Терминал

Мария Полянская, 2014

На ТВ появляется новое реалити-шоу, шокирующее даже бывалых продюсеров. Одной из героинь шоу предстоит пройти путь от жизни к смерти и затем обратно к жизни. Книга получила первую премию конкурса «Хай-концепт», которую Самиздат проводил совместно с продюсерской компанией «Среда» «за сочетание остросоциальной тематики и триллера в духе Голодных игр. Так о раке писать не осмеливался ещё никто» – Юлия Селиванова, руководитель группы современной российской прозы издательства Эксмо.

День 50-ый

К слову о радостях Терминала. Я не раз заставляла себя размышлять о том, что со мной произошло. Я предпочитаю думать, что всякое несчастье ниспосылается человеку не только и не столько как испытание, а скорее как предупреждение. Сначала это легкий звоночек, не громче китайских колокольчиков над дверью, потом — уже вкрадчивый, но настойчивый стук в дверь, после переходящий в барабанный бой, заканчивающийся резким сильным ударом, от которого к черту летят двери и ломаются судьбы.

Я как все — ничего не слышала, до тех пор пока двери моего дома не распахнулись настежь и в дом не повеяло могильным холодом. Жила и думала, что все делаю правильно, как надо, не замечая того, как постепенно, день за днем, минута за минутой, я предаю все то, ради чего только и стоило жить, и в первую очередь — саму себя. Ибо во что я превратилась, пока еще не успела подхватить смертельный вирус, — в жалкое существо, лишенное способности к любви, состраданию, пониманию, целиком и полностью поглощенное добыванием пищи в самом худшем смысле слова — ради денег. А деньги я всегда любила, нет, не ради самих денег, а просто, чтобы их было много. Я вела себя словно блокадник, переживший голод, я желала, чтобы их было как можно больше, чтобы они были в запасе и их можно было бы безнаказанно тратить. Я откладывала их в сторону — на будущее детей, как я говорила, я не тратила на себя ни лишней копеечки, со временем утешившись мыслью о том, что покупать себе удовольствия или вещи за деньги — непозволительная роскошь для того, кто немолод, не очень красив и таким уже никогда не будет. Нет, я, конечно же, не ходила в обносках, но каждый рубль, потраченный на себя, болью царапал мне душу, поскольку я четко понимала, что он не принесет пользы будущему. Я сознательно поставила крест на своей жизни после детей, отрезала себе все пути к отступлению, загнала себя в тупик, из которого не желала видеть выхода. В сущности, я начала умирать задолго до болезни, вернее, я умерла еще до того, как она стала пожирать мои клетки. И это лишь справедливое возмездие мне, отказавшейся ухаживать за сосудом божьим, не более того, думала я в самые тяжелые минуты.

Я отлично помню, почему я это сделала, и именно это не дает мне покоя даже здесь, в Терминале, даже сейчас, когда я на самом деле перестаю быть не только женщиной, но даже человеком. Я помню, но не хочу вспоминать. Тогда я думала, что была права, тогда я была уверена, что иного выхода нет, я все положила на семейный алтарь, не оглядываясь, сделала то, за что и пришла расплата. Зажав душу в кулак, я хладнокровно гляжу в зеркало на то, что осталось от меня и чего не будет буквально через несколько десятков дней, и спрашиваю себя, правильно ли я поступила. И не знаю ответа на этот вопрос.

Были и другие «звонки», но я их не замечала. Сначала от меня ушла любимая подруга. Странно говорить так о женщине, но ведь дружба — это та же любовь, только лишенная одной потаенной стороны, которая, впрочем, так или иначе всегда волновала нас обеих. Мы подружились задолго до того, как я вышла замуж и родила детей, задолго до того, как я стала жить не своей жизнью, превратившись в абстрактную жену и мать, мы дружили и тогда, когда мое будущее было еще не определено, словно я стояла на берегу реки в густом тумане и судорожно вглядывалась в белое молоко. Мы были близки и тогда, когда я решила, что уже пора примириться с тем, что настоящая безмерная любовь, в поисках которой я исходила не одну сомнительную тропку в своей жизни, никогда не случится со мной, а все остальное может случиться вполне, и вышла замуж, и родила детей, но мы все так же были близки — как женщины и как подруги, если вы понимаете, о чем я говорю. Мы оставались подругами все бесконечно-неопределенное время, пока я исполняла задуманные роли дома и на работе, мы встречались и говорили о том, чего нам не хватает в пустоте окружающего мира и наших внутренних отношений. Не знаю, можно ли это назвать дружбой — скорее, это было взаимопроникновение, требующее исключительного напряжения сил. Наверное, я была первой, кто этого не выдержал. Будь наша любовь чуть менее святым чувством, все бы обошлось, но святые, как известно, не приемлют никаких компромиссов. Я стала уходить в себя, как потревоженный моллюск в заковыристую раковину. Я казалась настолько ничтожной даже самой себе, что решительно не находила ничего интересного в том, чем могла бы поделиться с таким настолько близким мне человеком, как она. Это казалось мне кощунством — ведь самой себе мне ничего не приходилось рассказывать, я просто тупо молчала и ждала, что она услышит мое безмолвие и истолкует его должным образом. Я жила по принципу «чем хуже, тем лучше», и наконец это «хуже» наступило. Моя подруга, к несчастью, была слишком живой для меня — ей хотелось жить и каждый день ощущать ток крови в своих жилах, ей хотелось давать и делиться, ей мечталось, чтобы вокруг нее закручивались вихри вселенских драм и текли реки страданий, а мне все это казалось ненужным и слишком хлопотным делом. Она еще долго билась, как рыба на песке, в моем зыбучем молчании, она еще долго пытала меня своим неуемным вниманием ко мне и моим проблемам, она еще долго тянула нас обеих на аркане из того болота, где мы барахтались исключительно по моей вине, но потом и ее сила признала свое бессилие. Она могла бы пробить стену, будь это необходимо, и сделала бы это голыми руками. Но перед ней была не стена, а легкий дождь из песка и воды, и он все сыпался и сыпался, и сколько бы она ни раздвигала струи руками, он все не кончался и не останавливался.

И тогда она ушла — не просто так, незаметно исчезнув из моей жизни. Нет, она долго грызла мою душу обвинениями в предательстве, в трусости, в нежелании жить собственной жизнью, в малокровии (как пророчески и как иронично — нота бене!), она долго сопротивлялась моему заблаговременному умиранию, но во всей этой борьбе чувствовалась какая-то натуга, словно мы обе знали, что дело ее проиграно и нет смысла идти в атаку, когда противник покинул окопы. Меня в нашей дружбе уже давно не было, и однажды я с облегчением обнаружила, что и ее там тоже больше нет. Не скрою, на минуту-другую мне стало грустно, как бывает грустно генералу, положившему на поле боя тысячи вражеских солдат, но ведь в этом и был смысл сражения, не правда ли, подумала я. А потом мне стало необыкновенно спокойно — никто больше не терзал меня горячей до боли любовью-дружбой, никто не тянул меня в лучшую жизнь, не навязывал мне высоких и труднодостижимых целей и не заставлял меня в конечном счету ощущать себя полным ничтожеством. Я вздохнула и забыла ее, как страшный и беспокойный сон, на много лет, пока не оказалась здесь, в Терминале. В этом богом и дьяволом избранном месте все поступки приобретают одно очень странное свойство — грехи выглядят еще чернее, чем в жизни, а добро имеет ту беспощадную белизну, которую уже невозможно ни с чем спутать. Поэтому только в Терминале я поняла, что разрушила одно из величайших и хрупких чудес в жизни — искреннюю, не замутненную плотским желанием, хрупкую, словно свинцовый хрусталь, женскую дружбу — одну на миллион в своей и ее жизни. Не то чтобы я теперь жалела об этом — мне ведь не было в ней сейчас абсолютно никакого толку, нет, я просто впервые задумалась о том, что чувствовала она, когда я инстинктивно загоняла ее туда, откуда не было возврата, когда ее любовь ко мне — а она не умела в своей жизни ничего другого, кроме как любить, и делала это со всеми, в ком видела близких людей, — сыпалась сквозь пальцы, словно мелкий и чистый кварцевый песок в часах. Я вдруг ясно ощутила, как она носила в себе боль потери, как будто в ее чреве заживо умирал младенец. Она просто не хотела умирать вместе со мной, думаю я теперь, но чтобы этого не произошло, ей пришлось уйти — отрезать мертвое, начинающее гнить тело.

Она, правда, сделала еще одну попытку, когда увидела меня по телевизору, во всяком случае, так это выглядело со слов мужа. Она позвонила на следующий день и пыталась организовать нашу встречу вне камер, но это было невозможно, нам строжайше запрещено так близко подпускать к себе живой внешний мир. Она писала мне письма и передавала их через операторов, но я рвала их в туалете. Мне было безумно стыдно, но я не могла позволить себе расчувствоваться до такой степени, чтобы всерьез начать думать и ощущать чужую боль как свою.

Здесь у меня была только одна боль — моя, и только она могла стоить так дорого. Я снова вычеркнула чужую боль, вернее, отложила ее до того момента, когда мне действительно будет на все наплевать — цель моя будет уже достигнута, и я снова смогу стать человеком, пусть и не надолго — до самой смерти.