Шедевремя

Мария Фомальгаут

…когда в городе шел дождь – мы сидели по домам, глядя на непогоду за окном. На работу не шли, вместо нас шел дождь, раз все равно идет, пусть идет на работу. Когда в городе шел снег, мы сидели по домам, спали в синих рассветных сумерках, смотрели на кружение снегопада за окнами, на снег, который шел за нас на работу. Когда на город спускался туман, мы тоже пытались уговорить его ходить за нас на работу, но туман извинялся, что не умеет ходить, и нам приходилось самим идти сквозь пелену тумана.

Бессмертная казнь

Меня зовут…

…никто меня не зовет, некому звать, я здесь один.

Я нахожусь…

…я не знаю, где я.

Я должен…

…я не знаю, что я должен.

Помню только, чего я не должен, вот это да:

Не дышать (это проще всего).

Не выходить на освещенную сторону (это чуть-чуть посложнее, потому что черт пойми, где она, эта освещенная сторона).

Не перепутать, на какую сторону не выходить.

С вами ничего не случится.

Последнее напутствие, нелепое, насмешливое — с вами ничего не случится, потому что…

Оглядываю мертвую пустыню под холодными звездами, осторожно огибаю глубокие расщелины, пытаюсь разглядеть хоть что-то кроме безжизненных камней. Обшариваю карманы в поисках хоть чего-нибудь, оружие, документы, инструкции какие-нибудь, карты местности — ничегошеньки-ничего, только старый чуть поржавленный ключ, от чего он может быть, что я могу открыть в пустыне этим ключом. Чувствую, как нелепо я буду выглядеть, если попытаюсь найти хоть какую-нибудь дверцу, и как нелепо я выгляжу, когда пытаюсь найти тех двоих, живые или мертвые, они должны здесь быть.

И самое главное.

Понять, что я должен здесь делать.

…а можно, чтобы не укол, а то я уколов боюсь, а можно, чтобы не ток, а то я боюсь… не знаю, чего. А можно, чтобы не веревка, а то я где-то что-то слышал, это долго, и всякое такое, а можно, чтобы не гильотина, даром, что их уже нет давно, а можно, чтобы еще сто миллионов раз не, чтобы как-нибудь не знаю, как… лучше вообще никак, вот что… Что скажете?

Мне никто не отвечает, отвечать некому, я один в четырех стенах, стены молчат, у них есть уши, но нет ртов, и то хорошо. Сейчас надо считать минуты, надо думать и чувствовать что-то такое… особенное… а я даже не знаю, что именно, меня этому никто не учил, меня к этому никто не готовил, в учебниках ничего такого не было, в школе такого не проходят, что нужно думать и делать перед тем, как. Вспоминать что-то такое особое, сожалеть о чем-то таком особом… Ничего не вспоминается, ни о чем не сожалеется, а, вот, да, надо жалеть о том, что сделал, за что сюда засадили — и тоже по нулям, ни на секунду не пожалею о том, что я…

…дверь распахивается — я и забыл, что здесь есть какая-то дверь — люди в доспехах какого-то далекого будущего смотрят не на меня, а куда-то сквозь меня, кто-то кивает:

— Пойдемте.

Хочется орать в голос, постойте, подождите, вы хоть объясните, а как будет все это, веревка, или стрелять будут, или ток, или что. Хочется спросить — а это не больно — как будто люди вокруг меня каждый день через такое проходят, и точно скажут, что током, это больно, ужас-ужас, а вот когда стреляют в голову, это ничего…

Вводят в уже знакомый кабинет, где мурыжили долгими часами, да, признаю, нет, не раскаиваюсь, и еще сто миллионов раз такое бы сделал…

— Ну что… — начинает следователь, — выбор-то невелик…

Меня коробит, вот этого еще не хватало, чтобы мне выбирать пришлось, как все пройдет, и хочется как в какой-то сказке попросить, чтобы в глубокой старости в спальне своего богатого дома…

–…или на кладбище, — продолжает следователь, — или задание вам одно есть…

–…из которого я живым не вернусь.

— Ну, уж это как вам повезет… Не бойтесь, с вами еще трое будут таких же осужденных…

Фыркаю, совсем хорошо, все делают, чтобы я не вернулся живым…

— А что делать надо?

— На месте узнаете.

Спрашиваю как можно осторожнее:

— А если я не соглашусь, тогда что? Меня казнят?

— Никто вас не казнит, что вы…

— То есть?

–…так вас же вчера уже казнили, не помните, что ли?

Еще пытаюсь улыбнуться, это шутка какая-то или что, прислушиваюсь к себе, живой я, живой, у меня сердце… нет, не бьется, чер-р-рт…

Присматриваюсь.

Показалось.

Конечно же, показалось.

Нет, никакой ошибки, я вижу дом на песчаном холме, три этажа с верандой и башенкой — дом как насмешка над прошлой жизнью. Нет, не в том смысле, что я жил в доме, я никогда не жил в таком доме, тут другое, я…

…а впрочем, это мое дело, что я.

Здесь не может быть никакого дома, говорю я себе, это мираж, то есть, что я несу, какой мираж, чтобы был мираж, должен быть настоящий дом, а откуда здесь может быть настоящий дом, в миллионах километров от людей. Проще всего не обращать на него внимание, легко сказать — не обращать внимание на дом, который выпал из безжизненной пустыни как из ниоткуда. И все-таки мне не остается ничего кроме как пойти к нему, ближе, ближе — мне кажется, или он тоже движется в мою сторону, ну, конечно же, кажется, дом не может двигаться, и вообще здесь не может быть никакого дома, тем более…

…тем более…

…чем больше смотрю, тем больше понимаю, что это тот самый дом, черт его дери, тот самый, и все, что остается — бежать от него со всех ног…

…а можно не сожжение, что угодно, только не сожжение, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, ну пусть будет хотя бы снос, или нет, снос тоже не надо, или пусть меня просто оставят, буду тихонько ветшать, а там, может, кто-нибудь еще забредет в мои залы, и еще чьи-нибудь белые кости будут лежать в подвале…

Они подходят, их четверо, почему я не вижу в их руках факелы, или сейчас это делается как-то иначе, они останавливаются даже не на крыльце, а возле крыльца, боятся войти…

— Ну что… выбор у вас небольшой…

Меня коробит, оказывается, у меня еще есть выбор, сгореть дотла или взлететь на воздух…

–…или вас ликвидируют, или… есть одно дело… одно путешествие…

— Где вы видели, чтобы дома отправлялись в путешествия?

— Не беспокойтесь, мы вас отправим.

–…и я, конечно же, уже не вернусь живым.

— Ну, это как повезет…

Найти здесь хоть что-нибудь — в этой мертвой безжизненной пустыни, где нет даже дыхания смерти, потому что нет воздуха, в пустыне, где я даже самого себя не могу назвать единственным живым существом, потому что я уже не живой. Идти в пустоту, поглядывая на мираж дома, отступать, когда мне начинает казаться, что призрачный дом приближается.

Это было каких-то полчаса назад, если здесь вообще можно говорить о времени.

А сейчас…

…в голове вертится только одна-единственная фраза, выученная где-то когда-то — о поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями…

Мертвыми костями…

Их здесь десятки, сотни, тысячи, истлевшие скелеты, которые когда-то были людьми — мужчины, женщины, содрогаюсь, когда вижу останки детей. Что случилось, спрашиваю я у мертвых, от кого вы так бежали, кто вас убил, — мертвые не отвечают, и странно, что я, мертвый, не могу говорить с мертвыми, что-то здесь не так…

Подбираю клочок бумаги, долго не могу разобрать знаки, уже готовлюсь сказать самому себе, что это вообще какие-то инопланетные записи, не меньше, когда в голове что-то торкает — болгарский, нет, не то, больше на русский похоже. Выжимаю из памяти никудышные познания языка Пушкина и Достоевского, кое-как пытаюсь разобрать:

…знак, который повторяется чаще всего — знак принадлежности чего-то кому-то, — мой, свой…

…знак отрезка времени, потерянного во времени — вопрос когда.

…знак отрезка времени, у которого известно, что в начале и что в конце, но неизвестно, что в середине — вопрос — как, каким образом…

Киваю кому-то никому, ага, все очень понятно, понятнее некуда. Оглядываю равнину, смотрю на песок, когда-то сожженный раскаленным солнцем, ну не солнцем, ну не знаю я, что там должно светиться в этом небе, — начинаю понимать, вернее, ничего не понимать, потому что от солнца (или что там) бесконечно далеко, и траектория планеты ну уж никак не позволит ей приблизиться к звезде так сильно, чтобы сжечь дотла тысячи и тысячи людей в городе, который умер, не успев появиться…

Светает.

Черт меня дери, светает, я и не знал, что на этой стороне планеты может светать, проклятая планета, вращается как хочет, поворачивается как хочет и куда хочет, сама не знает, чего хочет, а нет, знаю, хочет убить меня, вот что.

Кажется, эта линия называется терминатором, линия темноты и света там, где нет атмосферы, линия, неумолимо ползущая на меня, чтобы испепелить меня дочиста, расплавить, как кусочек льда, с содроганием представляю себе, как истлевшие куски плоти отваливаются с моего костяка… Бегу — со всех ног, изо всех сил, здесь надо задыхаться от стремительного бега, только мне уже не нужно дышать. Интересно, как я вообще двигаюсь, или лучше об этом не думать, иначе мое тело спохватится, что оно больше не живое, свалится замертво. Что-то блестящее, звенящее выскальзывает из кармана, — какого черта я поворачиваюсь, какого черта я отчаянно нашариваю что-то в песке, нет, это не мой ключ, у меня не было никакого… стоп, как не было, был, еще как был, в кармане, вот он и есть, а теперь хватай, и скорей-скорей-скорей прочь от палящего солнца…

…понимаю, что остается только одно, бегу к дому — со всех ног, прошу кого-то непонятно кого, чтобы дом не уничтожил меня, ну хотя бы не сразу, а еще лучше совсем никогда, и вообще, может, он только живых убивает, а мертвых не трогает, ну мало ли, потому что… потому что как вообще можно убить мертвого, в самом-то деле…

Толкаю дверь, черт, заперто, ну еще бы оно было не заперто, не сразу вспоминаю про ключ в кармане, кусочки мозаики встают на свои места, открываю дверь — ключ поддается удивительно легко — вхожу в темноту холла, лампы, замаскировавшиеся под свечи, включаются сами собой. Оглядываюсь, где бы спрятаться, как будто в доме можно спрятаться от дома, демонстративно сажусь в кресло в маленькой нише с камином, экран камина оживает, играют языки пламени…

— Ну, наконец-то вы пришли…

Оглядываюсь, ищу того, кто мог это сказать, не нахожу, не сразу понимаю, что говорит сам дом, а ведь верно, дом…

Догадываюсь:

— Вы… вас тоже отправили сюда?

— Как видите.

Хочу спросить, — за что, не спрашиваю, и так все понятно. Вместо этого вертится на языке совсем другой вопрос, но настолько невежливый…

–…а вас сюда за что? — спрашивает дом.

Вздрагиваю.

–…вы поджигали дома, не так ли? — не выдерживает дом, — и сколько домов вы сожгли?

Меня передергивает:

— Уважаемый дом, я же не спрашиваю, скольких людей вы убили?

— Одного, — отвечает дом удивительно спокойно.

— Да, и как вы объясните нагромождение скелетов в подвале?

Дом отвечает удивительно спокойно:

— Я убил одного.

Не знаю, сколько бы мы еще так пререкались, и чем бы все это кончилось, если бы не…

…бежим со всех ног, как будто у дома могут быть ноги, спотыкаемся о самих себя, падаем, когда начинает дрожать земля, — что-то происходит там, за горизонтом, как будто планета беспокойно ворочается, оживает, — что-то темное, исполинское тянется из земли, пустыня превращается в огромный землеворот, готовый затянуть нас куда-то в бездны…

…не сразу понимаю, что все кончилось, по крайней мере, ненадолго — планета успокаивается, остаемся наедине с домом, домом-убийцей, интересно, сколько останков у него в подвале… Только теперь начинаю понимать, почему меня отправили сюда, меня, поджигателя домов, — чтобы я спалил дотла еще один дом, дом-убийцу, знать бы еще, как это сделать в мире, где нет воздуха, хорошенький вопрос, как взорвать дом в мире, где нет воздуха, ну существуют же какие-нибудь перекиси чего-то там и оксиды чего-нибудь, поискать в доме какой-нибудь учебник химии, который расскажет мне про хлор, фтор и бром, поискать в пустыне этот самый хлор-фтор-бром, и…

…дом все понимает, дом догадывается — еще в тот момент, когда я выискиваю на книжных полках что-нибудь по химии, — дом оживает, ощеривается колоннами, лестницы змеятся, выпускают раздвоенные языки, комнаты кувыркаются, пытаясь сбросить меня в бездны, — вр-р-ешь, не возьмешь, топорик, топорик, где этот топорик, — одним ударом рассекаю готовую упасть на меня колонну, вторым ударом разрубаю оконную раму, дом не сдается, дом атакует, чувствую, что из этой схватки победителем не выйдет ни один из нас…

Замираю, осененный внезапной догадкой, дом тоже замирает, кажется, он тоже догадался, если о таких вещах вообще можно догадаться, а ведь все сходится, как ни крути…

Еще раз смотрю на останки в подвале, на истлевшие остовы, раз за разом повторяющие обрывки моей одежды…

Усаживаюсь в кресло, слишком растерянный, чтобы что-то говорить и что-то делать, дом услужливо зажигает свет в камине, осторожно прошу его не делать этого, а то я растаю как снег по весне.

— Все еще не могу поверить… — говорю не столько дому, сколько самому себе, — я снова и снова сжигал дом, который убивает людей, а вы снова и снова убивали человека, который сжигает дома… века и века… тысячи тысяч инкарнаций…

— Я бы сказал, что инкарнация была только одна, но здесь что-то связано с замкнувшимся временем…

Киваю.

— Осталось найти нашего третьего участника… — говорит дом, — живого или мертвого…

— Знаете, мне кажется, он где-то здесь… где-то рядом… Может быть, прямо перед нами, мы просто не замечаем этого… Например, на страницах этой книги… или в каком-нибудь предмете…

— Исключено, я сколько живу здесь, столько не замечал ничего подобного, — дом усмехается при слове «здесь», ну еще бы, где ему еще жить, как не в доме…

— Да вот то-то и оно, что это что-то на виду, здесь, рядом, вы видели его год от года каждый день… но даже не задумывались, что это совсем не то, что кажется…

— И что вы предлагаете? Перебирать каждую соринку, каждую паутинку, каждую ореховую скорлупку, каждый осколок от каждой чашки?

— Боюсь, вот как раз так мы ничего не найдем, потому что… ну как бы сказать… у меня чувство такое, что он прячется, может, сам того не желая, прячется, а найдется, когда мы его меньше всего будем искать…

— В ваших словах нет ни капли логики… но… черт возьми, вы правы… Так что давайте вернемся к нашей планете, посмотрим, может, увидим здесь еще что-нибудь… такое…

— Что-нибудь такое не заставляет себя долго ждать — что-то подсказывает нам, что нужно идти в ту сторону, где совсем недавно тряслась почва и огромные скалы громоздились друг на друга. Поле, усеянное мертвыми костями, обрывается конической ступенчатой пирамидой, уходящей в небеса, чтобы преодолеть одну такую ступеньку, надо подставить что-то (дом услужливо предлагает старый комод), и подтянуться на руках — мне страшно, я боюсь развалиться на куски, но кажется, холод надежно уберегает меня от тления…

Карабкаюсь на ступени, оглядываю первую ступеньку, ощупываю причудливые провалы и ложбины, трещины и расщелины, — поднимаюсь выше, еще выше, почему я не устаю, а, ну да, мертвые не устают, хоть какое-то преимущество…

Еще не верю себе, что добрался до вершины, оглядываю бесконечные ряды концентрических кругов, вздрагиваю, не верю себе, когда лабиринты расщелин сами собой складываются в причудливые знаки. Пирамида вздрагивает, оживает, круги движутся туда-сюда, складываются в неведомые письмена…

…знак, который повторяется чаще всего — знак принадлежности чего-то кому-то, — мой, свой…

…знак отрезка времени, потерянного во времени — вопрос когда.

…знак отрезка времени, у которого известно, что в начале и что в конце, но неизвестно, что в середине — вопрос — как, каким образом…

— Знаете… — обращаюсь к дому, — мне кажется, я понял…

— Что поняли? Недостающие знаки?

— Это тоже, но главное… похоже, мы нашли нашего последнего участника…

— И кто же это?

— Прямо у вас под ногами.

— Позвольте, у дома не бывает ног.

— Ну, не под ногами… но прямо под вами.

— В подвале?

— Нет, ниже…

— Да не томите, скажите…

— Уважаемый дом, я имею в виду планету.

— Планету? Немыслимо… А ведь все сходится, смотрите-ка — планета-убийца, уничтожившая десятки тысяч человек, походу, её тоже приговорили к смертной казни и дали выбор…

…не верю себе, нет, это иллюзия какая-то, наваждение, не может этого быть — а ведь может, круги на календаре медленно вращаются в разные стороны, складываются в то, что язык не поворачивается назвать словами, какие-то понятия, кусочки мыслей…

Знак вины, знак принадлежности себе, знак отрицания.

Не-моя-вина.

Снова вертится исполинское колесо, мне даже приходится встать на четвереньки, чтобы не свалиться.

Знак оправдания, стрелка на меня стрелка вниз, еще какие-то суффиксы-префиксы-предикаты, поясняющие, кто кого должен оправдать.

— Я… вас… должен… оправдать?

Спохватываюсь, что не слышит меня, не может слышать, мечусь по кругам, отмечаю знаки, знак меня, знак оправдания, и сложнейшее нагромождение знаков, означающих множество вариантов отрезков реальности, где известно начало отрезка и конец, но непонятно, что в середине — какой-то безумный аналог нашего — как, каким образом…

Конец ознакомительного фрагмента.