Послеждь

Мария Фомальгаут

Усталый город ночной плененПрохладой ночной опять,И на Луне одинокий сонПод вечер ложится спать.Большие пледы постелет онНа желтую на Луну,И ровно в полночь приходит сон,Который приснится сну…

Куинси

— Куинси… — сдавленно шепчет поверженный враг, — Куинси…

Мне кажется, я ослышался. Какой Куинси, почему Куинси, не должно быть никакого Куинси, а вот — Куинси.

Переспрашиваю:

— Что?

— Ку… Куин… Куинси… Часы… в виде луны… найди… его… на…

Враг не договаривает, запрокидывает голову, давится кровавой пеной. Трясу убитого, уже понимаю — мертв, мертв, ничего я из него не вытяну, какой Куинси, почему Куинси, не должно было быть никакого Куинси. И вообще, почему он меня не убил, он должен был застрелить меня, а я его, и все кончится. Ничего не кончилось, я ждал, что он выстрелит, а он опустил кольт, и только повторял:

— Куинси… ты должен найти Куинси…

А потом я спустил крючок, и он упал с простреленным горлом, еще хрипел, еще фыркал, еще повторял —

— Куинси… Куинси…

Не понимаю. Этого не было. Этого просто не должно было быть.

Вечереет. Отчаянно думаю, что мне делать дальше, куда идти, а куда я могу идти, ведь я уже должен быть мертв.

Враг тускнеет, меркнет, я вижу сквозь него клеточки паркета. Тело исчезает, медленно, неотвратимо, что происходит, черт возьми, что происходит. Протягиваю руку так, чтобы она вошла в тело врага, — рука входит удивительно легко, к моим пальцам прилипают какие-то жилки, чувствую горячую кровь на своей коже, отдергиваю руку, че-р-р-р-т.

Враг исчезает. Сумерки заполняют комнату, на улице вспыхивает одинокий фонарь. Хочется задернуть шторы, как я делал всегда, задергивал шторы в гостиной, только сейчас я должен лежать мертвый, а не заниматься шторами. Левая гардина вздрагивает, вижу себя, который закрывает шторы, подбрасывает в камин пару поленьев.

Не понимаю.

Вижу себя.

Вижу.

Себя.

Входит Эдис, что она здесь делает, не должно быть никакой Эдис, она же в Таймбурге. Воровато оглядывается, поправляет складки платья, видит меня — не меня меня, а того меня, стоящего у окна, обнимает, целует, резко, порывисто, шепчет что-то, ты должен уехать, я отвечаю, что никуда без неё не уеду, ничего, ничего, мы все уладим…

Смотрю, не верю, не понимаю, это не должно быть, это должно было случиться вчера вечером, но никак не сегодня вечером. Мельком оглядываю часы с календарем, они показывают вчерашний день, почему, почему…

Делаю шаг в их сторону, сам не знаю, зачем, сам не знаю, что хочу сказать. Я обнимаю Эдис, смотрю на себя самого, отрешенно, недоуменно, делаю какой-то недовольный жест, мол, уйди, уйди, не до тебя, видишь, я тут с Эдис.

Шаги на лестнице вспугивают парочку, двое убегают в соседнюю анфиладу. Входит дворецкий, оторопело смотрит на меня, видимо, хочет спросить, какого черта я тут делаю, ведь я должен убежать, вспугнутый его шагами. Не успеваю ответить — часы бьют половину двенадцатого (половину полуночи, как сказала бы Эдис), дворецкий тает в пустоте. На диване появляются очертания лежащей фигуры, завернутой в плед, смотрю на лицо спящего, понимаю, что не знаю этого лица. Вспоминаю, что спустя двадцать лет в этой гостиной должен задремать наш с Эдис сын, который родится уже после того, как меня убили. Он заснет, зачитавшись книгой, из которой выпадет письмо, написанное мной и так и не отправленное Эдис, а наутро…

…так и есть, вот оно, утро, светает, тлеют угли в камине, меркнет фонарь, мой сын сонно потягивается, поднимает книгу, смотрю, до чего же он похож на меня, а нос вздернутый, как у Эдис…

Спохватываюсь, что он может меня увидеть, он не должен меня увидеть, ведь я уже двадцать лет как мертв. Бесшумно устремляюсь на лестницу и дальше, в сад, подернутый рассветным инеем. Вижу себя и Эдис, нашу первую встречу, вижу врага, вот он, следит за нами из-за розовых кустов, на которых еще сохранились бутоны, высохшие и почерневшие от осени…

Враг оборачивается.

Смотрит на меня.

Я называю его враг, для меня как будто не существует его обычного имени.

Враг прижимает палец к губам, крадется ко мне, на всякий случай снова вынимаю кольт — враг капитулирующе поднимает руки, тут же жестом фокусника вынимает из потайного кармана ключ с головкой в виде знака Меркурия, ключ, за которым я гонялся полжизни. Враг протягивает мне ключ, мне не верится, что он так просто отдает его, тут какой-то подвох…

Беру ключ, все-таки беру ключ, тут же спрашиваю то, что терзает меня уже давно:

— Куинси…

Жабья рожа врага расплывается в улыбке:

— Так ты тоже знаешь?

— Ты сказал мне…

— А-а, отлично… Ну давай… про Куинси поговорим…

Враг повел меня в дом, в дальнюю комнату, в которой никогда ничего не происходило, и в которой никогда никого не было. Он растопил огонь в камине и устроился на уютном диванчике — мне ничего не оставалось кроме как присоединиться к нему.

— Куинси… это режиссер такой, — начал враг.

— А что он…

— Да много что снял… Самое главное, вы мне вот что скажите, он про нас снимал?

— Слушайте… не знаю я…

— Тоже не знаете? Плохо, плохо…

Вспыхиваю:

— Да откуда я вообще могу знать, кто про нас что снимал?

— А плохо, что не знаете… вот так вот живем, не думаем, а тут нате вам…

…он не договаривает, запрокидывает голову, складывается в какую-то немыслимую дугу, бросаюсь к нему, что случилось, отравился, или как, нет, тут другое что-то, весь мир закручивается в бешеную спираль, давится сам собой, умирает.

В этой реальности у меня длинные волосы, никак не могу привыкнуть. А Эдис смуглая, вот это я режиссеру вообще никогда не прощу, что он сделал Эдис смуглой.

— А мы где-то встречались? — спрашивает Эдис.

— Не знаю… может, в прошлой жизни.

Говорю, как положено, сам краем глаза смотрю за плечо Эдис, где за пожухшими розовыми кустами прячется враг. Переглядываемся с врагом, он подмигивает мне, зачем-то снова показывает ключ, хотя даром мне этот ключ теперь не нужен.

Этот мир еще не рушится на части. Еще нет. Но скоро. Я это чувствую, я уже научился чувствовать, когда реальность доживает свои последние дни, когда к очередному нашему фильму подбирается что-то… что-то… что разорвет его на части.

Айзек.

Маскелайн.

Валентайн.

Хью Чонг.

Еще раз прокручиваю в памяти список режиссеров, бравшихся за наши судьбы. Одиннадцать режиссеров. Одиннадцать фильмов. Сейчас осталось три, всего три, стараюсь не думать, что будет дальше, когда все три фильма разрушатся в прах.

Прощаюсь с Эдит, как положено по сценарию, дорогу мне тут же перегораживает враг, жабье лицо расплывается в недоброй улыбке:

— Разрешите… на два слова…

Эдит вздрагивает, Эдит не понимает, как, почему, зачем, этого не должно случиться сейчас, это должно быть через три месяца, когда мы застрелим друг друга.

Враг снова подмигивает, все понимаю. Мягко отстраняю Эдит, бормочу что-то, что все в порядке, иду за врагом.

— Куинси, — повторяет мой враг, — Куинси.

Киваю:

— Да, ты говорил, это режиссер…

— Мы должны его найти.

— Но… — мне кажется, я ослышался, — ты сам подумай, он там, а мы здесь, — «там» и «здесь» говорю с особым выражением.

— Да нет… найти фильм, который он снимал, понимаешь? Если он вообще про нас снимал…

— Зачем… найти?

— Да как ты не понимаешь… а, ну да, ты же не знаешь ничего… Ты хоть представляешь, как люди фильмы снимают?

— Ну… на камеру…

— Это все понятно, камера, мотор, начали… а вот ты представь, ну вот у нас сначала ты едешь в экипаже, потом в саду с Эдис встретился, потом в гостиной… вот как снимали?

— Ну… камера…

— Да погоди ты со своей камерой, ты хоть понимаешь, что нормальный режиссер сначала все в гостиной отснимет, потом в спальне, потом в дороге, потом в саду…

— Ну да, — хочу сказать, что это очевидно, тут же спохватываюсь, понимаю, — так вот почему все перемешалось в фильмах… фильм хочет вернуться в свое изначальное состояние…

— Вот-вот, фильм разрывается между тем, каким он был, и тем, каким он стал… и рушится, — жабье лицо врага снова расплывается в улыбке.

— А Куинси что?

— А Куинси, он… — враг прищелкивает пальцами, подбирает слова, — у него свой взгляд на искусство, так скажем… дилетант… Вот как в фильме все от и до идет, вот он так все и снимает…

— Значит… если он снимал наш фильм…

Не договариваю, не успеваю, — наш фильм снова разваливается на куски, бросаюсь в комнату Эдис, комнаты уже нет, Эдис тоже нет, не успел, не успел…

…перескакиваем в предпоследний фильм, — поздно, поздно, он уже рушится, раскалывается на мириады кусочков, разорванный сам собой. Ищу Эдис, теперь я её не упущу, ни за что, вырываю её из объятий самого себя, прыгаю в последний фильм…

…оглядываюсь.

— Ты… ты чего?

Наконец, понимаю, что сижу в экипаже, который направляется к поместью, отец оторопело смотрит на меня, кажется, я кричал.

— Э-э-э… померещилось что-то.

Он поверит мне. Померещилось. И правда, в нашем фильме очень может померещиться что-то такое, жуткое, потустороннее, промелькнувшее в лесах.

Сжимается сердце. Выходим из экипажа, я вижу Эдис, я должен говорить с Эдис, это займет время, много времени, некогда, некогда, а надо говорить, а потом наконец-наконец можно будет пойти в дом, посмотреть над камином…

Краем глаза вижу врага, он стоит за пожухшими розовыми кустами, он делает мне знаки, он показывает на гостиную, чертит руками в воздухе знак луны, а потом постукивает по запястью, имея в виду часы.

Понимаю.

Часы в виде луны.

Куинси.

На душе теплеет, обнимаю Эдис, плевать, что мы еще не знакомы, плевать, что вижу её первый раз, целую в губы, сейчас влепит затрещину, а то и выстрелит, знаю я Эдис, пистолет на поясе в складках платья…

Эдис впивается в меня губами, крепко, сильно, обнимает, шепчет что-то, миленький, миленький, понимаю — узнала, узнала, хоть мы с ней и не знакомы еще…

Оторопело смотрю на врага.

Не понимаю. Не понимаю, почему он здесь, его не должно быть, просто, не должно, я жду Эдис, Эдис, ночью в гостиной, почему пришел враг…

— Она не придет.

Вздрагиваю, сжимаю кулаки, хочется ударить врага, что он сделал с моей Эдит, что…

— Она не придет. Посмотри… это… она тебе написала…

Хочу возмутиться, а какого черта он читает письма, адресованные мне. Не возмущаюсь, не успеваю, смотрю на письмо, пытаюсь понять, что я, собственно, прочитал.

— Как ушла? — спрашиваю в пустоту, — куда ушла?

— Здесь написано…

Не понимаю, как такое может быть, что она там потеряла, что она пошла искать, что…

Повторяю, как во сне:

— То, что меняет фильмы… то, что меняет фильмы…

Думаю, где искать это, что меняет фильмы. Думаю, куда идти, чтобы искать Эдит, которая пошла искать то, что меняет фильмы. Смотрю на врага — он еще ничего не сказал, но понимаю, он пойдет со мной…