Веселое время. Мифологические корни контркультуры

Мария Ремизова, 2015

Эта книга ставит серьезную научную задачу – исследовать взаимосвязь молодежных субкультур, зародившихся в 60-е годы прошлого столетия, с древнейшим типом человеческого сознания – мифологическим. Однако написана она так живо и интересно, что у читателя порой захватывает дух. И не мудрено, ведь автор не понаслышке знает предмет своих исследований. Мария Ремизова не только человек с филологическим образованием, мастерски нанизывающий бисеринки фактов на нить повествования, она еще и представитель одной из самых ярких отечественных субкультур, берущей начало из тех самых «ревущих шестидесятых». Студенческие бунты и феминистские акции, «Черные пантеры» и «Ангелы ада», массовый уход молодежи в хиппизм и восточные религии – как и почему все это началось, и чем закончилось? Книга – попытка ответить на этот вопрос.

© Ремизова М. С., 2015

© Издательство «ФОРУМ», 2015

Эра водолея

История человечества знала немало странных событий и удивительных завихрений. С течением времени все они так или иначе получили какое-то объяснение, были втиснуты в рамки теорий, классифицированы в умных книгах, одним словом, во всем этом была обнаружена какая-то общая логика, и путь человеческих существ — пусть с оговорками, пусть с натяжками — был признан целенаправленным движением к прогрессу и прочим щекочущим самолюбие вещам. И все же на гладком полотне истории осталась одна досадная складка, можно сказать, неувязка, которая до сих пор не нашла никаких внятных, поддающихся общей логике объяснений.

Эта заковыка — не вписывающаяся ни в какие рамки Великая Революционная Волна 60-х, ознаменовавшая наступление Эры Водолея, непонятно откуда нахлынувшая и столь же непонятно куда сгинувшая. Эта волна притащила из каких-то таинственных глубин столь плодородный ил (или какую там еще дрянь способны приносить волны), что взошедший на нем урожай не только поразителен по объему, так еще до парадоксов разнообразен, если не сказать противоречив. Веселые беззлобные Дети Цветов с их триадой «peace, love, freedom», пережившие свой час полной жизни в Лето Любви 67-го, и агрессивно-непримиримые новые левые, учудившие Парижский май 68-го с настоящими баррикадами и уличными боями. Маоисты, троцкисты, городские партизаны, террористы-идеалисты, вроде бойцов немецкой «Роте Армее Фракцион» Ульрики Майнхоф и Андреаса Баадера, итальянских «Красных бригад» или американских «Черных пантер»… И тут же великий шоумен и трикстер Эбби Хоффман, отец-основатель йиппи («Наша цель — сбить всех с толку»), который чего только не вытворял, на пальцах доказывая гниль и фальшь общества подавления и потребления, все в том же 67-м с галереи для посетителей на нью-йоркской бирже с несколькими приятелями высыпает на головы деловым людям тысячу однодолларовых купюр. И что же, основной инстинкт срабатывает — в первый и последний раз за всю историю работа биржи парализована, люди, ворочающие миллионами, бросаются ловить вожделенные бумажки…

Свобода на баррикадах в несколько обновленной (по сравнению с Делакруа) версии. Париж. 1968 г.

Каждую ночь студентам и другим революционерам приходилось с боями отстаивать контроль над левым берегом Сены. И хотя полиция не скупилась на слезоточивый газ и вовсю пускала в ход дубинки, район баррикад и Латинский квартал довольно долго удерживали статус «Свободной зоны»

А параллельно с этим, как грибы после дождя, в Америке и Западной Европе начинают одна за другой расти хипповые коммуны, не только городские, но даже сельскохозяйственные, и почти с той же скоростью возникают новые религиозные течения и секты, Западный мир открывает для себя мистические учения Востока — буддизм, даосизм, кришнаизм, дзен, производится ревизия христианства в духе общей либерализации нравов, и в свет выходит знаменитый плакат с лозунгом «Wanted» («Разыскивается»), изображающий Христа в облике хиппаря.

И набирает обороты ревущий, рычащий, кричащий рок — в мир одна за другой врываются «Deep Purple», «Rolling Stones», «Jefferson Airplane», «Doors», «Pink Floyd», «Led Zeppelin», Джими Хендрикс и Джанис Джоплин. Выходят рок-оперы «Jesus Christ Superstar» и «Hair». Новые музыкальные вибрации захватывают мир, и он окончательно сходит с ума. («Главное в РОКе — резонанс. Если первый же дребезжащий аккорд гитары — еще не зонг, не мелодия, не игра — вызывает волну дикого кайфа, и мир меняется — это РОК», — Гуру. «Канон») В 69-м происходит легендарный фестиваль в Вудстоке («Три дня мира, музыки и любви»), где собирается 500 тысяч человек и выступает немыслимое созвездие лучших музыкантов, но даже не это главное. Главное — достигнутая концентрация правильного духа, когда количество перешло в качество (такой качественный скачок, собственно, и есть революция — в отличие от эволюции, фазы накопления количественных показателей), и идеал жизни был реально осуществлен на практике. Несмотря на невообразимое количество присутствовавшего народа, там не было зарегистрировано ни одного акта насилия и ни одного преступления, а организаторы наплевали на деньги и не только сделали вход бесплатным, но еще и даром раздавали еду.

Руководство, как определить по внешним признакам хиппаря или хиппушку. Хиппи умели с иронией относиться не только к внешнему миру, но и к самим себе. Когда сумасшествие вошло в моду и начало приобретать слишком массовый характер, форма, как водится, стала подавлять содержание. Появился даже специальный термин — пластиковые хиппи, то есть такие, которые только играют в контркультуру. Этот планктон погубил Хейт-Эшбери, как и большинство других коммун. Но и сам заплатил за это дорогую цену, поскольку понял лозунг «Feeling good» слишком буквально — как вечную погоню за кайфом

«Freedom, freedom…» — не пел, не кричал, не стонал — вибрировал со сцены Ричи Хэвенс, «Freedom, freedom…» — экстатически вторила развалившаяся на траве толпа…

Все это пестрое карнавальное разноцветье поддерживается и питается нарастающей Психоделической революцией (с ее апостолами Тимоти Лири, Джоном Лилли, Теренсом Маккеной), сделавшей одно величайшее открытие: кайф не может быть личным делом, да и нет никакого кайфа, а есть лишь ключи к «дверям восприятия» («Doors of Perception» Олдоса Хаксли), и если вставить такой ключ в замочную скважину, сознание выйдет на волю и расширится до границ вселенной, окончательно соединив в одно неразрывное целое всех участников карнавала. Иллюзии относительно эффективности психоделического воздействия были столь велики, что оно казалось чуть ли не панацеей: «Я предлагаю, наконец, чтобы каждый, не исключая президента и все их сборище генералов, чиновников судей и юристов ‹…› нашел себе доброго наставника в лице индейского вождя или гуру и подверг свое сознание действию ЛСД. Тогда, я предсказываю, нас всех осенит благодать, и мы выйдем на простор, вырвемся из наших условных социальных одежд, из тисков нашего правительства и даже самой Америки и объединимся в мирную общину», — призывал примкнувший к революции битник Ален Гинзберг. А Кен Кизи с членами Мэрри Прэнкстерз чуть не всерьез обсуждали, как запустить кислоту в нью-йоркский водопровод. Естественно, с самой благой целью…

Праздник окончен. Уборка мусора на поле, где проходил Вудсток

Самыми странными из революционеров были, конечно же, хиппи. Таких революционеров еще не водилось: эти антиконспираторы из кожи вон лезли, чтобы бросаться в глаза: яркие, кричащие цвета в самых немыслимых сочетаниях, «фантастический набор предметов туалета, позаимствованных из разных эпох и у разных этнических групп: развевающиеся восточные одеяния, мундиры эпохи гражданской войны (естественно, их, американской. — М. Р.), индейские уборы из перьев, викторианские пеньюары, смокинги 30-х годов» (Ш. Кейвэн. «Коммуна хиппи в Хейте»), лохмотья, заплатки, прорехи в самых неприличных местах, порой совершенно голое тело (ужас! ужас!), расписанные красками лица — и, наконец, эти невозможные, ни на что не похожие, вызывающие патлы! И ладно бы только у девочек. Но у мальчиков! Заче-е-е-ем?!!

О, волосы значили так много — от «космической антенны» до «флага идейной конфронтации», это был символ новой эстетики и, одновременно, — символ отрицания догм «старого мира» и наглядное доказательство от противного условности всех принятых в нем определений, доводивший обывателей буквально до белого каления. «Длинные волосы не оставляли места поверхностному увлечению. Они вызывали скандалы в семье, нарекания школьных властей и преследования полиции. Длинный хайр нельзя спрятать. Можно скрыться в укромном месте, если вы гей или коммунист, курите траву или выступаете против войны, если ненавидите своего начальника. Можно тайком слушать «Битлз» у себя в комнате. Но длинную шевелюру спрятать нельзя: отпустить волосы — значит выйти из укрытия и открыто примкнуть к контркультуре» (Эбби Хоффман. «Вот она, суть»).

Вспоминая о самом-самом начале, когда даже Хейт-Эшбери существовал только как обычный, ничем не примечательный перекресток, Джерри Рубин пишет: «Из крупнейшего университета в мире вырвалась целая культура. Телеграф-авеню была длиной в пять зданий — книжные магазины, летние кафе, лавки с постерами и кинотеатры, крутившие андеграундные фильмы.

Прикиньте прилежного студента, приехавшего из пригорода Лос-Анджелеса учиться в Беркли. Шлепая с лекций в свою общагу или квартиру после тяжелого дня, он проходит по Телеграф-авеню, словно пробирается по пантеону революции.

Он минует магазин пластинок и невольно внимает паре строчек из песни Дилана.

И такое же дитя пригородов, как он сам, разве что босоногое, как Иисус, подруливает к нему с вопросом: «Мелочишки не найдется?»

Постепенно в сознание правильного студента просачивается мысль: Вот он я, обремененный задачами, ответственностью и чувством вины человек, и все это мне навязали. А эти хиппи на улицах — они могут делать что захотят. Могут дуть целый день. Могут загорать дни напролет, тогда как я вынужден просиживать штаны в аудиториях, слушая нудных профессоров и сдавая экзамены, превращающие меня в нервную развалину ‹…›.

Университет преобразовался в крепость, наводненную нашими длинноволосыми, планокурящими, босоногими фриками со своей культурой, использовавшими территорию университета как игровую площадку» («Действуй!»).

В какой-то момент разноцветная революция достигла такого размаха, что, как говорили, «каждая домохозяйка исповедовала нонконформизм», и казалось — вот она победа. Тогда Сан-Франциско стал по-настоящему Фриско (даром, что словари сленга приводят написание через «i»…).

Но такая победа, как очень быстро выяснилось, несла в себе поражение. Домохозяйки не бывают нонконформистами. Они лишь мимикрируют под внешние признаки нонконформизма, внутри оставаясь все теми же домохозяйками, и таким образом размывают и уничтожают революцию.

«Безумие творилось во всех направлениях, каждый час… Ты мог отрываться где угодно. Это было всеобщее фантастическое ощущение, что все, что мы делаем, правильно, и мы побеждаем…

По местам боевой славы. Перекресток Хейт-Эшбери

И это, я полагаю, и есть та самая фишка — чувство неизбежной победы над силами Старых и Злых. Ни в каком-либо политическом или военном смысле нам это было не нужно. Наша энергия просто преобладала. И было бессмысленно сражаться — на нашей стороне или на их. Мы поймали тот волшебный миг: мы мчались на гребне высокой и прекрасной волны…

И сейчас, меньше пяти лет спустя, можешь подняться на крутой холм в Лас-Вегасе и посмотреть на запад (имеется в виду в сторону Сан-Франциско — М. Р.), и если у тебя все в порядке с глазами, то ты почти разглядишь уровень полной воды — ту точку, где волна в конце концов разбивается и откатывает назад» (Хантер Томпсон. «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», написано «в омерзительный год Господа нашего, 1971-й», когда им казалось, что все уже позади, а нам еще только предстояло).

На плакате «непереводимая игра слов»: «drop» может означать и «капать», и «сбрасывать»

Это настроение как нельзя более точно передает финал фильма «Вудсток», где под музыку Хендрикса, звучащую как бы из параллельного мира (сцена пуста, праздник окончен, да и сам Хендрикс к моменту выхода фильма уже умер, как умерли или очень скоро умрут многие другие — Марк Болан, Джон Бонэм, Джанис Джоплин, Джим Моррисон, Брайан Джонс, Джон Леннон… Безмерен мартиролог великих и безымянных малых: слишком интенсивно, слишком нерасчетливо тратили они энергию земного воплощения, отпущенную на отдельную человеческую особь), по вытоптанному полю под моросящим дождем среди куч сжигаемого мусора бродят последние — мокрые и взъерошенные — птички, отставшие от Великой стаи, снявшейся с места и скрывшейся в неизвестном направлении…

На исходе 70-х истосковавшийся по карнавалу, который буквально на глазах шел на убыль, Эбби Хоффман наткнулся как-то в Центральном парке Нью-Йорка, где еще совсем недавно он проводил многотысячные хипповые хэппенинги, на странно узнаваемую тусовку. «Он набрел на живой 67-й: волосатый пипл в туниках с психоделическими разводами, с хайратниками и расписанными акварелью лицами. С восторженным воплем Эбби бросился обнимать ожившую юность, но та сбросила бутафорский парик: «Мы не хиппи, мы массовка». Милош Форман снимал фильм по мотивам «Hair»…» (Николай Сосновский. «Веселый клоун революции, мудрец Нации Вудстока»). Он протерпел еще целых 20 лет, а потом все-таки не выдержал — в 89-м, словно предчувствуя еще более страшную яму 90-х, покончил с собой. По иронии судьбы (уж кто-кто, а Хоффман-то знал в иронии толк) это произошло в городке под названием Нью-Хоуп, то есть Новая Надежда…

Да, пассионарная волна схлынула, оставив после себя множество разноцветного хлама, так или иначе приспособленного в конце концов обществом потребления (ведь оно умеет потреблять решительно все) для самых разнообразных нужд: комфортный и безопасный Нью Эйдж с благовониями, колокольчиками и прочими Путями к себе, трансперсональную психологию, групповую психотерапию, интерес к астрологии, оккультизму и разнообразной мистике, движение за права животных, женщин, детей, инвалидов, сексуальных и национальных меньшинств, легализацию абортов, политкорректность, экуменизм, феминизм, постмодернизм, понятие виртуальности, этно во всех формах, толерантность к сексуальным перверсиям и прочей поведенческой экстравагантности — в общем, все, что так или иначе подходит под категорию смягчения нравов. В общем-то, куда ни копни, так или иначе наткнешься на последствия 60-х, другой вопрос, этих ли самых плодов добивались адепты «нового сознания»? И вообще — чего хотела, чего искала и на что надеялась эта разношерстная, неорганизованная, так и не сформулировавшая для себя ни единого, не противоречащего самому себе, определения толпа?

Термин «контркультура», вероятно, единственный, под знаменем которого можно объединить эту хаотичную безответственную массу, появился в 1960 г. Честь формулировки принадлежит Теодору Роззаку, одному из главных специалистов по контркультуре: он видел в ней «некий целостный феномен, объединяющий различные духовные веяния, направленные против господствующей культуры». Другой столп будущей идеологии, Чарльз Рейч, уверял: «Задача, стоящая перед молодым поколением, заключается в том, чтобы быть учителями и способствовать распространению великого процесса освобождения и обретения себя. Обретение самого себя разрушает власть корпоративного государства, как волшебный поцелуй разрушает злые чары». (Они были людьми старшего поколения, эти профессора-теоретики, потому излагали мысли по старинке — неповоротливо и скучно, точно на партсобрании. Что поделаешь, простим старикам.)

В 67-м в Лондоне прошел международный конгресс по «диалектике освобождения». Съехался весь цвет теоретиков контркультуры, явился даже главный идеолог новых левых Герберт Маркузе. Царило там, чего уж греха таить, как водится на таких мероприятиях, обычное академическое словоблудие, но откуда же прикажете брать цитаты? Главное, что было там провозглашено: революция на данном историческом этапе понимается прежде всего как «революция в сознании». И еще один замечательный принцип, которого, кажется, не заявляла еще ни одна революция: «мы не протестуем, мы празднуем». Но собственно, это был уже не перспективный план, а скорее подведение итогов — после 67-го Движение стремительно пошло на убыль.

Члены группы «Grateful Dead» позируют на ступеньках своего дома-коммуны (Эшбери, 710), которая носила название «Dead House». 1966 г.

Что же стояло за «революцией в сознании»? Американский социолог Ш. Кейвэн, практически с самого возникновения изучавшая самую знаменитую и самую многочисленную хипповую резервацию Хейт-Эшбери (Сан-Франциско), в книге «Коммуна хиппи в Хейте» приводит выявленные в результате полевых исследований следующие идейные установки коммунаров:

• «человек должен быть свободен;

• достичь свободы можно, лишь изменив внутренний строй души;

• душевному освобождению способствуют наркотики;

• поступки внутренне раскованного человека определяются стремлением оберегать свою свободу как величайшую ценность;

• красота и свобода тождественны друг другу, и реализация того и другого — чисто духовная проблема;

• все, кто разделяет сказанное выше, образуют духовную общину;

• такая духовная община — идеальная форма общежития;

• все, кто думает иначе, заблуждаются».

Коммуна — это величайшая ценность хиппистского идейного арсенала, вожделенная утопия, материализованная проекция Небесной Хипляндии, где идея братства доведена до логического предела. «Этическая максима любви в коммуне хиппи предписывает ее членам чтить интересы другого как свои собственные, не превращая другого в средство достижения своих целей, делиться с другими всем, чем располагаешь, и считать свое достояние общим достоянием» (там же). Для реализации идеала (не просто в утилитарном, но, так сказать, в высшем смысле) служит практика восприятия личного чувственного и духовного опыта как конкретной реальности, происходящей здесь и сейчас. Снимая барьер между субъективным и объективным, не просто уравнивая их в правах, но в каком-то смысле подчиняя объективное субъективному, хиппи дошли до пределов физического мира и смело перешагнули границу материальности, не только провозгласив принципиальную равнозначность материального и ментального, но и установив между ними нерасторжимую взаимосвязь. Таким образом «альтернативная реальность», актуализированная ментальным усилием, имеет шанс стать подлинной реальностью, проявляющейся здесь и сейчас. (Уф, ну и терминология!)

Английские пионеры сквота. 1969 г. Движение сквоттеров в Англии началось в 68-м. 1 декабря пятнадцать человек самовольно заняли квартиры заселенного лишь наполовину дома в очень престижном районе Лондона. На тот момент те (из-за немыслимой цены) пустовали уже четыре года — с самой застройки. Один из участников революционной экспроприации, Элф Уильямс, вывесил на крыше растяжку: «Я мотаюсь по общежитиям уже четыре года, и все это время эти квартиры стояли пустые». Движение было глубоко идейным: бездомные должны были осознать свои права и начать самостоятельно за них бороться. Зерно упало на благодатную почву — акции сквоттеров захватили Англию, Шотландию и Уэльс. Самое поразительное, что в Англии и Уэльсе сквот не считается преступлением. Если вы не наносите разрушений зданию, это место по закону считается вашим домом — до тех пор, пока вы не запретите кому-либо вторгаться в его пределы на том основании, что вы сами там находитесь. К середине 70-х в Британии в сквотах жило уже 50 тысяч человек

Это индеец намбиквара у костра где-то в бассейне Амазонки…

А это горная речка Агалык, Узбекистан. На снимке, естественно, не узбек, а московский хиппарь. 1984 г.

Модель, которую хиппи самонадеянно провозгласили исключительно новой, как водится, была не чем иным, как хорошо забытым старым. Это заметили даже советские учены в реферативном сборнике под умопомрачительным названием «Массовая культура и социально-культурный авангардизм в буржуазном обществе» (М.: ИНИОН, 1976), выпущенным под грифом «для служебного пользования», черным по белому написавшие: «Согласно этой утопии, община не высится над каждым ее членом как внеположный его личности институт, а интериоризирована его психикой, являясь внутренним фактом сознания. Здесь напрашиваются аналогии с родоплеменной жизнью примитивных коллективов, причем эти аналогии охотно подхватываются и одобряются самими хиппи».

Ну скажи на милость, какая тайна! (Нет, что ни говори, а информационную политику СССР определяли тяжелые шизофреники в стадии обострения. Это они, наверно, побаивались: вот, дескать, прочтет какой-нибудь идейно нестойкий член коммунистической общины, да и задумается — зачем же надо мною-то, горемычным, высится эта махина, как внеположный моей бесценной личности институт? И отчего ж бы это я не могу интериоризировать ее своей психикой, сделав внутренним фактом сознания? И, покумеков, сообразит, что дело тут, пожалуй, не только в аналогиях с примитивными коллективами, а больше в исключительной добровольности идеалистического коммунарского порыва, и царство его не от мира сего.)