Артефакты

Мария Свешникова, 2021

Жизнь «маленького человека», обычного редактора информагентства, становится драмой с элементами триллера, когда однажды девушка привычно спускается за кофе и встречает бывшего. В минуту все сменяется хаосом: исчезает дневник трагично ушедшей художницы, подруга оказывается в реанимации с отравлением загадочными препаратами, а любовный квадрат превращается в многоугольник. Но главное, что на кону теперь судьбы близких… Какую страшную правду скрывает дневник? Что за секреты «зарыты» за сотни километров от города? И как убежать от призраков прошлого, когда они следуют за тобой по пятам?

Новые вводные

Подсознательно я всегда знала, что ложь нам возвращается запоздалым бумерангом, кого бы и из каких добрых побуждений мы ни обманывали.

Ложь, как бескомпромиссная королева мечей в таро, никогда не наносит удары сразу же, молниеносно десантируясь на поле битвы. Нет, она выжидает — месяцы, годы, ждет, когда ты наконец расслабишься, пустишь все на самотек, позволишь себе быть счастливой, и ровно в этот момент выпускает нежданную пулю, которая раскурочивает нутро. Я просто не думала, что курок спустит именно Романович.

Наверное, я совершила ошибку. Я верила, что любовь основана на свободе и что в настоящей любви то, как ты относишься к человеку, равнозначно тому, как он относится к тебе. Я могла допустить, что Алек эмоционально иссохнет, обрастет несдираемой скорлупой, наговорит гадостей и глупостей, в чем потом раскается, — но что он способен на подлость, почему-то не верила. Хотя прекрасно знала, что способен. Сколько на моих глазах со мной же он их совершал! Кто меня просил класть голову на плаху?

Однажды, на третьем году нашей совместной жизни, нас настиг кризис ввиду разных распорядков дня и бытовых мелочей. Романович оказался по уши загружен работой, мы никак не могли синхронизировать графики и тихо вести себя, когда другой отсыпается после ночного забега по карьерной лестнице. Поэтому по обоюдному согласию мы решили, что было бы полезно какое-то время пожить отдельно, чтобы ничего не обострять, вернуть тягу, так сказать.

Где-то под майские праздники наперекор чудным погодам я свалилась с бронхитом и взяла первый в своей жизни бюллетень. Алек добропорядочно привез мне лекарства и даже ультразвуковой ингалятор, но на ночь не остался. Да я вроде как и не уговаривала: вдруг еще заразится. У него в запуске целая обойма проектов, а холостых выстрелов его сфера деятельности не прощала. Я, как сейчас помню, лежала в кровати и смотрела черно-белый советский фильм 1941 года выпуска — «Сердца четырех», а Романович уверял, что будет монтировать всю ночь кряду.

К тому моменту уже были достаточно распространены социальные сети: из телефонных книг наши контакты стали просачиваться в открытый доступ. Мы транслировали свою жизнь в рупор, тестируя связи на прочность. Из любопытства и от скуки мы все скитались пилигримами по страницам бывших наших нынешних и нынешних наших бывших, втихаря подглядывали за коллегами, детскими врагами и соседями-баламутами. Безудержный кашель, сковавший меня в постельный режим, заставил от нечего делать мониторить ленту на предмет социальных поглаживаний. Какая-то незнакомая мне девица пару раз нажала «нравится» под моими фотографиями, и я зашла на ее страницу. И тут, не успев от удивления даже раскашляться, я увидела Романовича. И эту девицу увидела — у него дома. Они горделиво восседали на протертом от бесконечного куролеса диване и распивали вино шумной ватагой, а после тем же составом встречали рассвет на крыше с видом на разрозовевшийся от рассвета Сити. Я надела маску от ингалятора и лежала, уговаривая себя, что накручиваю попусту. Ну зашли коллеги после съемок. Но не обязан же он меня везде с собой, как ридикюль, таскать? Я мотала фотографии по кругу, а потом присмотрелась к дате и времени. Ровно в тот момент, когда он сообщал мне, что грядет ночная смена, она делала селфи у него в лифте, игриво задирая платье, из-под которого кокетливо виднелась кружевная кайма чулок. И подпись «Пятница-развратница».

Герои фильма «Сердца четырех» радостно махали шляпками, прощаясь со зрителями.

Наверное, именно тогда я совершила роковую ошибку: решила просто вычеркнуть тот факт, что все это видела. Успокоить себя было нетрудно: прямых доказательств измены у меня на руках не имелось. Какая-то Наташа из маркетингового отдела Сельхозбанка. Отставной козы барабанщик. С невзрачной внешностью, хищной улыбкой и топорщащимися кучерявыми волосами. Судя по постам, ее кругозор ограничивался трендами, брендами и цитатами из книг Садхгуру и Ошо. Нет, это, конечно же, не история Романовича.

А может, я просто не была готова к правде?

Как бы я отчаянно ни пыталась отвлекаться, внутри свербило и клокотало. Где-то месяц я прожила в ненависти. Я ненавидела их всех — женщин. В каждой прохожей видела потенциальную пассию Романовича. Стоило мне выцепить щекотливым и чуть нервозным взглядом лучезарную девицу с точеными чертами лица, как я сразу представляла, что она или уже совершила паломничество в покои Романовича, или намеревается это сделать. Я не могла спокойно дышать, хотя отчаянно пыталась. Воздух застревал сначала в горловой чакре от невысказанных обид, потом — в сердечной: от колющей неизвестности, а до живота, как и пища, так и не доходил.

Эта Наташа молниеносно стала стартовой страницей моего браузера, опередив разом и «Гугл», и «Яндекс», и даже сайт информагентства, в котором я работала.

Когда-то я была на месте той Наташи из отдела маркетинга. Нет, я никогда не работала в банке, но была сменщицей — той, с кем изменяют. И до этого момента я никогда не задумывалась о том, сколько боли я причинила Жанне, бывшей девушке Романовича.

Умные женщины говорят, что узнать об измене — это не проблема. Проблема — не когда ты знаешь, что он тебе изменяет, а когда он знает, что ты знаешь, что он тебе изменяет. А до этого момента со всем можно разобраться. Так даже лучше: козыри у тебя в рукаве, реноме не подорвано, и если сумеешь обуздать эмоции, то это тебя даже взбодрит и заставит подсобраться, на случай если ты себя распустила.

Я молчала.

Мы ссорились.

Я продолжала молчать.

Мы ссорились еще искрометнее под аккомпанемент битой посуды.

Любая мелочь выводила меня из состояния равновесия, и спустя несколько недель молчания я подсознательно пыталась спровоцировать ссору, чтобы уйти первой — чтобы уйти, не зная об измене, чтобы уйти, когда можно еще вернуться, повесив отношения на «холд».

Я начала курить дома, чего раньше при Романовиче себе не позволяла. Стоило мне только на него посмотреть — рука сама хватала сигарету. Он вырывал их из моих пальцев и с остервенением тушил.

— Сколько лет я прошу тебя бросить курить? — сокрушался Романович.

— А если я никогда не брошу, ты со мной расстанешься?

— Нет, наверное. Но я просто не понимаю, почему так сложно пожертвовать привычкой ради того, кого любишь…

А он пожертвовал ради меня привычкой водить домой всякую шалупонь? Не брать трубки, когда ему звонят, и перезванивать, лишь когда захочется левой пятке? Не предупреждать, что задерживается, и заставлять не спать до утра наедине с валокордином? Или привычкой изменять?

— Знаешь, если бы сейчас ты спросил меня, что я выбираю, тебя или сигареты, я бы выбрала сигареты.

— Ты вообще веришь, что у нас что-то может получиться?

Я покачала головой: правда не знала.

— А как у нас может получиться? Я мешаю тебе думать, я мешаю тебе не думать и развлекаться, потому что по выходным часто работаю и у меня нет ни моральных, ни физических сил идти на хипстерские сходки, где каждый второй долбит. Я каждый день ныряю в пучину говна, фильтруя новости на плохие и очень плохие, и мне тоже иногда нужна твоя поддержка. И был нужен ты, когда у меня был бронхит. Не чертов ингалятор, не таблетки, а тупо ты.

— И что бы изменилось от моего присутствия? Ты все равно собиралась включить фильм и лечь спать.

Он правда этого не понимал.

— Простуженные люди — это дети. Ты когда-нибудь просил родителей оставить свет в коридоре или посидеть с тобой, пока уснешь?

— Тогда просто попросила бы оставить свет в коридоре или посидеть с тобой, пока уснешь. Я не умею читать мысли, не могу догадываться, чего ты хочешь. А ты живешь так, как будто все вокруг — твои точные копии и все понимают без слов.

— Где ты был в ту ночь, когда я валялась с бронхитом?

— Работал, потом посидел с друзьями. А утром приехал к тебе, как ты помнишь. Еще и нашел тебе дыню, которую ты так любишь, не в сезон.

— Погеройствовал, значит.

— Я не понимаю, к чему ты ведешь? — нахмурился Алек.

— К тому, что мы правильно сделали, что решили пожить отдельно. Думаю, в выходные мне тоже не следует оставаться, — я пыталась катапультироваться, пока окончательно не размазало.

— Значит, вот просто так сливаешься? Кочка на дороге и все, телега пошла в разнос? Сжег сарай, гори и хата?

— Как-то так.

Алек делал вид, что продолжает заниматься своими делами, и даже не оборачивался. Я же сверлила глазами его затылок и мысленно таранила упреками. А потом вдруг мимолетом поймала влажный взгляд в отражении монитора, как будто густая полимерная слеза покрыла глаза блестящей линзой, и в ней отражались торшер, вечер и все предначертанное и перечеркнутое. Алек пнул ногой ножку стола и переместился на ковер. Облокотившись на кресло, он засунул руку между подушек и достал сверток с парой плюшек отменного гашиша. Романович всегда отгораживался от реальности любыми подручными способами.

— Решила свалить, так и вали на хрен. Харэ заслонять собой пространство.

Была пятница. Романович впервые при мне плакал, если, конечно, полимерную слезу можно назвать плачем. И «Белый Бим Черное ухо» по телевизору в этот момент не показывали.

Следующий день я кое-как отработала двойную смену. В тот момент я благодарила Бога, что работаю в новостях. Окруженная непридуманной драмой, я имела возможность каждую секунду синхронизироваться с реальностью, в рамках которой у меня не все так плохо. Сомали, Сьерра-Леоне, Нагорный Карабах, Цхинвал, сектор Газа, Эбола, падение «боинга», птицы, измазанные нефтью, голод, свиной грипп. Ну какие у меня на фоне всего этого могут быть проблемы? Ну собрал друзей на сабантуй, ну выложила какая-то клюшка фото, ну не прочитал мысли и не остался рядом — это же не трагедия, а так, хроническая нехватка нежности.

И я решила просто вернуться к Романовичу домой под утро как ни в чем не бывало. У меня же остались ключи. Алек проснется, а я дома. Жарю омлет с шампиньонами. Или просто приму душ и заберусь к нему под одеяло, как будто ничего не случилось. И скажу, что все произошедшее — дурацкий сон, привиделось, померещилось. Мы не ссорились и не расставались. Даже совру, что никакого бронхита у меня не было.

Я повернула ключ в замочной скважине и осторожно зашла в квартиру, не включая света. Озаряла телефоном свой путь, чтобы ни обо что не споткнуться и не разбудить Романовича. Первое, что я увидела, — женские туфли в прихожей. Часть меня советовала уйти, пока не поздно.

Тогда еще можно было уйти и ничего не знать.

Но я набралась мужества и прошла в гостиную — на столе стояли пустые бутылки вина «Сансер», пара бокалов, криво нарезанный сыр. В этот момент я поняла, что сейчас раскашляюсь (чертов бронхит), и скрылась в ванной, чтобы не создавать шумового сопровождения. Я тихо высморкалась, по привычке нажала ногой на кнопку урны, чтобы выбросить салфетку, и увидела то, что ни при каких обстоятельствах не хотела видеть: несколько использованных презервативов.

Шагов к отступлению не оставалось. Поэтому я набрала в грудь воздуха и приоткрыла штору спальни.

По факту это не являлось изменой. И в арсенале имелся целый список разумных доводов не клеймить Романовича предателем. Во-первых, я ушла, и ушла достаточно сознательно, по-трезвому и без истерик, что развязывало ему руки. Во-вторых, каждый залечивает свои раны как может, как никто другой я знала все доступные методы бегства от самой себя. В-третьих, обилие пустых бутылок говорило не о влюбленности в прекрасную даму, а скорее о пьяном соитии от отчаяния или скуки. Но в тот момент ни один из этих доводов меня не отрезвил.

Я сползла по стене и сидела на корточках, вжавшись в угол. Никто из них не просыпался и меня не замечал. Человек-невидимка.

Сквозь щелку я видела ту самую кучерявую спящую Наташу, растопырившую конечности. Казалось, я очутилась в параллельной реальности или незаметно для всех вышла за рамки трехмерного пространства, переплыв на другой берег Стикса, и неслышно для участников жизни созерцаю происходящее. Вместо того чтобы устроить скандал, около часа я провела, разглядывая ее пальцы на ногах, мускулистые икры бегуньи, татуировку в виде дракона на щиколотке, каштановую копну крупно вьющихся волос. Потом я поднялась с пола и направилась в прихожую, достала ее сумку, изучила документы, возраст, косметику, даже попользовалась ее бальзамом для губ, забыв про правила гигиены. Очнулась я с ножом в руке. Понятия не имею, как так получилось. Возможно, хотела порезать хлеб и сделать бутерброды или пырнуть подушку. Так или иначе, как только я осознала абсурдность происходящего, рукоятка ножа выскользнула из потной ладони, и нож упал на пол.

Я выбежала из дома Романовича, прыгнула в машину и приехала в далекий монастырь недалеко от Волоколамска. Жизнь там кипела с рассвета. После утреннего молебна все были при деле: кто покрепче — занимались посадочными работами, таскали мешки с картошкой, другие хлопотали на кухне, старцы прогуливались по тенистой части, будто в рапиде, не сотрясая ни молекулы воздуха. Я села в беседку рядом с послушницей, орудовавшей тяпкой. У нее были светло-серые глаза с выцветшими ресницами и тонкие аристократичные пальцы. Когда она подвинула крохотный кособокий куст розы, я заметила, что руки были забиты по локоть татуировками, а из глаз сочилась печаль. Татуировки были яркими — набиты с месяц-другой назад, но уже в предыдущей жизни. Церковный быт состарил ее, сгорбил, нагнул, прислонил к земле, но не сломил. Она проводила пальцами по листам очередного саженца и, чуть поднимая уголки губ, улыбалась.

Послушница вдыхала лучи солнца, иногда подставляя лицо будто для поцелуя, мне же казалось, что ни один глоток воздуха не проходит глубже трахеи и даже до бронхов не добирается. Я все ждала, что в один миг случившееся покажется мне буффонадой и я буду рассказывать ее за бокалом как смешную байку из своей молодости. Романович, кучерявая тварь, рукоятка ножа, монастырь.

Я не понимала, почему Романович с такой прытью скакнул дальше, перечеркнул, бойко сменил вектор, а меня вышибло, как кегли в боулинге, случайным страйком.

Спустя час я купила банку липового меда и теплый хлеб из монастырской печи, пошла к машине с определенным и четким желанием сделать татуировку. До диалога со Всевышним я все еще не дозрела.

* * *

— Японский городовой. Марат же чуть не поседел от этого ножа! — Романович побагровел от злости и свирепствовал.

— Какой Марат? Какого ножа? — не унималась я.

— Да не было меня в квартире в ту ночь. НЕ БЫ-ЛО! Понимаешь?

— А какого хрена ты на меня орешь?

— Ты могла в спальню зайти и посмотреть, кто вообще с ней в кровати лежит? — взывал он к разуму.

— А ты бы что подумал, если бы пришел ко мне домой и увидел голого мужика? Что сантехник боится футболку испачкать?

— Ну фиг знает. Но схватиться за нож! Ты крэйзи. Придумать себе хер знает что и ножом размахивать.

— Так! Вот не надо только сейчас меня газлайтить! Ножом я не размахивала. Я его просто уронила.

— А-а-а! — Романович сел и закрыл коленями руки. — Ты несколько месяцев мудохала меня ни за что. Ты вообще понимаешь, что наделала? Вот почему… почему ты не могла просто спросить? Русским, млять, языком?

— Может, перестанете орать? Вы задрали уже своими разборками, — шикнула Настя. В коридоре показался силуэт, в котором угадывались знакомые черты. Взлохмаченная, она щурилась от света и пыталась нащупать ногой выключатель торшера. Когда ей наконец это удалось, она взяла со стола стакан воды и пошаркала обратно в спальню.

— Если бы я сказала, то должна была бы встать и уйти. Без права на камбэчество. А я не готова была тебя потерять, — пришлось перейти на гнусавый шепот.

— Ты веришь мне? Что не я лежал в той кровати? Вот мне! Сейчас! Ты веришь?

— Не знаю. Помнишь нас пять лет назад? Мы были теми, с кем изменяют, мы были теми, кто изменяет. Ты задумывался когда-нибудь, как это больно — оказаться по другую сторону баррикад? Я хочу тебе верить, но тогда…

— Система рухнет?

— Типа того.

— Это же дичь! Понимаешь? Прямо дичь! — мурыжил он подушку со свастикой в руках.

— Ну не драматизируй уж так. Честно, я максимум пырнула бы подушку этим злополучным ножом.

— Да я не про нож! — талдычил Романович, убирая подушки от меня подальше.

— А про что тогда?

— Как будет дебилоид женского рода? — Романович занес ладонь, чтобы отвесить мне знатный подзатыльник, но вместо этого (неожиданно даже для самого себя) обнял, а потом истерически засмеялся.

Мы оба понимали, что все могло быть иначе. Неверно истолковав факты, мы спутали карты — свои и всех вокруг. Однако рассусоливать дальше не решились. Просто прижались друг к другу, оставленные обстоятельствами в этом сумбурном вечере с моральным оправданием не расходиться до утра, пока не погаснет монитор ноутбука, жужжанием сообщающий, что выплюнул последний файл.

Настя зря выключила нам свет, спустя несколько минут мы уснули, переплетя руки и ноги. Романович уткнулся подбородком мне в темечко, а я носом — ему в плечо. От него пахло родным и знакомым, что никогда ни с чем не спутаешь. Даже если оглохнешь и потеряешь зрение, ты никогда не перепутаешь запах родного человека, пусть это родство и эфемерно. Однажды, незаметно проникнув в тебя, запах шеи того, кого любил, встраивается в ДНК и меняет тебя внутривенно, создавая новые нейронные связи и зависимость как от опиоидной группы наркотиков. И мне как никогда требовалась его доза.

Так уходило пестрое шумное лето и приходила спелая благозвучная осень. Времена сменяли друг друга, а я все никак не могла оставить Романовича в прошлом сезоне, как джинсы-дудочки, например, или караоке.

* * *

— Рота, подъем! Сопли-слюни в сторону, нас ждут великие дела! И, кстати, ты за гондоний глаз… ну прости короче, — Настя суетилась на кухне. — Идите есть, я арабскую шакшуку сделала.

— Я ж еврей, — продирал глаза Романович и зевал, не прикрывая рта.

— Ну тогда не ешь.

— Но пахнет-то вкусно! — медленно перетек он за стол.

Настя поставила перед ним сковородку и всунула в руки вилку. Романович помялся с секунду и принялся уплетать за обе щеки.

— Так, я сейчас еду к Линде, а ты давай отсматривай фотографии и телеграфируй, — выпалила речитативом Настя. За последние годы у нее вошло в привычку раздавать всем указания.

— Тебя подкинуть? Гондоний глаз к вашим услугам, если что, — заметно приподнятое настроение Романовича настораживало даже меня. Я хотя бы пыталась строить из себя угрюмого человека, чтобы не показаться блаженным йогом, ненароком достигшим нирваны.

— Ну давай. Только, если что, это временное перемирие. Я тебя еще не простила. — Настя поднялась со стула, кинула тарелку в посудомойку и торопила пристальным взглядом Алека, жадно поглощающего завтрак.

Домашняя еда для Романовича — раблезианские яства.

Уже на пороге, надев кроссовки, Алек потеребил меня по загривку, распушив волосы и поцеловал в уголок губы — так, что технически можно списать за осечку, но оставляет зазор для вольного восприятия ситуации.

— Владу привет! — не сдержался он, чтобы не поддеть меня на прощание.

Он знал, что я никогда не передам этот привет, не сознаюсь, что мы виделись. И мы оба прекрасно понимали: это не последняя наша встреча. Вопрос времени и нескольких бокалов вина.

— Иди давай, — я выпроводила его коленкой под пятую точку и закрыла за ними с Настей дверь.

От случившегося в ночи повысился пульс и горели щеки. Понять, что происходит между нами с Алеком, — как расшифровывать катрены Нострадамуса. Сизифов труд, одним словом.

Расплывшись в улыбке, я дошла до гостиной и на секунду словила какой-то благодушный дзен. Как будто моя жизнь возвращалась на круги своя.

Я распласталась на диване, открыла ноутбук и начала просматривать фотографии, доедая за Романовичем шакшуку. Полуночные грации танцевали в тесных корсетах и липком латексе, они вытягивали ноги в чулках с ажурными подвязками, а мужчины с оголенными торсами играли с их зажимами на груди, кожаные маски окаймляли лица с мутными от алкоголя глазами. Казалось, я смотрела экранизацию снов завсегдатаев «Студии 54» в Нью-Йорке середины семидесятых. Тут показалась Линда, она старалась держаться обособленно и с нескрываемым восторгом изучала происходящее на сцене, не решаясь приблизиться. Там в клетках танцевали полуобнаженные дивы, просовывали коктейльные вишни сквозь сетку и кормили ими проходящих мимо куртизанок. Я даже включила нуарный сборник Hotel Costes для задушевного просмотра.

Из трепетного блуда меня вырвал звонок.

Гога впервые был у Линды в съемной квартире и заплутал на этаже, поскольку никто из соседей не удосужился пронумеровать свои обители.

— Это не дом, а долбаный бермудский трапецоид. Куда идти?

— Серая дверь, перед ней еще кислотный половичок с черепом. Видишь?

— О! Огонь! — слышалось, как он тягается с замком.

— А ты чего у нее делаешь? — полюбопытствовала я, чтобы хоть как-то вернуться к беседе и не скатываться мыслями в сумятицу из-за Романовича.

— За вещами приехал. Она еще попросила дневник взять, чтобы тебе передать. Где такое обычно хранится?

— Должен лежать среди книжек за стеклянной дверцей. Пухлая такая тетрадь белая. — Я заметила, что Настя привезла с собой турку, и поставила варить кофе, не отключаясь от разговора.

— Тут погром небольшой, и никакого рукописного дневника я не вижу, только альбомы с иллюстрациями.

— Точно?

— Квартира-то крохотная, я все обшарил.

— Сейчас приеду! — я захлопнула крышку ноутбука, кинула его в сумку, натянула на себя джинсы, мужской худи и скрылась в полости капюшона. Уже в прихожей я услышала знакомое противное шипение с кухни, вернулась и убрала турку с горелки. Мы с бытом находились в фазе активного противодействия.

Варить кофе дома — видимо, правда не мое.

* * *

С Линдой за эти годы случилось немало. Акробаты пера и виртуозы фарса буквально распяли ее семью во всевозможных журналистских расследованиях: «Генерал в отставке торгует землями военных частей», «Горемыка-риелтор вместе с армейскими друзьями распродал родину финнам». Кажется, это было самое мягкое из аннотаций. Арест ее отца и позже «Шемякин суд» стали неожиданностью для Линды, как и все обвинения. Происходящее казалось неоправданной расправой, ее отец никогда не был богат как Кочубей, жили они вполне ладно, но чтобы кому-то насолить, и такой кульбит — это было за гранью.

В личном все тоже было непросто. Линда родила сына, Ванечку, но дружной семьи так и не сложилось. Ее муж, наш школьный знакомый, имя которого мы предпочли предать забвению и не поминать всуе, оставив только инициал Г., получил возможность пройти стажировку в Дублине и не хотел этой возможности упускать. Визу же Линде не дали, а после выяснилось, что ее документы на визу и не подавали. Он, исполнив «Чао, бомбина-сеньорита», скрылся за горизонтом, а Линда с Ванькой тем временем остались в Москве. Родители Г. всем своим видом показывали, что им некомфортно жить с ней и ее гиперактивным ребенком, да еще и их содержать — своего жилья у нее не было, только комната в родительской квартире, но как они там вдвоем разместятся?

За плечами у нее висело, как рюкзак, незаконченное художественное образование. Она перевелась с потерей курса в МАРХИ, досдавала все, что могла, грызла зубодробительный гранит математических наук и чертила до посинения пальцев. Г. финансово никак ни в ее, ни в жизни ребенка не участвовал. Тогда было принято решение, что ребенок поживет с его родителями, пока Линда не встанет на ноги. Ее отец после развала компании и кончины матери запил и начал буянить, и Линде пришлось съехать из дома и снять небольшую однокомнатную квартиру с видом на железнодорожные пути. Поскольку заочного и вечернего вариантов обучения не было, она устроилась менеджером в ресторан, чтобы иметь возможность учиться, а по выходным навещала сына. Иногда после летнего отдыха он начинал называть ее по имени, что, конечно же, сильно тяготило и било под дых — будто это «Линда» было не ее именем, а стрелой, приправленной кураре. В последнее время все пошло на лад, ее взяли в архитектурное бюро стажироваться. Занятно, сколько бы раз почва ни уходила из-под ее ног, Линда не теряла чувства юмора и верила, что не дается человеку больше, чем он способен преодолеть.

* * *

Я зашла в ее дом, и стало по-настоящему грустно. Она как могла пыталась разукрасить халупу яркими деталями, сама шила гардины, перевязывая их бечевкой для антуража. Жизнь хлестала ее по щекам, выгоняя из центра в спальные районы, а она покупала швейную машину Zinger столетнего возраста и пыталась снова оседлать судьбу.

— Так, вещи ее я собрал. Холодильник почистил, чтобы ничего не завоняло. Паспорт, страховой полис — все вроде взял, — отчитался Гога.

Я безропотно искала дневник. Буквально несколько месяцев назад мы с Линдой делали генеральную уборку и как раз положили его вместе с поэзией Серебряного века. Ахматова склонилась к Гумилеву, а дневника и след простыл.

— Ладно, я поехал, ты тогда закроешь все? — поспешил ретироваться наш друг-торопыга.

Еще с полчаса я рыскала по шкафам, но, изучив даже содержимое корзины с грязным бельем, угомонилась. Я расселась на подоконнике, рассматривая хитросплетения железнодорожных путей, и училась медитировать под шум города, как Романович. Как оказалось, когда надо, не думать я не умею. Именно потому я снова взяла в руки ноутбук и начала листать фото.

Тут некто до боли знакомый посмотрел на меня с экрана. Я проморгалась и увеличила фото — на случай если вдруг показалось. Да, я боюсь нечисти, неупокоенных душ и даже домовых, всегда объезжала стороной кладбища, даже готическое Введенское с его склепами, чтобы не столкнуться с призраками, в которых до этого дня не верила.

Но он смотрел на меня с экрана: ссутулившийся, постаревший, потрепанный, но живой — Максим Марецкий, погибший любовник Киры Макеевой. Память рисовала кистью образы: раскуроченная вдребезги машина, на которой он гнался за нами с Романовичем, чтобы рассказать, что на самом деле случилось с Кирой и картинами. А я боялась правды как огня. Скрежет металла, чтобы достать его из кузова, скрипучие носилки, черный мешок, повалившийся отбойник. Моя сестра Карина в карете скорой помощи. Ее испуганное лицо, подсвеченное проблесковым маячком скорой. Макс пытался завладеть картинами Киры, как ополоумевший пытался продать как можно дороже, и жизнь переломила его через хребет. Я долго пыталась понять, жаль мне его или нет. С одной стороны, Марецкий — персонаж сложный, противоречивый, расчетливый, с другой стороны — человек же, со своими мотивами, пусть мне и неизвестными. Смерть никогда не была так близко, как с ним и Кирой — казалось, Эрос и Танатос крепко держали их за руки.

Может, все-таки показалось?

Я с остервенением начала прокручивать кадры, пытаясь поймать его силуэт на периферии фокуса. И нашла его сидящим недалеко от Линды, за барной стойкой. Я достала телефон и сфотографировала монитор. Набрала Карине — привычные гудки.

Карина шарахалась от нас как черт от ладана и не только саботировала встречи, но и сбрасывала звонки. Я догадывалась, что последние события вряд ли найдут в ней благостное созвучие, а то и вовсе собьют с пути истинного.

Но мы все равно дружили, пусть временно и незримо. Все-таки двадцать лет вместе. У нее, как и у Романовича, была своя пачка индульгенций, запрятанная во внутренний карман. Рано или поздно я за все их прощала.

Карину — за то, что переполошила всех своей выдуманной наркоманией, от которой лечилась в клинике вместе с Кирой, в то время как мы сдавали вступительные экзамены. За то, что потом слетела с катушек, заразилась химическим сплином и начала пробовать на себе препараты, примеряя образ Киры. А особенно за то, что умела оказываться в ненужное время в ненужных местах, знакомиться там с очень ненужными людьми и впутываться в истории разного уровня криминального содержания. После смерти Марецкого она резко метнулась на сторону света, крестясь и падая, сжигая мосты без разбора.

Первое, что Карина сделала, когда осознала, что сотворила с собственной жизнью, — уехала в Дивеево, никому ничего не сказав и никого не предупредив. Сняла комнатушку неподалеку в гостевом доме — светелку два на два метра, облачилась в бесформенное платье, похожее на хламиду. И пока она готовилась к первому причастию, мы обзванивали морги, больницы и обезьянники.

К исповеди она подошла сознательно: по совету батюшки разложила по полочкам и листам все свои грехи с самого детства. Так ее жизнь разместилась на двадцати шести страницах мелким почерком. Она вписала все: и обманы родителей, и богохульство, и вызов «пиковой дамы» в пионерском лагере, и соитие с женатыми мужчинами (прелюбодейству вообще была отведена львиная доля листов), и как один раз ей дали сдачи с крупной купюры на тысячу больше, а она промолчала и оставила себе. Все было в этом списке, кроме одного греха. Ей казалось, что озвучь она содеянное — Бог навсегда отвернется от нее. Карина работала на местной пасеке, срезала сирень, чтобы украсить трапезную, щеткой оттирала полы от воска, делала все, о чем ни попросят, надеясь, что на ее добродетели будет невидимый экслибрис и не канет хорошее в анналах истории.

Нет, она не собиралась отрекаться от мирской жизни, а, скорее, перечитав «Чистый понедельник» Бунина, примерила на себя образ героини до конца — начиная от вегетарианской столовой, заканчивая поклонами и чтением псалмов. Но вера, к которой приходишь от отчаяния, от жажды прощения самого себя, имеет свои побочные эффекты: как только на душе становится легче, ты забываешь имена тех, кому молился.

Вернулась Карина в Москву из Дивеево спустя две недели с иконой Серафима Саровского и твердым намерением жить легко и просто. Она поступила на вечернее отделение и выучилась на лингвиста. Языки ей легко давались с самого детства, а в ее семье и вовсе было принято общаться между собой на английском. Так что днем она работала помощником генерального директора небольшой трейдерской компании, после училась, а по выходным переводила англоязычную современную литературу на русский. Последнее приводило ее в экстаз: и читает, и деньги зарабатывает, еще и как курсовую работу можно сдать. К деньгам у нее, в отличие от нас всех, выработалось крайне спокойное отношение: ей хотелось путешествий, но без изысков, чтобы интересно и дух захватывало, позволять себе не считать копейки, закупая скоромные продукты, а все остальное — постольку-поскольку, так, мишура. Не знаю уж, что случилось с ней в Дивеево, но эта жизненная простота была предметом зависти для всех нас. Ей практически ничего не надо было для счастья. В Великий и Рождественский посты она преображалась — не позволяла себе ни театров, ни кино, питалась скромно, не отождествляя себя с физической оболочкой.

Карина вообще была любителем ставить на себе различного рода эксперименты: например, могла запросто решить, что будет вставать с рассветом и делать тибетскую гимнастику «Око возрождения» целый месяц, не срываясь и не давая себе поблажек. Или как-то она решила месяц побыть сыроедом, ходила на работу с контейнерами морковки и сельдерея, гремела соковыжималкой в переговорке и даже отключила в квартире газ, чтобы не было соблазна что-то пожарить или сварить. Так она отказывалась на год от кофе, на полгода — от секса и косметики, она изымала из обихода нецензурную брань и, если это не приносило ее жизни гармонии, возвращала ее обратно.

Так же она поступила и со мной как формой деструктивного общения. Тогда я сочла это попыткой высечь море, но за те полтора года, что мы не общались, смирилась и приняла. Я слышала от общих знакомых, что за танталовы муки с работой и вечерним образованием воздалось сторицей: Карина стала редактором отдела зарубежной прозы в известном издательском доме, защитила диплом на отлично, занялась цигуном и даже взяла преподавателя, чтобы тот научил ее играть на думбеке. Последнее, правда, потом оказалось сплетней.

Иногда я разглядывала шрам на руке от подросткового ритуала обращения в кровные сестры и подумывала набить на его месте татуировку — он множил мои фантомные боли. Многое из того, что делала Карина, казалось нам всем бравадой, будто она храбрилась, что ей никто не нужен, пряталась от самой себя и перекраивала свой образ жизни в попытках убежать от прошлого. А бежать действительно было от чего. И порой, когда она ложилась спать и забиралась на высокую перину, гасила прикроватный светильник, ей казалось, что кто-то перетаптывается у входной двери, шерудит ключом в замочной скважине и вот-вот на пороге покажется она старая, та, что шла в базовой комплектации. В такие моменты Карина заваривала ромашковый чай, пила седативные и засыпала, оставив включенным бра в коридоре, бубня под нос молитву животворящему кресту, благо такие тревоги носили спорадический характер.

Карина была человеком практичным и тщательно изучала пространство вариантов. Когда ввиду юношеской абулии и лени она понимала, что с огромной вероятностью провалит вступительные экзамены, сразу начинала искать пути отступления. К выдуманной наркомании она подошла со всей серьезностью: прочитала массу медицинской литературы (а лучше бы Гоголя), провела опыты, тестируя различные препараты и втихую сдавая мочу в подвальную лабораторию, ночами сидела на форумах анонимных наркоманов в поисках соответствующей для нее истории, парафраз которой она озвучит родителям. Ровно с той же серьезностью она подходила к вопросу счастья. Изо всех сил пыталась достичь воспетой Демокритом эвтюмии или на худой конец полной атараксии. Для того чтобы «воспитать» в себе умение быть счастливой, она составила список того, что приносит ей удовольствие вне зависимости от внешних факторов. И тут выяснилось: сильнее всего она любит вкусно поесть, интересно почитать и погулять по Кузнецкому мосту с термосом чая с клюквой. Позднее к этому добавились танцы, пение голышом под душем и настольные игры.

Ее расписание который год не менялось, и я всегда знала, где ее застать. Хоть мы и не общались.

Утром субботы она отправлялась на рынок, где Мансур уже заготовил для нее свежую вырезку, розовые помидоры (даже зимой), пучки эстрагона и базилика, дагестанский овечий сыр, домашний сацебели и далее по списку. Заполняла холодильник ароматной снедью, а потом отправлялась гулять по переулкам Рождественки, пешком доходила до Армянского переулка, где занималась кизомбой. Вечер, если не было праздников, юбилеев и свиданий, она проводила дома. Наливала себе бокал «Киндзмараули», резала пахучий сыр толстыми дольками, заворачивала в каждую из них веточку тархуна и под эту закусь предавалась эскапизму — смотрела старую добрую эротику восьмидесятых. Обязательно с прыщавым Микки Рурком. По воскресеньям она ритуально собирала своих домашних на ужин и игры в го, нарды или рэндзю, окна кухни с обеда запотевали от готовки, а потом в гостиной зажигались свечи, и все собирались за большим столом, обсуждали события недели и над чем-то смеялись.

А затем приходил понедельник. Без спроса и предупреждения.

Или я. Чуть раньше, чем понедельник.

Мне пришлось провести два с половиной часа на лавке напротив ее подъезда, чтобы удостовериться, что все ушли, и к тому моменту, когда из комнаты в комнату маячил лишь один силуэт, я изрядно проголодалась. На улице стало зябко, и руки не на шутку замерзли — мне далеко не с первой попытки удалось набрать код на ее домофоне. Карина подумала, что ее семейные кулемы, как обычно, забыли что-нибудь, и отперла дверь, не заглядывая в глазок.

— Поесть что-нибудь осталось? — огорошила я ее не только своим поздним визитом, но и откровенным нахальством. — Я с часу дня караулила тебя на лавке и если не съем что-нибудь, то упаду в обморок. А если я упаду в обморок, то не смогу тебе ничего рассказать. Хотя, может, так даже и лучше, — меня заносило на поворотах в этом монологе.

— Ты уж определись: тебя кормить или нет? — Карина стояла в переднике и резиновых перчатках и явно хотела от меня поскорее отделаться. — Плита и холодильник в твоем полном распоряжении.

Я воровато засеменила на кухню, где принялась греметь крышками кастрюль.

— Это глинтвейн с мясом? — поморщилась я при виде винной жижи, где плавали баранина, зелень и алыча.

— Чакапули это, а не глинтвейн, — усмехнулась она и ласково добавила: — Дура ты.

Надо заметить, что уговорила я две тарелки, используя вместо приборов грузинский лаваш. Теперь я могла говорить. Но отчего-то не хотелось.

Карина наконец расправилась с посудой и присела за стол.

— Чай будешь? — потянулась она рукой к плите.

— Буду. Но лучше не чай.

Она насупилась, почуяв неладное.

— Ну и что у нас случилось? На какую тему приехала поговорить? Давай уже выкладывай.

Я сначала подумала начать достаточно абстрактно: обсудить с ней теорию метемпсихоза или старого доброго Франкенштейна, но решила не тянуть резину и выпалила:

— Максим Марецкий жив. Линда теперь в больнице, а дневник Киры Макеевой пропал…

Кухня Карины наполнилась тревожным безмолвием. Казалось, даже газовая конфорка включила беззвучный режим, полотенца поникли и рисунки на кружках потускнели. Доживающая свой краткий миг свеча потрескивала и искрилась, намереваясь угаснуть. Червленый закат прятался за статным сталинским домом, обрамляя тревожным пурпурным свечением каменную балюстраду крыши, которая в дни праздные, украшенные салютными залпами, использовалась как смотровая площадка. Мы часто пробирались на нее через чердак с гнусавыми половицами на День Победы.

От упоминания фамилии Марецкого Карина выпала осадок и теперь утопала в безмолвии. Казалось, что она и сама через секунду-другую кристаллизуется на дне стакана, который безотрывно разглядывала, не решаясь поднять на меня глаза. Тени с полей асфоделей просачивались в реальную жизнь. Мы знали, что нам неминуемо придется снова заговорить о том, что предали забвению и похоронили в цитадели памяти. Но ни одна из нас не готова была решиться первой.

Из эмоциональный комы нас вывел звонок Линды. Я вздрогнула и моментально взяла трубку. Заплутавший корабль мыслей вновь взял верный курс на реальность. Голос Линды звучал встревоженно:

— Вы с Настей совсем поехали? Обе? Только я не понимаю, зачем было подкладывать деньги тайком… Тем более когда я о них не просила! — сокрушалась она. Линда не скрывала возмущения и того факта, что ее самолюбие задето.

Тема денег в нашей дружбе — табу. Мы никогда не считались, расплачивались в заведениях по очереди и не ставили другого в неудобное положение, декламируя с постамента пламенные речи о своих премиях или заработках.

— Какие деньги? Куда подкладывать? Ничего не понимаю, — я сразу вспомнила, как Настя, сетуя на кризис, пожадничала и вырвала из рук реаниматолога несколько купюр.

— Ну как, а конверт? В сумке моей. Гога мне днем вещи привез, там я и нашла. Скажешь, это не вы? — никак не унималась Линда.

— Да не клали мы тебе никакой конверт. А сколько там денег-то?

— Пять тысяч, — Линда дышала расстроенно и сипло.

— Мы бы больше положили. Что мы, совсем изверги, что ли? — мне и самой стало донельзя любопытно, кто из нас такой скаредный человек, что от скупости передал человеку в реанимацию всего лишь пять тысяч рублей.

— Алле! Это в долларах.

Тут уже я начала хаотично и нервно расхаживать по кухне, ковырять ногтем жардиньерку с амариллисами и теребить бутоны. Наткнувшись на маркер для магнитной доски, которым Карина разрисовывала холодильник, обозначая список важных дел, я резинкой рукава очистила пространство и наскоро написала: «Спроси Гогу, он не оставлял Линде деньги?». Карина грозно уставилась на меня, поскольку ненароком вместе со списком дел я изничтожила номер ее ИНН, который она записала на морозилке, тяжело вздохнула, но все равно взяла в руки мобильный и расторопно накропала сообщение.

— Эй, ты тут вообще? — промямлила Линда сквозь хруст. Видимо, кусочничала на нервах.

— Слушай, у нас и денег таких нет на руках, да и стали бы мы тайком делать? — почему-то продолжала я оправдываться за деяние, хотя была непричастна.

— Я подумала, что это на клинику, чтобы восстановиться. А теперь? Как и кому мне вернуть эти деньги? Мне чужого не надо, — сокрушалась Линда. — Может, это Гога?

Слушая Линду, я листала рукописную тетрадь с рецептами, которую Карина хранила на подоконнике.

— Положи на место! Фу! — шикнула Карина и деловито продемонстрировала сообщение от Гоги, где тот без всяких экивоков открещивался и говорил, что ни про какой конверт не в курсе.

— Может, это правда Гога! — слукавила я, чтобы не посвящать Линду во всю катавасию дистанционно. — Завтра приедем и во всем разберемся. Слушай, в конце концов, лучше найти конверт с деньгами, чем его потерять, — не знаю, зачем, но, несмотря на недовольство Карины моими действиями, я продолжала штудировать рецепты, отмеченные закладкой. — Все, давай, Линдок! Ложись спать. А мы пока тебе пансионат найдем, чтобы все вкусно, красиво, много гулять и быстро прийти в себя! — Я повесила трубку и с негодованием уставилась на Карину. — Рецепт померанцевой водки из самогона? Серьезно?

Карина подскочила, выхватила у меня семейную реликвию и сунула в скрипучий ящик кухонного гарнитура. Потом убрала волосы в неаккуратную дулю, подошла к холодильнику и достала две бутылки мексиканского пива, положив в горлышко по дольке лайма. Однако в тот момент, когда я протянула руку к бутылке, резко меня остановила.

— Стой, отмена миссии! — тявкнула на меня Карина, прошмыгнула в комнату и мигом вернулась оттуда с полиэтиленовым пакетом, где перестукивались самолетные бутылочки с крепким алкоголем. — Пивом лучше запьем. А теперь давай все и по порядку.

Я переминалась на табуретке, пытаясь найти максимально удобное положение, и настраивалась на благозвучную констатацию фактов.

— Так, смотри. Что мы имеем в сухом остатке? Линда отправляется на кинки-вечеринку… — тут я сделала паузу, уткнувшись взглядом в нательный крест, вывалившийся из меланжевой футболки Карины, и решила принять превентивные меры, дабы не допустить осуждения с ее стороны. — Кинки-вечеринка — это не перфоманс, а нормальное человеческое любопытство!

— Да я-то что? — подняла руки Карина. — Кто я такая, чтобы судить?

— Однако! — изумилась я переменам в мировоззрении подруги и продолжила. — После тусовки Линда оказывается на больничной койке с отравлением клозапином. У нее из квартиры пропадает дневник Киры Макеевой, а в сумке обнаруживается пять тысяч долларов. Ну и как бонус в фотоотчете с того злополучного вечера мы обнаруживаем Максима Марецкого, правда, постаревшего и какого-то заскорузлого.

— Заскорузлого? Это как? — недовольно сморщилась Карина. Даже будучи лингвистом, она ратовала за простоту и понятность русского языка.

— Ну, такого помятого. Короче, он уже не торт, — сострила я и протянула Карине телефон с фотографиями.

— Ладно, согласилась: похож, — она отпрянула от экрана и потянулась за футляром с очками. А надев, продолжила изучать, рассматривая под разными ракурсами. — Но пока все это больше напоминает паранойю.

— Тогда слушай дальше! — я выхватила из рук Карины телефон и залезла в почту. — Несколько недель назад ко мне обратилась по рабочей электронной почте некая Алиса Величенко, помощница галериста, имени которого не назвала. Якобы этот коллекционер хотел выкупить рукописный дневник Киры Макеевой. Мне показалось логичным, что обратились по рабочей почте: поисковик выдает ее при запросе, более того, я была автором книги о Кире. Никаких подозрений у меня случившееся не вызвало. Поэтому я честно ответила, что этот дневник остался у моей подруги, и сдуру дала контакты Линды. Ты же знаешь, как у нее сейчас плохо с деньгами. А сегодня, уже задним числом, я просмотрела письмо: никаких контактов мне эта Алиса не оставила, и адрес ее зарегистрирован на обычном почтовом сервере. Концы в воду! — для достоверности я предоставила ей письмо.

— Ты Линду предупредила о звонке?

— Почти, — скривилась я, — но вся ирония в том, что ей никто так и не позвонил. А спустя два дня она отправилась на кинки-вечеринку, дальше ты все знаешь.

— А про вечеринку она вообще что-нибудь помнит?

— Ничего, кроме голых задниц и бокала шампанского. А дальше — уже больница, — я откупорила бутылочку с «Егермейстером» и сделала пару глотков. — Ситуация хреновая, врачи уверены, что Линда пыталась покончить с собой, и рекомендуют принудительное психиатрическое лечение. Якобы они имеют право, потому что она представляет угрозу для самой себя, бла-бла-бла, законы цитировали.

— После этого она вряд ли сможет бороться за опеку над ребенком.

— Догадываюсь! — Я сделала еще один глоток и опустошила тару.

— Как она сейчас?

— Мы с Настей наскребли по сусекам косарек-другой, дабы результаты анализов потерялись. И формально у Линды было диагностировано острое отравление морепродуктами, а вовсе не клозапином.

— А откуда у тебя эти фотографии? — Карина кивнула головой в сторону телефона.

— Романович отыскал хроникера с той вечеринки. Ну и изъял их каким-то образом, чтобы они не оказались в Сети и не были обращены против Линды.

— Надеюсь, гуманным и правомерным способом? — поездка в Дивеево определенно перепрошила ее сознание.

Карина поднялась со стула и принялась загружать посудомойку.

— Если честно, я не вдавалась в подробности.

— Погоди. Стопэ. Я не ослышалась? Романович? — впервые за разговор Карина сфокусировалась на мне и даже улыбнулась.

— Давай разбираться поступательно. По одному призраку прошлого зараз, — смутилась я не на шутку и, чтобы сменить тему, впервые в жизни по собственному желанию принялась за кухонные работы.

Оттерев сковородку от пригоревшей курицы, Карина вдруг помрачнела.

— Нет, не может такого быть!

— Да успокойся ты на тему Романовича, просто пересеклись случайно. Пару раз.

— Дался мне Романович. Макс! Сколько ни пытаюсь стереть из памяти, все равно перед глазами его труп лежит. Он, в отличие от меня, не пристегивался, и его кочевряжило по всему салону. Перелом основания черепа, с таким не выживают. Ну не выживают, и все — закон природы. И да, я согласна, что этот человек невероятно на него похож. Но сама рассуди: он просто похож. Мы не можем стопроцентно утверждать, что это он. Возможно, это все — просто несуразное танго совпадений. Такой вот одиозный коллапс.

— Ну и какова диспозиция? Просто сидеть и наблюдать? — искала я запасный выход из ситуации.

— Не знаю, думаю. — Она взяла в руки расшитое мулине полотенце и принялась насухо вытирать бокалы. — Знаешь, почему я не общалась с тобой все эти годы? — удивительно резко сменила вектор разговора Карина. — Тогда, пять лет назад, когда Марецкий гнался за тобой, а вы с Романовичем ударили по газам, это же я схватилась за руль и выкрутила его. Направила нас в отбойник. Вроде как получается, что я его убила. Ради тебя. И ты мне все время своим присутствием об этом напоминала.

— В плане ради меня?

— Дело было даже не в том, что у него там нож с собой был или томагавк, я просто жутко перебздела, что это вы с Романовичем сейчас разобьетесь к хренам. Ну и подумала, что лучше мы пусть разобьемся. Это я все к тому, что если бы он был жив, то калекой, инвалидом и пришел бы он за мной, а не за дневником, который вообще непонятно зачем ему нужен.

Я никогда не думала, что Карина способна на жертвенность. Даже на ту, в которой потом будет раскаиваться. Тем более на жертвенность ради меня.

Упрекала ли она когда-то меня в ней? Нет. И даже сейчас, когда состоялся этот разговор, она не ждала благодарности. И даже понимания не ждала. Видимо, она достигла той стадии атараксии, когда перестаешь чего-либо ждать от людей. Такая душевная амбивалентность — спокойная и тягучая.

— Только не надо сантиментов! Проехали, — Карина не собиралась пролонгировать беседу и потому достаточно быстро переключила фокус внимания на важное и срочное. — Давай решим, что делаем: дислоцируемся на поле боя или синхронно катапультируемся?

Карина обновила бокалы и начала разливать граппу по стопкам с точеной талией.

— Ну что ты на меня так смотришь? Если надо что-нибудь придумать, то тут без пол-литра не разобраться.

— Что, не померанцевая водка? — не удержалась я от сарказма. — Извини, просто это так круто звучит: померанцевая водка из самогона.

Карина скорчила мину и протянула стопку с беззвучным предложением чокнуться. Опустошив пару стопок, она вдруг изрекла, причем четко и лапидарно:

— А давай ответим этой Алисе, что ты ошиблась и нашла дневник.

— И где тут логика? — не сразу поняла я суть затеи.

— Вся соль в том, что нет никакой логики травить Линду, если они могли просто купить у нее дневник. Она же не давала отказа. Да и, потом, если бы они делали подставную почту, то обставили бы все с большим официозом, вставили бы левые бланки компании, контакты европейские. Тебе ли не знать. Сколько тебе левых инфоповодов шлют каждый день. — Карина неплохо соображала, я даже начинала подозревать ее в наличии тайного технического образования за спиной.

— А где гарантия, что они пойдут навстречу?

— Сейчас они в любом случае пойдут на контакт. Если совершили ошибку, отравили Линду и выкрали дневник, то захотят встретиться, чтобы отвести от себя подозрения. Раз уж они замазались в почте. Мало ли, вдруг у нас дядя генерал ГРУ и мы их вычислили. Да и потом, ты работаешь в крупнейшем информационном агентстве, где айтишники обучены бороться с террористическими угрозами и ddos-атаками. Стали бы они так подставляться? Тебя бы просто подловили на улице и сделали предложение, не подразумевающее отказа.

— В твоих словах много рационального зерна. Продолжай, — я искренне восторгалась системностью ее подхода к проблеме. Карина будто щупальцами захватывала ситуацию и искусно маневрировала.

— А если у них на самом деле нет дневника, в чем я практически уверена, они тоже должны с нами встретиться, — Карина говорила бойко и убедительно. На лихую браваду ее идея не походила. Кажется, ей самой полегчало от нарисованного в голове плана действий. Она откинулась на спинку стула и опорожнила еще одну стопку, с благодатью выдохнув: — Хорошая штука граппа. Сразу мозг на место поставила.

Для пущей храбрости мы еще приняли на грудь, взяли компьютер и решили написать письмо. Однако стоило нам открыть вкладку, по умолчанию показывающую новости, как мы разом изменились в лице и нервно переглянулись.

Ночью, когда Линду отравили, в районе Грузинского вала произошел неприятный инцидент: известная телеведущая, тридцатидевятилетняя Татьяна Гарнидзе, выпала из окна собственной квартиры и сейчас находится в реанимации. Ее состояние оценивается как среднетяжелое.

Татьяна Гарнидзе — вдова Максима Марецкого.

Татьяна Гарнидзе — злейший враг Киры Макеевой.

Татьяна Гарнидзе когда-то наняла отвязного головореза, чтобы меня не на шутку напугать.

Татьяна Гарнидзе — одна из тех женщин, про которых говорят: «Со стертыми от злобы лицами и лживыми языками», самая себялюбивая из всех, кого нам с Кариной довелось встретить на своем пути, а зловредных курв мы встречали немало.

Но почему-то именно такие люди рождаются в рубашках. От смерти Татьяну спасло то, что, выпав с шестого этажа, она зацепилась за крону тополя. И это несмотря на то что мэрия постановила изничтожить данный вид растительности в нашем городе.

А зря.

— Нет, я все равно отказываюсь верить в то, что человек может воскреснуть! — Карина запила остатки граппы уже выдохшимся пивом, которое стояло открытым с начала беседы. — Это все, конечно, эпохальная дичь! Но все равно буду настаивать на своем: Макс Марецкий мертв. Точка.

Карина вдруг резко засуетилась, выдернула у меня стопку из рук и подставила под журчащую струю, вытерла о футболку и убрала в сервант.

— Ну его все к херам. Не знаю, как ты, а я поеду-ка ночевать к мужчине, ну на фиг все это!

Я понятия не имела, что у нее есть мужчина. Карина с четырнадцати лет обладала удивительным свойством скрывать личное, причем умело и непринужденно.

— Хочешь, я могу с тобой остаться?

— Ну уж нет, мы так с тобой друг друга накрутим, что под утро у нас будет два пути: рехаб или клиника неврозов. В первом я уже отметилась, во вторую не хочется.

Карина совершила самое быстрое переодевание из домохозяйки в женщину и спустя минуту уже стояла на пороге, докрашивая ресницы.

— Давай допивай уже! Ты сама-то куда? Домой? Может, лучше там не появляться, от греха подальше? — поинтересовалась она.

И я решила пойти к греху поближе. То есть совершить внеплановый визит к Романовичу.