Борис Сударов: человек, прошедший через эпицентр атомного взрыва… Встречи на берегу: диалог-путешествие

Мария Романушко

Главный герой книги – Борис Иванович Сударов. Человек, волей судьбы, оказавшийся когда-то на испытаниях атомной бомбы в 1954 году на Тоцком полигоне. И прошедший через эпицентр атомного взрыва. Человек, который на протяжении 30 лет работал на Всесоюзном радио. Он делал «Театр у микрофона», который слушали и любили миллионы людей. Второй главный герой книги – это автор. Они и стали содержанием этой книги необычного жанра: диалог-путешествие.

Глава 2. Приключение на берегу

1 августа. Разворот сюжета, которого никто не ждал

Вернулся из Астрахани сын Антон. Зашёл ко мне на 13-й этаж, попили вместе чаю, пообщались, он рассказал о своём лекционном турне по южному региону России. Сказал, что у него дома, только он появился в Москве, тут же завелись друзья. А кого-то он прихватил с собой из Таганрога. Потом сын ушёл по своим делам.

Я работала — вводила в компьютер дневники поездок на Украину. После обеда решила сходить на бухту, искупаться.

Было жарко, на берегу полно народу, как на крымском побережье. Вода волшебная! Долго плавала, доплыла до полянки цветущих жёлтых кувшинок в середине бухты…

Вспомнила рассказ Ксюшиной крёстной, Светланы Завадовской, про Париж и кувшинки. Как-то раз, вернувшись из Парижа, она рассказала, что в центре Парижа, в одном скверике есть маленький пруд, где летом расцветают жёлтые кувшинки. И к этому скверику выстраивается длинная-предлинная очередь — желающих посмотреть на эти кувшинки. И они с мужем тоже ходили смотреть на кувшинки. «Светлана, — сказали мы, — так у нас на бухте цветут кувшинки!» И привели её на бухту, и она увидела эту красоту (без всякой очереди!) и была потрясена. Кстати, кувшинки цветут только в чистой воде. А ещё в воде носятся мириады рыбок… Так что с экологией на нашей бухте всё в порядке.

* * *

На обратном пути с бухты, на аллее, встретила идущих на бухту Антона и его друзей — паренька и двух девушек. «О, а вот и моя мама!» — радостно и удивлённо сказал Антон. Было очень жарко, и его друзья жаждали поскорее окунуться в спасительные воды нашего водоёма. Они пошли дальше, на пляж, а я решила позвонить Сударову — и позвать его на бухту — купаться. Он же огорчается, что этим летом ещё не купался. Заодно познакомлю его с Антоном. А то когда ещё будет такой случай? Увидит хотя бы одного члена моей семьи. Звоню…

— Борис Иванович, поздравляю с 1 августа! Пора открывать купальный сезон. Куда уж откладывать?

— А вы купались?

— Да. Два раза. Вчера и сегодня. А вы торчите дома в такую чудесную погоду.

— А я торчу дома… И это неправильно.

— Ну, так приходите! Тут и Антон с друзьями. Сегодня приехал, всего на два дня. Познакомлю вас.

— О, Антон? Хорошо, приду. Сейчас соберусь — и приду.

— Ну, я жду вас.

* * *

Ждала я его долго. Сидела в беседке, записывала по памяти наши с ним разговоры всякие, чтобы не забыть. О том, что это может быть книга, даже не думала тогда. Так, всякие мысли… Антон, когда прочёл моё эссе о Сударове десять дней назад, написал мне: «Наверное, у мамы намечается новая книга?» Но я не думала, что будет книга. О чём книга? Ну, встречаются иногда два человека на берегу, говорят о разном. Потом один человек закутывает в куртку или в плед другого, и этот другой провожает первого до дома. Сюжет слишком простой для книги.

Потом я качалась на качелях на детской площадке и всё ждала его. А он всё не шёл и не шёл. Я даже не знала, что думать. Я ведь первый раз сегодня позвонила ему, чтобы позвать на берег, и он не шёл. Мог бы и перезвонить, если передумал… Или сразу бы отказался, если не хотел идти, или не мог, был занят. Я прямо шею уже свернула, глядя минут сорок в ту сторону, откуда он должен был появиться… А я думала, что офицер (хоть и в отставке) — быстрый на сборы. Ходит-то он стремительно.

Ну, наконец-то! Идёт. В какой-то прикольной белой кепочке. Такое впечатление, что ещё из пионерского прошлого. Ну, ладно. Хотя смешно.

— Наконец-то, Борис Иванович! Я уже шею себе свернула, высматри-вая вас. А вы, оказывается, изрядный копуша!

— Да, что-то закопался, вы правы. Искал резиновую шапочку для плаванья, но так и не нашёл…

* * *

Спускаемся с горы на берег. И вижу, что на гору подымаются Антон и его друзья.

— Вот, Антон уже идёт обратно, — с сожалением сказала я. — А я думала, что поплаваем вместе… И вы покажете молодёжи высший плавательный класс!

Антон увидел нас. Смотрит с удивлением. Наверное, он не ожидал, что Сударов такого не очень высокого роста.

— Познакомьтесь, — говорю. — Это мой сын Антон. Путешественник. Антоша, а это — Борис Иванович Сударов, о котором ты читал на моих страницах.

Они поздоровались за руку. Антон — с вежливым полупоклоном. Смотрели с интересом друг на друга: Антон сверху вниз, Сударов — снизу вверх. Антон сантиметров на двадцать выше Сударова.

— Антоша, уже уходите? — с сожалением сказала я.

— Да, искупались, уходим.

— А ещё раз не хотите? Вместе с нами?

— Ой, мама, уже домой пора — дела всякие…

— Ну, ладно. Хорошо, что встретились.

Раскланялись. И — разошлись.

— Какой красивый у вас сын! — сказал Борис Иванович. — Очень интересный молодой человек. Такая значительная внешность… Сколько лет ему?

— Сорок.

— Но выглядит значительно моложе. Хотя и с бородой, но всё равно выглядит молодо.

* * *

Я постелила на берегу, на травке, недалеко от воды коврик. Это Сударов попросил, чтобы на травке, а не на песке.

— Вот, Борис Иванович, садитесь, скидывайте свои башмаки и прочее.

А сама быстро сбегала в раздевалку и через минуту уже плыла к хороводу кувшинок…

Поплавала там, полюбовалась на красоту, плыву обратно и вижу: стоит Сударов у коврика на травке, в своей пионерской кепочке, и смотрит озадаченно куда-то вниз… Вышла на берег, подошла к нему:

— Борис Иванович, у вас какие-то проблемы?

И смотрю туда, куда смотрит он. И вижу, что он стоит в луже крови! Мне стало как-то нехорошо… Башмаки-то он снять успел. И левая ступня вся в крови. Ноготь на большом пальце вырван с мясом и висит на честном слове.

— Кошмар!.. Борис Иванович, как это с вами случилось?!

— Зацепился о камень, упал — и вот…

— Стойте здесь. Я сейчас приведу врача.

И побежала в медицинский пункт, который на другом конце пляжа…

Бежим с доктором обратно — к Сударову, а он — уже сам идёт-прыгает к нам навстречу. Доктор увела его в свою медицинскую будку, а я побежала к нашему коврику. Стремительно переоделась, собрала все наши шмотки и побежала к будке. Через какое-то время доктор вывела Сударова с забинтованной ногой и строго сказала:

— Немедленно в травмопункт! Нужна операция по удалению ногтя. Я только обработала рану и перевязала, ничем больше помочь не могу.

Мы сели на лавочку, я помогла ему обуться, ему было явно больно, он чертыхался и ругал себя. А я лихорадочно соображала: как нам попасть в травмопункт? До него нет прямого пути. Надо ехать на трёх транспортах, с пересадками. Кошмар!..

— Борис Иванович, у вас есть с собой проездной?

— Нет. Зачем он мне на пляже?

— И у меня по той же причине проездного нет.

— Но у меня есть деньги, можем доехать на такси, — сказал он.

— Сколько у вас?

Сударов вытащил из кармана бумажку в «50 рублей».

— Борис Иванович, вы шутите, что ли?

— Почему шучу? Я думаю, нам с вами хватит туда-обратно.

— Борис Иванович, извините, но вы живёте в прошлой эпохе…

— Да хватит нам!

И я поняла, что за годы вернувшегося в Россию капитализма Сударов на такси ещё никуда не ездил.

— Борис Иванович, 50 рублей — это только на одну поездку одному человеку — в метро или на автобусе.

Он стал опять ругать себя.

А я набрала номер сестры Мариши, которая уже знала о существовании Сударова: я ей рассказывала, и она читала о нём на моей странице в Фейсбуке.

— Мариша, с Сударовым приключилась история, нам нужно срочно в травмопункт. Мы на бухте. А денег на такси у нас нет. У тебя есть деньги?

— Прости, но ни копейки.

— Понятно. Ладно. Буду соображать дальше.

Я набрала номер Антона.

— Антоша, ты где?

— Идём с ребятами в магазин за мороженым.

— А у тебя есть деньги?

— Странный вопрос. Поскольку я иду в магазин, то деньги у меня есть.

— Антоша, с Борисом Ивановичем произошла неприятность, его надо срочно везти в травмопункт, а у меня с собой ни проездного, ни денег. Ты можешь мне подкинуть денег?

— А где вы сейчас?

— На пляже, у будки медицинской помощи.

— Хорошо, я иду к вам. Через 10 минут буду.

* * *

Антон пришёл очень быстро, и мы стали обсуждать: как лучше поступить — ползти потихоньку до ближайшей улицы, где можно отловить такси? Или пригнать такси на пляж? И тут к нам подошёл молодой человек южной наружности, приветливый и учтивый, и сказал:

— Я слышу, вам нужно такси?

— Да.

— Вот моя машина — за волейбольной площадкой.

Сударов, с моей помощью, допрыгал до такси. Антон (без всякой моей просьбы) решил ехать с нами. Спасибо ему.

Таксист оказался иранцем из Таджикистана. Очень приятный молодой человек. Я вспомнила, как мы с Антоном жили в Душанбе шесть лет назад — как в раю, среди таких же добрых и приветливых людей. Договорились с таксистом, что когда мы завершим свои дела в травмопункте, мы позвоним ему — и он подъедет, отвезёт нас обратно.

* * *

В травмопункте оказалась огромная очередь. На часах — 8 часов вечера. В 9 вечера ему будут звонить его племянник или сын. Если его не будет дома, они поднимут панику.

— Борис Иванович, у вас есть мобильник?

— Есть.

— А где он?

— Дома.

— Понятно…

В холле человек семь с травмами. У всех, в основном, невидимые вывихи и переломы. И только один молодой мужчина с сильно кровоточащей раной на руке, все бинты промокли кровью, мужчина бледен и видно, что ему очень больно. Все дружно решили пропустить его без очереди. Он скрылся за дверью кабинета и — надолго…

— Антоша, — говорю, — Борис Иванович был знаком с легендарным Юрием Левитаном. И с другими знаменитыми дикторами и актёрами. Можешь расспросить его, пока мы тут сидим. Чтоб не скучать.

— Ой, мама, я как-то не готов сейчас… В другой раз как-нибудь. Да я не скучаю.

Антон что-то быстро писал в свой блокнот. Он сидел справа от меня, а Сударов — слева.

Прямо передо мной — круглые часы на стене…

— Антоша, — говорю негромко, так, чтобы Сударов не слышал. — Борису Ивановичу нужно быть дома в 9 вечера. В это время ему обычно звонят родственники, чтобы удостовериться, что с ним всё в порядке. Если в 9 вечера его не будет дома — у них начнётся паника. Не представляю, когда же он сегодня будет дома? И какая паника начнётся у родственников…

— Граждане, — сказал Антон, обращаясь сразу ко всем травмированным и их сопровождающим. — Думаю, что нужно пропустить вне очереди и дедушку, ему 90 лет, и у него тоже кровоточит рана на ноге… Но нога в башмаке и этого не видно.

Никто не возражал.

И тут видим: по коридору идёт полуголый, полупьяный, в шлёпанцах и в шортах, с обнажённым торсом, татуированный гражданин. Он прижимает ко рту окровавленную тряпку.

— Наверное, этот тоже с пляжа, — шепнул мне Сударов.

— Это точно, — отвечаю я шёпотом. — Спьяну упал физиономией на камень.

Татуированный гражданин, красочно плюя на пол кровью, сказал хмельным голосом:

— Я иду без очереди, потому что я истекаю кровью.

Он смачно плюнул на пол кровью ещё раз и гордо встал у двери кабинета.

— Антоша, с ним ничего страшного. Ну да, кровоточит, но не смертельно же. Но Борису Ивановичу точно нельзя долго сидеть с лужей крови в башмаке. Попробуй объяснить гражданину, что сейчас пойдёт наш дедушка.

Антон собрался с мыслями, подошёл к татуированному и негромко ему всё объяснил. Я ждала хмельных воплей возмущения, но их не последовало.

— Спасибо, Антоша. Спасибо, что ты с нами поехал. Без тебя я бы это не разрулила так мирно.

* * *

Наконец, мы зашли в кабинет — Сударов и я, как его родственница.

Молодой, усталый доктор дал БИ карточку, чтобы он заполнил её сам.

А меня подозвала медсестра и спрашивала все данные о Борисе Ивановиче: дату рождения, адрес, телефон, и я с удивлением обнаружила, что знаю без подсказки практически всё. Как и должна знать родственница. Только на номере квартиры запнулась, но Сударов из другого конца кабинета уловил паузу в моём голосе, и подсказал: «Квартира 50». Ну, теперь я точно всё о нём знаю.

Мы зашли в операционную, и я помогла ему разуться, хотя его это сильно смущало, но я сказала:

— Борис Иваныч, бросьте! Всё — нормально.

И вышла в холл. Я очень волновалась и даже не засекла время, чтобы знать, сколько будет длиться операция.

Потом меня позвали в кабинет. В это время Антон уже звонил таксисту. Доктор сказал, что теперь мне надо ежедневно привозить дедушку на перевязки. Сударов держался молодцом. Он же военный человек всё-таки, хоть и в отставке.

* * *

Когда ехали обратно, мы с ним сидели на заднем сидении, и я крепко, изо всех сил сжимала его руку. Я знаю: когда где-то сильно болит, нужно до боли сжать руку, чтобы переключить своё внимание с реальной боли — на другое.

— Как нога, Борис Иванович? болит?

— Да не особенно, — сказал он.

— Сын полка! Умеете терпеть.

— Да, сын полка… — улыбнулся он.

Пока ехали, Антон и таксист оживлённо общались, как старые знакомые. Говорили о Средней Азии, которую Антон объехал всю.

Доехали до дома Сударова.

— Я вас провожу до квартиры, — сказала я ему.

— Мама, ну я уже не пойду с вами, — сказал Антон.

— Да, Антоша, беги к ребятам. Может, они оставили тебе немного мороженого? Спасибо тебе огромное за помощь в этой истории.

— Выздоравливайте, — сказал Антон Сударову.

— Спасибо, Антон. Рад был познакомиться.

Таксист дал нам свой телефон. Договорились, что завтра он отвезёт нас на перевязку. Только он просил позвонить ему утром — напомнить.

* * *

Мы зашли в квартиру Сударова — похожую на нашу — однокомнатную и всю заваленную книгами и бумагами. Он тут же стал извиняться за неприбранность.

— Ничего страшного, Борис Иванович. У нас точно так же.

— Правда?

— Правда. Давайте освобождайте ногу от башмака и ложитесь, отдыхайте. Вам нужно что-нибудь в магазине, или в аптеке? Я принесу.

— Да ну что вы! Я не собираюсь ложиться. И в магазине мне ничего не нужно.

— А в аптеке? У вас есть анальгин?

— А зачем мне анальгин? Нет у меня анальгина.

— Когда пройдёт действие укола, может быть больно. Анальгин — чтобы пригасить боль и уснуть.

— Не нужен мне анальгин. Я вообще никаких таблеток не пью.

— Понятно. Сын полка уснёт и без анальгина.

— Именно так. А вы садитесь, садитесь, сейчас будем пить чай.

— Борис Иванович, я лучше пойду…

— Куда вы пойдёте? Никуда я вас не отпущу. Вот уже чайник закипает. Садитесь же!

Чайник действительно зашумел быстро… Я села на табурет у окна. Кухонька была совсем маленькая, но уютная. Я с детства люблю маленькие помещения.

Он разлил чай по кружкам. Поставил передо мной вазочку с конфетами, и мне пришлось извиняться за то, что я не ем сладкого.

— А с чем же вы пьёте обычно чай?

— С солёным огурцом или с селёдкой. С чем-нибудь солёным.

— Вы шутите?

— Нет.

— Это так необычно…

* * *

Я посмотрела на мобильник — было 9 часов вечера.

— Борис Иванович, смешно, но мы уложились. Сейчас ровно девять вечера. Ровно! Так что пусть звонят сын и племянник. Вы на месте, и они даже ни о чём не догадаются, какое у вас сегодня было приключение. Главное — вовремя вернуться домой!

Мы смеёмся…

— А с вами не случались подобные истории? — спросил он.

— Случались, да ещё как случались! У каждого члена нашей семьи была своя история с пальцем. Первым открыл эту «пальчиковую» серию Антон. Ему было шесть лет, и он поранил указательный палец на левой руке — загнал под ноготь ржавую проволоку. И — разыгралась целая история: была и операция, и долгое лечение, бесконечные поездки в Филатовскую больницу…

— И каковы последствия?

— Самые замечательные! Мы подружились с доктором, который лечил Антошу. И дружим с ним уже больше тридцати лет. Это — Николай Павлович Шастин, лучший детский травматолог Москвы. Один из опорных людей в моей жизни. Мы можем годами не видеться и даже не перезваниваться, но я знаю, что доктор Шастин всегда где-то рядом. И если с кем-то из нас что-то приключается — он тут как тут! И когда Виктор лежал с инсультом, и я вместе с ним в той ужасной больнице, доктор Шастин был моей опорой. Часто навещал нас и поддерживал.

— Это замечательно.

— Поэтому, когда у Ксюши произошла история с пальцем, мы сразу позвонили доктору Шастину. Кому же ещё?

— А у Ксюши что было?

— Ой, там был полный кошмар… Она поранила руку на станке.

— На каком станке?

— Станок для распушения волокна. Она занималась в студии нетканого гобелена. Там был станок… Ей было 13 лет и, конечно, детей не надо было допускать к этому страшному станку… Палец был так искалечен, что грозила ампутация — или целая череда операций — для сохранения пальца. Хотя без стопроцентной гарантии, что палец будет сохранён. Ксюша выбрала второе. Было три операции, две из них делал доктор Шастин. Палец удалось сохранить. Спасибо доктору Шастину!

— Кошмар… Ну хорошо, что так кончилось.

— А у меня тоже была история. Но об этом в другой раз как-нибудь расскажу. Не хочу вас сильно грузить сегодня.

— Да… моя история по сравнению с вашими историями — сущий пустяк! — сказал Борис Иванович.

Рассказ Сударова про отца: Кларнетист-кондитер

— Борис Иванович, а на кого вы похожи — на маму или на отца?

— На отца! Причём, очень похож. Отец был музыкантом — играл на кларнете.

— Музыкантом?.. — удивилась я. — А вы мне говорили, что отец ваш работал на кондитерской фабрике.

— Всё правильно. Он был музыкантом. Но одной музыкой не заработаешь на семью. Поэтому он устроился на кондитерскую фабрику, технологом.

— Это было здесь, в Москве? На какой фабрике он работал — «Рот Фронт», или «Красный Октябрь»?

— Нет, отец в Москве никогда не жил.

— А где же он жил?

— В Мстиславле.

— Он там, а вы тут?

— Да нет, мы все жили в Мстиславле.

— А как вы там оказались?

— Мы просто там жили.

— Ничего не понимаю… А где вы родились?

— Там же и родился — в Мстиславле. Старинный русский город. Теперь это Белоруссия.

— А я думала, что вы с родителями и сестрой Евой летом 41-го года в Белоруссии отдыхали. У своих родственников. И вас там застала война…

— Война нас там действительно застала. Но мы там не отдыхали, — мы там жили.

— Борис Иванович, я-то думала, что вы — коренной москвич.

— Нет, я — коренной мстиславец.

— Вот всё как, оказывается, было… Наконец-то, я в чём-то разобра-лась. Борис Иванович, а как звали вашего отца?

— Иван Владимирович Сударов. Он был музыкантом, играл на кларнете.

— А из какого он был сословия?

— Ой, даже не знаю… Никогда его об этом не спрашивал. Сам отец родился в Рославле, на Смоленщине. Знаю, что во время Первой мировой войны отец попал в музыкальную команду. Но его отправили не на Западный фронт, где реально шли бои, а на Дальний Восток. Потому что ждали нападения Японии. Там тоже стояли наши войска на этот случай. На случай нападения Японии. Но Япония не напала. Таким образом, отец избежал участия в боевых действиях. А после войны, когда отец демобилизовался, его друг по музыкальной команде, который был родом из Мстиславля, позвал его с собой — в Мстиславль. И отец поехал… И там встретил свою судьбу — нашу маму. Нашу будущую маму.

— Фаину Исааковну?

— Да. А откуда вы знаете её имя?

— Из Интернета. Из Музея радио и телевиденья, с ваших персональных страниц. Там есть фотография вашей мамы и её сестры — Евгении Исааковны. Я же вам распечатала эти страницы и отдала вам в папке.

— В папке?.. — спросил он. И я поняла, что он уже подзабыл про эту папку. — Да, это тётя Женя. Она со своей семьёй тоже жила в Мстиславле. Они снимали квартиру. А мы жили с бабушкой, в большом бабушкином доме.

— А сколько детей было в вашей семье?

— Четверо. Рита, самая старшая, за ней — Володя, потом Ева и я.

— Вы — самый младший?

— Да.

— Подскажите названия городов, а то я не запомнила. Запишу себе на память, — сказала я и вытащила из сумки ручку и блокнот.

— Рославль, Смоленской губернии. Отец здесь родился. Служба на Дальнем Востоке в музыкальной команде. Ждали нападения Японии. После демобилизации приехал в Мстиславль, женился. И до войны мы все жили в Мстиславле. Только сестра Рита успела до войны выйти замуж и уехала к мужу в Москву. Жила в районе Мещанской улицы. Её муж, Илья, работал инженером на Шарикоподшипниковом заводе. Но каждое лето Рита приезжала в Мстиславль, со своей маленькой дочкой Софой. В Мстиславле всегда летом было много отдыхающих. Кто-то, как Рита, приезжал к своим родным, а кто-то просто на отдых. Красивый, старинный, тихий город. Речка Вихра, приток Сожи, богатая природа, большой старый парк, который все называли почему-то Бульвар… На Бульваре по субботам и воскресеньям играл духовой оркестр…

— И ваш отец играл в этом оркестре?

— Конечно! Кстати, оркестр играл не только в парке. Их приглашали играть и на свадьбах, и на похоронах. Не только в самом городе, но и в другие места за городом.

— Понятно. Без музыки ничто невозможно… Я с детства обожаю духовой оркестр. У нас в парке Чкалова в Днепропетровске тоже играл духовой оркестр по вечерам. Незабываемые воспоминания детства… Борис Иванович, можно сказать, что у вашего отца была профессия «кларнетист-кондитер».

— Да, можно так сказать, — улыбнулся Сударов.

* * *

— Борис Иванович, со стыдом должна признаться, но я даже названия вашего родного города никогда не слышала. А Мстиславль и Мирославль — это не одно и то же?

— Нет-нет. Мстиславль — это старинный русский город, в Могилёвской области. Город небольшой, но с большой историей. Основан русскими князьями, а в дальнейшем множество раз переходил из рук в руки: был и под Литвой, и под Польшей, и опять под Россией. На таком пограничном месте он находится. Через него в Россию шли войска Наполеона… А после образования СССР, Мстиславль был включён в республику Белоруссия, и с тех пор считается белорусским городом. А Мирославль — это где-то на Украине.

— А вы, как историк-филолог, писали что-нибудь об истории вашего города?

— Да нет. Всё уже давно изучено и написано.

— Обязательно почитаю в Интернете про ваш город. Вы меня заинтриговали. А в Рославле вы бывали, у родителей отца?

— Нет, в Рославле не бывал. И родителей отца не знал, их к моему рождению уже не было в живых. Как и маминого отца. Так что дедов у меня не было. Была только одна бабушка Аня — мамина мама. Мы все жили в большом бабушкином доме…

— Наверное, ваш отец после демобилизации не поехал в родной Рославль потому, что родителей уже не было, и его там никто не ждал?

— Вполне может быть.

— Борис Иванович, а расскажите немного подробнее о вашем детстве. О детстве в большом бабушкином доме…

И Сударов начинает рассказывать…

Забегая наперёд, скажу, что о своём детстве Борис Иванович вспоминает и рассказывает часто, и здесь я собрала вместе то, что мне из его рассказов особо запало в душу. Начиная с этого вечера, начались мои расспросы и его рассказы-воспоминания. Я почувствовала, что уже могу задавать вопросы. А он почувствовал, что может со мной быть откровенным. Хотя не сразу он вспоминал всё в подробностях. О каждом эпизоде жизни он мне рассказывает по многу раз. Сначала это как бы эскиз, абрис. Потом, в следующий раз, начинается прорисовка событий… Он вспоминает всё больше и больше, всё глубже и глубже. Мы с ним как будто вместе раскапываем артезианские источники его памяти. Освобождаем их от осыпавшейся листвы, от песка…

Рассказ Сударова о детстве: он любил мороженое и мечтал стать генералом

Итак, небольшой старинный город Мстиславль, небольшой, но с большой историей.

Большой бабушкин дом. Здесь жила его бабушка по матери — Анна Львовна Маневич, давно овдовевшая, и её старшая дочь Фаина Исааковна, в девичестве Маневич, в замужестве Сударова — со своим семейством.

Младшая дочь бабушки, Евгения Исааковна, с мужем Давидом и тремя сыновьями жили отдельно.

Вокруг бабушкиного дома — большой двор и сад. В доме пять больших комнат, в одной из них — огромная печь. Занимала половину комнаты. Печь выходила своими боками в три комнаты: в кухню, столовую и спальню. В этой печи бабушка Анна пекла хлеб.

— Бабушка пекла хлеб, очень хороший хлеб, и продавала его, это был её бизнес, как сказали бы теперь. У неё был свой столик на рынке, она сама выпекала, сама и продавала. Её покупателями были педагоги, врачи, аптекари… Одним словом, интеллигенция города. В выпечке хлеба бабушке помогала Варька, девушка-домработница.

Мама, Фаина Исааковна, выпечкой хлеба не занималась. Она занималась детьми. Детей было четверо. Дети рождались с не очень большими промежутками в возрасте. Так что хлопот у Фаины Исааковны было достаточно.

— Хотя и в магазине можно было купить хлеб. На кондитерской фабрике, где работал отец, там выпекали и хлеб тоже. Хороший хлеб. Но бабушкин хлеб ценился как-то особо. Её постоянные покупатели не всегда ей сразу платили. У неё была большая тетрадь, куда она записывала: кто сколько купил, и на какую сумму. И в конце месяца они расплачивались с бабушкой.

— Борис Иванович, а на какой улице вы жили?

— Улица Сутоцкая. Не знаю, что означало это название. А потом её переименовали в Интернациональную.

— Это где-то в центре города?

— Да, в центре. Летом я часто приходил на фабрику к отцу, и он мне давал дегустировать мороженое. На кондитерской фабрике летом делали и мороженое тоже. Зимой, кажется, не делали… Я с детства очень люблю мороженое. Отец набирал мороженое деревянной лопаткой и давал мне прямо с лопатки в рот! Иногда мне давали покрутить железные баки, в которых замораживалось мороженое.

— А зачем их надо было крутить?

— Чтобы мороженое заморозилось равномерно. Баки с жидким мороженым, попросту говоря — со сладким молоком, ну и с разными добавками, их помещали в бочки со льдом, а сверху бака была приделана деревянная палка, которая крепилась за большой гвоздь, и надо было вращать бак за эту палку. В бочке со льдом.

— Долго?

— Час, или два.

— Ничего себе! Так это будь здоров какая работка! А сколько вам лет было тогда?

— Лет двенадцать, тринадцать. Но мне не казалось это трудным. Вращать эти баки надо было до тех пор, пока мороженое внутри не проморозится всё равномерно. Ну, а потом папа давал мне продегустировать мороженое, с деревянной лопаточки…

— И это была заслуженная награда за труд! Думаю, что вращать эти баки в бочках со льдом было не очень-то легко.

— Но мне это нравилось. В детстве никакая работа не кажется трудной. Я очень любил мороженое и готов был крутить эти баки хоть каждый день! А вы в детстве любили мороженое?

— Конечно. Меня бабушка Дора водила в парк Чкалова, в павильон «Мороженое», где мы с ней пировали. Не часто, конечно. Может, пару раз за лето это и случалось. Три разноцветных шарика в вазочке на высокой ножке… Это было в Днепропетровске, в начале пятидесятых, в пору моего раннего детства. А вот в Оренбурге мороженого не помню. Может, оно где-то и было, но как-то прошло мимо меня.

— Надо же!.. А я очень любил мороженое. Я был уверен, что все дети его любят. Иногда прибегал к бабушке на рынок, она мне давала полкопейки на мороженое, и я бежал на Бульвар. Там стояли три будки — с мороженым, сельтерской водой, пирожное тоже продавали в этих будках, рулеты всякие. Это всё была продукция кондитерской фабрики, на которой работал отец. На фабрике была лошадка с повозкой. Её каждый день нагружали мороженым, всякими кондитерскими изделиями и развозили по всему городу — по «точкам». Три точки (три будки) были как раз на Бульваре. Это был большой старинный парк, но его почему-то все называли Бульваром. Всегда летом было много гуляющих на Бульваре. В Мстиславль многие приезжали на отдых, даже из Москвы. Москвичей было много. На Бульваре была танцплощадка. Была сцена — иногда выступали артисты, но не часто. Ещё был летний открытый кинотеатр. Фильмы показывали регулярно. А в субботу и воскресенье на Бульваре играл духовой оркестр…

— И ваш отец играл в этом оркестре!

— Да!

— А вы хотели, как отец, стать музыкантом?

— Нет. Почему-то нет, никогда об этом не думал. С детства мечтал о военной карьере. Хотел стать генералом.

— Прямо-таки генералом?

— Конечно!

— Ну, понятно, такое было время, все мальчики играли в «красных» и «белых», все хотели быть героями.

— Да. Я со своими друзьями у нас во дворе даже построил танк!

— Танк?

— Да, большой танк. Из досок.

— И вы дружно побивали врага?

— Именно так!

— Вы были предводителем мальчишек?

— Был. У меня была целая команда, человек двенадцать — ребята с нашей улицы. Меня, кстати, друзья называли Сударем.

— А как же ещё вас называть? Конечно, Сударь! И чем же занималась ваша команда? Вы, наверное, как тимуровцы, помогали одиноким бабушкам?

— Честно говоря, бабушкам мы не помогали. Каюсь!

— А тогда чем же занималась ваша команда?

— Как все мальчишки в ту пору, играли в «красных» и «белых». Устраивали кулачные бои. Ходили стенка на стенку с ребятами с соседней улицы. Но это редко. До больших драк всё же не доходило. Так, мальчишеские игры… Чаще воровали яблоки из соседских садов…

— С вами, сударь, всё ясно.

Мы смеёмся.

* * *

— Борис Иванович, вы порой напеваете что-то, и я слышу, что у вас хороший музыкальный слух. Скажите: а ваш отец хотел, чтобы вы стали музыкантом?

— Наверное, хотел.

— А он как-то занимался с вами музыкой?

— Конечно. Он часто что-то напевал мне, или наигрывал на кларнете — и просил, чтобы я угадал, что он напевает, или что играет.

— И вы угадывали?

— Угадывал. Но отец сложного ничего не играл. Он играл те мелодии, которые я уже знал.

— Ну, правильно. А как бы вы угадали ту мелодию, которую вы ещё не слышали?

— А ещё он мне настукивал ритм. Он часто выстукивал мелодию пальцами, и я по ритму должен был угадать, что это за мелодия.

— Угадывали?

— Конечно! — улыбается он озорно, как мальчишка. Как тот самый мальчишка, который угадывал мелодию.

— Жаль всё-таки, что вы не стали музыкантом, — говорю я.

— Но я никогда в течение жизни об этом не жалел.

— Надо же… А кто-нибудь из детей в семье Сударовых стал музыкантом? Ваш брат, или сёстры?

— Нет, никто. Рита рано вышла замуж, растила дочку, потом работала в каком-то НИИ на незначительной должности, НИИ находилось прямо у них во дворе. Ева стала педагогом. Володя тоже был педагогом, но погиб на войне… Я выбрал сначала военную карьеру, а потом — историко-филологический факультет, мне это было ближе.

— Хорошо, что вас никто не мучил музыкой. Мудрые родители, которые дали детям сделать свой собственный выбор. Но вы ведь любите музыку?

— Конечно, люблю. Любую хорошую музыку.

* * *

— Борис Иванович, по вашим рассказам чувствуется, какая у вас была хорошая, тёплая семья. Большая тёплая печь в центре дома — это как сердце вашего дома. Символ вашей семьи. Скажите, а ваши мама и бабушка были верующими?

— Бабушка — да. Была верующей и всё соблюдала. Мама — скорее тоже да, но никак это особо не проявляла. Они были иудейками.

— Я это поняла.

— А отец, мне кажется, был неверующий.

— А на каком языке вы говорили в семье?

— На русском. Отец чисто на русском. Я тоже. Я учился в русской школе. А мама и бабушка говорили на русском, с примесью белорусского. Вставляли иногда белорусские словечки в русскую речь.

Борис Иванович молчит, задумавшись, вспоминает…

— Нет, отец не был верующим. Но и коммунистом тоже не был. Вот и я получился атеист. Хотя верю в судьбу.

Я подумала, что отец Бориса Ивановича, был, скорее всего, православным. Иван Сударов, рождённый в России до революции, никем другим быть не мог, наверное. Но Иван Сударов органично вошёл в еврейскую семью, и семья его приняла. И никто никому ничего не навязывал. Никто никого не переделывал под себя. В этой семье все уважительно относились друг к другу. Это говорит о большой мудрости, прежде всего, — бабушки Анны Львовны, главного человека в их доме. А ещё это говорит о том, что любовь сильнее и выше всех национальных и религиозных различий. Бог есть Любовь. И это во всех религиях так.

— Ваши родители были любящими. Любили друг друга и вас — своих детей.

— Это так.

— Хорошее у вас было детство, — говорю я. — Теплое… Бабушкины хлеба, папин кларнет, мороженое… И — несокрушимый танк во дворе!

Сударов смеётся. И я вижу, что в эти минуты он — там, в далёком Мстиславле, где играет оркестр на Бульваре, где все живы, и он совершенно счастлив…

* * *

— А вы чай не пьёте, — сказал он, вынырнув из воспоминаний. — . Подлить горяченького?

— Спасибо, Борис Иванович, но я уже пойду. А вам надо отдыхать. Спасибо вам за чай и за ваш чудесный рассказ о детстве. Я как будто увидела всю вашу семью — и вашу бабушку, которая печёт хлеб, и вашего отца кларнетиста-кондитера, и вашу красивую черноглазую маму в окружении четверых красивых детей…

Букеты на память

Обратила внимание, что в комнате у него на книжных шкафах стоят многочисленные вазочки с засохшими букетиками. С очень-очень давно засохшими… Эти букетики уже почти мумифицировались. Все цветы одинакового — тёмно-коричневого цвета. Наверное, жена Бориса Ивановича приносила эти букеты. Наверное, они так и будут стоять тут вечно — в память о ней. Стало грустно…

Хотя я тоже люблю засохшие букеты. С каждым из них у меня связаны какие-то воспоминания. И теперь понимаю, какую грусть они навевают на Антона. Он всегда просит меня выкинуть их. Пожалуй, я решусь на это.

* * *

Ещё обратила внимание на то, что прихожая у него выкрашена в оранжевый цвет — как у меня ванная комната.

— Борис Иванович, а кто вам выкрасил прихожую в оранжевый цвет?

— Я сам. Я всё в доме сделал сам.

— Любите оранжевый цвет?

— Да.

— Я тоже.

— У нас с вами есть что-то общее, — улыбнулся он.

— Думаю, что, кроме оранжевого цвета, ещё кое-что найдётся. Ну, желаю вам, чтобы нога ночью не болела.

* * *

Придя домой, позвонила ему и напомнила, чтобы он приготовил к завтрашнему визиту в травмопункт свой паспорт и медицинский полис. А он стал извиняться, что не проводил меня до дому.

— Вы что, Борис Иванович, серьёзно?

— Конечно. И мне очень стыдно. Но… нога очень сильно болела.

— Вы знаете, я догадалась.

— КАК?!

— Интуитивно.

— Так вы прощаете меня?

— Прощаю! А как же вы будете спать, если нога сильно болит?

— Как я буду спать? Крепко. Как всегда.

— Давайте принесу анальгин.

— Ни за что!

— С вами всё ясно, сын полка.

Он смеётся.

— Спасибо вам за заботу, — говорит он. — За ваше участие в операции «Ы». И вашему Антону тоже. Хороший у вас сын.

— Да, замечательный.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи.

Ночью я читала в Интернете про город Мстиславль

Положение Мстиславля на границе разных государств, часто враждующих между собой, — России, Польши и Литвы — определило историю города, которая оказалась очень кровавой. Всё время за этот пограничный город шли битвы. И те, кто захватывал город, не щадили тех, кто в нём в тот момент обитал…

Судя по фотографиям, Мстиславль сочетает в себе черты русского и прибалтийского города. Кто-то его называет белорусским Суздалем, а кто-то — маленьким Вильнюсом. Очень красивый, уютный, зелёный. И эта красота какая-то щемящая…

Поразили старинные гравюры, на которых изображён католический костёл монастыря кармелитов на высоком холме. Холм называется Замковая гора. Гравюры дышат средневековой суровой красотой. Когда-то в городе было много католиков. После захвата города князем Трубецким, католиков почти не осталось, их вырезали…

Во времена советской власти костёл был то общежитием, то складом. Он и сейчас не действующий. Реставрация идёт крайне медленно.

С некоторых пор, так сложилось исторически, в городе было, по большей части, еврейское население. В конце 19 века из 8 с половиной тысяч жителей — 5 тысяч были евреи. Остальные — белорусы (2 тысячи), полтысячи русских и чуть больше сотни поляков.

К началу Второй мировой войны население Мирославля насчитывало 10,5 тысяч населения, а пропорции в национальном составе оставались те же, что и раньше.

С началом войны многие еврейские семьи эвакуировались. Но далеко не все…

Здесь был свой Бабий Яр, но меньшего масштаба, просто потому, что населения было меньше. 15 октября 1941 года более 1.300 оставшихся в городе евреев были согнаны к Кагальному рву и уничтожены. К концу войны в еврейском, в основном, городе Мстиславле не осталось ни одного еврея…

На следующий день

На следующий день первый звонок был от Антона. Он напомнил мне, что Сударова надо везти на перевязку, а перед этим я должна сделать контрольный звонок таксисту. Я всё это помнила и сама, но мне была приятна забота сына.

— А мороженое тебе досталось вчера? — спросила я, зная, что сын любит мороженое.

— Досталось! Ребята без меня есть не стали. Ждали меня.

— Хорошие ребята.

Странно, но телефон вчерашнего учтивого таксиста не отвечал. Звонила много раз, и всё безрезультатно. Я заволновалась. Перезвонила Антону.

— Антоша, я волнуюсь: вдруг с ним что-то случилось?..

— Мама, тебе бы только волноваться по пустякам. Ну, может, человек всю ночь работал и сейчас спит без задних ног и не слышит звонка. Вызывай другого с Яндекс-такси.

* * *

Когда я подошла к дому Сударова, он меня уже ждал во дворе. Сидел на лавочке перед пышно цветущей клумбой и общался с двумя мужчинами среднего возраста. При моём появлении, они тут же ушли.

— Этот, высокий, — с Иновещания, а другой — оператор с телевиденья. Мы тут все живём со дня основания дома, — сказал Сударов.

— Ну, как вы, Борис Иванович? Как нога? — спросила я.

— Нормально.

— Как спали?

— Хорошо спал. А вы?

— А мне всю ночь снились кошмары… — призналась я.

— Связанные с моей ногой?

— Ну, да! Не с моей же.

Мы смеёмся.

— Документы не забыли?

— Нет, не забыл. Вот они.

Утро было солнечное, нежное. Сударов сокрушался, что такая чудесная погода, только купаться бы, а с ним приключилась такая дурацкая история.

Вскоре подъехало такси, и мы отправились по вчерашнему маршруту.

* * *

В травмопункте, в перевязочной был другой врач — большая, пухлая приветливая тётя.

— Что у вас? — с улыбкой спросила она.

— Вчера удалили ноготь, — сказала я.

— Прямо так и удалили?

— Ну, да…

Я оставила Сударова в перевязочной и пошла волноваться в коридор. Звонила в Яндекс-такси, чтобы заказать машину. Почему-то водитель, который нас вёз сюда, отказался дать мне свой телефон. Сказал, что у них так не положено. Почему-то с Яндекс-такси никак не соединялось. Позвонила сестре Марише и попросила её.

Тут в коридоре возник Сударов, а меня позвали в перевязочную.

Большая приветливая докторша сказала:

— Ноготь вашему дедушке вчера удалять не стали.

— Как не стали? Он же был совершенно сорван…

— Но доктор решил оставить его, чтобы прикрыть рану. Чтобы повязка не прилипала к ране. Он его приклеил скотчем.

— Скотчем?! — изумилась я.

— Ну, да. Может, ноготь частично приживётся. Так бывает. А вы перед сном развязывайте дедушке повязку. Пусть нога дышит. А скотч отклеивать не надо.

«Сюр какой-то», — подумала я.

Она взглянула на меня, и что-то на моём лице, видимо, отобразилось — какая-то растерянность. Я в ту минуту думала на тему: как я буду ходить к Сударову развязывать перед сном его ногу, чтобы она дышала…

— А ваш дедушка разве живёт не с вами? — спросила докторша.

— Нет. Он живёт один.

— Вот как… — сказала она недоумённо и, одновременно, уважительно. Недоумённо в мой адрес и — уважительно в адрес Сударова.

— Ну, пусть сам тогда снимает на ночь повязку, — сказала она.

— Спасибо, я ему передам.

Я передала её пожелание Сударову.

— Нет-нет, я снимать ничего не буду, — запротестовал и наотрез отказался Борис Иванович.

Мы сидели в коридоре, в ожидании такси, и говорили об альтернативном лечении. Я предложила ему свои руки. Я ведь умею лечить руками.

— А откуда у вас такие способности?

— От моей бабушки Доры. У неё были потрясающие руки. Горячие, как у меня. И она умела лечить. В концлагерях её руки спасали тех, кто замерзал… Её называли «лагерной мамой».

— Удивительно…

— А ещё я этому училась. Прошла две ступени рэйки.

— Рэйки — это что такое?

— Лечение руками. Меня учил замечательный человек — голландский мастер по рэйки Ганс Трэвэрс. Это совершенно безопасное, безвредное и очень действенное лечение.

— А как это происходит?

— Очень просто. Я накладываю руки на ваше больное место, и через меня — из космоса идёт энергия — прямо в вашу больную точку. И эта энергия лечит вас.

— Простите, но я не верю в это…

— Жаль. Я реально могла бы вам помочь. Процесс заживления пошёл бы гораздо скорее.

Он скептически улыбался на мои слова.

— Простите, но я атеист, — сказал он.

— Вы — атеист?! А как вам это удаётся?

— Я не верю в Бога-существо.

— Так я тоже не верю в существо с бородой, сидящее на облаках. Это сказки для детей.

— Но я верю в судьбу, — сказал он.

И тут пришло такси.

На обратном пути мы спорили из-за оплаты.

— Я катаюсь тут с вами на такси, а вы хотите за меня платить? — обескуражила я его своим вопросом.

С трудом, но мы как-то взаимно уладили этот деликатный вопрос.

* * *

— Идёмте пить чай! — сказал Сударов, когда мы выгрузились из такси.

Шли мимо пышно цветущей клумбы, мимо лавочки, на которой в эту минуту сидела очень красивая, очень старая, чопорная дама голубых кровей. Было видно невооружённым глазом, что голубых. Она и Сударов поздоровались. Заходя в подъезд, он сказал:

— Бабулька с Иновещания. Редакция иностранного вещания.

— Какая бабулька? Где вы видели бабульку? — возмутилась я. — Потрясающе красивая женщина!

— Да она старше нас обоих! — фыркнул он. И я поперхнулась от смеха. Ну, вот умеет же Сударов меня рассмешить. Это же надо так сказать: «Она старше нас обоих!»

* * *

Он опять извинялся, что у него бардак.

— А когда бы вы убирали — ночью, с раненой ногой? Борис Иванович, да всё хорошо! Обычный интеллигентский творческий беспорядок.

— У вас тоже так?

— У нас тоже так. Вот вернётся из лагеря мой муж, придёте к нам в гости и убедитесь, что у нас тоже так.

— Спасибо, с удовольствием приду.

— И я, кстати, покажу вам в Интернете «Музей радио и телевиденья», где ваши персональные страницы.

— Да, это интересно.

Сидели на кухне. Был полдень, мы быстро обернулись. На плите вскипал чайник… Сударов недоумевал:

— И зачем это случилось со мной? Вот такая ерунда с ногой!

— Наверное, это должно было случиться, — сказала я. — И давайте рассмотрим плюсы в этой истории, которые безусловно есть.

— Плюсы? Да какие плюсы?! — возмутился он.

— Очень удачно, что это произошло не дома и не ночью, когда вы один. Очень удачно, что мы были вместе в этот драматичный момент. Это — большой плюс, согласитесь.

— Да, это так.

— И очень удачно, что в этот момент в Москве и совсем рядом оказался Антон. Он как будто специально приехал вчера утром в Москву, чтобы вечером отвезти вас, точнее — нас в травмопункт. Это — второй большой плюс. Согласны?

— Согласен. С этим не поспоришь. Спасибо Антону огромное.

— И мы успели вернуться к девяти часам! Это — третий плюс. И ни Володя, ни Виталик ни о чём не догадались.

Он хохочет… У него совершенно молодой, юношеский, очень заразительный смех. И вообще, в нём как будто одновременно живут много возрастов.

— А теперь давайте пить чай, коль вы меня к себе затащили.

— Только у меня ничего к чаю нет, — сказал он огорчённо. — Только конфеты, которые вы не едите.

— И не надо ничего! Чай хорош сам по себе. Ужасно хочется пить!

Он всё же поставил передо мной вчерашние конфеты и нашёл в холодильнике батон хлеба, горюя, что угощение его так скромно.

— Да всё хорошо, Борис Иванович!

Рассказ Сударова про начало войны: Чёрный репродуктор и белая лошадка

— Борис Иванович, спасибо вам за вчерашний рассказ о вашем детстве. Я, кстати, ночью почитала в Интернете про Мстиславль. Очень интересно всё. А я-то думала, что вы на летних каникулах отдыхали у родственников в Белоруссии, и вас там застала война.

— Война нас там действительно застала… Это был воскресный день. Мы играли с ребятами во дворе, в своём танке, который мы сколотили из досок… Я зачем-то забежал в дом. И увидел, что все прильнули к круглому чёрному репродуктору на стене… Мама, Ева, Рита. И все такие встревоженные… И говорят: «Война, война!..» А из репродуктора — голос Левитана — о том, что Германия напала на нас.

Рита тогда у нас гостила с дочкой Софой. А папы не было в тот момент дома. Наверное, он был с оркестром где-то на вызове… Потом он пришёл. А вскоре принесли телеграмму от Ильи, Ритиного мужа. Он просил её немедленно возвращаться домой, в Москву.

На следующий день папа проводил Риту с Софой на станцию Ходосы. Это ближайшая к Мстиславлю станция, 20 километров от города. Софе было года два или три. Они уехали в Москву. Честно говоря, никто не думал, что война — это надолго. Были уверены, что закидаем немцев шапками. Старший брат Володя как раз к моменту начала войны отслужил в армии и должен был вернуться. Девушка у него хорошая была, ждала его… Но — не вернулся, был отправлен на фронт. Наши стремительно отступали. Уже они были близко от Мстиславля…

— Тогда вы и стали сыном полка?

— Сыном полка я был совсем недолго. Я уже вам рассказывал. Ушёл из Мстиславля с отступающими частями Красной армии. Это было страшное отступление… Немцы совершали постоянные налёты и бомбёжки. Неделю или две мы шли, сейчас я уже даже затрудняюсь сказать, сколько точно. А после одной особо сильной бомбёжки меня отправили домой…

Когда вернулся в Мстиславль, это было, кажется, 11 июля. Тут уже все готовились к эвакуации. Секретарь горкома партии собрал жителей города и объявил, что коммунисты, евреи и члены семей красноармейцев должны немедленно эвакуироваться…

(Семья Сударовых была в списке на эвакуацию по двум пунктам: жена Ивана Владимировича была еврейкой, а старший сын Владимир был в рядах Красной армии).

— К сожалению, не все евреи захотели эвакуироваться, — говорит Сударов, — не все верили в то, что придут немцы, а если и придут, то не верилось, что они будут вредить мирному местному населению. Поэтому часть евреев осталась — жалко было людям покидать родные дома и нажитое имущество…

Немцы очень быстро наступали. Фронт был совсем близко от Мстиславля. На кондитерской фабрике по ночам пекли хлеб для красноармейцев — для тех частей, которые стояли у города. Потом командир попросил выдать красноармейцам муку. Решено было выдать. А остатки разделили между горожанами. Нам тоже достался мешок муки.

Станция Ходосы уже была занята немцами. Надо было пробираться на другую станцию.

— А на чём?

— На кондитерской фабрике была лошадка, на которой развозили по городу мороженое и кондитерские изделия. Вот она и была нам выделена. Но не только нам. Три семьи погрузили на повозку свой скарб. Или даже четыре. Брали самое необходимое — какую-то тёплую одежду и муку.

— А тётя Женя тоже эвакуировалась с вами?

— Не с нами. Её муж Давид работал на винном заводе, на заводе было несколько машин, грузовиков, так что им было полегче. Их эвакуировали в Саратовскую область.

— Выходит, что вы уходили в эвакуацию пешком?

— Да, мы шли, а лошадка везла наш скарб. Лошадка была белой масти. Мы ушли из Мстиславля, если мне не изменяет память, 13 июля. Были частые налёты немецкой авиации, и мама очень переживала, что нашу белую лошадку хорошо видно с воздуха, мама боялась, что лошадка привлечёт к себе внимание немецких бомбардировщиков. Поэтому её прикрыли чем-то — типа попоной.

— И сколько вы так шли?

— Где-то трое суток.

— А ночью?

— Ночью спали.

— В степи?

— Скорее, в лесу. И где-то на третьи сутки пришли в городок Кирово. Там жили знакомые. Остановились у них. Женщины сразу стали из той муки, что везли с собой, жарить какие-то оладушки, наша мама тоже. Мы ведь несколько дней не ели горячей пищи, А мне было поручено пасти лошадь, присматривать за ней. Я сидел неподалёку от дома, лошадь была распряжена, щипала траву, я её караулил… Папа велел мне зорко смотреть за ней, чтобы куда-нибудь не убежала. Я следил… Но уж очень хотелось есть. И я забежал в дом, совсем ненадолго, взять оладушек. А когда вышел — нашей белой лошади уже не было…

— Как не было?

— Украли! Мы думали: ушла куда-то. Но куда могла уйти так быстро и так далеко? Искали повсюду… Но — безрезультатно. Кто-то увёл.

— Папа ругал вас?

— Нет. Не ругал. А какой смысл ругать, если лошади уже нет?

— Хороший у вас отец был, добрый. И как же вы добирались дальше до станции?

— Хозяин этого дома отвёз нас на станцию на своей лошади. Кажется, станция называлась Фаянсовая, но могу ошибаться. А расплатились мы с ним тем, что осталось от нашей лошади — упряжью и телегой.

— А что дальше?

— А дальше, уже на этой станции, мы сели в поезд. Огромный эшелон с эвакуированными шёл из Западной Белоруссии, шёл через Брест, Орш… Он уже был забит битком! Но мы как-то втиснулись. Помню, что в поезде пахло лошадьми. Потому что, когда состав шёл в сторону фронта, в этих вагонах везли на фронт лошадей. А потом обустроили в вагонах двухэтажные нары. И почистили, конечно, после лошадей. Но всё равно всю дорогу пахло лошадьми. До сих пор помню этот конский запах…

— Хотя прошло 75 лет.

— Да. А как его забудешь — этот конский запах?.. И ещё помню, как на станциях выбегали из вагонов за кипятком… На всех станциях можно было взять кипяток. На стене каждой станции было крупно написано: КИПЯТОК. Я сначала думал, что «Кипяток» — это название станции.

— И долго вы ехали?

— Суток двое, или трое. Не очень долго, состав шёл быстро. Ехали без пересадок. Но иногда останавливались — пропускали воинские эшелоны. Мы ехали в глубь страны, на восток, а они ехали на запад — на фронт… Никто не знал, куда нас везут. Кто-то говорил: зима впереди, хорошо бы попасть в Среднюю Азию, там тепло… Но нас привезли на Урал, в город Чкалов.

Приехали ночью. Нас там уже ждали лошади с подводами. На привокзальной площади сотни подвод. Колхозы со всей области прислали за нами лошадей. Надо отдать должное Чкаловскому обкому партии, всё было организовано очень хорошо. Представить только: прибыл огромный состав с эвакуированными! И всех надо было как-то распределить по квартирам, всем найти жильё. Нашей семье предстояло ехать в село Сенцовку, это 100 километров от Чкалова. Ехали долго… На квартиру нас определили к двум старичкам. Муж и жена. Выделили нам комнату с полатями во всю ширину комнаты. Ну, мы как-то разместились на этих полатях: мама, отец, Ева и я.

На стене — керосиновая лампа. Четвертинка от водки, керосин, фитиль, она еле горела… Я опрокинул её ночью, она упала на мешок с мукой…

— Ужас. И уже нельзя было использовать эту муку?

— Всё равно использовали. Очень пахло керосином всё, что мама готовила из этой муки. Давились, но ели, а что было делать? Голод. Есть-то хочется…

Хозяева наши хорошие были старички, тихие, добрые. Папа, помню, часто сидел с хозяином за столом, и они беседовали о жизни…

Ещё помню, как мне однажды ночью в ухо залезло какое-то насекомое. Наверное, таракан. Я страшно испугался, разбудил всех криком. Хозяин принёс чайник с водой, и они с отцом пытались меня освободить от этого непрошенного гостя.

— Борис Иванович, а какая-нибудь работа в этом колхозе для вас была? Для Евы, для родителей?

— Ну, какая работа может быть в колхозе? Только на поле. Помню, мы все что-то убирали. И взрослые, и мы с Евой, да практически все, кто был в колхозе. Мужчин молодых не было — все ушли на фронт. Остались женщины, старики, дети. Все убирали урожай на полях.

— Картошку?

— Видимо, картошку. Точно не помню. А что ещё мы могли убирать?.. И тут на поле увидели странного человека. Никто его не знал. Вышел откуда-то из лесу. Стали его спрашивать: кто он? Откуда? А он молчит, не отвечает. Вроде как немой. Или не понимает русского языка. Кто-то высказал предположение, что это — шпион. Немецкий шпион! Хотя откуда мог взяться немецкий шпион в селе Сенцовка на Урале? И что ему там было делать? За кем шпионить? Но все в то время были настороже, все проявляли повышенную бдительность. Предположение, что поймали немецкого шпиона, всех очень взбудоражило. Повели его в правление. Устроили допрос. Молчит! Решили, что с ним надо говорить по-немецки. Позвали меня, я в школе учил немецкий, несколько фраз знал. Привели ещё какого-то старика — участника Первой мировой войны, который был какое-то время в немецком плену и тоже знал пару фраз по-немецки. И вот мы, два «знатока» немецкого, пытались с этим человеком говорить на его «родном» языке. Но он всё равно молчал. Ни слова, ни звука. Ни кто он, ни откуда, — выяснить не удалось. Казалось, что он как-то не в себе… Позвонили в район, сообщили, что поймали на полях такого странного человека, по всей видимости — шпиона, который не говорит ни слова. Из района приехала вскоре машина и увезла его. Дальнейшая судьба этого человека никому неизвестна…

— Удивительная история с этим шпионом — и смешная, и грустная.

— Да, почему-то очень запомнилась… Особенно смешно было, как мы вдвоём со стариком, участником Первой мировой войны, пытались говорить с этим человеком по-немецки. А к окнам правления прилипли все жители Сенцовки и жадно смотрели на шпиона, и как мы его допрашиваем…

Рассказ Сударова про брата Владимира, которого не дождалась любимая девушка

— Володя перед войной закончил педагогический техникум. И уже год отработал в школе. У него была девушка, очень хорошая, симпатичная.

В 1939 году его взяли на службу в армию, в 41-м году он должен был вернуться домой. Но он написал в своём последнем письме: «Если вы внимательно читаете газеты и слушаете радио, вы понимаете, что я скоро не вернусь…» Хороший был парень Володя, красивый, девушка у него была симпатичная, ждала его.

И тут война…

Володя приехал в Москву, решил поступать в лётную школу. Хотел стать пилотом. Но его не взяли из-за травмы руки. Травма была, вроде, пустячная и давнишняя: поранил руку, открывая бутылку с сельтерской водой — на запястье был шрам. И вот из-за этого шрама не приняли в лётную школу. То ли рука в области запястья не очень хорошо сгибалась, и это чему-то мешало… неизвестно. Может быть, если бы Володю взяли в лётную школу, то ещё пожил бы. Может, судьба его сложилась бы по-другому. А так — пришлось вернуться в свою часть.

Когда Володя был в Москве, зашёл в гости к сестре Рите. Получается, что она его видела последней. Володя вернулся в свою часть. Было страшное отступление… и попытки сдержать натиск немцев. Июль, август — страшные, кровавые бои… Володя погиб в самом начале войны. Осенью 41-го года. Недалеко от города Калинина…

Когда наша семья была в эвакуации в Чкаловской области, родители написали запрос. От Володи не было писем. И родители послали запрос, они же знали номер его части. И оттуда пришло сообщение о том, что Володя погиб. «Погиб смертью героя» — так было написано. Погиб в Калининской области, у города Опочка.

— И как ваши родители пережили это?

— Ну, как… тяжело, конечно. Хороший был парень Володя… И девушка у него была хорошая, симпатичная…

— Очень печально это всё. Сколько хороших ребят полегло… И сколько хороших девушек не дождались своих женихов…

— Да, это так…

— Борис Иванович, а вы были на могиле брата?

— А её ведь не существует. Тогда такое страшное отступление было, много, очень много жертв, но хоронить не было возможности… Я делал потом запрос. Когда уже был взрослым. Пришёл ответ: «Неизвестно».

— Как это печально всё…

* * *

— А двоюродный брат Захар тоже перед войной служил в армии, причём — в Бресте, — говорит Сударов.

— Сын Евгении Исааковны?

— Да, сын тёти Жени.

— И погиб?! Там же творилось что-то страшное — в Бресте…

— Нет, как ни странно, не погиб. Хотя был тяжело ранен. А после войны даже успел жениться, дочка у него родилась, Света. Но очень скоро Захар умер — от последствий того тяжёлого ранения.

— Стало быть, у тёти Жени было три сына, а вскоре после войны осталось два: Лев и Исаак? А чей сын Игорь, который жил в Семхозе?

— Тёти Женин. Игорь — это и есть Исаак. Но у тёти Жени была ещё дочка Рая.

— А, ещё и дочка? Стало быть, ваша двоюродная сестра? И что с ней стало?

— Рая погибла во время войны.

— На фронте?

— Нет. Она в июне 41-го уехала в Минск, сдавать экзамены — поступать в университет. А тут война… И она решила вернуться в Мстиславль. Пошла пешком…

— Это же страшно далеко!

— Да, это страшно далеко. Но она дошла. А тут уже были немцы… А все родные уже эвакуировались, уехали. И она погибла…

— Неужели её расстреляли в том страшном овраге, в Кагальном рву — вместе с оставшимися в городе евреями?!

— Нет. Она ушла из города… И её никто больше не видел. Погибла.

— А откуда вы всё это узнали? Вас ведь никого не было в городе, никого из семьи.

— Соседи потом рассказали.

— Боже мой, бедная девочка… Борис Иванович, а из ваших родных кто-нибудь лежит в том овраге?

— Нет.

Но в этом овраге лежат многие горожане маленького города, в котором все друг друга знали. Соседи, друзья, знакомые…

Рассказ Сударова о поступлении в спецшколу: Запах жареной картошки, который запомнился на всю жизнь…

— Школы в Сенцовке не было. Надо было ходить 6 километров до школы. Поэтому мы через какое-то время переехали в районный центр Буланово. Там я окончил шестой класс. Мне было уже 15 лет. Еве исполнилось 18 лет, и её мобилизовали.

— Девочку? На фронт?

— Нет, не на фронт. На строительство завода в Новотроицке. Новотроицк тоже находился в Чкаловской области. Там, в тылу, спешно возводили заводы и фабрики. И нужны были рабочие руки. Ева уехала. Я остался с родителями.

— Самый младший…

— Да, самый младший. И однажды услышал по радио о наборе в артиллерийскую спецшколу. А я очень хотел быть военным. Сказал отцу. Он не возражал. Спецшкола находилась в местечке Илек, всё в той же Чкаловской области. А экзамены надо было сдавать в Чкалове. И я поехал в Чкалов. Меня провожал отец. Он мне дал в дорогу бутылку водки.

— Бутылку водки ребёнку? Зачем?

— Чтобы, если надо, мог расплатиться с шофёром. 100 километров до Чкалова, ехали очень долго. Когда приехали, был уже поздний вечер. На улице глухая тьма. Я был в автобусе последним пассажиром. Водитель спрашивает:

— А тебе куда, парень?

У меня был адрес, наши хозяева в Буланово дали мне адрес своих родственников в Чкалове, где я мог бы переночевать. Я сказал адрес шофёру.

— Да это на другом конце города! — говорит он. — Куда ж ты пойдёшь ночью? Идём ко мне, переночуешь, а завтра пойдёшь искать своих знакомых.

И он повёл меня к себе домой. Мы пришли. И его жена очень тепло меня приняла. Молодая женщина, спокойная, приветливая, немногословная. С такой большой, пышной грудью, почему-то это запомнилось… Она нажарила большую сковороду картошки на ужин. Я был очень голоден, и мне показалось, что я ничего вкуснее той картошки в жизни не ел. Мне кажется, я до сих пор помню её запах… Какой-то сказочный… И помню доброту этих людей. Хотя не помню их имён. Я им очень благодарен. Я у них переночевал, а наутро даже не стал разыскивать тех людей по адресу. Сразу пошёл на экзамены.

Приёмная комиссия находилась в центре города, я легко всё нашёл. Экзамены были простыми, даже слишком простыми. Написал диктант, решил какие-то простые задачки. И меня зачислили в артиллерийскую спецшколу №13. Это была киевская спецшкола, эвакуированная из Киева. Мне сказали, когда нужно явиться к месту сбора.

И я поехал обратно в Буланово. Почему-то автобусов в тот вечер не было. И я ехал всю ночь в открытом грузовике… Приехал в Буланово рано утром, городок ещё спал. Я подхожу к дому, и вижу, что у дома на скамье сидит мой отец. Он очень обрадовался, увидев меня. Мне показалось, что у него в глазах были слёзы. Наверное, он просидел на скамье всю ночь… Так он переживал за меня. Всё-таки я был ещё не очень взрослый, 15 лет, и вот уехал куда-то за 100 километров совершенно один… Я понял в ту минуту, как отец любит меня.

— И он вас обнял, поцеловал?

— Нет, чтобы поцеловал, не помню. Но было и так понятно, что он меня любит.

— А что было потом?

— А потом неожиданно заболела мама, и её решено было везти в Чкалов на обследование. А тут как раз приехала из Новотроицка Ева. Она решила забрать родителей к себе в Новотроицк. Там была какая-то работа, можно было заработать на пропитание. А мне пора было ехать на сбор. И мы отправились в Чкалов все вместе. Ехали долго, на телеге. А в Чкалове мы попрощались и разъехались в разные стороны. И выходит так, что я видел отца тогда в последний раз…

Спецшкола в Илеке. Река Урал, в которой утонул Чапаев…

Мы пьём чай, и Борис Иванович продолжает свой рассказ:

— Грузовик вёз наши вещи и продовольствие, а мы от станции шли строем в Илек. Человек пятьдесят нас было. Кто уже не мог идти, того подсаживали на грузовик.

— А вы шли?

— Шёл… до какого-то момента. А потом и я оказался в том грузовике, — смущённо сказал Сударов.

Видно было, что и сегодня, спустя 73 года, его смущает тот факт, что он не смог одолеть тот маршрут пешком. А я подумала, что он, наверное, был самым маленьким среди новобранцев спецшколы. Сын полка…

— Илек — городок на берегу Урала. Даже не городок, а село. И это уже почти Казахстан. Это как раз то место, где утонул Чапаев… Мы ходили купаться на Урал, и мне показывали это место… Я любил Чапаева, это был мой любимый герой, с детства. Ещё до войны вышел фильм про Чапаева, я его смотрел раз пять, или даже десять… Там, на Урале, очень сильное течение. Но он бы переплыл Урал, если бы его не подстрелили… Бабочкин прекрасно сыграл Чапаева. Очень люблю этот фильм. И другие актёры там тоже замечательные. Все хорошо сыграли.

— Борис Иванович, а вы давно видели этот фильм?

— Очень давно.

— Вот придёте к нам в гости, и я покажу ваш любимый фильм в Интернете.

— А это возможно? — изумился он.

— Конечно. Обязательно посмотрим «Чапаева». Любимые фильмы надо иногда пересматривать. Это как пообщаться с любимым другом. Борис Иванович, а вы захотели стать военным, благодаря Чапаеву?

— Скорее всего, да…

— И что было в этом Илеке?

— Нам сразу выдали обмундирование, мы все постоянно ходили в военной форме. А свою гражданскую одежду я продал на местном рынке, она мне была уже не нужна. И все вырученные деньги, (конечно, не очень большие это были деньги, но всё же), — я их все, до копейки, отослал родителям в Новотроицк.

— А что за ребята были в этой спецшколе? Друзья у вас среди них появились?

— Ребята старших классов, эвакуированные из Киева, были хорошие ребята, интеллигентные. Но старшие с младшими ведь обычно не дружат… А те, которых набрали в младшие классы, были шпанистые. Могли и приворовывать у местных.

— Еду?

— Да, еду всякую. Прямо из кладовых. Разработали такую методу: заходят вдвоём к кому-нибудь из местных в дом, и пока один о чём-то спрашивает, отвлекает внимание хозяев, второй что-то утаскивает из кладовой…

— Так это от голода, наверное? А не потому, что ребята были плохие.

— Ну, да. Всегда очень хотелось есть… А через год нашу спецшколу перевели в Бузулук.

— О, в Бузулук? Очень красивое место. Всегда, когда еду в Оренбург, любуюсь на зелёные холмы на окраинах Бузулука, они просто завораживают… Каждый раз хочется сойти с поезда и побродить там…

— Но я, честно говоря, не обратил внимание на красоту этих холмов…

— Вы были ещё мальчик, подросток, а подростки редко реагируют на такие вещи. У вас, наверное, были учения, тренировки, и вам было как-то не до того. Не до красот природы.

— Учений особых не было. Мы, в основном, в классах обучались всему. А в тире учились стрелять…

— И сколько вы там проучились, в этой школе?

— Два года. На первые каникулы я съездил в Саратов к Рите, они там были в эвакуации. Навестил сестру. А на вторые каникулы поехал в Новотроицк, где жили Ева и родители. Приехал. Вечер. Ева говорит: «Давай выйдем, погуляем». Вышли. Идём с ней по тёмной улице. Она молчит, я чувствую какое-то напряжение… Она говорит: «Я не хотела тебе писать, чтобы не расстраивать тебя, чтобы это не повредило твоей учёбе. Но нашего папы больше нет». У меня — шок! Хорошо, что было темно, и никто не видел моих слёз… Ева говорит: «Папа заболел, и его увезли в Чкалов, в больницу, Там он умер и там же его и похоронили — в Чкалове».

— Как всё печально… За войну — у вас две такие утраты: брат и отец. Бедная ваша мама… Одно горе за другим. А вы были на могиле отца?

— Нет, никогда. Не знаю даже, на каком кладбище он похоронен.

— Наверное, на Старом кладбище. Оно так и называется — Старое. Там же похоронен и мой друг Миша Бочкарёв. Я была на этом кладбище… Наверное, где-то там покоится и ваш отец…

Мы какое-то время молчим. Я чувствую, что Борис Иванович мыслями в Новотроицке, где они с Евой бродят тёмными улицами, и он с трудом вмещает в себя то, что сейчас услышал от сестры. Сырая, горькая тьма вокруг и в его душе, по его лицу текут слёзы, и он понимает, что домой, где их ждёт мама, он должен вернуться не слабым плачущим мальчиком, но мужчиной. Отныне — он единственный мужчина в их семье. Был самый младший — а стал единственный.

— Борис Иванович, и вы уехали опять в Бузулук?

— Да, я вернулся в Бузулук. А в 44-м году, летом, приехал на каникулах в Москву. Ещё шла война, но все уже постепенно возвращались из эвакуации. Сестра Рита с семьёй тоже вернулась. Они жили в районе Мещанской улицы — Глинистый переулок, 16. Она меня у себя прописала. Квартира у них была небольшая, но как-то все помещались. Я поступил в артиллерийскую спецшколу №5, учился и жил у Риты. Школа была на Велозаводской улице. Я ходил пешком до Каланчёвки, а оттуда уже ехал на метро. Окончил школу в 1945-м году. Это совпало с Победой.

— Борис Иванович, спасибо за ваш рассказ. Точнее — за целую серию рассказов о вашем детстве. В них много грусти, но и много света. У вас был замечательный отец, он вас любил. У вас была замечательная дружная семья. Мне кажется, я уже хорошо вас всех знаю…

Я ушла от Сударова вечером, не заметив, как пролетел длинный летний день. Мы пили чай с хлебом и казалось, что ничего больше не надо сверх этого. Потому что сверх этого была сама жизнь, далёкая, но при этом очень близкая, которая в рассказах Сударова вставала во всех удивительных подробностях.

В оранжевой прихожей, прощаясь

Еле уговорила его не ходить меня провожать. Хотя он рвался.

— Борис Иванович, есть ещё один плюс в том, что вы поранили ногу.

— Какой же?

— Благодаря вашей ноге, я оказалась у вас в гостях. Уже второй раз, между прочим. А так вы ещё неизвестно когда позвали бы меня в гости. А может, и не позвали бы вовсе.

— Ну, позвал бы, наверное. Правда, у меня такой бардак дома…

— Вот! Вы бы думали про бардак, комплексовали бы из-за этого, и в гости бы не позвали никогда! А это — неправильно. И вот, пришлось судьбе вас немного травмировать — для исправления этой неправиль — ности. Вот она — судьба, в которую вы верите.

Мы смеёмся…

На календаре — 2 августа. Тринадцатый день нашего знакомства.

Спектакль по новеллам Енгибарова

На следующий день, 3 августа, ездила в Культурный центр «Новый Акрополь» на спектакль по новеллам Леонида Енгибарова. Какие они замечательные — Катя Виноградова и Маша Глянц, как я им благодарна, как я их полюбила! Они не играют новеллы — они их проживают. Всем сердцем.

Я звала и Сударова на этот спектакль, ещё до травмы, но сегодня даже не напомнила, чтобы не расстраивать его. В другой раз сходим, когда нога заживёт.

Возвращалась поздно вечером… Почему-то было очень грустно. Хотя во время спектакля была большая радость, но потом охватила большая грусть. Я думала: «Как был бы счастлив Енгибаров, если бы мог увидеть этот прекрасный спектакль!..»

— Девушка, вы так тяжело идёте, у вас что-то случилось?

— Да нет, ничего. Просто устала…

— Может, вам помочь чем-нибудь?

— Спасибо. Но вряд ли вы можете мне чем-то помочь.

— Жаль…

Он пошёл своей дорогой, добрый человек, а я поплелась к дому. Действительно, как-то жутко устала сегодня. Потому что ночь не спала — работала. Надо с этими ночёвками за компьютером завязывать всё-таки.

Мне была приятна участливость незнакомого человека. К тому же, он назвал меня «девушкой» и рассмешил этим — потому что на вид он моложе моего сына. Но то, что даже прохожие обращают внимание на мою усталую походку, меня это расстроило.

Конец ознакомительного фрагмента.