Эй, там, на летающей соске!

Мария Романушко

Книга о тайнах детства, о счастье материнства, и о том, как это счастье ежечасно подвергается самым жёстким испытаниям. О том, как можно дойти в отчаянье до самого края – и уцелеть, не выпасть из круга света. Благодаря вере и любви. Действие книги происходит в Москве в 1989—1990 годах.

Иксик

Глава вторая

Дорога домой

Я — на переднем сиденьи такси, с охапкой цветов — зимние розы и гвоздики…

Вы — втроём — на заднем: ты держишь Ксюшу, завёрнутую в оранжевое одеяло, лицо твоё совершенно сумасшедшее от счастья. «Мне всё ещё не верится, — говоришь ты. — Что самое страшное позади…»

Ксюша, наш таинственный Иксик, тихо спит внутри оранжевого бутона…

Антон, мальчик мой задумчивый, то долго смотрит в окно… то коротко и смущённо взглядывает на сестру, такую ещё незнакомую, и, хотя и долго мы её ждали, но всё равно неожиданную; то быстро и нежно взглядывает на меня.

Повернувшись к вам, крепко держу его за руку. «Ты рад?» — «Рад», — отвечает он и опять — в окно…

Мы несёмся по бурным рекам, которыми стали после грозы и ливня городские улицы. Пахнет весной!..

Розами, гвоздиками, грозой и весенней распутицей встретила Ксению её Первая Зима. Такси влетает, вплывает на Сретенский бульвар. Наш бульвар!

— Крыша! — вскрикиваем мы почти одновременно и приникаем к туманным окнам… Здравствуй, Крыша! Это опять мы. А это — Наша Девочка!

Флюгерами, мансардами, башенками, голубями Наша Крыша приветствует нас! Она благословляет нас. Наша Крыша, которая обручила нас когда-то: обручила нас навсегда с нашей юностью и вручила нас друг другу…

Крыша огромного старинного дома, по которой мы бегали летними полнолунными ночами, по её сверкающему в лунном свете гребню… Балкончики и мансарды, и башенки, и флюгера — они помнят нас безнадёжно влюблёнными, отчаянно весёлыми и несчастными одновременно.

Когда это было?..

Фырча, как цирковой морж, такси несётся по декабрьской реке, вышедшей из берегов… Эти бульвары помнят нас молодыми. Эти мостовые. Эти деревья. Антон: «Да вы и сейчас не старые!» Ну, разумеется! Мы самые молодые и самые сумасшедшие родители! Иначе бы у четырнадцатилетнего Антона, семнадцатилетнего Саши и двадцатилетней Анюты не появилась бы младшая сестра. (Впрочем, Анюте, пока я лежала в роддоме, исполнился двадцать один. И хотя не я рожала Сашу и Анюту — но всё равно они НАШИ общие дети).

«А вон историческая телефонная будка!» Антон: «Чем же она историческая?» — «Однажды ночью, в июне, совершенно белой ночью, белой от луны и сиреней, папочка от избытка чувств влез на эту будку, сидел на ней и болтал ногами… А милиционер смотрел на нас и смеялся!»

— И сколько же вам было лет?

— Ровно столько же, сколько сейчас. Минус восемнадцать.

Действительно, когда это было?

Это было ВЧЕРА.

На окраине Москвы, неподалёку от Северного Речного вокзала, на нашей окраине, именуемой — Речвок, у нашего дома, тёмно-синего в тумане, отфыркиваясь, такси причалило к мокрой панели. У подъезда — никого. Прекрасно! Суеверно боясь сглазу, все долгие месяцы ожидания Иксика я избегала встреч с соседями. Никто в нашем четырнадцатиэтажном многолюдном доме не знал о том, что я ЖДУ. И сейчас любопытные взгляды не простреливают оранжевое одеяльце. Слава Богу!

Выходим на тротуар. Голова кружится от свежести… «Антоша, подержи!» — ты протягиваешь Антону Ксюшу, тебе надо расплатиться с шофёром. «Ой!» — говорит Антон и смущённо подставляет руки корытцем. Он стоит с этим невесомым свёртком, высокий, тонкий мальчик, с растрёпанной охапкой тёмных волос и детским улыбчивым ртом. Вокруг плещется туманный сырой океан… Ярко сияет оранжевый бутон…

Дома нас встречает моя мама — дважды бабушка. «Наконец-то! — говорит она. — Наконец-то я дождалась свою внучку. Столько лет!..»

Она берёт на руки долгожданную пришелицу и восклицает: «Копия ты!» — «А по-моему, копия Антон. А лоб — папин. Философский. Вообще-то, она похожа на всех нас». «Вовсе ни на кого она не похожа», — возражает Антон. «Она похожа на себя. На Иксика!» — говорит папа.

Дом нас встречает запахом безумной чистоты, сверкающими полами, невероятным отсутствием пыли. Неужели это возможно в нашей бумажной писательской норе? «Мы старались, — говорите вы, смущённые моими горячими похвалами вашей доблести. — Втроём, не покладая рук…»

Дом встречает нас ещё одной, вашими стараниями сотворённой, комнаткой! Была квартира однокомнатной — стала двухкомнатной. «Отличная была у тебя идея», — говоришь ты.

Получилось действительно здорово. Нежная, как августовский день на закате, штора разделила комнату на две. И там, где прежде стоял старый работяга муфель, где громоздились коробки с керамикой и ящики с крымскими камнями и колючками, где возвышались, напичканные творческой пылью, башни папок с рукописями, — теперь здесь лучезарное сверкание… И — в этом сверкании — кроватка! Ожидающая свою маленькую хозяйку.

У кроватки — тюльпаны! Тюльпаны в декабре!.. «Милый, откуда?» — «Ночью, у какого-то мужичка на углу».

Наш дом, наша маленькая квартирка, наша обновлённая вселенная излучает волнующие ароматы НОВОЙ ЖИЗНИ… «Хорошие мои, как вы отлично всё устроили!» — «Правда, тебе нравится?» — «Ещё бы!..Чувствуется, как вы нас ждали!»

Распелёнываем Иксика… (Нет, совершенно не помню этого первого пеленания! Помню лишь своё волнение, свои непослушные, забывшие, как это делается, руки). «Ничего себе, опытная мама!» — изумляюсь я сама себе. Оказывается — всё, как в первый раз! Хрупкое, как у неоперившегося птенца, тельце, к которому боязно прикоснуться: кажется, в нём всё так непрочно! Гноящийся пупок, кровоточащая попка — наследие «фирменного» роддома. (Пупок мы будем лечить целый месяц, с попкой тоже придётся повозиться, чтобы зажила. Такое впечатление, что детку вообще ни разу не перепелёнывали и в последний момент отодрали грязную пелёнку прямо с кожей!)

Потом Ксюша водружается в свою кроватку! Подходит робеющий Антон. «Прикоснись к ней». «Ой, что ты! Боюсь…» И тогда я беру его упирающуюся руку, ласково притягиваю её к Ксюшиной лапке (она действительно похожа на птичью лапку), — и… крошечные пальчики цепко хватают Антона за указательный палец. На одной фаланге Антонового пальца — четыре Ксюшиных.

«Ну, вот и поздоровались, — говорю я. — Ксюша, это твой братец. Антончик, это твоя сестрица». «Ужас, какая маленькая!»

И — завертелось волшебное колесо! Которому вертеться ни один день, ни один месяц…

Кормления—пеленания—кормления—пеленания—купания — пеленания—кормления—гуляния—кормления—пеленания…

Первая ночь дома

Всю ночь лил дождь, и она спала. Спала, не просыпаясь, не издавая ни шороха, ни звука. А я всё равно не спала, не в силах воспользоваться этой короткой передышкой перед долгим марафоном. Всю ночь прислушивалась к её дыханию. А оно было неслышным, как у птенца. То и дело вставала и подходила послушать.

Облако прохлады над кроваткой!.. Дочка моя ещё не могла надышать, обогреть пространство вокруг себя. И под одеялом у неё было прохладно. Внутри прохладнее, чем снаружи.

Господи, какая же она ещё маленькая! А зима — только в начале…

Цепь чудес

Вчера, когда я вернулась из роддома с малышкой Ксюшей, — мой сын подарил мне цепочку. Сделанную его руками в те дни и вечера, когда решалась наша с Ксюшей судьба.

Почти две недели мы были в разлуке. — Самая долгая разлука за всю нашу жизнь…

Эта цепочка сделана из обычной медной проволоки, но она насыщена такой силой любви и ожидания, что кажется, будто сделана из самого драгоценного металла.

В цепочке семьдесят семь звеньев. Семьдесят семь обращений ко мне и — к Небу…

Я надела её и едва не разрыдалась. Так остро я ощутила неразрывность связи с моим мальчиком.

…А под утро, когда все в доме спали, всё моё драгоценное семейство: мой муж, мой сын и моя дочь, — я не спала и придумала название Антошиному подарку: «Цепь чудес».

Лежала в этой блаженной предутренней тишине, наполненной дыханиями моих любимых, и думала о том, что вся моя жизнь — это непрерывная цепь чудес…

Утром, за чаем. (Господи, неужели мы опять все вместе, и опять, как всегда, вместе пьём чай?! Ещё неделю назад это казалось недостижимой мечтой…)

«Я хотела бы вспомнить семьдесят семь чудес мой жизни», — говорю я.

— Ну, три чуда — известно какие… — смущённо улыбается Антон.

Он угадал. Три самых больших чуда — вот они, рядом со мной.

— Вспомни — и напиши повесть, — говорит Гавр.

— Может, когда-нибудь и напишу…

…Я держу в руках Цепь Чудес, перебираю её сверкающие звенья, как чётки, перебирая в памяти чудеса своей жизни — как молитовки… Пятьдесят два чуда я уже вспомнила. Конечно, я вспомню ещё двадцать пять чудес; если не сегодня, так завтра, или — в канун следующего Нового года. Может быть, к тому времени я даже напишу книгу. Хотя такую книгу надо писать на закате жизни.

А пока… Я надеюсь, чудеса не кончаются.

А пока — меня призывает к себе Ксюша, а вокруг вьётся Антончик в ожидании, когда я уступлю ему компьютер…

Цепь Чудес не прерывается!

…Вдруг услышала голос моей дорогой крёстной — из её далёкого далека: «Нуш, в твоей жизни всё — по закону чуда!»

Милый Иксик…

Иксик, милый Иксик! Слышишь ли ты меня?.. Помнишь, как ты был дельфинчиком и плескался в океане? В тёплом, ласковом океане…

Ты узнаёшь эту музыку, Иксик? Эту мелодию, которая звучала ТОГДА — когда мы с тобой были ОДНО. Совсем недавно это было. Это было — вечность тому назад.

Иксик, я не могу тебе объяснить, почему мне так грустно. Ведь всё сбылось. Только сверкающая млечная тропинка перерезана… Необратимо.

Но ведь ты узнаёшь эту музыку, Иксик? Ты всегда будешь её помнить? Эту звёздную мелодию, под которую ты так весело плескался в своём океане… Когда мы с тобой были — одно.

О, как я помню эти твои кувыркания! Эти весёлые кульбиты, этот лёгкий бег по волнам, эти нежные постукивания (головкой или пяточкой?) — через тонкую стенку, разделяющую наши миры…

И вот — свершилось. Ты — в моих руках, крошечное сероглазое существо. Это ты там плескалась? Ты резвилась по ночам, не давая мне спать?

Это — ты.

Так почему же лицо моё мокро от слёз, и сердцу больно?

Ты не оставишь нас?.. И твои глазки будут всегда смотреть на нас, и ты всегда будешь озарять нас своими милыми улыбочками?..

Как мучительно наше расставание: расставание во имя встречи. Каждый мой атом тоскует о том времени, когда мы с тобой были ОДНО.

Каково же тебе, моя милая? Мой маленький дельфинчик, вырванный из тёплых волн родного океана… Я ждала этого дня — и то не могу прийти в себя. Ты же — не ждала, не ведала… Каково тебе, моя маленькая пришелица из вечности? Моя сероглазая инопланетянка…

Ты узнала эту мелодию, узнала! Нашу-с-тобой музыку. Музыку той жизни, когда мы с тобой были одно…

Каждый день я ставила на проигрыватель старую любимую пластинку Поля Мориа. Это был условный знак, пароль. Я посылала эту мелодию в глубины твоего космоса, — и ты неизменно отзывалась… Вижу по твоим глазам: ТЫ УЗНАЛА. Вспомнила, узнала.

Тихонько кружусь с тобой по комнате…

Всматриваюсь в твоё лицо… Оно — такое ещё В СЕБЕ (Господи, ведь тебе всего семь дней!) — твоё лицо при первых же звуках НАШЕЙ МУЗЫКИ преобразилось.

Ты одна можешь понять, о чём я грущу…

* * *

Но когда ты приникаешь к моей груди — мы опять ОДНО.

Ни за что не променяю наши кормления — на облегчённые: из бутылочки. Наши долгие, наши космические кормления, по полчаса, по сорок минут, с твоими засыпаниями и просыпаниями, с моим истомлённым зависанием, замиранием над этой звёздной, тихо посапывающей, старательно почмокивающей бездной…

Каждые два часа дом оглашается голодным криком нашей детки. И ночью — тоже. Жизнь превратилась в сплошное кормление.

«Устала, милая?» — «Блаженствую!» — «Но ведь устала же?» — «Конечно, устала. И всё равно блаженствую…»

…Когда-то, в ПЕРВЫЕ ДНИ, были кормления мамины и — кормления папины: из бутылочки. Через раз. Потому что молочка у мамы было — жалкие капли, и оно не успевало приходить. Папа гордился. Папа шалел от счастья, когда крошечная, как куколка бабочки, Ксюша, лежала у него на коленях и сосала из бутылочки.

Но дочка очень быстро уловила разницу между бутылочкой и мамой. И — предпочла маму! Маму, которая плакала от отчаянья, что ей нечем кормить детку. А детка кричала и требовала маму, маму, маму! Восемь раз в сутки — МАМУ!

И — молочко стало приходить на этот требовательный зов из каких-то неведомых глубин…

Кончились папины кормления. К великому папиному огорчению. Но — и к великой папиной гордости. «Ты такая замечательная мама!» — говорит он. «Ты мне это скажешь через год», — отвечаю я. «Боже мой, неужели ты собираешься кормить ЦЕЛЫЙ ГОД? Ведь всего только десять дней, а ты уже падаешь от усталости. Хотя бы месяц тебе продержаться!» — «Ничего, с Божьей помощью выдержим…»

(Мы и не подозревали, что продержимся не только целую вечность Первого Года, но и ещё два месяца сверх этой вечности!)

Три часа декабрьской ночи. «Уа-уа!..» Ты кладёшь рядом со мной на подушку разгорячённого сном, нетерпеливо ищущего маму Иксика — и… Стыковка в космосе произведена успешно.

«Ну, как, причмокнулась?» — «Причмокнулась…»

НЕ ЗАБЫТЬ:

Иксик в руках у папы. Иксик, дрыгающий голыми ножками, — в папиных ладонях. Весь (со всем своим дрыганьем!) уместившийся в двух папиных ладонях, как в тёплой раковине…

Вот какой крошечный Иксик.

* * *

«А это пришёл наш братик. Он чем-то огорчён. Нет, он просто задумчивый…»

Он садится на краешек тахты, на которой я пеленаю его сестру, и смотрит на неё долго и грустно.

— Такая маленькая… — сокрушённо говорит он. — Разве у нас с ней может быть что-нибудь общее в жизни?..

— Это, Антончик, от нас ото всех зависит, и от тебя тоже: будет ли у вас общее. Конечно, будет. Должно быть.

— Что?

— Жизнь. Сама жизнь. И ты для Ксюши будешь очень много значить.

— Откуда ты знаешь?

— По себе знаю. И не только по себе. Старший брат для маленькой сестры — главный авторитет. Главнее, чем родители. Она тебе будет рассказывать о том, о чём не расскажет нам. Родители всё-таки всегда немножко зануды в силу своего возраста… И потом: девочка, у которой есть старший брат, чувствует себя намного защищённее, увереннее.

— Да, я заметил: девчонки всегда хвастают: а у меня есть брат, у меня есть брат!

— Мне всегда не хватало брата. Даже и сейчас, хотя это и странно, может… А когда маленькая была, я его себе придумывала, ждала его, писала ему стихи…

— Ты у нас, мама, вообще романтическая натура. А скажи: почему у Ксюшки разные ушки?

— Понятия не имею. Наверное, Тот, кто лепил эти ушки, никак не мог решить: какое всё-таки лучше?

Мы смеёмся. И — опять вздох:

— И всё-таки ужасная разница в возрасте!

— А у нас с тобой ужасная?

Ты задумываешься. Пожимаешь плечами:

— Да вроде нет… Я так не ощущаю.

— И я не ощущаю. Так почему же у вас с Ксюней — ужасная? Если у нас с тобой двадцать четыре года, а у вас с ней всего четырнадцать!

— Ну, ладно. Поживём — увидим…

* * *

Первым нас посетил Юрий Михайлович. Наш семейный врач, наш любимый доктор, которого мы между собой ласково зовём — Юмих. Скоро четыре года, как он опекает нас. Уже не просто врач — друг.

…Все долгие и трудные месяцы ожидания Иксика он приходил по первому зову. Снимал боль. Разгонял страхи. Заряжал оптимизмом. Как будто подключал к невидимому, щедро бьющему источнику… И всё это — «мановением руки». Руки у Юмиха замечательные! Они «видят» лучше рентгена. А от ладоней идут лучи горячей энергии!..И — целительнее всяких лекарств — спокойный, ласковый голос: «Посмотрите мне в глаза. Улыбнитесь! Вот так. Всё будет хорошо. Вы меня слышите?»

…Четыре года назад он поднял меня из мучительной безнадёжности, когда казалось: жизнь кончена. Нормальная человеческая жизнь. Каждое движение причиняло боль: трудно было пройти по комнате, не было сил стучать на машинке и даже водить ручкой по бумаге. А голова была как чугунная и давно уже не производила светлых мыслей — только мрачные. Разные врачи ставили мне разнообразные диагнозы, выписывали горы лекарств, но легче от этого не становилось. Становилось хуже.

Была весна. Но она проходила мимо меня: я не знала, выйду ли я когда-нибудь на улицу?..

И вот настало утро, когда я не смогла уже подняться с постели.

Тогда-то мы и позвонили этому доктору. О котором нам сказали: «Доктор уникальный». И предупреждали: «Слишком загружен. По мелочам звонить не стоит».

Но в то утро я сказала Гавру: «Всё. Звони». И на первой же его сбивчивой фразе этот загруженный доктор перебил Гавра: «Говорите ваш адрес. Я выезжаю».

И он действительно приехал. Высокий, большой человек, с нахмуренным, усталым лицом немолодого уже Челентано. Неторопливой походкой тяжелоатлета вошёл в комнату… Меньше всего он был похож на доктора.

Я оробела. «Ну, что тут с вами случилось?» — спросил он сурово, как папаша, который собирается задать трёпку. Я совсем растерялась… Что-то путано, извиняющимся тоном, стала объяснять. Ему было явно скучно слушать меня. Его словно бы даже дремота окутала от скуки. Нетерпеливо перебил: «Ладно! Я лучше сам вам расскажу, что с вами». И — (дремотной скуки как ни бывало!) — пронзил меня взглядом-рентгеном…

Он рассказал всё. Это было невероятно. Он рассказал даже о том, о чём я сама уже не помнила…

А потом — произошло чудо.

В процессе сотворения этого чуда я ощущала себя кубиком Рубика — в жёстких руках, не знающих сомнения. Моё тело, уже столько месяцев не желавшее нормально двигаться, словно бы заржавевшее, — сейчас трещало, хрустело, ломалось, выпадало из одной плоскости в другую… Казалось: ещё чуть-чуть — и конец. Не выдержит сердце.

(Года через два я привыкну к этим поистине цирковым процедурам, но в тот, первый, визит Юмиха было по-настоящему страшно).

«Ну, вот я и поставил их на место, ваши позвонки, — сказал, тяжело переводя дыхание, доктор. — Вставайте, вставайте!»

И я — встала. Ошеломлённая тем, что после всего — жива!

«Ещё долго проживёте!» — сказал мой спаситель и… улыбнулся.

Улыбнулся — как будто снял с лица сумрачную маску; и лицо под этой маской оказалось удивительно добрым, даже нежным…

Конец ознакомительного фрагмента.