчас, пока она находится в собственном прошлом, ей не следует пытаться окунаться в еще более отдаленное прошлое. Что-то подсказывало ей, что такое многоступенчатое погружение может стать угрозой для ее рассудка, и она решила дождаться того мига, когда ее время догонит застывшее время более поздней Кассии — той, что находилась в лавке среди мешков с просом и зерном.

Между тем этот виток событий продолжал развиваться в своем обычном темпе, и его приходилось продолжать проживать миг за мигом.

— Кассия Луцилла, — торжественно произнес отец. — Клянусь Геркулесом, ты сегодня спасла всем нам жизнь! Мы должны принести благодарственные жертвы богам. Но как же ты узнала о доносе?!

Кассия колебалась: могло оказаться, что в обществе не принято говорить о таких интимных вещах, как изменение прошлого. Ведь неслучайно родные до сих пор ей об этом не рассказывали. Но все выжидающе смотрели на нее, и девушка решилась.

— Я сейчас нахожусь в своем прошлом, — сказала Кассия, полагая, что эта простая фраза все им объяснит. — Не знаю, почему никто из вас до сих пор не говорил мне, что люди могут менять свое прошлое, но сегодня я додумалась до этого сама. Надеюсь, вы объясните мне причины своей скрытности.

Отец, мать и брат уставились на нее во все глаза. Наконец Секст Младший, несмотря на то, что памятование недавней смертельной опасности все еще висело в воздухе атрия, не выдержал и прыснул.

— Кассия Луцилла! — строго произнесла мать. Она, как и отец, успела одеться к выезду. В расшитой серебром бирюзовой накидке-палле поверх изящной туники с орнаментом из четырехлистников, с диадемой на шее и браслетами на узких запястьях, с темно рыжими вразлет бровями, она выглядела бы красивой, если бы не застывшая неулыбчивость белого лица. — Отец задал тебе вопрос. Изволь ответить на него без иносказаний, — ты не на уроке риторики!

Списав удивительную недогадливость членов семьи на жару и пережитое потрясение, Кассия объяснила подробнее:

— Мы сегодня уже отправились в гости к дяде Публию. По дороге я выглянула из носилок и заметила, как Этеокл передал незнакомому человеку в переулке, за три дома отсюда, папирус с доносом. Я не сразу догадалась, что это донос, тем более, что Секст успокоил меня. Но потом, когда мы прибыли к дяде и узнали, что он и тетка Метилия арестованы из-за доноса раба, я испугалась, что лист Этеокла тоже мог содержать донос. Поэтому я вернулась в прошлое, чтобы вовремя предупредить отца, и сейчас это прошлое еще не закончилось.

Все вскочили со своих мест.

— Я поражен твоим поведением! — воскликнул с негодованием Секст Кассий. — Так шутить, когда речь идет о свободе и жизни моего брата!

— Кассия Луцилла, иди в свою комнату, — велела мать. — Ты проявила непочтительность к родителям. О твоем наказании мы поговорим позднее.

— Нет, Луцилла, — быстро сказал Секст Старший и коснулся руки жены. — Мы не накажем девочку. Не будем забывать, что сегодня она отвела от всех нас страшную беду. Вероятно, опасность, которой мы, благодарение Юпитеру, счастливо избежали, привела Кассию Луциллу в сильное замешательство и даже немного помутило ее сознание. Давайте уповать на то, что, когда она успокоится, ее рассудок прояснится.

Луцилла недовольно поджала губы и отвернулась, не став спорить с мужем.

Пока ждали ответа от дяди Публия, Секст Кассий распорядился, чтобы повар и его помощники накрыли стол для ужина в триклинии. Как и во многих других римских домах, здесь, если трапезы проходили в узком семейном кругу, не соблюдался древний обычай, предписывавший женщинам и детям сидеть рядом с мужчинами, возлежавшими на трехместных ложах посреди множества подушек. На обильных застольях лежать могли все члены семьи.

Правда, сейчас речь шла лишь о скромном ужине, приготовленном на скорую руку, и все уселись на стульях.

— Отец, как ты поступишь с Этеоклом? — спросила Кассия, доев свой бобовый суп, и теперь размазывая изящной серебряной ложечкой пасту из черных оливок на кусок мягкого, дорогого, очень белого хлеба.

— Дорогая, не думай об этом, — с неохотой отозвался отец. — Это не женские заботы.

— Как будто сама не понимаешь, — буркнул Секст Младший.

— Ты слышала, что сказал отец, Кассия Луцилла? — вмешалась мать. — Некоторыми делами занимаются лишь мужчины. Женщине незачем забивать себе голову тем, как ее отец, брат или супруг наказывает провинившегося раба.

— У нас нет особого выбора, дочь моя, — отец, вопреки своему предыдущему заявлению, вдруг пустился в объяснения. Казалось, он делает это в пику жене. — Даже предложи я ему прямо сейчас свободу и деньги, — пока Этеокл жив, мы не сможем жить спокойно. По закону, раб — моя собственность, и я могу поступить с ним, как пожелаю. Ты ведь знаешь: обычно я стараюсь не проявлять особой суровости, но сейчас ничего другого, как воспользоваться своим законным правом, мне не остается.

В это мгновение в голове Кассии словно раздался щелчок, и две ее ипостаси вновь объединились в одну. Прошлое догнало настоящее, но в этом настоящем семейство Пармензисов находилось дома, а не в лавке, где продавалось зерно. И никто, кроме Кассии Луциллы, не знал пока о судьбе Публия и Метилии.

Кассия вдруг почувствовала, как она устала от своих опытов по исправлению прошлого. Она знала, что отправленный отцом слуга с весточкой к Публию вскоре вернется и сообщит недобрую весть. У нее не было никаких сил вторично наблюдать горе родных. Она извинилась, сославшись на то, что ей нездоровится и, сопровождаемая сочувственным взглядом отца, удалилась в свою спальню.

Кассия была так обессилена переживаниями этого вечера, что на следующий день спала до полудня. Встав, она, разумеется, узнала об аресте дяди. Домашние ходили с мрачным видом, опустив головы и избегая вступать друг с другом в разговоры. Все были одеты в темные тона, словно уже находились в трауре.

Отменились все занятия, учителя не пришли, и теперь весь день был в распоряжении Кассии.

На улице бушевал ветер, разметав остатки вчерашней жары. Порой становилось даже прохладно, но это было приятнее, чем духота и зной. Кассия, походив немного по перистилю, вернулась в дом. Она надеялась собраться с силами, искупаться в бане, поесть и затем приступить к спасению дяди. Она не сомневалась, что ей это удастся, и поэтому не разделяла всеобщего уныния, но, чтобы не выделяться, надела в знак траура серую столу¹⁷.

Встретив между комнатами и купальней брата, Кассия спросила, что известно о дяде.

— Пока ничего. Отец отправился в тюрьму. Надеется что-нибудь выяснить. Как ты узнала об этом аресте вчера днем, раньше всех нас?

— Я все уже объяснила…, — Кассия осеклась, увидев возмущение на лице Секста и поняв, что брат по-прежнему не понимает ее. Тут ей пришло в голову, что когда она изменит прошлое, этого разговора не будет, и поэтому не так важно, что сейчас думает о ней брат. Чтобы прекратить обсуждение, Кассия добавила: — На самом деле я увидела это во сне.

Не дожидаясь отклика, она решительно продолжила свой путь в купальню в сопровождении рослой тридцатилетней британки Олуэн. Там рабыня долго массировала юную госпожу жилистыми руками, после чего Кассия велела ей удалиться и спустилась в теплую, подрагивающую, зеленоватую воду бассейна, казавшуюся сейчас живым, дышащим паром существом. Поплавав немного, девушка встала, опершись спиной о стену. Поднятые ею мелкие волны бились о камень, и Кассия чувствовала, как приливает в ней волнами гордость за совершенное ею открытие.

Накопленная вчера туманящая ум усталость была смыта без остатка, и теперь Кассия могла наконец ясно и отчетливо осознавать свои чувства. Она понимала, что никогда больше не будет прежней, ибо научилась менять прошлое. И спасла всю свою семью от смерти! Этого не сможет отрицать никто из домашних, как бы строго ни говорила с ней мать, и как бы ни пытался подтрунивать над ней брат.

Кассия вдруг почувствовала легкий испуг при мысли, что другие тоже, возможно, меняют иногда ее прошлое, как это делала она сама, и что она скорее всего о таких изменениях даже не подозревает. Ведь родители и брат не помнили, что происходило с ними в отмененном витке событий. Очевидно, события отмененного прошлого помнит лишь тот, кто его стер.

Было что-то жутковатое в мысли о том, что кто-то знает о ней то, чего она сама о себе даже не подозревает. Как она вела себя в загадочных, непроницаемых для нее участках прошлого, которые могли быть отменены другими людьми? Может быть, она проявляла там необыкновенную твердость духа перед лицом жестоких испытаний, но, не ведая об этом, все еще считает себя маленькой, худой, слабой и робкой Кассией! Или, напротив, некоторые обстоятельства выявили скрытые в ней пороки — жадность, склонность к распутству, отсутствие благочестия, — и некий человек, стерший эти обстоятельства, видит теперь ее насквозь!..

От подобной картинки Кассии стало немного не по себе, но она успокоилась, вспомнив, с каким непониманием были встречены накануне ее слова о том, что она меняет прошлое. Ей вдруг пришло в голову, что многие люди, вероятно, не догадываются об этой возможности влияния на события. Ведь Кассия и сама могла не узнать об этом, если бы не арест дяди.

Арест дяди! Кассии вдруг стало нестерпимо стыдно от того, что она медлит со спасением Публия и Метилии. Ведь их в эти мгновения почти наверняка повергали жесточайшим пыткам. Девушка решила, что она достаточно отдохнула для того, чтобы пуститься в очередное погружение в прошлое. Завтрак мог и подождать.

Приняв более удобную позу, Кассия Луцилла задумалась, с чего бы ей начать. Было непонятно, с какого момента следует менять прошлое, ведь Кассия ничего не знала о том, кем был раб Публия, написавший на него донос, и когда он это сделал. Кому он адресовал свой донос? В какую-то магистратуру¹⁸, в преторий, в городскую когорту? Как долго рассматривали донос прежде, чем было вынесено решение об аресте? Центурион преторианцев сказал, что это решение сената. Кассия уже знала из разговоров взрослых, что в таких случаях сенат обычно утверждает предложения императора. Вырисовывалась следующая картина: сначала раб написал донос и нашел способ передать его кому-то, затем этот кто-то сам или по цепочке доставил сообщение раба до сведения императора, тот, возможно, сначала велел собрать данные о доходах дяди Публия или сразу, без подобной проверки, решил наложить руку на его имущество, после чего заставил сенат принять решение об аресте. Сколько же времени все это могло занять?

Почувствовав, что размышления подобного рода способны заставить ее отказаться от своей затеи, Кассия решила погрузиться в прошлое на месячную глубину, надеясь, что уж месяца-то ей наверняка хватит. Она успеет вовремя убедить отца, что ему необходимо как-то заставить дядю Публия провести обыск у всех своих рабов и выявить доносчика. Ей стало жаль, что она не узнала у Гнея, как звали доносчика. Можно, конечно, было вытереться, переодеться и пойти искать двоюродного брата, но на это не хотелось тратить время. Кассия понимала: если она не начнет действовать прямо сейчас, любое промедление может заставить ее отказаться от спасения дяди, ввиду сложности предстоящей задачи.

Ведь Кассия должна была не просто вспомнить события месячной давности, но и заново прожить весь этот месяц, выполняя сотни и тысячи мелких и крупных действий, уже однажды ею совершенных. От мысли, что, помимо прочего, ей снова надо будет убеждать отца обыскать Этеокла, Кассии чуть не стало дурно.

Нет, колебаться далее было нельзя. Девушка прикрыла глаза и попыталась припомнить что-нибудь примечательное из тех событий, что происходили месяц тому назад. В голову пришел ужин в их доме с участием большого числа гостей. Дядя Публий так напился, что рабам пришлось унести его в бесчувственном состоянии. Днем позже — или, наоборот, раньше? — Кассия придумала изящное решение трудной геометрической задачи, и педагог в очередной раз высказал сожаление в связи с тем, что она не родилась мальчиком. В те же дни Кассия Луцилла была в сопровождении двух рабынь на Форуме, где ей понравился молодой провинциал с выразительными глазами, — Кассия питала слабость к юношам с таким, как бы говорящим, взглядом, — но тот не обратил на нее никакого внимания. Кассия тогда подумала о том, что до четырнадцатилетнего возраста, когда она станет совершеннолетней, остается меньше года, а избавиться от стеснительности и детской угловатости движений ей так до сих пор и не удалось.

Однако все это были обычные воспоминания, лишенные живости переживаемых прямо сейчас событий. Кассия чувствовала: таким образом изменить прошлое она не сможет. Тогда, вспомнив вчерашний опыт, она попыталась вновь ощутить присутствие таинственных волокон, соединяющих прошлое и будущее, и ей это удалось.

Вскоре Кассия поняла, что уже на глубине, составлявшей примерно восьмую часть суток, волокон стало так много, а их переплетение — столь густым, — что они заняли все воображаемое пространство. Опускаться глубже было страшно. Ни о каком погружении на месячную давность не могло быть и речи! Кассия была убеждена, что она на это просто неспособна. Ее рассудок не сумеет распутать бесчисленную ткань возможных витков времени.

Девушка открыла глаза и в отчаянии ударила по воде кулаками, понимая, что со спасением дяди Публия и его жены она опоздала.

Примечания

9

Атрий — первоначально так назывался в древней Италии большой центральный зал, вокруг которого группировались другие комнаты в городском доме или на загородной вилле. Во времена империи атрии практически превратились в помещения для приема гостей.

10

Т.е. около 5.5 — 6 м.

11

Клиенты — бедные римляне, часто вольноотпущенники, которые находились под покровительством богатого патрона и получали от него материальную поддержку. Они обычно сопровождали патрона в присутственные места, призывали людей голосовать за него на выборах на общественные должности т. п.

12

Принцепс — первый в списке сенаторов. Начиная с Октавиана Августа, этот термин фактически превратился в один из эпитетов императора.

13

Имеется в виду Юлиева Курия — здание, где заседал римский сенат.

14

Курций (Curtius) — от латинского curtus, «укороченный, срезанный».

15

Перевод с древнегреческого Викентия Вересаева.

16

Древнеримский час не совпадал с современным. Римляне делили сутки на светлый и темный промежутки, а затем каждый из них — на двенадцать часов. Таким образом, в зависимости от сравнительной длительности этих промежутков зависело то, какой час — дневной или ночной — оказывался длиннее. Например, зимой дневной час мог длиться где-то около двух третей часа (в нашем понимании этого слова), а летом — около полутора часов. Общепринятого деления часа на равные промежутки (т.е. минуты и секунды) еще не было.

17

Стола — длинное просторное платье.

18

Магистратура — общее название многочисленных государственных должностей в Древнем Риме (консулы, преторы, эдилы и т.д.). Магистратор — государственный чиновник.