Филиант

Мария Фомальгаут

А вы знаете, кто убил понедельник?А откуда дует ветер, который приносит сказки?А как найти лес, который заблудился в лесу?А кто отверг саговник?А куда пропал кораблет?А что снится замку?А в какой коробке лежит лето?А какое лицо у осени?А на каком этаже живет старость?Вот и мы не знаем…

Шьевр

Я хочу Париж — но Парижа нет, вернее, он есть, но его нет, вместо Парижа железная дорога и нависающая над ней отвесная скала, на которой ютятся дома, непонятно, как не падают. Я не верю, что такое есть в Париже, но память подсказывает — да, есть. Я смотрю дальше, на обшарпанные улицы, облепленные строительными лесами, на нагромождение часов — нет, это не часы, это памятник какой-то… часам…

…снова пробую Гент — Гент получается какой-то блеклый, тусклый, дождливый, весь в узких тесных улочках, зажатых между крохотными домишками. Я хочу другой Гент, изящный, ажурнвй, мистический, — но его нет, покойный даже не подумал пройти по площадям и мостам, видно, был проездом, скорей-скорей, на пару часов, по какому-то делу, что-то кому-то передать, бумаги какие-то, и дальше, дальше, бегом, бегом, в тряском поезде… Ух ты, у поезда два этажа, я хочу на второй этаж — но покойный как назло не поднимается на второй этаж, ну встань ты, ну поднимись ты, ну же, ну… черт…

Я говорю — покойный, хотя правильнее сказать — умирающий, ведь он еще не умер, я еще только высасываю из него все соки — вместе с памятью. В отчаянии я пробую на вкус его родной городок — городок получается неживой, никакой, привычный до тошноты, когда его перестаешь замечать, когда проходишь мимо ратуши — и в упор её не замечаешь. Это невыносимо, говорю я себе, лучше никак, чем так. Я отбрасываю от себя измочаленное тело, черное от запекшейся крови, — и знаю, что буду возвращаться к нему снова и снова, пока будет что высасывать из прошлого…

И все-таки я недоволен, я поднимаюсь из подвала по извилистой лестнице, я выговариваю старому Барриджу, — я же просил туристов, туристов, настоящих, долго странствующих, видавших все и вся, а не какого-то там сидельца на одном месте, который изредка мотается по городам, чтобы что-то где-то подмахнуть и подписать… Старый Барридж извиняется, но тут же добавляет, а как же я узнаю, сэр, кто из них кто, сэр, это же вы умеете вот так, к человеку в память, а не я, сэр… Даже не поправляю, что не в память, а в прошлое, старый Барридж все равно не поймет. Осторожно говорю, что ну хоть бы поговорил сначала с людьми, дал им чашечку чая или чего покрепче, подбросил бы парочку вопросов, а вы кто, а откуда… Смотрю мысли старого слуги, понимаю, он и правда спрашивал, и человек с воодушевлением рассказывал ему что-то, да, я бывал в Париже, в Брюсселе, в Генте, — хе-хе, кто ж знал, что он мотался проездом туда-сюда, не более того…

Снова спускаюсь в подвал по извилистой лестнице, соскальзываю по ступеням, оставляя блестящий след, снова пускаю корни в измочаленное тело, снова слушаю, пытаюсь найти хоть что-нибудь. Как назло ничего, ну хоть бы что-нибудь про первый летний день, или как первый раз весной босиком по траве, или тени от облаков на земле, или… наконец, нащупываю что-то в каком-то ресторане, где все блестит и сверкает, он пробует (и я пробую) что-то изысканное, пахнущее не пойми чем, ему не нравится — соответственно, мне тоже, тьфу ты, черт…

Мне все скучнее с каждой секундой, я хочу отбросить растерзанный труп — но не отбрасываю, я привык допивать прошлое до конца, кто знает, что отыщется там на самом дне. И терпение вознаграждает меня, — я чувствую жар знойной весны, я чувствую разгоряченное тело женщины, обнимающей меня, я чувствую её раскаленные губы, я знаю её имя… нет, не то имя, не то название — весна, весна, и мысли убитого — это моя весна только моя, она моя, моя, ничья больше. Чуть погодя замечаю оковы на тонких руках не то женщины, не то весны, длинную цепь, ведущую к стене темной башни. Я не могу видеть что-либо из окна башни, я могу только догадываться, что мы очень высоко над землей.

Я (он) оставляю в комнате чашу с водой и чашу с солнцем, я (он) не отвечаю на её мольбы снять цепь.

Я (он) спускаюсь по бесконечным ступеням, я спешу куда-то через маленький городок мимо ратуши, которую не замечаю…

…прошлое обрывается, я высосал его дочиста — теперь передо мной лежит опустошенный, высушенный остов. Пытаюсь понять — отчаянно, лихорадочно, скорей, скорей — где может быть ратуша, про которую я ничего не знаю, знаю только, что не Гент и не Париж…

Отчаянно перебираю увиденные образы, отчаянно листаю атласы, нахожу что-то невнятное, непроизносимое — Шиеврес, Шьевр, какой-то городок где-то неведомо где.

Мне страшно.

Я никогда не пробовал ничего подобного, я вообще не представляю себе, что могу сделать что-то подобное, выбраться за пределы поместья, ускользнуть туда, неведомо куда, по глухим лесным тропкам…

Прислушиваюсь к тишине дома, старый Барридж, должно быть, уже спит, тем лучше, не будет задавать вопросов, да он хоть как не будет задавать вопросов, ему не положено.

Уже ускользая в темноту ночи, спохватываюсь, успею ли до рассвета, — и чем дальше в бесконечную темноту ночи, тем больше мне кажется, что нет.

Оборачиваюсь, — за деревьями чуть виднеются огни замка, отгоняю от себя тревожную мысль, что еще можно вернуться, еще можно забыть весну, прикованную цепями…

Ускользаю в темноту, извиваюсь между корней, — лес кажется бесконечным, ночь тоже, но я боюсь, что ночь кончится раньше, чем лес, намного раньше. Хуже всего, что мир перед глазами все больше тускнеет — из глаз, взятых у убитого, все больше уходит жизнь. Я отчаянно цепляюсь за остатки восприятия, я боюсь остаться наедине с пустотой внутри меня, с миром, которого я больше не смогу видеть.

Снова прислушиваюсь к воспоминанию — все больше тускнеющему, стремительно тающему, — образ весны уже не кажется таким ярким и четким, я уже начинаю сомневаться, видел ли его вообще.

Понимаю, что надо спешить, что времени осталось катастрофически мало, мир тускнеет, мир меркнет — прислушиваюсь к тишине ночного леса, не сразу замечаю чуть слышные шорохи на шоссе. Выбираюсь на ленту дороги, чуть подсвеченной фонарями, прислушиваюсь, — так и есть, слышу поскрипывание самоходного экипажа, он приближается, он почти совсем рядом. Бросаюсь в полоску света, бросаюсь в экипаж, скорее, скорее, там же весна, весна, как вы не понимаете. Зима-то уже затянулась на годы и годы, никто понять не может, что случилось, а случилось-то вот что, весну заперли в заточении, надо освободить. Экипаж несется в холод ночи, в темноту зимы, смотрю на лицо водителя, покрасневшее от легкого морозца, я хочу сказать ему, чтобы поторапливался быстрее, быстрее, мы же так ничего не успеем, весна зачахнет там, в башне, и все. Экипаж выруливает к городку, в котором с трудом узнаю этот самый Шиеврес или Шьевр, или как его там, городок, заметенный снегом, ждущий весну, которая совсем близко, только об этом никто не знает.

Я хочу сказать ему, чтобы остановил здесь — я настолько забываюсь, что трогаю возницу за плечо — в ту же секунду тишину ночи пронзает оглушительный вопль, я сам не понимаю, как меня отбрасывает прочь выстрелом в упор, буквально разносит на клочки. Я не успеваю сказать ему ничего, совсем ничего, а как же весна, заточенная в башне, а как же, а как же…

…сознание возвращается не сразу, если я вообще могу говорить про какое-то сознание у меня. Мир постепенно собирается — по осколкам, по кусочкам, я уже различаю город вдалеке, и башню чуть ближе — причудливую, остроконечную, оскаленную шпилями. Пытаюсь понять, как я чуствую, как я это вижу единственным оставшимся глазом, слышу остатками каких-то ушных нервов, отобранных у того, убитого, который запер весну в башне…

Спешить.

Скорее.

Пока не поздно.

Скольжу по снегу, обгоняя рассвет, уже готовый зардеться над лесом, беспомощно ударяюсь в запертую дверь, просачиваюсь корнями в замочную скважину, чтобы открыть. Еще одна дверь, потом лестница, которая кажется бесконечной, потом еще одна дверь…

Поворачиваю замок, открываю дверь, уводящую, кажется, в никуда, пытаюсь разглядеть что-то в непроглядном мраке — наконец, вижу тусклое мерцание впереди, тянусь туда, ближе, ближе, чтобы почувствовать весну совсем рядом…

Она коротко вскрикивает, отскакивает, хчет бежать от меня — как будто цепи дадут ей бежать — я настигаю её в углу, я вонзаюсь в цепи, чтобы открыть хитроумные замки — обессилевшее тело весны буквально падает в мои объятия…

— Не бойтесь… — с трудом выдавливаю из себя звуки, похожие на человеческую речь, — по-жа-луй-ста-не-бой-тесь… я-ос-во-сво-бо…

Не могу выговорить — освобожу, слова не слушаются меня, — но весна понимает, весна кивает, пытается встать, я поддерживаю её, обвиваю, обволакиваю, не то весну, не то женщину…

Вонзаюсь в пронизанную солнцем плоть, пронзаю корнями, колющими иглами, глубже, сильнее, больнее, высасываю — до крови, досуха, дочиста, чувствую, как мой разум буквально переполняется чужой памятью, которая хлещет через край…

Весна — или женщина — падает на каменные плиты пола, — я уже не замечаю её, я перестаю её замечать, в ней не осталось ни капли света, ни капли солнца, теперь самое время перебрать по каплям, по мгновениям, по нотам то, что впитал в себя…

Солнце обжигает — больно, сильно, безжалостно, я пытаюсь вырваться от обжигающего света, — не могу, слепящее сияние испепеляет меня дотла…