Небо № 7

Мария Свешникова, 2022

Маша возвращается из Лондона домой, ей не продлили визу за год до диплома. Привет, Москва, неоконченное высшее и мама, которую Маша не видела три года. Планы и мечты приходится сортировать по папкам «несбыточное» и «я смогу». И как тут не влюбиться в первого встречного, с которым нет ничего общего, кроме чувств? Он старше и опытнее, хочет такие отношения, где мужчина главный. Готова ли она доверить ему свою жизнь? Сможет ли совместить мечты о театре и свободе с любовью, которая ставит рамки? Измениться и взлететь вместе, чтобы… оказаться на седьмом небе или разбиться о скалы? Настоящая любовь не выдает парашютов.

Ухмылка Луны

А дальше началась моя новая жизнь. Я столько раз обнулялась, что порядком привыкла к смене декораций. Мама часто спала до полудня, встречая рассвет за очередным текстовым файлом, поэтому Фима по утрам скребся ко мне в комнату и поднимал ни свет ни заря. Дальше я сталкивалась с Эмилем на кухне. Он хлопотал, убирая бардак, оставленный мамой. Варил в турке кофе, добавляя туда кардамон, дольку апельсина и еще что-то неведомое. Мы тащили жребий, кому выгуливать собаку. Но никак не могли подружиться.

Я не понимала, как после моего отца, минуя столько ухажеров, полных жизненного опыта и житейских благ, можно было остановиться на хамоватом мальчугане с несоразмерными своему нутру амбициями. Он был младше моей матери ровно настолько же, насколько она — юнее моего отца.

Их столкнула жизнь на дне рождения общего друга в «Метелице», единственном модном в те годы заведении на Новом Арбате. Признаться честно, интеллигенты туда захаживали редко. Место слыло бандитским, куртизаночным, со всех сторон злачным. Но поскольку в те годы слои общества перемешались как ром, лед, лайм, сахар и минеральная вода с газом в стакане, то иногда дни рождения друзей собирали под прокуренным потолком самые разные осколки советской интеллигенции. Там, отбившись в крохотное стадо от громоздких золотых цепей и ярких пиджаков, за краем стола ютились мои родители. Отец тогда готовил новую пьесу немецкого драматурга, а моя мама искала подработку как переводчик и лингвист. Они вмиг вспомнили, как передавали друг другу запрещенную литературу, перепечатанную на промасленных листах. Она дала согласие помочь с редактурой и переводом пьесы. Встречались они в Ленинской библиотеке и заодно обедали в полуподвальной столовой, где недорого можно было испробовать яства вроде осетрины горячего копчения и воздушного «Птичьего молока».

Я часто рассматривала старые фотографии, которые мама переместила ко мне в комнату, чтобы лишний раз не травмировать и без того ревнивого Эмиля.

Не прошло и нескольких недель, как нагрянул день рождения Эмиля. Ему исполнялось двадцать восемь. И мне очень хотелось схохмить, что мой любовник (пусть и мимолетный) был старше его. Но каждый раз закусывала язык. Напряжение сошло на нет, мама была уверена, что я ночевала у Друга из Бронкса и не сознаю́сь в этом, чтобы ее позлить.

Кстати, когда я писала в личном дневнике про Макса, всегда называла его МММ, не потому что барыга, а потому что он мимолетом упомянул, что все его инициалы начинаются на одну и ту же букву.

Мысли о МММ посещали меня со спонтанной регулярностью. Кажется, я в действительности подписалась на спам-рассылку мыслей о человеке, которого никогда не встречу, как в вездесущей песне из «„Юноны“ и „Авось“». Почему мы не обменялись номерами телефонов? Хотя как бы он меня записал? Марина, Ленинградка? Нет, хорошо, что нет. Хуже было бы, если бы да.

Эмиль отмечал свое приближение к зрелости в небольшом трехэтажном ресторане на Сретенке. Один из залов, к слову небольшой, был полностью закрыт под банкет. Сейчас вообще стало некомильфо устраивать пир во время чумы на всеобщее обозрение. Столы, несмотря на мои предрассудки насчет русских размахов гостеприимства, не ломились, все продумали изысканно, легко, в стиле ненавязчивого фуршета с легкими закусками и приятной музыкой в стиле босанова.

Съехались разношерстные люди всех возрастов, вероисповеданий и уровней дохода. Конечно, большая часть гостей была приглашена моей матерью. Те поначалу терялись из-за отсутствия плотно придвинутых столов и привычной кучности. Броуновское движение путало присутствующих в компанейский колтун.

Несмотря на то что мне скоро стукнет двадцать два, мама строго-настрого запрещала мне употреблять алкоголь крепче вина в кругу ее знакомых и коллег и тем более курить. Так что пришлось бегать с купленной по приезде электронной сигаретой на улицу. Чуть позже бармен на нижнем этаже усадил меня подальше от глаз обывателей и сжалился, разрешив дымить в кулак. Я пила самобытный коктейль, им же смешанный, и изучала посетителей. Брала на карандаш их телодвижения, что выдавали намерения лучше слов и были понятны на любом языке. Сколько бы я ни пыталась объяснить своим европейским друзьям, почему русский мужчина всегда платит за девушку, кем бы она ни являлась, никто так и не смог этого понять. А для меня такие жесты казались просто хорошим воспитанием. Все-таки контекст среды нельзя смыть с себя в семи водах, выжечь восковой свечой и заместить магистерской степенью. Это в крови. Это навсегда.

Допив коктейль, я засобиралась снова поднимать бокал за Эмиля, пока хлипко склеенные в диалог монологи об имперских амбициях нашей страны не переросли в политические дебаты. Подобрав полы широкого платья из жатого шелка, чтобы не запутаться и позорно не грохнуться, и сжав их в кулаке, я уже засеменила к лестнице, как вдруг застыла в проходе и остолбенела.

Макс сидел за низким столиком в каминном зале, уютно расположившись в глубоком белом кресле. Он советовался с сомелье и недовольно оглядывал винную карту. А я всегда говорила, что крымские вина до добра не доведут. Но сейчас не об этом.

От свойственного моей хрупкой натуре сарказма меня отвлек внезапный приступ тахикардии — я верю, что даже влюбленность и очарование могут вызвать неизлечимые болезни, от которых приходится страдать хотя бы в течение часа. Мне казалось, что сердце сильно покалечилось о ребра и сейчас просочится сквозь поры и вытечет на пол, испачкав платье.

Рядом с Максом сидела хрупкая, будто полупрозрачная, и малокровная девушка немногим старше меня. Но определенно старше. Тугой хвост стягивал кожу на висках, узкие губы геометрически делили лицо. Ребяческая курносость делала лицо живым и игривым. Ее идеальная осанка заставила меня вмиг выпрямиться до хруста в пояснице. Девушка сидела в белом сарафане и периодически сливалась с обивкой мебели, и мне приходилось заново фокусировать взгляд, чтобы ее различить. Интересно, жена или очередная? Вместо обручальных колец надо татуировки в загсе делать, чтобы не наводить смуту и не хлестать потом фактами по щекам наивных людей.

Я дала задний ход и вернулась к барной стойке. Хотелось ледяного шампанского. Или собрать корвалол, валерьянку и пустырник в одной стопке. Жестом я попросила бармена повторить мне его микстуру.

— У вас ручка есть? — спросила я у него, пока он жонглировал шейкером. — А еще лучше фломастер.

— Есть только ручка!

— Давайте! И бумажка.

— У нас все электронное. Разве что сто рублей, — пошуровал он свободной рукой в кармане.

— Давай, — грозно уставилась на него я.

Я написала свой номер на купюре и внизу подписала: «Нравятся мои визитки?» Пошла к столу. Ноги чуть тряслись на каблуках. И это у меня? Я живу жизнь без любви, у меня такого не бывает. Я же бесчувственная. Точно вам говорю. Длинное шелковое платье прилипало к ногам, волосы путались и падали на губы. Пока шла, пыталась выплюнуть несколько прядей, но они все так же прилипали к блеску, которым я зачем-то намазалась. Одним словом, кинематографичной сцены так и не вышло. Никаких аплодисментов и криков «браво».

Макс сидел ко мне спиной и, жестикулируя, что-то рассказывал. Курносая нимфа вылизывала его взглядом, как окотившаяся Мурка своих новоявленных чад. Заприметив, что я пру на них, как эскадренный миноносец, она округлила глаза и пыталась знаками показать Максу, что не самым плохим решением было бы обернуться.

Я резким движением положила деньги на стол. Если бы чуть промедлила, то точно бы споткнулась в духе Чарли Чаплина.

— Вот, возвращаю свой долг. С процентами. — Я чувствовала себя отлитым в бронзе Шивой, сошедшим со своего пьедестала в Дели и размахивающим своей тримулой перед оцепеневшей толпой.

Девушка ошарашенно и вопросительно уставилась на Макса, не понимая, почему незнакомая девица возвращает ему такой курьезный долг, и, что самое смешное, не зная, при каких обстоятельствах он был дан.

— Кстати, это Ника, — попытался представить нас Макс. — А это Марина.

— Если честно, то Маша, — вконец застала я его врасплох.

Лицо Макса зарделось. Я скинула свою тревогу, как прикуп в преферансе, и вслушивалась, как тахикардия отступает на задний план.

Ника потеребила его по плечу с неким сочувствием и иронией одновременно.

— И не стыдно тебе путать имена! Машенька, простите, он у меня правда не всегда тактичный! А ты извинись перед девушкой!

Он у НЕЕ. Все понятно. Отчаливаю.

— Учитывая обстоятельства знакомства, в этом нет ничего страшного, — решила я хоть как-то сгладить ситуацию. Вышло бездарно. Ну хоть масла в огонь подлила, уже приятно. Ревность варварски захватывала меня, как голодные оккупанты лакомые земли.

Ситуацию спас Эмиль, которого мама отправила на поисковую операцию, дабы вернуть меня в лоно мероприятия. Эмиль оказался человеком известным: до того как начать барыжить колумбийским кофе, он снял спорный документальный фильм о мигрантах из стран ближнего зарубежья, которые хорошо обустроились в Москве. Половина его знакомых считала работу проплаченной пиар-акцией, дабы заманить побольше дешевой рабочей силы из, например, Приднестровья в Первопрестольную. Другая часть восторгалась классовостью и дружностью восточных народов, где брат тянул брата, как репку в одноименной сказке. Эмиль гневно шепнул мне на ухо, что достаточно диссидентства, но выглядело это двусмысленно.

— Представишь своего возлюбленного? — встряла Ника.

— Разочарую, это не возлюбленный, — задрав брови, уставилась я на Нику, а потом сразу перевела взгляд на Эмиля. — Можно я буду звать тебя папой?

Тот мигом покраснел, потом позеленел и сменял цвета дальше, напоминая своей растерянностью хамелеона. Второй раз удачно скинула прикуп. Не зря в шесть лет папа усадил меня за стол с колодой карт, отбросив шестерки, и, едва умевшую считать, научил расписывать пульку.

— Тебя мама просила подняться, — повторил Эмиль, на этот раз во всеуслышание.

— Это гражданский муж моей мамы! — объяснилась я.

— Вы же почти ровесники, — не выдержал Макс. — Тебя мама совсем юной родила? — пытался он как-то выгрести из бурного русла неловкости, в которое мы все угодили словесным рафтингом.

Ситуация достигла критической стадии неловкости. Ника закрыла ладонью глаза и уставилась в пустую тарелку. Эмиль улыбнулся, представился повторно, пожал руку Максу — тот даже привстал с дивана — и в третий раз попросил меня немедленно подняться.

— Я думаю, мне надо идти! Сохрани купюру, вдруг мне снова понадобятся деньги на метро!

Мама бы сказала, что я поступаю некрасиво, но уверена, что если бы она слышала мои сердечные ритмы еще пять минут назад, то взяла бы свои слова обратно.

— Может, спустишься еще? — с некоторым вызовом в интонации поинтересовался Макс.

— Может, и спущусь, — ловко отбила я мяч и ушла.

Церемония тостов, вручения бессмысленных подарков и псевдодружественных объятий и братаний достигала апогея. Следующий шаг — пламенные дебаты.

Поскольку я являлась для друзей моей матери ярким представителем толерантного европейского общества, мне необходимо было эмигрировать до того, как тема политики выйдет в арьергард. Не придумав ничего лучше, я черканула родной матери сообщение, что надо поговорить приватно, но она отмахнулась. Тогда я отправила еще одно, следующего содержания: «Если ты сейчас не выйдешь со мной в туалет, я спрошу, кто как относится к трансгендерам».

Прямо посреди тоста мама попросила ее простить и потащила меня в уборную.

— Ну что такое? Что так срочно могло тебе понадобиться? Не тампон же!

— Не тампон, — начала я отвечать, захлебываясь эмоциями и глотая гласные. — Помнишь, я тогда решила, что стану проституткой, и села в машину…

— В какую машину ты села? — Мама опрокинула в себя бокал, который машинально взяла с собой. — Я думала, что ты меня надула и спокойно поехала к Саше.

— Я просто не хотела, чтобы ты нервничала. Точнее, хотела, чтобы ты поняла, что я человек слова. Короче, неважно. Так вот слушай. Он сидит там внизу, и я в него влюблена. Кажется.

Мама молча вышла из уборной. Вернулась с еще одним бокалом и едва початой бутылкой просекко.

— Ты пока разливай, а я пойду на него посмотрю. Где он сидит? Это заведение моего друга, тут почти все свои.

— В каминном зале, на крайнем диване, с ним девушка — тощая как жердь, в белом сарафане.

Мама оставила меня наедине с бутылкой.

Вернулась она взъерошенная, осыпала меня градом нецензурных междометий, скинула туфли и присела рядом со мной на кафель.

— Ты сдурела? Только не говори, что ты сейчас серьезно. — Несколько секунд она сверлила меня взглядом, потом окинула взором коробчатый свод огромного санузла и пригубила игристого.

— Да, мам! Я серьезно! И кажется, я влюбилась, — впервые поведала я маме о своих чувствах. До этого она даже про Бекхэма не знала.

— Ты вообще понимаешь, к кому ты села в машину? — постучала она кулаком мне по лбу.

Мама назвала его имя, которое для меня ничего не значило. В голове крутились разные варианты: язвительная оппозиция, коррупционер всея Руси или торговец русскими телами, такой персонаж странствовал из одной ее книги в другую. Я нервно сглотнула.

— Не томи. Давай режь. — В спешке я придумывала основания для того, чтобы просить политического убежища в Израиле, и в уме рисовала генеалогическое древо до седьмого колена, пытаясь найти там если не Якова, то Иосифа.

— Мой первый издатель. Им тогда издательство за долги досталось. Много лет назад. И тут я появляюсь со своими опусами. Меня туда Нонна из Абрамцева сосватала, они соседи.

Вот и ходи после этого с душой нараспашку — все время задувает ненужных персонажей. А проституция-то — дело реально опасное, никогда не знаешь, на кого нарвешься, — сарказм пытался удержать меня на плаву.

Как только мама произнесла имя Нонна, внутри неприятно заклокотало. Мой отец на дух не переваривал ее, сколько себя помню. И если мама отправлялась в Абрамцево, то он доставал запрятанную на черный день бутылку коньяка и поглядывал на расписание работы загсов, чтобы подать на развод. Ибо Нонна всегда окружала себя ротой подтянутых мужчин и уводила праведных жен всея Руси с пути истинного и патриархального на потаенные тропы свободной любви.

— Мама, скажи, что ты с ним не спала! — На этот раз я пригубила просекко, хоть и хотелось опустошить бокал залпом.

— Я с ним не спала, — утешила меня она.

Надо признаться, что в адюльтере мама никогда замечена не была. Однако, как собственница по натуре, жившая с драматургом и режиссером, вокруг которого кишмя кишели юные актрисы, она часто возвращала ему едкую пилюлю ревности, пропадая с подругами и никогда не отчитываясь, где и с кем была.

— Поклянись, — решила я удостовериться, ибо Бог шельму метит. А нас с мамой еще бабушка всегда называла двумя всадниками Апокалипсиса.

— Клясться не буду.

— Но ты же сказала, что ты с ним не спала! — Сердце снова шлифовало ребра.

— Ты же меня попросила.

— О господи! — Я начала пить прямо из бутылки, просекко колючками щекотало ноздри.

— Ты же в него не веришь. — Она заметила, что я вернулась из Туманного Альбиона без креста.

— После такого, может, и поверю.

— Да, Москва — безумно тесный город. — Опершись ладонями, мама села на корточки и поднялась, а потом протянула мне руку. — Я с ним правда не спала, но сам факт моего знакомства с ним ставит нас всех в крайне пикантное положение. — Она почему-то вдруг разулыбалась. — Ладно, пошли к гостям вернемся, моя жрица любви!

— Мам! — остановила я ее в проходе. — Ты можешь пообещать, что не напишешь про это в книге?