Возвращение в будущее

Мария Цейтлин, 2015

Книга Марии Цейтлин – настоящий подарок для тех, кому по душе неспешные семейные саги, истории семьи на протяжении поколений. Судьбы, переплетенные с трагедиями и праздниками 20 века и вызовами века 21… Роман написан с великолепным чувством историцизма, понимание эпохи. И это при том, что его автору его – еще совсем молодой писатель, израильтянка Мария Цейтлин. Роман будет интересен и поклонникам творчества Дины Рубиной, Людмилы Улицкой, Маргариты Хемлин.

Часть II

Война (1941–1945)

I. 22 июня

Воскресному утру 22 июня 1941 года суждено было стать чёрным днём в календаре всех граждан нашей тогда ещё необъятной страны. Обычное летнее утро обернулось кошмаром, перевернуло жизнь миллионов людей.

Сразу после завтрака я убежала к Ите. Дома были только она и Галя. Давид Ааронович и Цива Меировна ушли на рынок, Меир ночевал у друзей. Вчера мы с Итой кое-что задумали и сегодня решили это исполнить.

— Принесла? — спросила Ита.

— Да. А ты приготовила?

— Да, вот, — показала она небольшой свёрток, — пошли!

Когда мы с ней выходили из дома, я увидела краем глаза почтальона, вручающего Гале конверт, и до меня донеслось слово “повестка”, но мне и в голову не пришло придать этому значение. Мы с Итой отправились по берегу Дубровенки в сторону “нашего оврага”. Это был неглубокий овраг, скорее похожий на большую, длинную яму под дубом. Забравшись туда, каждая из нас достала то, что принесла с собой. Ита вынула из свёртка маленькую жестяную коробочку, а я сложила туда кое-какие детские безделушки. Затем, вырыв ямку, мы положили туда наш “клад”.

— Когда-нибудь мы придём сюда, откопаем её и вспомним наше детство, — сказала я.

— Да. Только сделаем это непременно вместе, — добавила Ита.

Мы не заметили, как пролетело время. Было уже, должно быть, около полудня.

— Пойду я, — сказала Ита. — Родители, наверно уже вернулись, мама будет меня искать.

— Подожди, — остановила я её, — мама что-то хотела передать тёте Циве, просила, чтобы ты зашла к нам.

— Ну, пошли.

Мы спустились к речке, перешли мост, поднялись по холму к нашему дому. Нечто странное происходило на Вербовой улице. Толпа людей собралась возле репродуктора. В зловещей тишине громко, отчётливо звучали слова:

“…германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке…”

Послышался женский плач. Мы с Итой переглянулись. Страшный смысл происходящего сразу дошёл до сознания, и в эту минуту мы поняли: наше детство кончилось.

“…Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены…” — продолжал звучать голос…

— Мне надо домой! — и, порывисто обняв меня, Ита побежала вниз к реке. Больше я её не видела.

Забежав домой, я увидела всех наших собравшихся возле радиоприёмника. Женщины тихо плакали. Мужчины серьёзным озабоченным взглядом смотрели в пустоту. Дети притихли, поняв, что происходит что-то важное и нехорошее.

“…Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключён договор о ненападении…”

— Гиля, — тихо позвала я.

— Война, — отозвался брат.

Я посмотрела на него и увидела, как он изменился. Мой старший брат, порой шаловливый, озорной, всегда такой весёлый, насмешливый, неунывающий, стал вдруг серьёзным, задумчивым и сейчас ещё больше был похож на папу. Он словно в одночасье повзрослел. Детство закончилось в один миг: война положила ему конец. Я почувствовала безумный страх за него. “А вдруг его заберут на фронт? Да нет же, нет! Конечно, не заберут, ему ведь только пятнадцать! А вот Меира заберут, ему уже исполнилось девятнадцать…” По радио продолжал звучать голос Молотова, призывая народ сплотиться и дать отпор врагу:

“…Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу… Враг будет разбит. Победа будет за нами”.

Ни у кого не было и тени сомнения в этом. Но до тех пор, пока враг не будет разбит? В глазах у каждого стоял немой вопрос: “Что нас ждёт?”

Утром следующего дня мы провожали на фронт Айзека Сидаревского. Все плакали, обнимали его, наказывали беречь себя и непременно вернуться живым! Сара, рыдая, долго не могла отпустить его. Никакими словами не описать эту картину боли, страха, горя, любви. Сердце жены чувствовало, что больше она его не увидит. “Береги себя и детей”, — сказал он ей и вышел. Он не хотел, чтобы его провожали, и простился со всеми дома.

Так уходил на фронт не только Айзек Сидаревский. Так уходили мужчины почти из каждого дома на нашей улице, и с других улиц, и городов, и деревень всей нашей страны. Уходили молодые, красивые, здоровые, сильные, оставляя свои дома и семьи, уходили, чтобы, возможно, уже не вернуться. Мы смотрели, как идут на фронт соседи, знакомые, как их со слезами провожают матери и жёны. Хаим, сын тёти Гиси, был призван в десант. Также получил повестку Боря, сын тёти Ханы. К счастью, нашей маме не пришлось провожать на фронт ни мужа, ни сына. Папа по документам был старше призывного возраста; то, что в Гражданскую войну позволило ему пойти на фронт, сейчас дало возможность избежать призыва. Он был призван в войска тыла.

А через три дня нас начали бомбить.

II. Сон в руку

Уже на четвёртый день войны — 26 июня — немцы бомбили Могилёв.

С той самой минуты, как объявили о вторжении германских войск и начале войны, радио у нас не выключалось, мама прислушивалась к каждому звуку, в тревоге ожидая новостей. Нас она от себя не отпускала, и очень боялась за папу — он служил в МПВО.

Двадцать шестого июня по радио передали, что на Могилёв движутся немецкие самолёты и людям центра города надлежит бежать прятаться в большой овраг.

На сборы у нас оставались считанные минуты. Мама схватила документы из шкатулки и какие-то бумаги, пару красивых отрезов, что попались ей под руку, завязала в узелок, вручила его Гиле, взяла на руки Алика, и мы выбежали из дома. Мама впереди, мы с Гилей за ней. На улице я обернулась и взглянула на дом. “А вдруг я больше никогда не увижу его?” — подумалось мне. Как странно, иногда молнией мелькнувшая мысль оказывается пророческой! Доля секунды, и я снова бегу, увлекаемая братом, который крепко держит меня за руку. Соседи с Вербовой и с примыкающих улиц, как и мы, бежали в укрытие. Уже ясно слышался в небе рёв самолётов.

Люди бежали вниз, к оврагу, куда было велено. Каким-то чудом папа нагнал нас и в овраг мы уже прыгали все вместе. Оглушительный рёв мотора раздался прямо над нашими головами. Мы едва успели упасть на землю. Из всех нас один Алик, упав навзничь, оказался лицом к небу. Детские глаза видели чёрный самолёт, несущий смерть…

Раздался взрыв, страшной силы оглушительный грохот. Земля задрожала. Нам показалось, что мы уже лежим на дне могилы, и края оврага смыкаются над нами. Одна большая братская могила, вырытая природой и засыпанная вражеской бомбой. Я тихо заплакала и вдруг почувствовала руку брата на своём плече.

— Мы живы, Лизка, ты чего? — услышала я.

В самом деле, мы были живы. Подняв голову, я увидела, что люди на дне оврага так и лежат, как упали, потихоньку поднимаются с земли, все целы и невредимы. Где же был взрыв?

По счастливой случайности, бомба, предназначенная для оврага, где прятались люди, упала на гору и, попав в дом, разнесла его в щепки. Мы увидели пламя огня над нашей улицей. Понять, где именно горели дома, было невозможно. Папа побежал посмотреть, что случилось. Мама попыталась было его остановить.

— Я должен, Лена! Я должен! — крикнул он и побежал наверх.

Вокруг слышался плач и стоны женщин. Люди, что были в овраге, не знали, куда бежать, многие боялись возвращаться в свои дома, не зная, что их там ждёт. Другие, напротив, бежали прочь. Где ещё упали бомбы, мы не знали.

Мы так и остались в овраге в растерянности, не зная, куда идти и что делать. Вернуться домой не решались. Увидеть, во что превратилась наша улица — тоже не могли отважиться. Так и сидели, прижавшись друг к другу и пытаясь осмыслить то, что произошло… Наконец, мы увидели папу: он спускался с холма. Вернувшись, он сообщил, что наш дом, слава Богу, цел. Но наверху, возле синагоги, дом, где жила русская семья, разрушен, горят ближние улицы. Мама вспомнила свой сон и предчувствия последних дней… Немного опомнившись и придя в себя, она приняла решение.

— Нельзя здесь оставаться, Абраша. Пойдём к отцу! — сказала она папе. — Там решим, что делать.

Папе ничего не оставалось, кроме как согласиться. Домой, на Вербовую, мы уже не вернулись. Прямо из оврага, в обход, с тем жалким узелком, который мама успела собрать в последние минуты перед бегством, мы отправились к дедушке в Сельцы, не подумав в панике, что идём прямо в сторону фронта.

III. К дедушке

Сельцы расположены в десяти километрах к юго-западу от Могилёва по обеим сторонам трассы Могилёв-Бобруйск. Своё название местечко получило от слова “селение”. Вся его земля входила в состав колхоза имени Ворошилова. Подавляющее население местечка было еврейским, занималось земледелием, а также промыслами, в основном извозом.

Мы отправились в Сельцы пешком, по шоссе от центра города. Проходя мимо любимого парка на валу, вспомнили, что всего несколько дней назад были здесь, слушали музыку, стоя наверху на смотровой площадке, любовались красотой Днепра и этим зелёным морем старых высоченных деревьев с пышными раскидистыми кронами… Всего несколько дней назад были мир, покой, радость, безоблачное счастье. А сегодня мы бежим, покинув свой дом, растерянные, напуганные, не зная, что нас ждёт в пути…

За парком по обе стороны шоссе расположены жилые районы, потом начинаются территории заводов одного, другого, третьего… Дальше, за городом, поля по обе стороны шоссе. После — посёлок Буйничи на пути, дальше полкилометра дороги проходит возле леса, и за ним Сельцы. Все десять километров пути наш маленький братик, конечно, не мог пройти сам; то маме, то папе приходилось нести его на руках.

Собравшись к дедушке, мы даже не подумали прежде заглянуть домой, взять хоть какие-то вещи. Лёгкая одежда, которая была на нас в минуту бегства в овраг, уже не защищала от прохладного ветра, так как дело было к вечеру. Мы шли, плохо понимая, что делаем, думая лишь о том, что чудом избежали смерти, что мы вместе, целы и невредимы. Вновь и вновь нам слышался рёв самолёта и страшный взрыв, унесший жизнь целой семьи. Мы боялись повторной бомбёжки, особенно страшно было идти почти два километра через поля, где ни укрыться, ни спрятаться. Но всё было тихо. Десять километров мы отшагали без приключений. К вечеру добрели до Сельцов.

Увидев нас, дедушка обрадовался, кинулся всех обнимать:

— Живы! Барух аШем, живы! Молодцы, что пришли! Что с нами было, когда мы узнали, что Могилёв бомбили! Если бы вы не пришли, я бы завтра сам к вам отправился! А как Гися? Хана? Дети? Где они? Что с ними? Их не было с вами? Вы их не видели?

— Не знаю, папа, ничего не знаю. Нам сообщили, что летят самолёты и надо бежать в большой овраг. Мы побежали. Едва успели лечь на землю, полетели бомбы. Прямо над нашими головами самолёт пролетел. В овраге столько людей было! Они, видимо, туда хотели бомбу сбросить, не рассчитали, и она чуть в сторону попала, в дом на нашей улице. Дом возле синагоги. Я знаю эту семью… Сгорели в огне… Нам с оврага было видно пламя. На долю секунды раньше упади эта бомба, нас бы уже не было. Столько людей погибло бы!

— А ваш дом? — спросила тётя Зелда, — ваш дом цел?

— Наш цел, — ответил папа. — Пока цел.

— Не думай о плохом!

— Ладно, — сказал дедушка, — успеем ещё обо всём подумать. Надо вас пока разместить. Зелда, что у нас с постелью? Найдётся для всех?

Зелда пожала плечами. Лишней постели на пять человек у неё не было.

— Придумаем что-нибудь, — сказала она. — Как же вы так ничего с собой не взяли?

— Не до того было. Взяла, что успела, вот… — мама развязала узелок и стала доставать нехитрые пожитки, которые в спешке успела схватить. В узелке оказались два красивых отреза из тех запасов, что хранились у мамы, по одной смене белья каждому, документы и… грамоты мои и Гилины. Те самые почётные грамоты с портретами Ленина и Сталина, что мы с братом исправно получали каждый год, грамоты, которыми наша мама так гордилась, и которые так бережно хранила в своей шкатулке.

— А это что такое? — удивлённо спросил дедушка, указывая на грамоты. — Это вместо одежды, вещей необходимых, ты спасала бумажки?

Мама посмотрела на дедушку так, будто он сказал нечто кощунственное. Крайне удивлённая и поражённая его словами, она воскликнула:

— А что я должна была делать? Оставить их дома? Чтобы фашистам достались портреты Ленина и Сталина?!

Что можно было возразить на эти слова, полные слепой, беззаветной веры? Дедушка даже не попытался.

Увидев, что устроить нам нормальный ночлег будет практически невозможно, дедушка решился ехать в Могилёв на Вербовую за нашими вещами и постелью.

Поскольку в местечке его очень уважали, ему не составило труда организовать подводу. На ночь глядя, мы не пустили его ехать, убедив, что как-нибудь переночуем одну ночь. Алика, после долгих уговоров, уложили вместе с Мишей. Слёзы, капризы, частые смены настроения и внезапные припадки — это то, что явилось следствием нервного потрясения от увиденного им в овраге во время бомбёжки. Маме стоило больших трудов успокоить его и уложить спать. Мы с Гилей прикорнули на диване. Родители же полночи провели в разговорах и обсуждении дальнейших действий. Какой уж тут сон, несмотря на усталость и пережитое волнение!

Рано утром, как только рассвело, дедушка запряг телегу и отправился в Могилёв за нашими вещами. Мама ему подробно объяснила, где что лежит, и что из постели и одежды надо привезти. Папа хотел поехать с дедом, но мама стала упрашивать его не делать этого. Тётя Зелда присоединилась к её словам, умоляя брата не ехать. Напора жены и сестры отец не выдержал и остался с нами.

Как быть? Что делать? Вопросы эти оставались без ответа. Папа твердил о возвращении в Могилёв, куда его призывал долг. Он только хотел нас устроить и убедиться, что мы все в безопасности. Хотя, какая уж тут безопасность! Все понимали, что в данный момент это просто утопия. Мама и слышать не хотела о том, что придётся расстаться. Тётя Зелда предложила всем остаться в Сельцах. Брата тоже не хотела отпускать. “Вместе легче беду пережить” — сказала она. Так они втроём сидели, говорили, решали, пытаясь найти выход там, где его не было. Мы, дети, молча слушали, стараясь угадать, какое же решение примут родители. Тут маленький Миша, который стоял в сторонке и внимательно прислушивался к разговору взрослых, подошёл к нашей маме, обнял её и сказал:

— Оставайтесь все у нас! А если немцы придут, мы сможем в лесу спрятаться.

Мне показалось, что все, кто был в комнате, похолодели, услышав слова семилетнего ребёнка. Он сказал то, что никто не осмеливался произнести вслух, будто боясь, что дьявол услышит роковые слова и в точности их исполнит. Все об этом думали, но ни у кого не поворачивался язык сказать: “А если немцы придут…”

IV. Решение мамы

Обронённые Мишей слова, повисли в воздухе. Никто не отважился продолжить затронутую мальчиком ужасную тему. В тяжёлом молчании прошло несколько минут. О чём думали все и каждый, не трудно догадаться. А я вдруг подумала, каково должно быть нашим родителям в это жуткое время? Ведь на них лежит ответственность не только за свою собственную жизнь, но и за наши жизни. Не хотела бы я оказаться на их месте…

Молчание нарушила тётя Зелда. Подойдя к окну и глянув на улицу, она в тревоге сказала:

— Где же Исаак?

Уже два часа как дед должен был вернуться! Часы давно пробили полдень. Мы все ужасно волновались за дедушку, считали минуты до его возвращения. Больше всего боялись, чтобы бомбёжка не застала его по дороге; телега, гружённая добром, одиноко бредущая по дороге, не приведи господь, представляет собой отличную мишень. Мама уже сто раз пожалела о том, что мы отпустили деда.

— Может, случилось что? Где он так долго? — волновалась Зелда.

Но вскоре, словно он только и ждал слов жены, дедушка появился на дороге с подводой, полной нашего “добра”.

Мы все вышли, чтобы помочь разгрузить телегу. Там оказались подушки, перины, постельное бельё, кое-какая утварь, целый мешок одежды, еще мешок с чем-то. Разбирая вещи, Гиля пожал плечами и проворчал:

— И стоило за этим барахлом тащиться десять километров туда и обратно, рискуя попасть под бомбы!

— Постель и одежда — это не барахло, — возразила я брату, — мама просила дедушку привезти только самое необходимое.

— Да ладно! Рисковать ради тряпок! Понимаю, в бой идти, немцев душить, танки их подрывать, бомбить их, как они нас, пробраться к ним разведчиком… Мало ли что! Но рисковать жизнью ради подушек и кастрюль!

— Нет, конечно, ради подушек не стоит! — согласилась я.

Дедушка рассказал нам, как съездил. Сказал, что виделся с Ханой и Гисей. Они живы-здоровы. Мальчиков — Хаима, Гидика и Борю — забрали на фронт. Да хранит их Бог! Мама спросила, не слышали ли сёстры что-нибудь о Гитл? Есть ли связь с ней? Нет, сокрушённо отвечал дедушка, никто ничего о ней не знает. Он сам очень тревожится за неё и малышей. Узнать что-то можно только съездив в Быхов, за тридцать пять километров отсюда, а сейчас ехать туда невозможно: немец наступает, и пускаться в такой путь очень опасно, да и все дороги уже, наверное, перекрыты… Мы со щемящим сердцем слушали рассказ деда. Потеря всякой связи с любимой тётей сильно беспокоила и надрывала сердце. Ощущение бессилия что-либо сделать или изменить сводило с ума…

Остаток этого дня прошёл в хлопотах по поводу нашего обустройства. Для дедушки, опечаленного отсутствием известий о Гитл, наше присутствие в доме было как бальзам на душу. “Для всех место найдётся” — говорил дед. Тётя Зелда устроила нас в отдельной комнате, освободила нам шкаф для постели и вещей, выполняя долг гостеприимства, потеснила своих детей, чтобы выделить нам лишнюю кровать.

Рано утром следующего дня я проснулась от того, что сквозь сон мне смутно послышался чей-то плач, и до сознания эхом донеслись слова: “Что я наделала?!”

Открыв глаза и окончательно прогнав сон, я увидела маму, сидящую на кровати рядом с папой; схватившись руками за голову, она вновь и вновь повторяла:

— Что я наделала! Что я наделала! Как я не подумала! Как я могла сделать такую глупость!

— Мы все были в шоке, не понимали, что делали, — пытался её успокоить папа.

Но мама не слушала его. Она продолжала сокрушённо качать головой. Наконец, приняв решение, она подняла голову и сказала:

— Мы здесь не останемся. Надо уходить отсюда.

— Ты хочешь, вернуться домой?

— Нет, не домой. Надо совсем уходить, уезжать отсюда как можно дальше. Сегодня же!

Мама встала и в самом деле начала собираться. Папа растерянно посмотрел на неё и проговорил:

— А как же, Леночка… отец…

Мама повернулась к нему, в её красивых тёмных глазах сверкнула решимость. И она сказала твёрдо:

— Здесь нельзя оставаться. Я не хочу увидеть, как у меня на глазах будут убивать моих детей.

Дедушка, узнав о решении мамы, не стал ей возражать и уговаривать остаться. Он только тяжело вздохнул и, печально взглянув на неё, сказал:

— Моя дочка уже взрослая. Я не имею права ей указывать, как поступать. Если ты считаешь, что это для вас будет лучше, что это правильно, делай, как знаешь. Бог вас сохранит, где бы вы ни были.

Мы недолго собирались. Мама сложила и убрала в шкаф нашу постель и вещи, которые дедушка привёз, прибрала в комнате и велела нам с Гилей собраться. Сама одела Алика, выдержав все его капризы, — он ещё не оправился от нервного потрясения, взяла тот же самый узелок, с которым мы пришли к деду, не подумав добавить в него хоть какие-нибудь вещи, и мы вышли прощаться.

Мама в волнении обняла деда и, с надеждой глядя ему в глаза, спросила:

— А может, вы тоже с нами поедете? Зачем вам здесь оставаться? Бог знает, что может случиться! Поедем с нами!

— Куда мне уже ехать, Лена! Тут всё бросить…

— Папа, да бог с ним, со всем добром, с домом! Зелда, подумай о детях, поехали бы все вместе!

— Нет, Лена, — покачала головой тётя Зелда, — не просто это…

— Папа, а если, не дай бог, немцы… Что с детьми будет? — не унималась мама.

Дети, все трое, — Малка, Эстер и Миша — стояли тут же, рядом с нами. Они, как и мы с Гилей, молча смотрели на то, как прощаются взрослые. Их мать плакала, обнимая своего брата, отец прощался с их старшей сестрой. Я уверена, что все мы думали лишь об одном: “Суждено ли нам ещё встретиться?”

— Будет только то, что должно быть… “Обратится злой замысел, который он задумал на иудеев, на голову его”^[2]. Храни вас Бог! — сказал дедушка. Это были его последние слова. Ещё раз обняв нас и поцеловав, он начал читать молитву.

V. Поезд

Итак, оставив все вещи, привезённые дедушкой, не взяв с собой ничего, кроме того же скромного узелка, мы отправились назад в Могилёв, чтобы сесть в поезд, идущий на восток страны, подальше от линии фронта, которая с каждым днём и часом всё ближе и ближе подходила к нашему городу.

Маме не удалось убедить семью дедушки пойти с нами. Также ей не удалось уговорить тётю Зелду доверить нам хотя бы маленького Мишу. Простившись с ними, мы двинулись в обратный путь по той же дороге, по которой два дня назад пришли в Сельцы. Для того чтобы попасть на нужную нам железнодорожную станцию, мы должны были, вернувшись в город, пройти через центр, выйти на Пионерскую, и уже оттуда по Ленинской добраться до вокзала.

Всю дорогу до города сцена прощания стояла у меня перед глазами. Я видела деда Исаака, который стоял возле калитки дома, рядом с женой и тремя детьми. В глазах у них стояли невыплаканные слёзы. Дедушка читал молитву, а Миша долго махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду.

— Папа, а что дедушка говорил на иврите? Он молился?

Отец тяжело вздохнул и ответил:

— Дедушка прочитал благословение… Да, он молился за нас. Он всегда будет молиться за нас.

Папин голос задрожал. Он очень любил своего тестя и шурина. Мама молчала, только тихие слёзы изредка капали из глаз. Всеобщее молчание нарушал только Алик, да время от времени отвечавший ему Гиля.

Домой на Вербовую улицу мы так и не зашли. Спешили прямо на вокзал. Но проходя по Пионерской не могли не заглянуть к тёте Гисе. Мама боялась, что мы её не застанем, и она не сможет попрощаться со старшей сестрой. Но нам повезло — тётя оказалась дома. Она была одна с дочерьми; сыновья уже были на фронте. Лиза и Маня кинулись нас обнимать, целовать маму. Тётя рассказала, что виделась с Ханой, но от Гитл по-прежнему нет никаких вестей. По радио ежедневно тревожные сообщения, немцы всё ближе к Могилёву; каждый день тысячи жителей города работают на строительстве оборонительных сооружений… Мама спросила сестру, не собираются ли они уезжать из города. Гися сказала, что они думали об этом, но ещё подождут, посмотрят по ситуации. Мы пробыли у них не больше часа. Сегодня же надо было успеть на поезд. Снова начались прощания, слёзы, боль…

От тётиного дома до вокзала нам нужно было отшагать ещё два километра по Пионерской, и затем по Ленинской улице. Уставшие, порядком проголодавшиеся, хотя тётя и накормила нас, чем смогла, мы шли по улицам родного города, движимые лишь одним желанием — поскорее сесть в поезд. Нам оставалось свернуть в последний переулок, как вдруг завыла сирена — сигнал воздушной тревоги. И почти сразу послышался рёв моторов. Куда бежать, мы не знали. Люди вокруг поспешили в укрытие, мы попытались бежать за ними. Но… какое укрытие, когда самолёт над головой? Поздно. Мы просто упали на тротуар. Зловещий рокот мотора и вой сирены слились в единый наводящий ужас адский звук. На всю жизнь звук летящего самолёта остался для меня символом кошмара. Я не могу слышать его и не вздрагивать при этом, каждый раз вновь возвращаясь в те дни, когда моя семья бежала под немецкими бомбами.

Раздался взрыв. Нам показалось, что бомба попала в здание, возле которого мы были, и сейчас обломки полетят прямо на нас. А рядом находилось здание завода, и рукой подать до вокзала. Видимо, одно из этих мест и было целью фашистов. “Вокзал!.. Туда бомба попала!.. На станцию метили! Верно, поезд взорвали, гады! Не уедем теперь!” — слышалось со всех сторон. Народ побежал на станцию. Оказалось, что бомба, по воле случая, упала на пустырь, метрах в семидесяти-восьмидесяти от железнодорожных путей, почти не причинив вреда.

Между тем, поезд, стоящий на станции, был уже готов к отправке. Нам предстояло ехать в товарных вагонах. Но после всего пережитого, это была такая мелочь! Толпа повалила в вагоны. И тут папа нам объявляет, что не может ехать с нами. Долг призывает его вернуться на службу. Он только хочет увидеть, как мы сядем в поезд. Мама стала убеждать его:

— Да брось ты! Садись, поезжай с нами! Ничего тебе за это не будет! Война ведь! Да и кто тебя искать станет?

— Вот именно потому, что война, я должен остаться…

— Абраша, ну куда я с детьми одна? Мы же пропадём без тебя!

Отец посмотрел на нас. Вероятно, во взгляде наших глаз, с мольбой смотрящих на него, папа увидел нечто такое, что заставило его принять решение ехать с нами. Взяв на руки Алика и велев нам не отставать, папа пошёл к поезду.

Возле вагона было не протолкнуться. Люди садились в поезд, кто с чемоданом, кто с сумкой или большим узлом; на многих было надето по нескольку кофт, одна поверх другой. На нас поглядывали удивлённо и сочувственно: отсутствие багажа и тёплых вещей вызывало жалость. В скоплении людей мы рисковали быть оторванными друг от друга. Если бы папа не держал меня крепко за руку, я сама не смогла бы подняться в вагон. И вдруг мы услышали мамин крик:

— Мой узелок!!! Я уронила узелок! Помогите, кто-нибудь, ради бога! Это всё, что у меня осталось от дома!

Этот маленький узелок-путешественник, наше единственное имущество, выскользнув из маминых рук, упал под поезд. Мама последняя из нас поднималась в вагон и уронила узелок в тот момент, когда передавала папе Алика. Этот упавший на рельсы узелок оказался последней каплей, — мама не выдержала и разрыдалась.

— Женщина, держите ваш узелок! — услышали мы.

Какой-то парнишка, сжалившись, полез под поезд и достал его.

— Спасибо, спасибо вам! — говорила мама, вытирая слёзы, которые, найдя себе выход, уже не хотели прекращаться.

Наконец, посадка была закончена, двери вагона задвинуты. Эшелон тронулся.

С того самого момента, как мы услышали по радио сообщение Молотова о вторжении германских войск, всё, что происходило, было ужасно: бегство в овраг, поход в Сельцы и обратно, прощание с родными, наконец, последняя бомбёжка. Я делала, что мне велели, шла, бежала, падала на землю… но поверить в реальность происходящего не могла. Я не могла постичь всего ужаса этой действительности, мозг тринадцатилетней девочки не способен был осмыслить того, что творится вокруг. Но теперь я поняла. В тот момент, когда эшелон тронулся с места, я осознала, что покидаю родной город, что оставляю дом, где я родилась, где родились мои братья, где были счастливы мои родители. И этот дом, где прошло наше детство, мы, возможно, уже не увидим. В полутьме вагона не видны были мои слёзы, я могла не скрывать их. Я закрыла глаза, и под стук колёс, картины прошлой жизни, как в калейдоскопе, пронеслись передо мной.

Я увидела наш дом… огород перед домом… пугало возле калитки… Гиля завязывает ему галстук и, довольный, любуется своим творением… Я увидела себя, прыгающей в классики, играющей с Итой в куклы у неё дома… Её кукольная мебель, приводящая меня в восторг… Вот мы бегаем по оврагам, плещемся в речке… А вот в начале Вербовой улицы появляется папа с коробкой пирожных в руках, и мы, радостные, бежим ему на встречу. Ещё я вспомнила любимую тётю Гитл, наши прогулки по городу. Вспомнила, как мы с мамой ходили кататься на каруселях, как с папой гуляли по Первомайской и ели мороженое… И много, много других, таких же обыденных, но таких дорогих сердцу, счастливых мгновений. Всё это было совсем недавно, недели не прошло с рокового дня. А сегодня нас, как скот, в товарных вагонах гнали вглубь России на Урал, в далёкий Челябинск.

Мы сидели на полу вагона в жаре и духоте, без хлеба, без воды.

— Есть хочется, — устало прошептала я сидящему рядом брату.

— Что же ты у тёти ничего не поела, — вздохнув, отозвался Гиля. — Как маленькую надо было уговаривать. Знала же, какой путь предстоит.

— Не могу есть, когда на душе кошки скребут.

— На, держи, — Гиля протянул мне два сухаря — последние, что оставались в мешочке, который всунула нам при расставании тётя Зелда.

Родители ехали молча. Мама, измученная всем пережитым, прислонившись к папиному плечу, прижимала к себе спящего Алика.

Должно быть, мы отъехали уже далеко от Могилёва. Примерно через три часа поезд прибыл в Кричев — городок на востоке Могилёвской области.

VI. Снова вместе

Кричев в то время был небольшим городком на востоке Белоруссии недалеко от границы с Россией. Здесь эшелон остановился и нам объявили о пятнадцатиминутной стоянке. Мы вышли из поезда, чтобы подышать свежим воздухом и выпить воды. Люди старались не отходить далеко от своего вагона, чтобы не потерять его из виду.

Папа помог нам спуститься с поезда и, убедившись, что мы хотя бы попили воды и нас больше не мучает жажда, сказал маме:

— Лена, постой с детьми, я схожу, куплю вам поесть. Дети голодные.

— Минут через десять поезд отходит…

— Я успею, — сказал папа и побежал разузнать, где достать что-нибудь съестное.

Маме не удалось удержать отца. Прежде, чем она успела опомниться, папа скрылся из виду. Мама осталась с нами одна возле поезда, куда уже возвращались пассажиры, поскольку время стоянки истекало. Мы тоже поднялись в вагон в надежде, что папа вот-вот появится. С каждой минутой росло мамино беспокойство. Десять минут истекли, а папы всё не было. Уже стали закрывать двери вагонов. Мы поняли, что папа не успеет на поезд, и уже хотели было сойти, но не успели: дверь вагона задвинули, и через минуту эшелон тронулся.

Ужасная ситуация — потерять в пути близкого человека, который, отстав от поезда, остался совсем один, а ты удаляешься от него на этом поезде всё дальше и дальше. А что должен был испытать отец, видя, как поезд уносит вдаль его семью?

Вначале мама растерялась, потом, поняв ужас ситуации, разрыдалась. Мы с Аликом последовали её примеру. Один Гиля ещё способный рассуждать здраво, глядя на наши рыдания, не выдержал и сказал:

— Ну, зачем слёзы лить? Можно же на следующей остановке сойти и там папу дождаться. Он ведь наверняка пойдёт следом за поездом.

— И правда, милая, чего реветь? Послушай сына, — вмешалась наша соседка по вагону, пожилая женщина, примостившаяся тут же рядом с нами возле стенки вагона, недалеко от входа. Она ехала с мужем и двумя дочерьми из Березина, что в ста километрах от Минска. Её троих сыновей забрали на фронт в первый же день войны. Когда началась бомбёжка, они очень испугались и, недолго думая, слава Богу, бросили всё и побежали. Слышали, что Минск бомбили непрерывно, дороги там перекрыты, люди уже даже не могут уйти из столицы. Поэтому они решились бежать, пока есть хоть какая-то возможность уйти. До Могилёва шли пешком. По дороге их бомбили. Она сама не понимает, как им удалось остаться в живых. Всё это женщина рассказала нам, пока мы ехали, и мама, выслушав её, тихо сказала:

— О чужой беде узнаешь, своя легче становится. Я ещё очень счастливая: все мои дети со мной.

Взяв себя в руки, мама поняла, что Гиля прав. Признав логичность его слов, мы успокоились и стали с нетерпением ждать следующей остановки. К счастью, дожидаться пришлось недолго. Через несколько километров, в ближайшем селе, эшелон остановился, чтобы пропустить какой-то состав. Мы воспользовались этим, чтобы сойти с поезда.

— Будь, что будет, — сказала мама, — подождём. Если суждено будет уехать, уедем вместе.

Мы присели на перроне и стали ждать. Что ещё мы могли сделать? День клонился к вечеру. Медленно сгущались поздние июньские сумерки. Становилось прохладно. Мы просидели уже часа два, молча ожидая чуда. И оно свершилось. Я сидела лицом к дороге, откуда мы ждали папу, и первая увидела знакомый силуэт. В сумерках трудно было разглядеть человека, и сердцем я узнала его раньше, чем глазами.

— Папа! — закричала я и, вскочив, бросилась ему навстречу. Братья, опомнившись, последовали моему примеру.

— Моя девочка! — подхватил меня папа. Подбежали Гиля с Аликом за своей долей поцелуев. К нам присоединилась мама и, наконец, все вместе мы сели на платформе ждать следующего эшелона. К счастью, ждали мы недолго. В дни первой волны эвакуации старались вывезти как можно больше людей, пока это было возможно, поэтому эшелоны отправлялись с максимальной частотой. Уже через полчаса мы снова сидели в товарном вагоне поезда, но этот эшелон шёл в Троицк.

VII. Прибытие

Наше дальнейшее путешествие во втором эшелоне прошло без приключений, если не считать семидневной тряски в товарном вагоне, где сидели прямо на голом полу. Наслушавшись рассказов соседей по вагону, бежавших из Могилёва и других мест, откуда ещё можно было убежать, мы вновь и вновь благодарили судьбу за то, что живы и за то, что мы вместе. Семь дней мы колесили по России. Города, леса, озёра — казалось, им не будет конца. Мы выехали из Могилёва двадцать восьмого июня, а утром шестого июля наш эшелон прибыл в Троицк. Люди уставшие, измученные выходили из поезда, не веря, что это конец пути.

Троицк — город на юго-востоке Челябинской области, на границе с Казахстаном. Город расположен на месте слияния рек Уй и Увелька, которые в черте города сильно расширены, отчего одна часть города оказывается на полуострове, омываемом двумя реками. Безупречно ровные улицы Троицка делят город на такие правильные квадраты, что кажется, будто их линейкой чертили. После витиеватых улиц Могилёва это было странно и непривычно.

На вокзале был организован пункт приёма, где вновь прибывших регистрировали и распределяли по районам, кого в общежития, кого на подселение к местным жителям. Нас определили в русскую семью Столбовых. В сопровождении милиционера мы прямо с вокзала отправились в ту часть города, что расположена на полуострове. Шли по улицам, шатаясь, как пьяные: мы всё ещё ощущали себя в тряском вагоне.

Гиля, с его обычной наблюдательностью, единственный из нас всех заметил, с какой математической точностью расположены улицы, по которым мы шли. Остальным было не до этого. Перспектива жить с чужими, незнакомыми людьми под одной крышей не сильно радовала… Шли мы довольно долго. Наконец, свернули на улицу Климова.

Милиционер указал нам на дом, мы поднялись вслед за ним по лестнице на второй этаж. Возле двери одной из квартир он остановился и позвонил. Дверь открыла высокая, крупная дама в ярком халате и в бигуди на светлых волосах.

— Гражданка Столбова? — спросил милиционер.

— Да, — ответила дама, — а в чём дело, гражданин начальник?

— В связи с большим количеством эвакуируемых граждан руководство города приняло решение о размещении части из них в домах местных жителей. Вот, держите предписание, ознакомьтесь, — и милиционер, не давая даме опомниться, протянул ей бумажку с подписью. — Вот, принимайте жильцов, гражданка Столбова. Проходите, граждане.

Гражданка Столбова слегка опешила, увидев такую ораву в своей квартире.

— Гражданин начальник! Ну, вы бы хотя бы предупредили! — воскликнула дама.

— Нет времени, гражданка, на предупреждения! Размещайте людей! — сказал милиционер и вышел, оставив нас с хозяйкой.

Крайне неприятно чувствовать себя навязанным кому-то, кто совсем не в восторге от твоего присутствия, и с превеликим удовольствием избавился бы от тебя, если бы только мог. Именно это мы чувствовали, стоя в передней Столбовых. Не зная, как быть, отец сконфуженно произнёс:

— Простите нас…

— Да что мне вас прощать! — отмахнулась женщина в бигуди. И помолчав, добавила, — ну, давайте знакомиться. Меня зовут Любовь Николаевна. Мужа моего — Павел Васильевич, его сейчас нет… Вас как называть?

— Моё имя Залман, — представился папа. — Моя жена Лена, дети: Гиля, Лиза и Илья.

— Ясно, — молвила Любовь Николаевна, смерив нас взглядом. — Ну, что же, пойдёмте! Подумаю, куда вас пристроить.

Мы проследовали за хозяйкой из прихожей в небольшую гостиную.

— Значит, так, — со вздохом оглядев нас, сказала Любовь Николаевна, — жить вы будете тут, другой комнаты у меня для вас нет. Вот здесь поставлю вам ширму. Сюда можно занавеску вместо двери. Могу дать две раскладушки. Если у вас есть деньги, можете сходить на рынок, найдёте там, я думаю, и раскладушки, и постель — люди сейчас всё продают. Вещей, я вижу, у вас и нет совсем?

— Только то, что на нас…

— Ну, значит, этого сундука вам с лихвой хватит… Пойдём со мной, мальчик, — обратилась она к Гиле, — поможешь мне достать раскладушки из чулана.

Раскладушки были принесены, ширма поставлена, импровизированная дверь повешена. Отец, взяв в помощь Гилю, отправился в город на рынок, чтобы купить самое необходимое. Мы с мамой, уставшие, измученные долгой дорогой, остались разбирать наш единственный узелок, что заняло не более пяти минут. Потом мама усадила нас с Аликом рядом с собой, обняла, и так мы долго просидели молча, пытаясь осмыслить всё, что с нами произошло…

Мы кое-как устроились в том углу, который нам выделили Столбовы. Папе удалось достать ещё одну раскладушку, пару одеял и подушек. Убегая из дома, мама схватила, конечно, не только грамоты с портретами Ленина и Сталина. Она, к счастью, успела взять и деньги, что были припасены на чёрный день. Мы смогли купить немного самых необходимых вещей.

Муж хозяйки, Павел Васильевич Столбов, конечно, не пришёл в восторг, увидев поселенцев в своей квартире. Вообще, он оказался довольно странной личностью. Гражданин, которому не было и сорока лет, вместо того, чтобы с оружием в руках защищать свою родину от врага, как это делали миллионы мужчин его возраста, занимался охраной какого-то магазина. Как этому довольно здоровому, упитанному человеку удалось достать бронь, мы, конечно не знали. Как сказал отец: “Нас это не касается и нечего лезть не в своё дело”.

Помню, в тот первый вечер нашего пребывания в доме Столбовых, мама, оглядев более чем убогую обстановку того угла, где нам предстояло жить неизвестно сколько времени, села и, уронив лицо в ладони, расплакалась. Я знала, о чём она думает. От тех же мыслей и у меня ком к горлу подступал. Я не знала, что сказать и как её утешить. А Гиля подошёл к ней, сел рядом, обнял и сказал:

— Мама, не надо, не плачь. Зато мы все вместе.

Мама посмотрела на нас, оглядела одного за другим, обняла Алика, который тихо пролез ей под крыло, и сказала:

— Да, мы вместе… Благословен Господь, спасший жизнь моих детей, как спас Он свой народ, выведя его из Египта…

Не припомню, чтобы раньше мы слышали от мамы подобных слов. Но сейчас она взяла у папы маленький молитвенник, который подарил ему дедушка при расставании, и, отвернувшись, стала тихо читать молитву.

VIII. Голод

Страшное лето 1941 года, когда мы, как и многие сотни тысяч граждан, потеряли родной дом, связь с близкими, оказались вдали от всех и вся, у чужих людей, в тяжелых условиях, в которых наша семья должна была выживать, — это лето стало для страны крайне сложным и очень болезненным периодом. Враг стремительно продвигался по территории СССР. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, к концу 1941 года под немецко-фашистской оккупацией оказались Белоруссия, Украина, Молдавия, Прибалтика, значительная часть России. В начале осени началась блокада Ленинграда. А седьмого ноября по радио транслировался репортаж о параде советских войск на Красной площади в Москве, — тот самый парад, откуда войска шли прямо на фронт, находившийся уже в десятках километров от столицы.

На фронтах шли бои, а в тылу люди обязаны были выживать, работать и учиться. В тылу была другая война, другие битвы и другой страшный враг — голод, воевать с которым приходилось ежедневно, ежечасно. А кроме голода было ещё отчаяние. И всеми силами нужно было стараться не позволить этому отчаянию овладеть тобой. Сохранять надежду в то время, когда пуст желудок — нелёгкое испытание. И всё-таки мы верили, что война закончится и мы вернёмся домой.

Сразу по приезде в Троицк родители устроились работать на завод. Алика определили в детский сад. А первого сентября, как положено, мы с Гилей пошли в школу. Он, к тому же, пошёл работать слесарем в мастерские Воинской части. Я поступила в шестой класс в девятую школу на улице Красноармейской, возле городского парка. Это была школа-семилетка. А поскольку мой брат окончил семь классов в Могилёве, то в восьмой класс он пошёл в школу № 13, которая находилась тут же, рядом, возле парка. После уроков, в том случае если они заканчивались в одно время, мы вместе возвращались домой. А потом Гиля шёл на работу.

Все домашние дела лежали на нас с братом. Родители работали по многу часов, приходили поздно — часто тогда, когда мы уже спали. На заводе они получали продуктовые карточки на себя и на нас. По карточкам выдавались мясо — 500 грамм на месяц, крупы — 800 грамм, жиры, сахар — по 200 грамм… Норма на детей была ещё меньше. И на этих мизерных пайках люди должны были выживать. Карточки берегли, как зеницу ока — в случае утраты они не возобновлялись.

Голод преследовал нас постоянно. Дневной нормы продуктов было не достаточно. Мысли о еде не давали покоя. Как о манне небесной, мечтали мы о сдобной булке и настоящем чае с вишнёвым вареньем! Так же дразнила наше воображение хрустящая корочка свежевыпеченного хлеба. Ну, или на худой конец, просто лишний кусочек хлеба сверх той смехотворной нормы, что выдавалась нам в день. Не знаю, что бы с нами было, если бы мама не додумалась вовремя купить мешок картошки и в очередной раз благодаря своей интуиции спасти свою семью. Только благодаря этой картошке мы смогли пережить ту первую суровую военную зиму.

Приходя со школы, мы с братом дружно усаживались чистить картошку. Алик, примостившись рядом, наблюдал за нами и считал картофелины.

Помню, как-то зимой принялись мы с Гилей за привычное дело, отсчитав несколько клубней на ужин — нашу обычную дневную норму.

— Я хочу вот эту большую, — сказал Алик.

— Самая большая для папы, — ответил ему старший брат, — хватит с тебя и маленькой, ты же обедал в детском саду?

— Я не обедал, — заплакал Алик.

— Как не обедал? Почему? — удивилась я.

— Мне не дали!

Мы с Гилей переглянулись, не зная, что сказать. Брат встал, открыл сундук, достал из маминых “запасов”, которые ей каким-то чудом удалось собрать, два сухаря и протянул их Алику.

IX. Столбов

О положении на фронтах каждый день сообщалось по радио. Особенно тревожные новости в сорок первом и в начале сорок второго года, когда сообщалось об отступлении Красной Армии на восток, мы слушали с тяжёлым сердцем. Помню, в каком напряжении следили за сообщениями об обороне Москвы, и весть о том, что советские войска отстояли столицу, заставила усомниться в непобедимости немецкой армии. Это была первая крупная победа в той войне.

Однако ещё не утратившие преимущество войска Вермахта продолжали наступление. С сообщениями о захвате фашистами очередного города, о тяжёлых боях и новых потерях на фронтах, по радио передавали песни, рождённые болью, страданием, непоколебимой верой и безграничной любовью. Начиная с осени сорок первого года ежедневно, после боя кремлёвских курантов, звучала по радио главная песня Великой Отечественной войны, с первыми аккордами которой идёт мороз по коже. Каждое утро начиналось со “Священной войны”:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война.

Была ещё одна песня, которая трогала до глубины души. Это “Вечер на рейде”. Слова: “Прощай, любимый город”, понятные всем, кому приходилось покидать родину, невозможно было слушать без слёз. Однако подобные чувства испытывали, увы, не все. Не кто иной, как хозяин квартиры Столбов напевал эту песню с довольно-таки весёлым видом, уж не знаю, как ему это удавалось.

Моя неприязнь к этому человеку росла с каждым днём. Было в нём что-то крайне неприятное, в его слащавой улыбке, в маленьких хомячьих глазках. Я называла его “предателем”. Разумеется, про себя, ведь нельзя обвинять человека в предательстве только за то, что он весело напевает песню, которая других заставляет плакать. Это, конечно, не является прямым доказательством измены родине, но за косвенное вполне сойдёт. Но было в нём что-то ещё, чего я не могла объяснить даже себе самой. Что-то было недоброе. Оно не проявлялось в словах или поступках, но сквозило во взгляде, в неосторожном жесте, оно ощущалось, это зло, исходившее от него. Я боялась его. Когда ни родителей, ни Гили не было дома, я сидела тихо, боясь шевельнуться. Мне казалось, что этот человек может зайти и убить меня, а в нашем углу нет даже двери, которую можно было бы закрыть.

Однажды я пришла со школы раньше Гили: у него должен был быть ещё один урок. Родители были в это время, как всегда, на заводе. Любовь Николаевна вскоре объявила мужу, что ей надо на рынок и ушла. Тихо забившись в угол, я считала минуты до возвращения брата.

— Лизочка! Ну-ка подойди, помоги мне, — услышала я елейный голос Столбова из соседней комнаты. Мне захотелось спрятаться в сундук; если бы он был чуть больше, я бы, наверно, так и сделала. Я сидела тихо, как мышь, боясь, что он войдёт сюда.

— Лиза! Ты идёшь?

“Может, под кровать залезть?” — совсем по-детски подумала я.

— Лиза, ты слышишь меня? — не унимался Столбов.

— В чём дело, Павел Васильевич? Может, я вам помогу?

“Гиля!”

Через щёлку в занавеске я увидела брата. Он вошел в гостиную неслышно и его появление, кажется, вызвало досаду хозяина.

— А ты что тут делаешь? — нахмурился Столбов, — ты должен быть в школе! Решил уроки прогулять?

— Так ведь уроки закончились, — ответил Гиля, пристально глядя ему в глаза. — А что вы хотели от моей сестры? Может, я могу помочь?

— Нет, парень, ты не можешь помочь, — буркнул Столбов. — Тут женская рука нужна.

— А Лизка причём? — усмехнулся Гиля, — она же девчонка — ей всего 14 лет. Какая из неё женщина?

Столбов не нашёлся, что возразить и, немного потоптавшись, вышел из комнаты, злой и явно разочарованный. Гиля проводил его таким взглядом, который я прежде никогда не замечала у своего брата. “Урод!” — злобно прошептал он вслед Павлу Васильевичу.

— Что он сказал тебе? — спросил меня Гиля.

— Ничего. Звал помочь.

— Что он хотел?

— Я не знаю.

— Зато я знаю, — пробормотал Гиля. И, помолчав, добавил, — больше не ходи домой одна. Меня будешь ждать возле школы, вместе домой будем идти, поняла?

— Поняла, — ответила я.

К счастью, во всей этой истории мой брат разобрался лучше, чем я, которая в силу своего невежества и наивности лишь интуитивно смогла почувствовать смутную угрозу, исходящую от этого человека.

X. Уголь

Наступил 1943 год. Второго февраля пленением десятков тысяч вражеских солдат и офицеров, в том числе генерала Паулюса, завершилась Сталинградская битва, продолжавшаяся двести дней — с июля 1942 года. В это же время советские войска освободили Северный Кавказ.

Первые два года проведённые в эвакуации показались нам веком. В те месяцы, когда почти ежедневно нужно было выживать, борясь с голодом, лишениями, зимними морозами, при которых столбик термометра опускался иногда ниже сорока градусов, — в те дни время замедлило свой бег, бесконечная зима, казалось, никогда не закончится. Природа будто тоже вступила в войну.

После неприятного случая со Столбовым из школы мы с Гилей возвращались вместе. Если у одного из нас уроки заканчивались раньше, другой оставался ждать возле школы. И в магазин — отоваривать карточки, и по другим поручениям родителей мы ходили вместе. Гиля не оставлял меня одну, невольно сделавшись моим телохранителем. Но ни ему, ни мне это не было в тягость. Детская дружба с годами переросла в нежную и преданную братскую любовь.

Мой весёлый дружок и товарищ, с которым мы так часто носились по оврагам в родном Могилёве, хотя, случалось, и дрались, как все братья и сёстры с малой разницей в возрасте, мой любимый братик, которого я нередко поддерживала в его проделках, всегда довольная той ролью, которую он мне назначал, — Гиля никогда не давал мне скучать. Любая его затея казалась мне гениальной. Но это детство было украдено войной. Ворвавшись в нашу жизнь, она заставила мгновенно забыть о беспечных играх и повзрослеть раньше времени. Но всё то, что мы пережили: страх, опасность, голод, жизнь в доме у чужих людей, забота о младшем брате и друг о друге, все те трудности, которые легли на нас, с которыми мы должны были справляться вдвоём, без помощи родителей, работающих на заводе с утра до ночи, — всё это ещё сильнее сблизило нас с Гилей и укрепило нашу взаимную привязанность.

Из всех испытаний, выпавших на нашу долю в те годы, самыми тяжкими были зимние морозы. Чтобы хоть как-то согреться мы топили буржуйку, которую хозяева разрешили нам поставить в нашем углу. Печку топили углём, за которым один — два раза в месяц надо было идти на вокзал. За углём, как и по другим поручениям, тоже ходили мы с Гилей.

Взяв тележку, мы шли в другой конец города к вокзалу. Там, насыпав в неё несколько вёдер угля, мы тягали всё это через полгорода, от вокзала до дома. Гиля брался за ручки, я же толкала тележку сзади. Как нам, двум подросткам довольно хрупкого телосложения, хватало сил тянуть в такую даль эту доверху гружённую углём тележку, я до сих пор не могу понять. Мы делали то, что надо было, и это слово “надо” двигало нами, заставляя забыть и усталость, и голод, и делать то, что кроме нас сделать было больше некому. Выполняя свою долю работы, я старалась не отставать от брата, не жаловаться, как бы ни было тяжело. Но однажды, во время нашего очередного похода за углём, я не выдержала.

Мы прошли уже большую часть пути от вокзала, перешли мост и медленно брели по улицам идеально ровных кварталов островной части города. Толкать тележку становилось всё тяжелее. То ли груза в ней было больше, чем обычно, то ли у меня в тот день силы закончились раньше времени, но, вопреки данному себе самой обещанию не жаловаться и не показывать слабость, я не сдержалась и заплакала. Я старалась не всхлипывать, но слух брата не удалось обмануть. Он обернулся.

— Лиза, ты чего? — спросил он и, увидев слёзы, бросил тележку и подскочил ко мне. — Что? Что случилось? Ударилась? Поранилась? Где? Покажи! Больно?

— Да нет ничего! Я не ударилась.

— А что случилось?

— Не могу больше, — всхлипнула я, — сил нет.

— Что же ты молчишь? Сказала бы раньше! Ну, не плачь. Давай отдохнём… Вот скамейка, пошли, присядем.

Мы оттащили тележку с тротуара, чтобы она не загораживала дорогу, и присели на лавочку, на наше счастье стоявшую тут, возле изгороди.

На календаре давно уже была весна, стоял апрель, но было всё ещё холодно, градусов восемь-десять, что для такой мерзлячки, как я, было равносильно морозу. Несколько минут мы с Гилей просидели, молча обнявшись. Потрогав мои онемевшие пальцы, он сказал:

— Эх, ты, лягушка холодная! Весна на дворе, а ты мёрзнешь!

У меня даже не было сил улыбнуться его шутке. Помолчав, я сказала:

— Я домой хочу.

— И я хочу. А ещё так кушать хочется…

— Нет, ты не понял, я домой хочу, в Могилёв… Как ты думаешь, наш дом цел?

— Вряд ли, — лицо брата помрачнело, — хотя… может быть, какое-нибудь чудо. Может быть. Будем верить.

— Когда мы уже сможем туда вернуться? Скоро уже два года как мы здесь торчим. Сколько ещё нам тут быть?

— Дедушка Исаак сказал бы: “Только Богу это ведомо”, — грустно улыбнулся Гиля. — Пока война не закончится. В Могилёве сейчас немцы. Нам туда нельзя. Представляешь, что бы с нами было, останься мы там? Если бы мама тогда не потащила нас… сегодня нас, возможно, уже бы не было. А мы живы всем ветрам назло! И война, и голод, и эта тележка с углём, — всё это когда-нибудь закончится, и тогда мы сможем вернуться в Могилёв, окончим школу, поступим в институт, будем жить.

В последних словах брата мне послышались победные нотки, и уснувшая было надежда вновь яркой звёздочкой вспыхнула в сером апрельском небе, вернув терпение и придав силы для продолжения борьбы.

XI.“Сына не отдам!”

Новости с фронтов перестали быть столь удручающими, как в самом начале войны, и наряду с тяжёлыми потерями сообщалось об освобождённых от фашистов городах. Летом 1943 года в тяжелейших сражениях на Курской дуге Красная Армия одержала победу. В честь освобождения Орла и Белгорода в Москве был произведён первый артиллерийский салют. Взятием Харькова завершилась 50-дневная Курская битва. Советские войска подошли к Днепру. Гитлер заявил: “Скорее Днепр потечёт обратно, нежели русские преодолеют его”. Но в сентябре части Красной Армии форсировали Днепр, и началось освобождение территории Белоруссии от немецкой оккупации. Неудивительно, что теперь мы с ещё большим волнением слушали новостные сводки и ещё больше, чем прежде радовались известиям о каждом километре отвоёванной земли… Костюковичи, Климовичи, Кричев, Дрибин, Гомель… Придёт и наш черёд.

В эти дни я всё чаще вспоминала, как однажды, ещё в начале 42-го, я случайно услышала слова учительницы истории. Поднимаясь по лестнице, я столкнулась с Викторией Владимировной, которая в разговоре с коллегой обронила следующую фразу: “Гитлер пошёл против евреев, — он проиграет”.

Родители по-прежнему целыми днями с утра до вечера работали на заводе без выходных и отпусков, как и миллионы советских граждан, трудящихся в эти годы в тылу. Мы их почти не видели. Особенно страдал от этого маленький Алик — брат и сестра, как ни старались, не могли заменить ему маму с папой. Он часто оставался один, привык сам себя развлекать и играть в одиночестве. Возможно, поэтому он рос тихим, замкнутым и скрытным ребёнком. Приходя с детского сада, он обычно садился в уголке и начинал играть в какие-то только ему известные игры. Ему частенько приходилось оставаться одному дома, потому что мы с Гилей, уходя, не могли брать его с собой. В такие дни, возвращаясь, мы нередко находили его сидящим с Любовью Николаевной: она поила его чаем с печеньем. Нам было неудобно, мы начинали извиняться за причинённое беспокойство, на что хозяйка обычно отвечала:

— Ну, какое беспокойство? Разве ваш братик может кому-то помешать?

Любовь Николаевна Столбова была высокая, полноватая, интересная женщина лет тридцати пяти — тридцати семи. При первой встрече она показалась нам слегка надменной, но мы её не осуждали, — не каждый человек способен радоваться непрошеным гостям. Позже эта надменность прошла, и наши отношения с хозяйкой стали вполне терпимыми. Мы, как могли, старались ни в чём не мешать хозяевам, и даже несколько раз слышали от Любови Николаевны, что ей повезло с поселенцами. Она работала в каком-то магазине, кажется, там же, где и муж. Чета Столбовых, судя по всему, жила неплохо и, если бы не война, жила бы ещё лучше. Лишь одно обстоятельство огорчало жену и омрачало отношения супругов — отсутствие детей. Обо всём об этом однажды поведала маме сама Любовь Николаевна.

Как-то вечером наша хозяйка пригласила маму к себе на кухню и, угостив чаем, завела с ней разговор.

— Лена, мы с вами уже два года как под одной крышей живём, — начала Любовь Николаевна, — и хотя вы ничего о себе не рассказываете, мне кажется, ваша жизнь была интересной.

— Ничего интересного, — ответила мама.

— Что-то не верится, — сказала Любовь Николаевна. — В вас какая-то загадка. Скажите, где вы научились со всеми ладить? Как вам это удаётся? Может, что-то в вашем прошлом было такое необычное?

— Нет, — улыбнувшись, ответила мама, — я просто не умею ругаться.

— Да, это видно! Я вот тоже не очень большая охотница спорить. Так… только если уж очень доведут. Но при моей работе, знаете, одни нервы. Но зато обеспеченность. Меня Павел Васильевич туда устроил, когда мы с ним поженились. До этого я официанткой работала в столовой — тоже, знаете, не сахар. Там мы с мужем и познакомились. Он хорошую должность имел, перспективный, ухаживал… ну, я и пошла за него. Вот уже десять лет как живём. Только вот детей не нажили. У Павла Васильевича есть дочка от первого брака, но он всегда о сыне мечтал, а я вот не могу…

Мама была слегка удивлена таким приступом откровенности, но никак не могла прервать эту странную исповедь.

— У вас такая хорошая семья, — продолжала Любовь Николаевна, — дети такие хорошие, послушные, воспитанные. Но, наверно, иногда трудно бывает?

— Нет, мне дети очень помогают, — ответила мама.

— Да, ваши старшие молодцы! Но всё-таки, Лена, мы же видим, как вам тяжело. В теперешнее время прокормить семью, где трое детей — это не просто.

— Все так живут. Все понимают, что война закончится и всё станет на свои места.

— Ну, когда ещё она закончится, не известно… Лена, послушайте меня, — Любовь Николаевна взглянула маме в глаза, — мы тут решили с Павлом Васильевичем… У вас трое детей и вам тяжело, что бы вы не говорили…

— Вы хотите, чтобы мы ушли? — упавшим голосом спросила мама.

— Да, нет, что вы? Зачем? Во-первых, был приказ о вашем подселении. А во-вторых вы, как жильцы мне не мешаете… Я не об этом. Дело в том, что… я хотела сказать вам, я хотела предложить… — хозяйка замялась.

— Что вы хотели предложить?

— Отдайте нам Алика!

— Как отдать? — не поняла мама.

— Отдайте насовсем! Мы его усыновим, он нам будет, как родной, у него всё будет…

— Любовь Николаевна!

— Ну, вы же еле сводите концы с концами! Вам есть нечего, он совсем не растёт у вас! У нас ему лучше будет! А вам меньше ртов кормить…

Мама поднялась и, не глядя в глаза Столбовой, тихо, но твёрдо сказала:

— Даже если буду с голоду помирать, я сына не отдам!

XII. Алик

В 1943 году Гиля окончил девятый класс и поступил в Ленинградское высшее авиационное училище, которое, как и многие другие учебные заведения и предприятия, было эвакуировано. В это училище принимали толковых ребят, прошедших экзамены, уже после восьмого класса, — стране нужны были специалисты. Гилю же взяли в училище без экзаменов, только на основании отличной успеваемости в школе — трудностей в учёбе для него словно не существовало. После занятий он подрабатывал грузчиком на вокзале. Дома мы его теперь мало видели. В том же году Алик пошёл в первый класс.

Мама ушла с завода и устроилась работать в подсобном хозяйстве того же авиационного училища. Там выращивали овощи, и мама, уходя домой, брала с собой маленький кочан капусты, каждый день рискуя жизнью, чтобы нас накормить. За кочан капусты можно было получить очень серьёзный срок. Те, кто это видел, отворачивались, делая вид, что ничего не замечают, и также рисковали, потому что за недонесение тоже могли поплатиться. Но в мире всегда наряду с подлостью и жестокостью встречаются и сострадание с милосердием. Эти люди знали, что кочан капусты спасал от голода троих детей, и совесть заставляла их идти на должностное преступление и рисковать ради чужих жизней.

После того разговора с хозяйкой маме тяжело и неловко было встречаться с ней взглядом, хотя Любовь Николаевна старалась скрыть своё разочарование.

Надо сказать, что Столбовы, вопреки нашим опасениям, с самого начала отнеслись к нашему присутствию в доме с пониманием. Не выказывая особого удовольствия от нашего общества, они, однако, не проявляли и неприязни по отношению к нам. Мы слышали разные истории от людей, оказавшихся в том же положении, что и мы, — Троицк, как и вся Челябинская область, были переполнены эвакуированными. Отношение к ним местного населения было очень разным: от тёплого, дружеского, почти родственного приёма и искреннего стремления помочь и поддержать, до полного равнодушия к чужой беде и нежелания понять ситуацию и даже проявлений враждебности по отношению к людям, бежавшим от смерти в надежде найти приют и понимание среди своих. Рассказывали о случаях нешуточных столкновений местных жителей с беженцами, когда дело доходило до вмешательства милиции. И хотя такие случаи были нередки, в них всё равно не хотелось верить. Помню, как мама говорила по этому поводу: “Неужели возможно такое?! Чтобы советские граждане так поступали друг с другом!” В возможности и реальности таких поступков ей пришлось убедиться самым страшным образом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Слова из Свитка Эстер, который евреи читают в Пурим.