Цифры

Мария Петровна Казакова, 2020

Книга о побеге от правды и ответственности. Про бег по комнате в бегстве от вируса. Книга о погоне за недостижимым счастьем. Книга про 2020-й год. Впервые книга опубликована летом 2020-го года как экспериментальный текстовый инста-сериал. Она организована как лоскутное одеяло: истории персонажей хаотично собираются в главы без единых пространственно-временных координат. Провинциальный городок, где рождаются глухие дети и казнят ведьм. Юрта, заполненная коврами и деревьями, где старуха-провидица говорит с богами. Утёс, где висит нагая царевна. Москва, где девушки пытаются убаюкать одиночество программированием и селфхармом, где мальчик мечтает о собаке, пока отец кричит на мать в пьяном угаре. Москва, укутавшаяся в карантин и QR-коды, пока жители пьют пиво и шутят о коронавирусе. "Цифры" – книга-воспоминание о том, как мы пережили этот год. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Она стояла и смотрела на свои ноги. Простенькие чёрные кожаные ботиночки, у косточек выбиваются белёсые потроха. Подошва держится на вере в себя и честном слове. Она привстала на носочки, чтобы оценить масштабы катастрофы, и пыльные деревянные подмостки под стопами простуженно застонали. «Обиднее всего — вот это», — подумала она. — «Столько людей. Все смотрят. И дырки эти. Глупо. Обидно. Обиднее всего».

В первом ряду за шерстяным балахоном матери прячется трёхлетняя девочка. Выглядывает из-за тяжёлой болотной ткани, прыгают вокруг ушек нежные, молочно-золотистые локоны хвостиков. Она смотрит пристально, безэмоционально, широко раскрыв глаза, как телёнок, стремящийся что-то лизнуть. Медленно поднимает ладошку, будто не осознавая, и машет ей: «Привет!»

«Глупые дырки», — думает девушка.

Толпа всё плодится, взбивает ногами пыль. Площадь кажется замкнутой: единое пыльное небо, наплевав на правила горизонта, без всяких границ вливается в единую пыльную сушу. Вместо границ — их кашель, их чихи, харчки, мокрота, их крики, брань, любопытство. Небес больше не существует, спасения ждать неоткуда. Осталась только пыль.

Он зычно начал: «Дорогие друзья! Мы собрались здесь…» Толпа усиленно забулькала, устроилась поудобнее и смолкла. Она не вникала в смысл его слов, не было сил — пробуждённости хватало лишь ловить интонации. Он начал нейтрально, протокольно озвучивать чеканные тексты. Постепенно его голос набирал глубину и некий проникновенный бархат. Наверное, таким же голосом он соблазняет кухарок и служанок, прежде чем, забыв про тщетные уговоры, силой вбивать в них неутолимую похоть.

Голос потёк вверх. Он взывал, сокрушался, убеждал, молил, гневил. Его владелец чувствовал себя на вершине ораторского мастерства. Он был из тех, кто строил империи на подлоге, задабривании и лжи, но при этом предпочитал уважительно называть себя бизнесменом. Жирное тело впаивалось в одежду и воняло — опять виновата жена. Но голос — его спасение. Однажды ущупав в себе этот талант, он расковырял среди скепсиса и веру в Господа.

Как и сегодня, перед речью он мысленно молился. Клянчил у бога сил и удачи, чтобы ничто не помешало закопать эту шлюху. Ну и чтоб тело поменьше потело, а то запах мешает провозглашать истину.

На самом проникновенном пассаже утренняя баранина понеслась вверх по горлу с волной отрыжки. Жидкая смесь переваренной кислоты ударила в зубы. Он поперхнулся и выругался. Достал из кармана белый платочек и промокнул маслянистый лоб. «Извиняюсь», — продолжил. Толпа внимала, повинуясь.

Рядом с его грузной, лощёной фигурой она смотрелась нелепо. Худенькая, измождённая, усталые грустные глаза, поблекшие волосы. Чёрненькое платье в пол, в поры ткани забилась пыль. И эти дырявые ботиночки. «Глупо! Обидно», — ничто больше не влезало в её мысли, не впускалось, не помещалось. Только это она и могла талдычить.

Он был близок к тому, чтобы кончить. Его ярость достигла предела. Опутанная им толпа могла бы засомневаться, кто из двух стоящих перед ними — настоящая ворожея. Но они покорно, по-овечьи, позволяли себя гипнотизировать. Им хотелось верить.

Ярость переполняла его. Все члены налились кровью. На губы скатывался пот, но он тут же сплёвывал его с гневными речами.

«Заберите! Заберите у неё руки!» — он отхаркнул. — «Ими она прокляла наш народ».

Она всё стояла и всё думала о дырках. Трёхлетняя девочка продолжала махать ей ладошкой. С неба оседала пыль.

__________

— Ертын-хайе!

Ветер и стужа сменились на прелость и теплоту юрты. Не поднимая глаз, она вновь прошептала:

— Ертын-хайе, ты здесь?

— Заходи, — ответил ей грубый старческий голос.

— Ертын-хайе, я пришла.

— Я вижу.

— Я решила.

— Руку дай.

Молодая женщина чуть за тридцать протянула ладонь жирной старухе. Карга взяла её палец и приложила к белку своего глаза.

— Говори, что видишь, — прогремела она повелительно.

— Кони. Лес, кони, белые бабочки. Свет. Ветер холодный. Свет белый, розоватые лучи. Иголки ёлок, с них сосульки голубые. Странные, капельками, как ожерелья. Жеребёнок. Будто только родился, ножки слабые. Наступает на лёд, оступается, лужица трескается. Он визжит. Никто не приходит. Звенят сосульки. Льдинки лужиц взмываются вверх белыми бабочками. Всё, тьма. Конец. Не вижу ничего больше. Что это значит, Ертын-хайе?

— Боги ответили «нет».

— Но почему?

— Так решили боги.

— Но Ертын-хайе, я готова. Я обещаю, я готова. Я же говорила, что решила, Ертын-хайе, объясни, почему?

— Уходи из моего дома.

— Но я же сделала всё, как нужно…

— Уходи.

— Ертын-хайе…

— ВОН!!!

Из опущенных глаз потекли слёзы. Капельки впитывались в овечью шкуру и исчезали без следа. Сколько костей было погребено под местом, где она сидела? Сколько разбитых судеб побывало здесь? Сколько раз Ертын-хайе кричала: «Вон!!!»?

Она начала петь.

— Не смей, — пригрозила Ертын-хайе.

Она продолжала.

Так научила мама, а ту — её мама, а ту — уж и не знать, кто. Песня-вой, песня-стон.

— Прекрати сейчас же. Ты слышишь меня, Данайя?

Песня-просьба. Песня-молитва.

— Данайя, я же сказала, что ничего не смогу сделать.

— Забери у меня ребёнка, Ертын-хайе. Я готова. Я решила. Я сказала.

— Судьба жеребёнка не в моих руках, Данайя. Боги против.

Она вновь завыла.

— УБИРАЙСЯ ОТСЮДА!!!

Она вновь забыла человеческую речь. Только стон. Только овечья шкура под босыми стопами. Только знание, что за пределами юрты — холод и сбивающий с ног ветер. Она продолжала выть.

Карга взяла кувшин с маслом и подожгла палку.

— Я вылью его на тебя, если не уйдёшь, и ты сгоришь.

Данайя подняла на старуху глаза. Посмотрела прямо в её чёрные зрачки, залепленные катарактой. Улыбнулась. Перевела глаза на жертвенный стол. Осмотрела его. Улыбнулась. Заправила волосы за ухо. Вспомнила улыбки близких. Снова улыбнулась. И сказала:

— Ты права. Прости, Ертын-хайе. Мне и правда пора уходить. Но не так, как ты думаешь.

И схватила кинжал.

__________

Они опять сверлят.

Ступня пролезает под одеяло, ноготь впивается в лоб. Поддеть, потянуть, оторвать. Снять зубами с когтей. Продолжить ощупывать кожу.

Новости одна за другой: вирус, вирус, вирус. Телефон вибрирует, телеграм и вотсап: вирус, вирус, вирус. Италия: 827 смертей, Греция: 100 заболевших, ВОЗ: объявляет пандемию, мемы: как перестать трогать лицо руками, Ангела Меркель: для приветствия улыбки достаточно.

Встречаетесь с друзьями, ищете бар. Друг аР покупает шаурму с лавиной лука: «Всё равно сосямба сегодня не предвидится!» Резонность замечания не спасает от уныния. Теперь вы идёте вчетвером: ты, два твоих друга и луковая вонь. Подставляешь лицо дождю. Свежесть — это избавление.

Покупаете пиво. Сидра со вкусом дыни нет, зато есть арбуз и яблоко. А ещё пиво: вишнёвое и клубничное. Будете пробовать? Да, давайте чуть-чуть. А дай мне тоже попробовать. И мне. Надеюсь, у тебя нет вируса. Нет, я после вас пил, так что если кому и нужно переживать, так это мне.

Все смеются.

Давайте клубничное всем троим. Спукаетесь вниз, холодная сладкая жидкость полощется во рту — лишь пусть глоток даст силу вновь произнести заевшие два слога пяти букв. Глоток, вздох, стук — и голос скажет: «Вирус».

Зачем, если вирус? Что, если вирус? Стоит ли о нём думать?

Жить, несмотря на вирус? Жить, не забывая о вирусе? Жить так, будто он уже кончился? Или так, будто он уже в тебе? Так, будто ты и есть — вирус? Будто вирус — это чей-то общий знакомый, с которым вы всё никак не пересечётесь, но скоро встретитесь? Тогда где, когда? В один из будничных вечеров? На одной из праздничных вечеринок? Встретишь ли ты его как врага или как доброго друга?

Рука трёт глаза, перебирает брови. На щёки осыпается вчерашняя тушь, глаза зудят. Оп — прыщик. Поддавить, отколупать, снять зубами, продолжить.

Плитка отрывается и грохочет о дно подъезда. Штукатурка мечтает, что станет снегом, когда вырастет.

За окном — вверх, в солнечно-голубое небо, взлетают, кружась, кленовые серёжки.

Весна нового десятилетия.

__________

У ног чудовище, о рёбра хлещет ветер.

Красу волос зачем блюсти велела мать?

Кричи, рычи — но кто тебе ответит?

Не эта ж ядовитая разверзнутая пасть?

Морская даль, которой в детстве пела

Ты песнь любви, осыплет тебя льдом.

Пригвозжена, забыта, околела —

Ты смотришь лишь в себя. И юность стала сном.

Тепло лучей и царские улыбки

Забытым эхом уплывают в шум воды.

Ты здесь одна. Псом верным с нюхом прытким

Исчадье ада бдит твои черты —

Но собеседник плох. Слюнявый рот изверзнет

Лишь вонь. Слов добрых ты не жди.

И опостылевше остывшие колени,

Смирясь с судьбой, к утёсу прислони.

Они сказали: «Жди любви и жди спасенья,

Нагое тело разрушает города».

И ты стоишь, пытаешься быть смелой.

Не мужу — смерти жаждешь ты ответить «да».

Настанет день — ты знаешь — избавленье

Тебе пророчили. Вернётся солнца свет.

Сейчас — тоска, мрак, холод, безвременье.

Ткань лёгких горной пылью пропиталась.

Ты — воздух. Тебя нет.

__________

Он есть.

Он здесь, со мной. Совсем рядом.

Его тёплое тельце дышит под соском.

Мой сын. Мой цветочек, мой бутон, самый мой счастливый сон — мой сын.

Язычок облизывает крохотные губки, жеребячьи глазки уставились в пустоту.

Целую его в ушко, а он кряхтит. Так трудно поверить, что он живой.

Я не верю — а он зевает и снова облизывается. Дышит и засыпает. На малюсеньких ноздрях кишмишем вызревают капельки соплей.

Кашляет во сне. Всесильный Боже, прошу, только бы он не болел. Милые боги, молю, избавьте его от страданий. Всю бы себя отдала, лишь бы в тепле и безопасности было это маленькое сопящее тельце.

Он поворачивается и прижимается ко мне поближе. Облизывается и глубоко вздыхает.

До него я не знала любви.

__________

Подожди!

Эй, куда!! Там же все мои пожитки! Я копила на этот билет три месяца! Каждый день звонила жирным уставшим мужикам, чтобы наскрести! Каждую ночь мечтала! И вот так просто — раз — и ты теперь от меня с ними убегаешь? Серьёзно? Да как?

Эй, справедливость!! Ау, я призываю тебя в свидетели! Ты видишь, как просело моё мясо на жопе! Сколько я сидела на стуле перед компом, все вы видели, дорогие присяжные заседатели, и вот теперь — вот такое говнище? Да как такое!

Да я протестую! Верните его сюда, я набью ему морду! У, поганец! Я бы ему пёсьим дерьмом глаза намазала, я бы ему устроила спа-салон с воском, залитым в гланды, я бы ему в задницу швабру вставила, которой каждое грёбаное утро в нашем подъезде стучат.

Работай на удалёнке, говорили они! Это безопасно, говорили они! И вот он смывается с места преступления, будто так и надо! Будто кто-то рождён батрачить и прогибаться, а кто-то рождён царствовать, и почему-то рождаться батрачить угораздило именно меня!!

Ну уж нетушки, подонки, я вам ещё покажу! И кузькину мать, и петруськину, и володькину! Вы у меня ещё попляшете, скоты, поджарятся ещё ваши жопки, помёрзнут на ветру пиписьки. Я так этого не оставлю, вы мне ещё за это заплатите!

Слышите! Я заставлю вас молить о пощаде, вы ещё пожалеете! Так и знайте!!! Я очень в гневе страшна! Прямо скажем, ужасающа! Дрожь по коже! Жилы стынут! Спирает дух!

Ну что, испугались?

Вам стало страшно?

Вы слышите меня?

Эй?

__________

Аεί (аэй) по-древнегречески означает «всегда». Это вам не простецкое современное πάντα (панда). Аэй — звучит как дыхание. Ха — хэй, breathe — air, а-эй.

Я позвонила ему в 21:18. Он сказал, что сейчас доцелуется на прощание и придёт. Пришёл в 02:36. Он был — как мягкие сущности с картин Дали, а всё вокруг: шкафы, дверные ручки, стены — были его костылями. Он затих. Я пошла искать сына.

Сын забился в угол за комодом. Даже не думала, что он там может поместиться. «Мам, кто там?» — не признал. Не буду говорить правду. Сейчас уложу и подумает, что просто приснилось.

Распахнутая на тумбочке книга Крылова: «Каиб был одним из восточных государей. Имя его наполняло Вселенную». Может, почитать вслух, чтобы поскорее заснул?

Странный шум. Сажаю сына на кровать, иду в комнату, где гремело. На полу щепки. Стоит, как подбитый журавль. Выломал спинку детской кроватки, пытаясь опереться.

Его глаза мутнее, чем Нева. Кричу: «Скотина! Ты всё проебал!»

Слюной захлёбываясь вперемешку с лестью, он булькает в ответ: «Как много чести!

А что же здесь твоё? Ткни пальцем? Покажи?

Ведь, как никак, лишь волею моей позволено тебе здесь жить.

Хочешь уйти?

И городской квартал

Обшастать без гроша,

Чтобы свалиться там,

Где даже бомж б не спал?

Ну что ж, иди.

Твой выбор не велик», — потоком рвоты перервался его крик.

Аэй — вечность, дыхание, безграничность. А-эй, a-way, no way.