Маленький Книжонок

Мария Фомальгаут

Маленький Книжонок видел что-то, что прячется в старом доме в темноте ночи… Но большие взрослые книги ему не верят, и правда, мало ли что там сочиняет Книжонок, он же маленький. Не верит даже автор, вот уж, казалось бы – более того, он в отчаянии бросает рукопись, он не хочет дописывать Книжонка – а неведомое нечто пробирается в дом под покровом ночи, скрипит половицами, все ближе и ближе… И кажется, автор скрывает какую-то тайну…

Снежночь лесяца

Слова с этой стороны

–…места у нас своеобразные, возможно, вы будете немало шокированы… — местный детектив многозначительно смотрит на меня.

Сдержанно киваю, не говорю, что мне и не такое доводилось видывать, и чего бы там не было в здешних краях, меня уже трудно чем-то удивить. Спускаемся по извилистой дорожке, ведущей от уютного городка к лесу, который издалека кажется мрачным, и чем ближе мы к нему подходим, тем гуще и мрачнее кажется этот ельник. Я не хочу входить под сень леса, даром, что повидал на своем веку всякое, и все-таки меня коробит, когда я следую за детективом, осторожно пробую ногой влажный мох, будто боюсь, что он провалится под моими ногами в бездну. И тут же отскакиваю — когда вижу перед собой скомканную, брошенную одежду, до черта напоминающую очертания человеческого тела, а это еще что за горстка пепла над воротником, нет, нет, это просто горстка пепла, это просто…

–…да, вот здесь его и убили.

— Его…?

— Макс Маскелайн, весьма уважаемый в городе словесник.

— Сло…

–…словесник…

— Простите, я не…

Детектив смеется:

— Да, я предупреждал, что места у нас своеобразные… так значит, о словесниках никогда не слыхивали? Верно, у вас это редкие птицы, если не сказать, что их нет вообще… А вот здесь, у нас — словесник — первый человек в городке. Видели бы вы, что он вытворяет со словами, ап! — и они уже вспорхнули, и на жердочку сели, ап! — и вот уже сложились в целую историю…

Вежливо киваю:

— Я что-то такое видел с нотами… но со словами, конечно, тоже здорово…

Кажется, я обидел его, посмел сравнить какие-то ноты и слова, хотя что значит — какие-то, никогда в жизни не скажу про ноты — какие-то.

— И… как его убили?

— Вот это нам и предстоит выяснить… вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

— Никогда в жизни… думал, в ваших краях это в порядке вещей…

— Отнюдь… мы сами в шоке…

Спрашиваю — хотя и сам прекрасно понимаю, насколько абсурдно прозвучит мой вопрос:

— У вас есть хоть какие-то подозрения, кто мог…

–…есть.

Сердце делает сальто:

— И…

–…боюсь, мне придется познакомить вас с еще кое-какими особенностями нашего мира… впрочем, не будем голословными, пойдемте, посмотрим…

…Маскелайн подгоняет свой экипаж, скорее, скорее, во весь дух, во весь опор, через бездорожье, через частолесье, через редкополье, через мелкоречье, через глубоконочье — домой, домой, домой…

Маскелайн…

…нет ему больше нравится — вордер, словесник, то есть, вот лучше так — вордер. Угловатая W толкается локтями, горластая О хочет кого-то сожрать.

Не думать о лесе, думать о доме, о доме, о янтарно-желтых окнах, о золотистом свете лампы, а язычках пламени в очаге. О тепле, о чашке горячего шоколада, о горячей ванне с чем-нибудь травяным и душистым.

О доме.

Не о лесе, не о мрачном мокром лесе, где даже видавший виды экипаж то и дело встает на дыбы, заливисто ржет. Он гонит экипаж в никуда, он уже понимает, что сбился с дороги, он надеется на что-то, сам не знает, на что, что экипаж сам отыщет дорогу в темноте ночи…

…тусклые огоньки там, там, за деревьями.

Вордер дергает поводья — экипаж не слушается, фырчит, ржет, встает на дыбы, старается вырваться, ускакать куда-то в никуда. Вордер не позволяет ему ускакать куда-то в никуда, он гонит его на свет, экипаж медленно приближается шажочками-шажочками, замирает у входа в дом…

…только сейчас вордер понимает, что это за дом, что прав был экипаж, а вордер, а будь он проклят, что согласился сюда заглянуть, и бежать, бежать, бежать надо от этого дома, только никто не позволит бежать-бежать-бежать, они не позволяют…

Они…

Вордер еще надеется, что ничего не увидит здесь, ничегошеньки-ничего, никогошеньки-никого, и это там, за деревьями, просто померещилось, не может быть людей такого роста, и вот таких по-совиному желтых глаз у людей тоже не бывает, и остроухих лиц, испещренных синими венами…

Вордерд хватается за остатки здравого смысла, еще вспоминает какие-то варикозы, понимает, все не то, не то…

Его не хотят отпускать, его обволакивают удивительным ощущением тепла и покоя, да куда вы пойдете в такую непогоду, да вы оставайтесь у меня, а у меня внизу зал с очагом, а наверху можно хорошенько выспаться…

Он показывает уют дома, тепло очага, он зачаровывает, заманивает, Вордер сам не понимает, как входит в дом — ловушка захлопывается.

–…вот так вы и убили его? — спрашивает детектив.

Мне все ещё не по себе при взгляде на того, с кем говорит страж порядка, я не хочу смотреть в эти по-совиному желтые глаза, мне кажется, я полностью окажусь в его власти, если как следует посмотрю — и в то же время понимаю, что дело тут не в глазах, я давно в его власти, хоть он и не показывает этого…

Вместо ответа он открывает свою память — уют странного дома, легкий страх перед лесом (он-то там чего боится?), интерес к этим, которые говорят слова — настолько сильный интерес, что можно пригласить вот такого удивительного человека в гости, ну а что, ну немножко заблудился путник в лесу, ну, не сам, ну, это тоже можно назвать — пригласили в гости… Он настойчиво показывает нам, как путник ежевечерне навещает его, а потом выходит из его дома, прощается с хозяином, уезжает по лесной тропе — никем не удерживаемый. Ну, разве что иногда смотрел в темноту леса — не глазами, а так, непонятно как — проверить, да все ли хорошо с его гостем…

…и я не вижу в памяти ни малейшего намека, что он кого-то убивал. Только глубочайшее сожаление, что так случилось, и…

–…и вы ничего не заметили? — детектив многозначительно смотрит на меня.

— А… а что?

— Ненависть, друг мой… глубочайшую ненависть… к тому, кого он так любезно пригласил в свой дом…

Мне не по себе, что мы говорим словами в то время как этот, сидящий перед нами на лесной опушке, не понимает ни единого нашего знака.

— Интересно, в чем мог провиниться дорогой гость…

— А вы уверены, что это вина дорогого гостя… а не нашего… с позволения сказать… подозреваемого?

— Ну… не мог же он ни с того ни с сего наброситься на ни в чем н повинного человека…

— Как знать, как знать, мы совершенно не понимаем их логики…

–…ну, какая бы логика не была, а чтобы человека убить, на то причины нужны, хот какие абсурдные, но причины…

Вздрагиваем — когда слышим сдавленный хрип совсем рядом, я и не думал, что это существо может издавать какие-то звуки, он мне казался совершенно безмолвным. И, тем не менее, я слышу хрип, храп, фырк, шипящие клокочущие звуки из глотки этого, неведомого, из лесной чащи…

— Не… не…

–…не убивали?

— Не-не… не… не… нена…

–…ненавидели?

Кивает, аг-га, аг-га…

— Что он вам сделал?

Мотает головой, ничего, ничего…

— Тогда почему…?

Он хватается за голову, он должен показать и рассказать нам много, очень много, у него нет не только слов, но даже эмоции выразить это…

Слова (не слова) с той стороны

…мы бы сказали — мы не считаем это болезнью.

Но мы не можем, у нас нет слов.

Мы бы сказали — мы считаем это чудачеством.

Но мы не можем — у нас нет слов.

Мы бы сказали — их одолевает непонятная, неизбывная тоска — но не скажем.

У нас нет слов.

Мы бы сказали — их мало, ничтожно мало, настолько мало, что проще не обращать внимания.

И не скажем.

Потому что…

…ну да.

Мы бы сказали, что их переполняют эмоции — так-то у всех у нас есть эмоции, но у них особенно, они не знают, как справиться с нахлынувшими чувствами, они не знают, как их выразить, вот этого мы совсем не понимаем — выразить чувства. Чувства надо чувствовать, а не выражать в конце-то концов…

Мы бы сказали — они уходят в те неведомые края, где якобы умеют превращать чувства во что-то особенное, материальное, ощутимое — уж не знаем, то ли их выбивают в камне, то ли вырезают из дерева, то ли куют из металла, то ли еще что.

Нет, так-то интересно, конечно (сказали бы мы, если бы могли говорить) — чувства из металла, может, как-нибудь даже наведаемся к ним и посмотрим, что там за чудеса такие.

Мы бы сказали — они уходят туда, в неведомые края, где чувства воплощаются в неведомо чем.

Но мы не скажем, потому что у нас нет слов.

Мы бы сказали про него — неизбывная тоска от того, что он не может воплотить свои чувства в чем бы то ни было. Мы не понимаем — лунная ночь — она и есть лунная ночь, зачем её в чём-то увековечивать. Или снег под луной. Или холод зимнего леса и тепло очага.

И все хорошо.

А если все хорошо, зачем еще что-то…

— У-у-у… у-у-у…

Он показывает на луну за ветвями, вопросительно смотрит на словесника, он шлет знаки словеснику, ну ты же знаешь, вот же, вот это вот, круглое, блестящее, чуть подернутое пятнами, вон там, наверху…

— Лу-на… лу-на…

Он замирает, очарованный непривычными звуками, удивительно мелодичными, — лу-у-у-н-а-а-аа-а…

— Лу-у-у-на-а-а-а-а! Лу-у-у-на-а-а-а!

Словесник осторожно добавляет:

— Му-у-ун… му-у-ун…

— Му-у-у-ун!

–…и… и он часто приходил к вам…

Он посылает нам знак согласия, тут же спохватывается, кивает головой.

Детектив из уважения к тому, из леса, пытается не говорить, а представлять себе, как словесник сидел в гостях в уютном доме этого… этого… черт пойми, как его, этого, они ели там… что они там ели? — что-то приторно-пряное, согревающее по зиме, от чего становится тепло, будто внутри светит солнце… и когда они встретились последний раз, как бы это мысленно объяснить… последний… последний… было, а больше не было…

Он понимает.

Показывает нам три пальца на правой руке, и еще один на левой, потому что у него всего по три пальца на руках.

Понимаем, четыре дня назад, и, судя по подсохшим листьям на одежде, тогда это все и случилось…

Четыре дня назад.

Смотрю на него, жуткого, чуждого, все-таки еще раз смотрю в его память, которую он услужливо подставляет мне, снова вижу жуткую ненависть к гостю, которого он сам так любезно заманивал в свой дом, и у которого так терпеливо учился облачать мысли во что-то ощутимое, во что-то нетленное…

…и все-таки…

…и все-таки я не вижу в его памяти ни намека на чье-то убийство. Жгучее желание убить кого-то — да, да, но нет даже мимолетного намека, что он и правда кого-то…

–…может, арестовать его на всякий случай? — спрашиваю с надеждой.

Детектив презрительно фыркает.

— И как вы это сделаете? Забыли, как он вас к месту пригвоздил, когда мы его позвали? Вы хоть понимаете, что эта тварь с человеком сделает все, что захочет, прикажет нам — мы друг другу глотки перережем, а полиция запишет, что сами виноваты, а он вообще не при чем.

— Ну… эдак ему вообще нет смысла кого-то убивать, мы можем быть марионетками в его руках… как знать, может, мы это все уже делаем не по нашей воле, может, он играет с нами…

Детектив смотрит на меня многозначительно:

— Знаете… мы предпочитаем об этом не задумываться…

Понимаю. Молчу, а что тут скажешь…

–…так что предпочитаем думать, что все хорошо… Там, у них, тоже сказали, — детектив смеется при слове «сказали», — что если бы этот и правда был виноват, они бы от него костей не оставили… но не видят, чтобы это была его вина… не убивал он никого…

…он сердится, он не понимает, почему есть слово луна, есть слово ночь, но почему нет слова — лунная ночь, не какая-то там какая попало ночь, а именно — лунная, когда вертишь головой, ищешь мраморно-сырный блин луны, и хочется смотреть на него целую вечность, на опаловое сияние вокруг луны…

Так и будет, говорит словесник, — луна, ночь, снег, опаловый свет…

Нет, нет, сердится он, почему нет, чтобы сразу ночь и луна, луночь какая-нибудь, и сразу опаловый свет — опалуночь, а ведь еще снег в свете луны… свег? Снет? Лунег? Снесяц? А ведь есть еще зимний лес в свете луны… лесяц? Зимес? Зимнес? Почему этих слов нет?

Словесник не может объяснить — почему, словесник никогда не задумывался, почему есть одн слова и нет других слов. Потому что… потому что так заведено, вот почему, и вообще…

Он не унимается, не отстает, он спрашивает, почему в слове луна на самом деле две луны, moon, почему две, когда луна одна, или те, кто придумал это — moon — видели почему-то две луны…

Конец ознакомительного фрагмента.