Я буду любить тебя вечно (сборник)

Мария Метлицкая, 2017

Все в детстве читали сказку про Золушку. И все мечтали оказаться на ее месте – встретить принца, который приведет в прекрасную, блестящую жизнь и сделает счастливой. Милочка встретила принца, который исполнил ее мечту – из нищего барака привел ее в шикарную квартиру, завалил подарками, сделал счастливой. Но главное – она его полюбила. По-настоящему, на всю жизнь. Сказка про Золушку на этом закончилась. Началась жизнь. А жизнь порой бывает несправедлива и сурова. Человек слаб, соблазн поменять одного принца на другого, более удачливого, есть всегда. Как поступит Милочка – как в сказке или как в жизни?

© Метлицкая М., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Я буду любить тебя вечно

Лето семьдесят второго выдалось чудовищно жарким. Даже не просто жарким, а удушающим, в Подмосковье горели торфяники. Москва задыхалась, больницы не справлялись с потоком несчастных сердечников, которым зачастую просто не успевали оказывать помощь — прямо из приемного покоя они попадали в больничный морг.

Но Милочка от жары не страдала: в ее, точнее их с мужем, квартире мерно гудел кондиционер — редкая, почти неизвестная по тогдашним временам вещь. Муж, привыкший, казалось бы, к жизни в жаркой стране, переносил московскую жару на удивление плохо, поэтому и привезли из далекого Баку это громоздкое, но необходимое приспособление.

Да и плотные шторы на окнах были нелишними.

Обычно Милочка просыпалась к полудню. Долго лежала с закрытыми глазами, словно не хотела смотреть на происходящее вокруг. Впрочем, ничего и не происходило — в квартире было оглушительно тихо. Муж давно был на службе, а домработница Зина ходила по дому босиком — не дай бог потревожить хозяйку! Деревенская Зина была непроста — горничные, водители, слесаря и прочий персонал, обслуживающий дипломатов, был «при погонах». А по-другому и быть не могло.

Милочка припомнила, какой сегодня день: четверг! Значит, вредоносной Зинки сегодня не будет. Да и слава богу. Кофе она себе сварит, справится. А вечером они с мужем идут на прием, там и поужинают. Впрочем, проблемы питания ее не волновали — сама, как говорится, не едок, а муж почти все вечера по ресторанам. Он так привык еще с холостяцких времен. А в холостяках ее драгоценный супруг ходил много лет. Да не просто в холостяках — женихом он был завидным!

Подумав о нем, о своем благоверном, Милочка громко вздохнула. Вот перевернуться бы на другой бок, закрыть покрепче глаза и… Вставать не хотелось. Потому что знала — сегодня (и завтра, и послезавтра) все будет абсолютно одинаково — утро, день, вечер, ночь. До оскомины на зубах, до тошноты. Ничего нового не случится — сценарий ее жизни был расписан и утвержден — мужем, судьбой и привычками. Значит, нового ждать не приходилось. А старое было неинтересным.

И все-таки Милочка встала — начинала болеть голова, а это означало, что срочно необходимо выпить кофе — крепкого, сладкого, со знакомой и любимой горчинкой. К хорошему кофе ее приучил муж — сам большой знаток и любитель. Восточный человек, это понятно. Кофе ему доставляли с родины — тот, что продавался в магазинах столицы (если, кстати, еще и продавался!), он не признавал.

В квартире было прохладно и даже холодновато. Жужжал кондиционер. Милочка поежилась, накинула теплый халат, поставила варить кофе и подошла к окну. Распахнув шторы, открыла окно. В ту же минуту в квартиру ворвался шум, запах и жар улицы. Окно она тут же захлопнула — как надоела эта жара! Ей захотелось зимы — морозной, белоснежной, свежей и ароматной от запаха хвои.

Кофе она выпила с удовольствием. А вот есть не стала, открыв высоченный «Розенлев», глянула туда и тут же захлопнула. Ничего не хотелось — ни копченой колбасы, ни черной икры, ни французского сыра.

Выпив кофе, пошла в ванную и долго разглядывала себя в огромное зеркало, висящее над голубой раковиной. Потом открыла баночку с кремом — французским, дорогущим. С удовольствием вдохнула его запах — земляника и мандарин.

Потом не спеша переместилась в гостиную и прилегла на диван, рядом с которым, на мраморном столике, стоял телефон. Пару минут Милочка смотрела на него, а потом набрала номер. На том конце провода раздался хрипловатый и вялый голос.

— Это я, — проговорила Милочка. — Ну как дела?

В общем, начинался день. Ее день — обычный и похожий на все остальные.

Устроившись поудобнее, она принялась слушать подругу. Хотя какую подругу? Подруг у нее не было. Так, приятельницы.

Не то чтобы это было ей интересно. Просто… Это тоже было привычкой. Надо же было как-то начать наконец этот день. Иначе… Иначе можно было рехнуться.

* * *

Свое детство и отрочество Милочка вспоминать не любила — да и что там была за радость! Все было тускло, уныло, тоскливо. Так, что возненавидела она ту жизнь навсегда.

Комнатка в бараке в Орехове-Зуеве. Комбинат, где работала мать. Вся жизнь поселка крутилась вокруг комбината — камволки, как называли его местные. Шелкопрядное производство братьев Морозовых после революции переродилось в камвольный комбинат. Рабочих селили в бараки, оставшиеся еще с тех дальних времен. Удобств не было — туалет на улице, вода из колонки, а готовили на газовых плитках, стоящих в коммунальных кухнях, периодически меняя баллоны.

Ад — так называла свою молодость Милочка, но только про себя. В той новой жизни, к которой она так стремилась и куда, собственно, и попала, про ее прошлое никто не знал. Той жизни она стыдилась.

Мать работала на камволке — тяжело, сменами. Приползала усталая, с потухшими глазами и серым от пыли лицом. На хозяйстве была бабка Нюра, тетка матери, приехавшая из деревни. Вызвали ее для дела — растить девочку Милочку.

Отца своего Милочка не знала и не видела никогда — мать отмалчивалась, а вредная бабка поджимала губы и выдавала всегда одно и то же: «Сволочь он. Сволочь как есть. И чего про него говорить?»

В детстве Милочка мечтала — вырастет, поедет в Москву и найдет отца. Папу. Папочку. Он, конечно же, ей страшно обрадуется и умилится, что они похожи: ах, какая выросла девочка! Какая красавица — гордость отца. Он, ее папочка, будет, конечно же, известный и очень богатый — например, артист кино или театра. Большого — других театров Милочка и не знала. Или он может оказаться известным футболистом — они тоже богатые. Или писателем. Какая разница? Главное — что он есть.

Конечно, папочка оставит ее у себя. Никаких сомнений. В большой, нет — в огромной квартире с видом на Кремль. Ну или на Москву-реку. Там будет блестящий паркет, по которому она, Милочка, будет плавно скользить как балерина. У отца будет много вкусной еды — торты, пирожные, шоколадные конфеты. Конечно, мороженое — разноцветное: розовое — фруктовое, белое — сливочное и коричневое — шоколадное. Ешь сколько хочешь, никто слова не скажет.

К нему будут приходить красивые и нарядные гости — актеры, писатели, музыканты. Может быть, даже Майя Плисецкая. Или Сергей Бондарчук. И все они станут, конечно же, восхищаться красавицей Милочкой. А папа будет очень доволен!

Мечты, мечты… Но Милочка верила.

Бабка Нюра целый день торчала на кухне — цапалась с соседками, крутилась у плиты, сплетничала. А после обеда выходила во двор.

Двор был грязным, захламленным старым, ненужным барахлом: колченогими табуретками, поломанными игрушками, сдутыми и рваными футбольными мячами, окурками, огрызками, шелухой от семечек, ржавыми консервными банками и обрывками газет. И никому не приходило в голову его подмести или хотя бы собрать мусор.

Женщины — в основном старые, молодые были на работе — сидели на лавочке, сбитой Восьмого марта, в Международный женский день, добродушными по случаю праздника мужиками. Правда, это было давно, еще до рождения Милочки. Теперь лавка покосилась и почернела, но на повторный подвиг мужики так и не сподобились, как бабы их ни упрашивали.

На улице женщины отдыхали — приглядывали за детьми, щелкали семечки, поносили мужей и сплетничали. Это и было их основным развлечением в тяжелой, горькой и постылой жизни.

Летом во дворе столбом стояла пыль, но никому и в голову не приходило включить шланг и прибить ее водой.

Конечно же, мужики пили. И пили горько, с размахом. Напивались с зарплаты и аванса. В эти «священные» дни многие жены торопились встретить мужей у проходной — а вдруг не успеет пропить? Многие соседи сидели. Бывали и драки — между супругами, соседями, детьми.

Летом во дворе стояли тазы со стиркой — в бараках нечем было дышать. Во дворе стирали, варили варенье, вынеся из дома керогаз и кастрюли. Тогда в августе и сентябре по двору плыл сладкий запах ягод и фруктов.

На веревках полоскалось от ветра белье — мальчишки, конечно, попадали в него мячом, а женщины с криком бросались за ними.

Милочка ни с кем не дружила. Во двор почти не выходила — зачем? Слушать крики детишек и их заполошных мамаш?

Разборы, скандалы между соседями? Противно. Она ненавидела свой двор, своих соседей, свой городок. Ненавидела все — отвратные запахи дешевой еды — вареной капусты, горелого молока. Звуки рыдающей гармони, пьяные выкрики, громкие проклятия, покосившиеся темные бараки, пыльные и чахлые редкие деревца. Серую от пыли, вытоптанную траву.

Она ненавидела все. «Папочка, папочка! — шептала она по ночам. — Пожалуйста, забери меня отсюда! Очень тебя прошу!»

Спасало то, что бабка Нюра в комнате почти не бывала — то торчала на кухне, то во дворе. Почти до вечера Милочка была хозяйкой в их узенькой темной комнатке — две кровати, старая раскладушка, со скрипом разбирающаяся только перед сном, иначе в комнате было бы не пройти. На раскладушке спала мать.

Мать возвращалась с работы, и садились ужинать — вечерять, как говорила деревенская Нюра. При этих словах Милочка морщила нос и закатывала глаза.

Нюра обижалась и жаловалась матери. Измученная мать махала рукой: дайте в себя прийти, господи!

От усталости она начинала плакать, но Милочке было ее не жалко. Сама виновата — не смогла удержать отца. Папочку.

На ужин обычно была каша — перловая или пшенная. Или картошка. После зарплаты — с куском колбасы или рыбы. Рыба воняла, от жирной колбасы болел живот. Иногда «подавались» макароны — серые, клейкие. Но — посыпанные сахаром. Их Милочка ела. Отодвинув тарелку с недоеденной кашей, она резко вставала со стула.

— Не нравится, барышня? — Бабка Нюра сверлила ее злобным взглядом. — Ишь, королева!

— Оставь ее, — коротко бросала мать. — Не хочет, да бог с ней! Проголодается — холодное съест.

Но Милочка не ела — на десять копеек покупала себе булочку с маком. Запивала газировкой из автомата. Да пропадите вы пропадом с вашими кашами!

Пенсию свою бабка Нюра копила, не отдавала. Оплачивала только «квартирные»: «Я у вас тут не за просто так — я на законных!» Но мать молчала — тетка и стирала, и гладила, и толкалась в очередях за продуктами. И как-никак, а готовила. Называла она Милочку Люськой. Так и орала в окно: «Люська, ты где?» Милочка злилась. Имя «Люська» казалось ей простым, каким-то шалавистым — что это за Люська? То ли дело Милочка! Настаивала на Милочке, а вредная бабка смеялась: «Милочка? Да так в деревне коров кличут! Выдумала чего — Милочка!»

А однажды… Стерва эта старая навсегда перечеркнула светлые Милочкины мечты — недобро усмехнувшись и глядя ей в глаза, вдруг выдала:

— Папашу своего ждешь?

Милочка затаила дыхание.

— А ты не жди, девка! Сгинул твой папаша — тю-тю! В тюрьме подох. Собаке — собачья смерть!

— В тюрьме? — глухо спросила Милочка. — В какой тюрьме, баба Нюра?

— В какой, какой? В обныкновенной! Куда людей содят! Нет, не людей — убийц и воров! Вот и папаша твой — убийца!

— Почему? — еще тише спросила Милочка. — Почему он убийца?

— А я почем знаю? — разозлилась Нюра. — Брата своего укокошил! Вот и сел, сволочь такая!

Милочка медленно встала из-за стола и вышла из комнаты.

Бабку Нюру она теперь ненавидела.

И самым страшным было то, что в тот день навсегда рухнули светлые Милочкины мечты. Мечты о том, что отец, папа, папочка, заберет ее из этого ада и пригласит, поведет в новую счастливую жизнь.

Нюра умерла, когда Милочке было двенадцать. Мать горевала: во-первых — единственная и последняя родня, а во-вторых — помощница. У самой сил ни на что не было — камволка забирала все.

Но задышалось им с Милочкой после этого легче. Нюрины накопления нашлись через полгода, когда наконец собрались выкидывать старую кровать. Нычку увидела Милочка — грубый шов на обратной стороне матраса.

Вспороли легко — а там… Куча денег! Красная от возбуждения мать в который раз пересчитывала потертые купюры и не верила своему счастью: «Дочь, а мы ж теперь богачи!»

И принималась мечтать:

— Купим кровать — тебе, новую! А я уж посплю на твоей! Поедем в Москву и справим пальто — мне и тебе, а? А давай холодильник? — вскрикивала мать, улегшись в постель. — А, Милунь? Надоело уж за окно! И будем как люди! А может, — мать замирала, словно боялась это произнести, — может, на море? Как думаешь, дочь?

Милочка громко вздыхала и, не отвечая, переворачивалась на другой бок. А что изменится, господи? Ну пальто. Ну холодильник. Ну даже море! И там они будут как… Нищенки. Считать копейки, отказывать себе во всем. Обедать в душной столовке теми же щами. Жить в таком же бараке.

Потом мать начинала сетовать:

— А как мы будем без Нюры? Мы же с тобой совсем ни к чему не приспособленные!

Конечно, это была полная глупость, потому что зажили они без бабки Нюры хорошо. Не просто хорошо — отлично зажили! Правда, денег им теперь всегда не хватало, то есть кончались они моментально, спустя пару дней после зарплаты. Вести хозяйство мать с Милочкой не умели. Зато теперь они покупали себе все, что хотели, — кексы с изюмом, вафельные тортики, шоколадки, мороженое, докторскую колбасу и шпроты в масле — если удавалось достать. И еще — сгущенное молоко, Милочка его обожала.

Мать приходила с работы и, растерянно улыбаясь, выкладывала из сумки все эти вкусности. Так и ужинали — шпроты с хлебом и чай с тортиком. Красота! И никто больше не ворчал, не шипел, не ругал маму и не обзывал ее бестолковой неумехой, дурочкой и транжирой.

Мать, кстати, тоже словно освободилась от вечного бабкиного ворчания и скандалов («Я тута пашу на вас, а вы?»), сбросила с плеч тяжелый груз, стала улыбаться и даже изредка что-то напевать себе под нос. Правда, когда теперь она раскрывала кошелек, то сразу расстраивалась и бледнела.

— Как же так, Милочка? — удивлялась она. — И как мы дотянем до зарплаты?

Милочка беспечно махала рукой:

— С голоду не помрем! Как-нибудь, мам!

— Как-нибудь, — повторяла та и заметно грустнела.

С голоду, разумеется, не помирали — на картошку и макароны всегда хватало. Ели пустую картошку и смеялись.

— Вот она, расплата за удовольствие! — шутила мама. — Нет, все-таки Нюра была права: я жуткая неумеха и совсем безголовая!

— А ты мне такой нравишься, мам! — отвечала Милочка.

И мать улыбалась и молодела.

Без Нюры была свобода: гуляй — не хочу! Никто не заглядывал в тетрадки с уроками, никто не зудел за плечом. Не заставлял есть перловую кашу.

В пятнадцать лет Милочка поняла, что она красавица. Как поняла? Да очень просто — на нее обращали внимание, оборачивались. Сосед Пал Васильич при ее появлении громко крякал и сильно краснел, с испугом оглядываясь на свою суровую супружницу Галю. Галя сводила брови и грозила пальцем:

— Я тебе! Старый хрен! Ишь, разохотился! — И тут же начинала смеяться. — Ну посмотри, посмотри! Чё тебе еще остается? Только глазками твоими бесстыжими и лупать! А потомушта… Сам знаешь, почему!

Пал Васильич белел и быстро скрывался за своей дверью.

— От же старая кобелина! — теперь уже грустно вздыхала Галя. — Всю жизнь ведь… Никого, сволочь, не пропускал.

Одноклассники не давали Милочке проходу — подкладывали в портфель записки, оставляли в парте шоколадки или открытки, караулили ее у школы и торчали под ее окнами.

В девятом классе она увлеклась шитьем — девчонки передавали друг другу выкройки, срисованные из «Крестьянки», «Работницы», «Силуэта». Шить у нее получалось лучше всех в классе — даже вредная учительница труда ее хвалила: «Талант у тебя, Иванова! Просто талант!»

За тканями девчонки ездили в столицу. Иногда удавалось «урвать» что-нибудь из косметики: польскую помаду, ленинградскую тушь, лак для волос. А там заодно и гуляли — парк Горького, Сокольники, ВДНХ. Ели мороженое, пили сладкую воду.

Теперь Милочка, по словам матери, «была одета» — появились платья в горох и в полоску, пышные, на подкладке юбки, блузочки в талию. А уж талия у Милочки была будь здоров — всем на зависть!

Подводила только обувь — и дорого, и не достать.

— И в кого она такая? — удивлялись соседки. — Вон, Вера-то совсем обыкновенная! — Они провожали взглядом Милочкину мать. — А Милка у нее — высший класс!

Милочка разглядывала себя в зеркале.

— Да, ничего, — скромничала она.

Но «ничего» — это было не совсем то слово, которое было уместно. Была она хороша фантастически — карие, с рыжинкой глаза, изящный и тонкий носик, пухлые губы и нежная смугловатая кожа. Густые, мягкой волной, русые волосы, тонюсенькая талия и высокая, большая, не по годам, грудь. Ну и стройные, очень стройные и красивые, длинные ноги.

Училась Милочка средне — науки были ей неинтересны — ни точные, ни гуманитарные. Читать она не любила, к музыке была равнодушна. Увлечения девчонок стихами не понимала и не разделяла, считая все это полными глупостями. Она вообще ко всему была равнодушна. Ко всему и ко всем. О чем она мечтала? Да она бы и сама сформулировала это с трудом. О любви? Да как-то… Не очень. О хорошем муже, о детях? Нет, замуж ей не хотелось, дети раздражали. А, вот! Милочка мечтала жить красиво. Безбедно, сытно, нарядно.

В красивой жизни она понимала немного — так, впечатления от иностранных фильмов, редких журналов, да, пожалуй, и все.

Но — знала точно — красивая жизнь есть! И кстати, где-то совсем рядом, недалеко. Скорее всего, в столице, в Москве. А это рукой подать! Только с умом надо к этому подойти. Вот тогда и получится.

Плюс — есть у нее кое-что поважнее семьи или там образования. У нее есть красота. А с этим богатством все достижимо, не правда ли? Особенно если вспомнить старые сказки, «Золушку» или там — Милочка задумывалась — что еще? В литературе она была не сильна.

Любила она, пожалуй, только мать — единственного близкого человека. Но и к матери относилась с легким презрением — скучно, тоскливо и даже страшно проживала та свою жизнь, в нищете, тяжелом труде, в вечном подсчете копеек, в вечном страхе — перед начальником цеха камволки, перед Нюрой, перед соседями. Даже от участкового Мишки, горького пьяницы, шарахалась. Спрашивается — почему? Что она такого сделала, чтоб бояться этого урода? Всех боялась, перед всеми заискивала.

Продавщица в молочном вечно подсовывала ей просроченный кефир. Обнаруживалось это только дома — там, в магазине, матери было неловко посмотреть на срок изготовления. Милочка пеняла ей, что она трусиха и растеряха, требовала вернуть брак обратно. Мать начинала плакать и отказывалась идти разбираться.

— Кого ты боишься? — негодовала дочь. — Эту тварь?

Милочке было пятнадцать, когда она не выдержала и сама отправилась в молочный. Подойдя к прилавку, со стуком шмякнула бутылку с кефиром и бросила пачку с творогом.

— Угощайся! — сказала она наглой и высокомерной продавщице.

Та, известная хамка, оторопела. Очередь замерла, а Милочка, прищурив глаза, повторила:

— Ну что же ты? Растерялась? Угощайся! Кефирчику выпей. Может, пронесет, а?

Продавщица засуетилась, покраснела как рак и заменила Милочке кефир и творог.

Милочка удовлетворенно кивнула и удовлетворенно добавила:

— Вот и правильно! Так и дальше делай! — И гордо, с достоинством удалилась под тихий шепот ошарашенной очереди.

С той поры мать никогда не приносила просроченные продукты.

И Гальку, вредную соседку, Милочка поставила «куда надо», та вечно придиралась к матери по всяким пустякам: то чайник забыла выключить, то свет в ванной оставила, то с ботинок в прихожей натекло, то с зонта накапало.

— Не нравится — убери! — цыкнула Милочка. — Возьми тряпку и убери! Весь день на кухне болтаешься, языком чешешь! А люди работают, если ты не заметила!

И вредная Галька заткнулась.

Мать удивлялась, умилялась и, как всегда, боялась.

— Милочка! Я понимаю, ты моя защитница и ты молодец. Но… все же, так грубо… Зачем портить с соседями отношения? Можно же было и как-то помягче…

— А если «помягче», как ты выражаешься, — фыркала Милочка, — тогда лови в супе плевки! Хамы ведь по-хорошему не понимают! Ты что, не заметила?

Милочка часто думала о том, что мать в молодости была симпатичной, да только всю жизнь в шкафу у нее висело два платья — летнее и на зиму.

— А мне больше не надо! — говорила она.

Не надо… Страшно-то как! Не то страшно, что платьев всего два, а то, что не надо. Милочка так не хотела. Да и вообще ей вся эта убогая, нищая, «паучья», скандальная, мелкая и грубая жизнь порядком поднадоела. Противно все это. Мышиная жизнь — не человеческая, а именно мышиная. И она, конечно же, этого избежит! Очень постарается избежать! И это у нее получится, поверьте.

После школы она устроилась на работу в регистратуру медсанчасти. Работа была сменная: день — утро, день — вечер. Отличный график. Да и работа не бей лежачего — найти в картотеке карту больного и, собрав их с десяток, разнести по кабинетам врачей. Правда, и платили копейки — но на чулки, сигареты, польскую тушь и помаду хватало. Матери она ни копейки не отдавала. Та была не слишком довольна, но молчала. Спорить с Милочкой, на чем-то настаивать? Да что вы, о чем?

В медсанчасти за Милочкой принялся ухаживать доктор Ваня — так его называли сотрудники. Был он парнем симпатичным и веселым, без конца травил анекдоты, на взгляд строгой Милочки — пошлые и несмешные.

Робея и краснея, пробовал пригласить на свидание. Милочка, осмотрев его в головы до пят и почти заморозив ледяным и презрительным взглядом, усмехнулась:

— И что?

Растерянный Ваня молчал.

— А дальше-то что? — повторила Милочка с еще большим презрением.

— В каком смысле? — наконец выдавил неудачливый кавалер.

— Да в прямом! — жестко ответила та. — Что ты, например, можешь мне предложить?

Ваня удрученно молчал, лихорадочно думая, чем бы удивить эту красивую и необычную девушку.

Понимая, что попадет в немилость, жалко пробормотал:

— Ну… В кино, например. Или в кафе! А хочешь — в Москву мотанем! А, Мил?

Милочка рассмеялась:

— В кино? На рваных креслах слушать, как впереди и сзади сношаются? Как катаются бутылки между рядов? Мат трехэтажный? Нет уж — уволь! — Она помолчала. — В кафе, говоришь? Тоже дело! Липкий стол, портвешок и пирожные с кислым кремом? И та же компания, что и в кино. Здорово, да? Ну просто мечта всей моей жизни! Ну, допустим — у нас все получится. Слюбимся, как говорила моя бабка Нюра. Ну а что потом?

Опустив глаза в пол, Ваня молчал.

— Так вот, про потом, — оживилась Милочка. — Соберем мы на свадьбу, предположим, хотя и трудно будет. Зарплата-то у тебя — сам понимаешь. На дешевое платье соберем, на дешевый костюм. На дешевые кольца. Сыграем свадьбу — все в той же вонючей «Ромашке». Все напьются, набьют друг другу морды, потом помирятся. Потом снова набьют — ну ты же знаешь, как это бывает. А потом, Ванечка… Потом мы переедем к тебе! Да-да, к тебе — в общежитие! Ко мне-то некуда — места нет, да и мама. А у тебя — комнатуха в шесть метров. Ни мебели — да и куда ее ставить? — ни люстры, ни тумбочки и ни шкафа. Где брать? Снова копить! И ждать — долго ждать, когда тебе выделят комнату! Не в общежитии, а в бараке — там-то будет своя! Своя, Вань! Возможно — побольше! Метров восемь или, допустим, десять.

А дальше? А дальше — всё! Ну и начнем мы копить — на шифоньер. На телевизор. На холодильник. На сапоги и пальто. На отпуск не хватит — какой уж тут отпуск? Ну мотанем к твоей родне в деревню — милое дело! А там — огород, хлев, дороги размыты, потому что дожди. Да! Ребеночек народится — куда ж без него? Так ведь положено, правда? Без него будут косо смотреть соседи, родня. Мне-то, Ваня, конечно же, наплевать… А тебе? Ну и дальше будем колотиться — в той же лачуге, в той же нищете. Только теперь — с ребенком.

Ты когда меня начнешь ненавидеть, Ваня? Молчишь? А ты подумай! Хорошо, я скажу сама. Я тебя — месяца через два после свадебки этой убогой. Ну а потом ты запьешь — здесь у нас по-другому и не бывает, потому что жизнь такая собачья, ты мне поверь! Все пьют, Вань! Оглянись! Ну и еще, — она недобро усмехнулась, — знаешь, в кого я превращусь? А, не знаешь! В склочную и мерзкую бабу. Как Лидка-санитарка. Как тетя Дуся — повариха. Как соседки мои и твои. А ты… Ты, Ваня, ты тоже… Брюхо наешь — обязательно, на картошке-то, а? Полысеешь. Озлишься. На все — на эту жизнь, на меня. Потому что тоже начнешь меня ненавидеть: ною, как пила. Придираюсь. Недовольна всем и всегда. Ты — меня, я — тебя… Такие дела. — Милочка замолчала и громко выдохнула. — Ну как, Вань? Хорошо?

Он, не глядя на нее, коротко мотнул головой:

— А по-другому, Мил? Не бывает?

— Нет, Ваня! — уверенно ответила она. — Здесь — не бывает. Я всю жизнь здесь живу! И вижу, что происходит вокруг. Не бывает! Потому что, — она помолчала, — в хлеву и живут по-скотски. Иначе нельзя. Ты вот как хочешь, а я… Я, Ваня, буду жить по-другому! Ты меня слышишь? А не получится — лучше в петлю. Не по зубам я тебе, доктор Ваня! Ты уж прости. Не по зубам.

— А кому по зубам? — зло спросил он. — Подобрала уже?

— Нет пока! — рассмеялась Милочка. — Но подберу! Ты не волнуйся!

— Наполеоновские у тебя, Мила, планы! — усмехнулся он.

— Ага! — беспечно ответила Милочка. — Именно так! А что тут плохого?

Ваня кивнул:

— Ну да! Рыба ищет, где глубже. Я понял. А человек…

Она его перебила и повторила:

— А что тут такого? На то он и человек, а не рыба. На то у него и мозги!

И, круто развернувшись, Милочка пошла прочь.

Обескураженный молодой доктор Ваня растерянно смотрел ей вслед. Ваня, лучший и перспективный жених в поселке. А тут… такой вот конфуз…

* * *

Милочка тосковала. Она знала и понимала, что рядом — совсем рядом, только протяни руку! — есть совершенно другая, радостная и прекрасная жизнь. Но как? Как выйти на эту дорожку? Как попасть туда, в это волшебное Эльдорадо, где вкусно пахнет французскими духами, хорошими сигаретами, натуральной кожаной обувью, шоколадом и спелой клубникой? Ах, если бы она была студенткой… Например, Института иностранных языков, что на Остоженке. Как хороши они, эти девицы! Как одеты, как держат себя — королевы! Как важно потягивают «Шампань-Коблер», затягиваясь тонкой сигаретой! А если честно, ни одна ей не годится в подметки.

Там, в институте, в кафе, эти девицы и знакомятся со своими кавалерами. А где знакомиться ей, Милочке? В медсанчасти, где шаркают тапками вонючие деды?

А ее наряды? Это мама думает, что ее дочь — куколка. Заблуждается мама. Все эти юбочки из дешевого ситца, сатиновые кофтюльки — жалкая подделка! А обувь? Счастье, если румынская или чешская. И ее не достать. А эти чертовы духи, пахнущие дешевым мылом? А жизнь, между прочим, проходит…

Вырваться бы из этой серости, тусклости, затхлости. От этой убогости, из этого ада! От этих тетьгаль, иванвасильевичей, марьиванн. От их нестерпимых запахов щей и котлет, от сохнущего в ванной омерзительного, потрепанного, перештопанного белья. От их склок, зависти, нищеты. Бедная мама… Чему она радуется? Отрезу ситца, тощей курице, «оторванной» в очереди? Новым набойкам на босоножках? Клеенке в пошлый цветочек, пахнувшей всеми химзаводами мира? Мама, мама… Как нелепо ты прожила свою жизнь. Но я, твоя дочь, достойна лучшего. И оно, это лучшее, у меня будет! Поверь.

* * *

В восемнадцать Милочка прижала мать к стенке:

— Давай рассказывай! Все без утайки — кто мой папаша и где.

Тайная надежда, что вредная Нюра соврала, оставалась.

Но ничего не вышло. Мечты снова разбились в полный прах. Мать долго сопротивлялась, а потом рассказала: случайная и короткая связь. В Полтаве, у родни, куда ее отправили на летние месяцы. Там и случилась ее первая любовь. Как потом оказалось — первая и последняя. Звали его Виталий.

— Господи, какое пошлое имя! — сказала Милочка и скривила губы.

— Почему? — удивилась мать. — А по-моему, очень красивое!

— Витася, Виталя, Витек — ужас, мам! Очень пошло. Вот если бы Эдуард! Или Аркадий!

В общем, погуляли по красавице Полтаве с месяцок, и уехал Виталька. Куда и на сколько? Сказал, что на пару недель и по делам. Ну а уж когда вернется, там и распишемся.

И мать, дурочка эта, поверила. Виталька, Витасик, Витуля не вернулся. Никогда. Пошла она к его тетке, сестре по отцу. А та удивилась:

— Виталька? Да он же женат, девка! Гуляла с ним? Ох, кобелячья порода, весь в отца! — Кажется, тетка этим гордилась. — Да и жена у Виталика беременная — ребеночек должен вот-вот появиться, — продолжила она. — Езжай, девка, до дому! Вот тебе мой совет. И не ищи его, у него таких, как ты, огород!

А дома Вера обнаружила, что беременна. Тогда и поехала к тетке Нюре в деревню — совета просить. Родня ведь. Та, естественно, в крик. На аборте настаивала — две недели пилила, со свету сживала. Ну а потом смирилась — что с тебя, дуры, взять? Ладно уж, как-нибудь. Переберусь к тебе, дуре. Буду помогать. Как ты одна, с ребенком? Только в петлю.

Все правильно, в те дни Вера часто думала о петле. Вот бы разом, мигом — и все! Но испугалась.

— А кем он был, твой Виталька? — презрительно перебила ее дочь.

— На заводе работал. Наладчиком, кажется…

Наладчиком. Вот уж правда, подарок! Наладчик Виталька. Хотя а что она ожидала от своей матери? Что дурочка эта подцепит профессора или летчика? Смешно. Наладчик Виталька — вот короткое и светлое мамино счастье.

А мать, громко всхлипнув, тихо сказала:

— Ты, доченька, вся в него! Копия просто! Он ведь красавчиком был, мой Виталя.

Ну хоть за это спасибо. Низкий поклон. Эта ведь дурочка могла бы меня и от урода родить — с нее-то станется! Пожалела бы какого-нибудь убогого и…

— Ну а дальше что было? — спросила Милочка, сведя брови. — Договаривай!

Мать вздрогнула, испуганно посмотрев на суровую дочь.

— Дальше? А что?

— Не прикидывайся! — оборвала ее Милочка. — Дальше он сел! Так или нет?

Мать опустила голову.

— Сел. Я потом, с тобой, с маленькой, в Полтаву ездила — вдруг… К тетке его снова ходила. Ну, та все и рассказала. Про пьянку, про драку. И про топор… Жалко его было, дурака. Так жизнь загубить.

Милочка истерично расхохоталась.

— Тебе его жалко? Этого подонка и урода? Ну ты даешь! Тогда… — Она на секунду задумалась. — Тогда мне не жалко тебя! Слышишь, не жалко! Совсем!

Мать не ответила.

* * *

На выходные Милочка уезжала в Москву. Иногда ночевала на вокзале — возвращаться домой не хотелось. По Москве просто гуляла — мороженое, кино, Парк культуры. А однажды повезло, сказочно повезло — встретила бывшую одноклассницу Лильку Цветкову. Встретила и обалдела — ничем не примечательная Лилька превратилась в роскошную, сногсшибательную красавицу. Прическа, косметика, платье, туфли. Господи, и это Лилька? Даже не верилось.

Лилька тоже всегда хотела вырваться из поселка. Но это была совершенно другая история. Во-первых, у Лильки была семья: папаша — начальник цеха и мамаша — заведующая парикмахерской. Во-вторых, они не жили в бараке, а в отдельной квартире.

А в-третьих, Лилька прекрасно училась, везде успевала.

Что сравнивать несравнимые вещи — Милочкину жизнь и Лилькину?

Лилька тоже с интересом оглядывала ее. Правда, интерес быстро погас, уступив место легкому сожалению — весь Милочкин вид этому сильно способствовал.

«Где ты? Как ты? Что ты?» — задавались обычные вопросы, исключительно из любопытства.

Лилька рассказала, что учится в Полиграфическом — она всегда хорошо рисовала, — живет бурно и весело, с компанией повезло. Ребята все солидные, из хороших семей. Ну и не бедные, «ты ж понимаешь!». Девчонки им под стать. Лилька снова скользнула взглядом по Милочке — с головы и до ног.

Милочка залилась бордовой краской от унижения и обиды. И еще — от злости. Так бы и послала эту Цветкову! Однако тут же сообразила: может, Лилька и есть тот самый ключ в ее новую, прекрасную жизнь? Чем черт не шутит?

Мозгов у Лильки не много — вряд ли сообразит, что Милочка ей будет соперницей. Да и самомненьице у нее — выше крыши! Как же, студентка!

И Милочка разлилась соловьем:

— Лилька, какая ты стала! Красавица просто. Нет, нет, конечно, ты всегда была хороша, но сейчас — расцвела! Расцвела, как майская роза, глаз от тебя не отвести, честное слово!

Ну Лилька зарделась — приятно, конечно, — и снизошла:

— Ну а как ты, Иванова?

И все глазами шарит, как по увечному инвалиду — с сочувствием.

Хвастаться Милочке было нечем:

— Так, работаю, ничего интересного. Лилька! А может, куда-нибудь сходим? Ну в смысле… — Милочка задумалась, что она может предложить столичной студентке.

Лилька скорчила обезьянью гримаску. В глазах читалось: «С тобой? Да со стыда сгорю, что ты! Видок у тебя, подруга…» Но тут же сообразила:

— Слушай, Иванова! Ты, говоришь, в медсанчасти? А справку мне сделать можешь? На год, освобождение от физры?

Милочка пожала плечом:

— Да запросто! Сделаю, мне это раз плюнуть! Ну и баш на баш — я тебе справку, а ты меня в свою компанию, а? Совсем я засиделась. — И Милочка притворно-лениво зевнула.

Лилька вздохнула и согласилась — в конце концов, плата не так велика.

Все оказалось в точности, как Милочка себе представляла.

Квартира на Кутузовском, куда позвала ее Лилька, была огромной: четыре комнаты, большущая кухня и просторный, длинный коридор — хоть на велосипеде катайся. Свет был притушен, а народу полная коробочка, не протолкнешься. То и дело кто-то вваливался «на новенького», входная дверь на замок не закрывалась. На столе и подоконнике в изобилии толпились бутылки всех мастей и фасонов — невиданные, заморские, с яркими этикетками. В плотном сигаретном дыму были неразличимы фигуры и лица — как в фантастическом кино. Никого не разглядишь, а разговоров почти не слышно — гремит музыка. Видны только взмахи рук, и иногда сквозь музыку прорывается смех. Мир теней. Кто-то общается, кто-то дремлет в кресле, кто-то варит кофе на кухне, кто-то слушает музыку, а кто-то танцует, топчется на свободном пятачке ковра, плотно сплетясь телами. Похоже, никому и ни до кого нет ни малейшего дела. Все — по интересам. Хозяин квартиры — невысокий и щуплый парень, затянутый до скрипа в узкие джинсы, уже изрядно пьяный, громко и радостно приветствует приходящих, предлагая им выпить. Еле стоит на ногах. Какая-то девица уводит его в спальню — Бобу нужно поспать. Другая девица, в открытом сарафане на тоненьких лямках, роется в холодильнике и, найдя жестяную красивую банку, требует открыть ветчину: «Сейчас сдохну от голода!» Ветчину тут же вспарывают, и несколько человек, подоспевших на запах яичницы — ее жарит симпатичный толстяк в красной рубашке, — приступают к поспешной трапезе. Едят стоя, со сковородки, тыча в нее вилками.

«Золотая молодежь, — фыркает Милочка, — а жрут, как свиньи, хуже теть Гали с Васильичем!» Она выходит на балкон — вдохнуть свежего воздуха. Ей плохо — подташнивает от табачного дыма, выпитого сладкого вишневого ликера (хотя очень вкусно, очень!) и голода — ей тоже хочется есть. Но не полезет же она в общую сковородку хватать яичницу!

Еще Милочке хочется спать, но она понимает, что если сейчас отсюда уйдет… Хотя она очень разочарована. Ей представлялось, честно говоря, все по-другому. А здесь как-то очень по-свински. В эту минуту на балкон выходит парень, невысокий и крепкий, светлоглазый, кудрявый блондин.

«Симпатичный», — мелькает у Милочки.

— Скучаешь? — улыбнулся он.

Милочка пожала плечами.

— Слушай! А может, сбежим? Что-то здесь как-то невесело. И все уже напились. Зоопарк!

Милочка с минуту помолчала, очень хотелось спросить: «А куда?» Но она оробела, застеснялась, боясь показаться глупой, наивной, деревенской дурой. Вдруг ляпнет не то? Вдруг у них не принято отказываться от таких предложений?

Она осторожно пожала плечом:

— Ну я не знаю.

Он кивнул, взял ее за руку и увел.

«Куда?» — снова хотела спросить она. Было страшно. Куда он ее ведет? Может, в новую жизнь?

На улице уже было прохладно. Милочка поеживалась. Блондин тем временем ловил машину. Наконец одна из них остановилась, и новый знакомый махнул ей — мол, иди скорее. Она не спешила, по-прежнему раздумывая, — может, сбежать? Рвануть сейчас по проспекту — вряд ли он погонится за ней. Однако на дрожащих ногах она неуверенно подошла к машине и уселась на заднее сиденье, блондин плюхнулся рядом с ней.

За руки он ее не хватал, под кофту не лез, и Милочка слегка успокоилась. Ехали они недолго — минут пятнадцать.

— Командир, — обратился блондин к шоферу, — притормози у пятнадцатого!

Пятнадцатый — это номер дома, сообразила Милочка. Ее начало мутить от страха. Она держалась изо всех сил, но, выйдя из машины, тоскливо оглянулась — может, рвануть сейчас? Переулок тих и пуст — почти час ночи. Блондин же тем временем расплатился с шофером и властно взял ее за руку.

— Ну что, подруга? Вперед?

Милочка кивнула и обреченно пошла вслед за ним как на Голгофу. Дверь подъезда была высоченная, тяжелая — даже он с усилием открыл ее. Широкая мраморная лестница с коваными перилами. Чтобы глянуть на потолок, надо закинуть голову. Второй этаж, две квартиры на лестничной клетке. Массивная дверь в квартиру — деревянная, темная, с резными завитками и тускло поблескивающей латунной ручкой.

Блондин открыл дверь и кивнул:

— Проходи! Чего встала? Столбняк? Или робеешь? Не бойся, не съем — сегодня поужинал! — Он почти беззвучно засмеялся, а Милочку обдало горячим и тревожным жаром.

Она зашла вслед за ним и оглянулась, таких прихожих она не видела никогда: темные обои отсвечивали матовым серебром, высокий, до потолка, шкаф был плотно уставлен книгами. Ковер на полу, вешалка с завитушками, длинная люстра с цветными висюльками.

«Что же там в комнатах, если так здесь, в коридоре?» — подумала завороженная и обалдевшая Милочка.

Блондин развел руками и улыбнулся, теперь уже внимательно разглядывая ее:

— А мы ведь не познакомились, а? Ну, мать! Мы даем! Какие же мы идиоты. Точнее, я идиот! — Он протянул Милочке руку: — Сергей. Можно Серега.

— Мила, — хрипло ответила она и тоже протянула руку.

Рука у нее была холодная и влажная, и ей снова стало неловко.

— Слушай, а ты есть не хочешь? — неожиданно поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, снова рассмеялся. — Лично я голоден как волк! Хотя и поужинал! — Он вспомнил собственную шутку.

Милочке сразу стало так легко и просто, будто знала она этого Серегу сто лет, с самого детства. Она расплылась в счастливой улыбке и кивнула:

— Лично я — тоже! Ну в смысле — как волк!

— Ты — как волчица! — расхохотался он, качая кудрявой головой. — А ты волчица, Мила? — вдруг уточнил новый знакомый, глядя на нее с прищуром.

Милочка снова растерялась, не понимая, шутит он или всерьез, и лихорадочно размышляя, что ему ответить, чтобы не попасть впросак, не выглядеть смешной и не разочаровать своего нового и, кажется, приятного знакомого.

— Ты волчица, Мила, — ответил он за нее, — только пока, — он хитро прищурил левый глаз, — не знаешь об этом!

Она покраснела, не понимая, обрадоваться ей или все же обидеться.

— Я тут займусь, а ты отдыхай! — Он кивнул на дверь комнаты. — Располагайся!

Мила вошла и замерла как вкопанная. Дворец. Это дворец! Точно как когда-то в музее — те же бордовые, с золотом стены. Та же люстра — яркий, переливающийся хрусталь. Мебель — конечно, старинная — темная, тяжелая даже на вид. Вазы, картины. Старинные фотографии — подойти поближе она побоялась, вдруг зайдет Серега. Снова будет неловко.

Милочка присела на диван и от волнения и усталости заснула. Проснулась она лишь под утро и не сразу поняла, где она. Потом испуганно подскочила, поправила одежду и волосы и осторожно вышла в коридор. Там было тихо. Она на цыпочках подкралась к входной двери, но тут услышала голос хозяина:

— Куда собралась? Рано еще, даже метро закрыто!

Милочка обернулась. Сердце билось так сильно, что она боялась, как бы Серега не услышал его бешеный стук. А он стоял в коридоре — в трусах, с голым торсом и широко и громко зевал.

— Ну что? С добрым утром?

— С добрым утром, — ответила она тоненьким, чужим голосом.

Он снова зевнул.

— Ну что же ты, Мила! Нехорошо! Я вчера, как дурак, картошки пожарил. А ты? Раз — и уснула! Нехорошо.

Милочка покраснела и снова испугалась. Но, увидев в его глазах хитрые смешинки, тут же успокоилась и взяла себя в руки.

— А я ночью не ем! Слежу за фигурой! — выпалила она, чувствуя, как тут же вспотели ладони.

Он медленно и равнодушно с головы до ног ее оглядел:

— Фигуру? Ну это зря! У тебя и так все в порядке!

И у нее перехватило дыхание — от радости и даже от счастья.

Так начался их роман. С того самого раннего тихого утра в квартире на Патриарших прудах.

Потом выяснилось: беспечный Серега — внук известного артиста кино. Отсюда и квартира, и дача на Николиной Горе, и маленький домик под Сочи — все, что милостиво откинула советская власть своему любимцу. Дед был стар, вдов и доживал свой длинный век на огромной роскошной даче. Ухаживала за ним домработница, которая, как посмеивался внучок, ублажала его дряхлые члены.

Родители мотались по заграничным командировкам, и выходило, что сынок и внучок никого особенно не волновал — денег давали, тряпки присылали, квартира и машина у мальчика имелись.

Учись, сынок, и все будут счастливы. Но знаменитый МГИМО, а вместе с ним и перспективу дипломатической карьеры паршивец быстро оставил — вылетел со второго курса. Родители, живущие за границей, об этом еще не знали, а знаменитому деду было вообще все равно. Он давно уже жил между небом и землей, радуясь вкусной еде и ласкам кроткой услужливой Томочки, своей немолодой и верной домработницы.

Серега скучал. Денег полно — родители не обижают. Модными тряпками забиты шкафы. Но — скучно! Скучно, господа! Кабаки, гулянки, девицы. Да нет, все прекрасно, но однообразно и слегка утомительно. Ему была нужна деятельность. Даже не так — дело. И желательно острое, с перчиком, адреналином, на грани фола. Погони, перестрелки, темные подвалы. Суровая, опасная, но интересная гангстерская судьба. Чушь, конечно. Какие перестрелки, какие погони? И все-таки хотелось риска и драйва.

И Серега подался в фарцу. Сначала толкал свое — джинсы, батники, пластинки, сигареты, кассеты, духи, косметику, жвачку и прочую чушь. Потом серьезнее — технику, магнитофоны. Родители удивлялись, но присылали — чем бы дитя ни тешилось. Влился он быстро, и скоро в его лексиконе появились новые слова — «гренки» (валюта, «грины») «самострок» и «фирма́», «капуста», «лаве» (деньги, «бабки»), «ю́ги» — югославы, «бундеса́» — немцы из ФРГ, «дедероны» — немцы из ГДР, «бритиша́» — туристы из Англии. И «штатники» — американцы.

Фарцевал он у «Интуриста», потом перебрался к «Березке» — там было потише и поспокойнее. Но все равно нервно оглядывались, ждали ментов. Иногда подъезжала «канарейка», и фарцовщики бросались врассыпную — им были известны все близлежащие дворы, переходы и подъезды. Пережидали. Ну а потом все по новой. Денег, конечно, «поднимали». Но Серега рисковал не за деньги — Серега рисковал за идею. Довольно быстро прятки эти ему надоели, и с фарцы он «спрыгнул», ушел. Снова стало тоскливо. Но возвращаться к жвачке и джинсам он не хотел. Мелко плавать — какой интерес?

Спустя полгода, когда он совсем отчаялся и загрустил, давний приятель, еще с «Интуриста», красавчик Анзор, посвятил его в свой новый бизнес — он со товарищи «ломал» валюту у форинов (иностранцев) и валютные чеки у скромных советских тружеников, вернувшихся из загранкомандировок у той же «Березки». Серега оживился и принялся уговаривать Анзорчика взять его в дело. Но для начала предстояло освоить эту нелегкую, щекотливую и тонкую профессию. Он оказался способным учеником и уже через пару месяцев пас форинов в гостинице «Украина».

Боялся? Конечно! Статья-то валютная! Да плюс мошенничество — хватит с лихвой. И никакой дедушка ему не поможет.

Но здесь он нашел тот кайф и тот драйв, которых ему так не хватало. Дело было, конечно, рискованное, однако сладкое очень. И Серега ожил.

Конечно, похожая на капризную кошку продавщица Ларочка, торговавшая в киоске меховыми шапками из норки и лис, глянцевыми матрешками с одинаковыми глупыми лицами, икрой и прочей чепухой, была в доле. В доле были и гостиничные менты — Вовик и Славик. И все-таки это был риск!

За первый год новой деятельности у Сереги появилось столько денег, вот только потратить их было абсолютно некуда. В Советском Союзе с этим были проблемы. Тряпки? Да бросьте. Этого добра у него было навалом. Все атрибуты красивой жизни имелись. Что дальше? Поехать отдохнуть? Широко, с размахом, с шампанским, черной икрой и девочками? Ну да. Хотя «за пределы», как говорила его матушка, вход был закрыт. Оставались Сочи, Пицунда и Ялта — вот и вся география. Ну там, конечно, гуляли, отрываясь по полной. И все равно мелковато. Его подельники и напарники, тот же красавчик Анзор, ощущали себя королями мира. А Серега снова скучал. Днем — «работа». Это хоть как-то бодрило. Вечером — кабак и девочки. Ночью — девочка, лучше «свежая». Девочки были лучшие. Но день был похож на день, а месяц на месяц. Словом, тоска.

Серегины подружки менялись как перчатки — похожие друг на друга как родные сестры, они манерно вытягивали губы, потягивая коктейль, с шумом выпускали сигаретный дым и жадно оглядывали наряды соперниц. Они были ушлые, жадноватые, замуж хотели за иностранцев, а романы крутили с фарцой. Встреча с Милочкой поразила его — он быстро оценил ее наряд и увидел растерянность и смущение в ее глазах. Она явно была не из тех, с кем Серега «крутился». «Хороша!» — подумал он, углядев в той шумной компании Милочку. И, кажется, не ошибся. А уж их первая ночь его удивила — Милочка оказалась к тому же девственницей. Во дела! Неужели такие остались? И все ей было в новинку — и мятный ликер, и сигареты «Кент», и гусиный паштет из крошечной, словно игрушечной, баночки. И английский шампунь, пахнувший морем, и душистое французское мыло.

Серега наблюдал за ней и продолжал удивляться: Милочка была до смешного наивна и не искушена. Анахронизм. Ископаемое. Атавизм, пережиток. А уж ее красота, чистая и наивная, робкая и не наглая. «Чукча какая-то, — думал он. — И откуда?» И Серега влюбился. Циник Серега, скептик Серега. Искушенный, избалованный, грубый, жестокий Серега. Смелый, безбашенный Серега по кличке Шалый. Кличка ему подходила. Милочкина наивность и скромность, ее вечное стеснение и смущение подкупали и в который раз его удивляли. К тому же она ничего не просила. Все просили, а она нет. Чудеса. Он такого не видел. Только вспыхивала, сжималась вся, когда он бросал на диван подарки — яркие пакеты со шмотками, французские духи, итальянскую обувь. А уж когда под зиму широким купеческим жестом бросил на пол в прихожей пушистую шубку, Милочка расплакалась, закрыв лицо руками… Так, что он ее утешал.

А для Милочки… Милочка ахнула и бросилась, словно в волну, в бушующее море, в эту новую и прекрасную жизнь. Жизнь, о которой она столько мечтала. Но не это было главное — не тряпки, не духи и не рестораны. Главным был Шалый, ее Серега. Потому что она его очень любила. Так любила, что было страшно.

И часто щемило сердце.

С работы она ушла — настоял Сергей. «Зачем тебе, милая? Ты нужна мне всегда, постоянно. Зависеть от твоего графика? Нет, извини!» А разве Милочка сопротивлялась? Да ни минуты! Через месяц после знакомства она, не задумываясь, перебралась на Патриаршие. Мама, конечно, плакала:

— Кто он, что он? Милочка! Да как же?

— Что? — резко перебивала Милочка. — Что тебя не устраивает?

— А вы распишетесь? — робко спрашивала мама. — Ну чтобы по закону.

— По какому закону, мама? — злилась Милочка. — Лично нам на ваши законы глубоко наплевать!

— Не по-людски все это, — приговаривала мать, горестно качая головой. — Не по-людски!

— А ты живешь по-людски? — вскидывалась дочь. — А бабка Нюра жила по-людски? А тетя Галя? А Марь Иванна? Эта ваша убогая жизнь — по-людски?

Милочка перебирала свои вещи и со злостью откидывала их в сторону — зачем брать эту дрянь туда, в новую жизнь? Зачем ей это дерьмо? Эта дешевка?

Ничего не взяла. Мать не обняла и не поцеловала — пусть тоже призадумается, может, дойдет? Хотя что там у этой курицы в голове? Ясно же — одна солома.

Спали до обеда. Нехотя поднимались — Серега бывал по утрам мрачен и неразговорчив, молча пил кофе и листал журнал, шел в душ, а уж после этого приходил в себя — настроение менялось у него моментально. Только что сидел мрачный и молчаливый Серега, которого ни за что нельзя было трогать — Милочка уже это поняла, — а из душа возвращался совершенно другой Серега, улыбающийся, хохмящий, родной. Быстро собирался и уезжал «по делам». По каким, она не спрашивала. Заявлялся к вечеру.

— Ну, ты готова?

Милочка была готова. Всегда. И начинались карусель и круговерть — ресторан, валютный бар, гости, шампанское, кофе, коньяк. Снова кофе. Возвращались под утро — еле держались на ногах.

Конечно, Серега одел ее, как королеву, во все новое. Приносил шуршащие пакеты с заморскими вещами: платья, блузки, юбки, брюки, белье. Французские духи — пять флаконов на полочке в ряд. Часы, браслет, сережки, колечки. К следующей зиме появилась вторая шубка — теперь из ондатры. Милочка заблестела. Засверкала как елочный шар, прекрасная, стройная, юная Милочка. Теперь она замечательно разбиралась в винах и коньяках, в черной икре — зернистая, паюсная, севрюжья, осетровая, белужья. Она оказалась хорошей и толковой ученицей — Сергей ею гордился. И кстати, был в нее сильно влюблен, пожалуй что, в первый раз так ему снесло голову.

А Милочка? Сначала он сомневался — странная она, его женщина. Для других, для чужих и посторонних — прохладная, спокойная, высокомерная, равнодушная. Снежная королева. Со всеми, но только не с ним! Его-то она любит. С ним она другая. Да что сомневаться? Ему-то, с его жизненным опытом, с его чуйкой и интуицией. Вспомнить их ночи, ее слова, ее руки. Ее глаза поутру. И все станет ясно. Да и потом, Серегу обмануть было трудно — волчья хватка, орлиный глаз, собачье чутье. В этом ему не откажешь. И на всю жизнь запомнил.

— Я буду любить тебя вечно, — среди ночи прошептала Милочка. Понятно, что среди ночи! А когда говорятся такие слова? Он все понимал. И знал цену словам, особенно бабьим. Но здесь поверил.

Он по-прежнему заваливал ее подарками, возил на море, брал билеты на пароход в самую большую и дорогую каюту. Останавливались они в лучших гостиницах, в самых дорогих номерах. Для них играли музыканты в самых дорогих ресторанах — Серегу знали все и везде. Его уважали. За что? За ловкость, смелость, за хитрость. И еще — за щедрость. В том мире это ценилось. И Милочку знали — как его женщину.

К матери она заезжала раз в месяц — привозила продукты и деньги. Мать охала, всплескивала руками, перебирая красивые баночки с деликатесами, и снова пугалась:

— Господи, Милочка! Такое богатство! И откуда все это?

— Оттуда, мам! — закатывала глаза дочь. — Ты что думаешь? Все стоят часами за мерзлой картошкой?

Деньги мать брать отказывалась, и Милочка подкладывала их в сервант.

Их с Серегой сладкая, счастливая и веселая жизнь продлилась три года. И закончилась в одночасье — Серегу «приняли», взяли. Арестовали. Растерянная Милочка бродила по огромной темной квартире и не понимала, что же ей делать. Вскоре пришел участковый и невежливо попросил ее убираться.

— Прописаны, гражданочка? А ну-ка, позвольте паспорт!

Испуганная Милочка кое-как собралась, побросала в чемодан, что попалось. Пришлось вернуться к маме. Та, увидев ее с вещами, всплеснула руками и, конечно, заплакала.

— Выгнал? Вот ирод! Я же тебе говорила!

Милочка, не говоря ни слова, отодвинула ее, прошла в комнату, легла на кровать и закрыла глаза. Что теперь делать, как жить? Этого она не понимала, и ей было страшно. Как жить без Сережи? Две недели пролежала на диване, уткнувшись лицом в стену. Мать умоляла поесть — Милочка вяло отмахивалась и выпивала пару глотков сладкого чаю. В голове было пусто — ни одной мысли. Спать, спать. Забыть все, что было, а лучше всего умереть. «Это был сон, — повторяла она про себя. — Прекрасный и сказочный сон. Потому что взаправду так не бывает!» А может, это и вправду ей приснилось? Квартира на Патриарших с шелковыми обоями, ванная с мраморными полами, шампанское и белужья икра. Тихая музыка в ресторане — для нее, для Милочки, загадочно, хрипловатым голосом поет по-французски щуплый певец со странной кличкой Цыпа. Это ей, Миле Ивановой, цветочница подносит огромную корзину белых роз и приседает в неловком реверансе. И Милочка снова ощущает себя принцессой. Это ее, Милочку, ждет сюрприз в ее день рождения — вот он лежит на краю подушки, узкий бархатный синий футляр, который страшно открыть. Но она открывает. И тут же солнце «приседает» в открытую коробку и начинает так радостно и игриво бликовать, что Милочка невольно зажмуривает глаза. В футляре браслет. В браслете — бриллианты. Сколько их там, господи… Поди сосчитай.

Поездка в Суздаль — милый городок, где пахнет покоем, стариной, медовухой, шибающей в нос, свежим снегом и мочеными яблоками. Они с Серегой выуживают их прямо из бочки, и сладкий, ядреный сок течет по рукам — ох, как вкусно. И очень весело. С Серегой всегда было весело… И упряжка, русская тройка, несет их вдоль темного леса. И звенит колокольчик — тонко и жалобно. И дрожит прозрачный воздух, и у нее снова захватывает дыхание — от щипучего мороза, от невозможного счастья. Теперь она не принцесса — молодая купчиха со своим миленьким.

Пляж в Гаграх — ей нравится теплая, мелкая, серая галька, а Серега злится — он любит песок. Про песок она ничего не знает — на юге в первый раз. Она осторожно заходит в море, и вода почему-то ее обжигает — она уже обгорела на солнце. Милочка громко охает и вскрикивает, а Серега над ней смеется. Он часто над ней смеется. Но ей совсем не обидно. После пляжа она гуляет по городу — у Сереги свои дела, важные деловые встречи. А она глазеет на пальмы — господи, пальмы! Настоящие пальмы! Трогает жесткие и колючие листья агавы, наступает на упавший инжир — вся мостовая усыпана крупными желтыми ягодами. Ой, как жалко. Столько добра. Бредет вдоль колоннады, не замечая восторженных мужских взглядов и не слыша прицокивания языков — она давно к ним привыкла, что замечать? Садится на скамейку в парке и любуется розами — их тут много, всех цветов и сортов — красные, бордовые, бледно-розовые, белые, желтые. Запах вокруг такой приторный и густой, что у нее начинает болеть голова.

Серега ждет ее в номере. Она быстро меняет туалет.

— Надень то красное платье! — просит, скорее, даже требует он.

Она надевает платье — узкое, в талию, из струящегося трикотажа, с легкой блестинкой. Итальянское. Туфли на каблуке, яркая помада — в тон платью.

Он лежит на кровати и неотрывно на нее смотрит.

У него странный и немного пугающий взгляд — застывший, стеклянный.

— Сережа, ты что? — испуганно спрашивает она.

Он молча кивает и подзывает ее рукой.

Она подходит, и он резким движением опрокидывает ее на кровать. Через какое-то время она пытается восстановить прическу и снова приводит себя в порядок. И дальше ресторан «Гагрипш», сказочный деревянный дворец. Стол уставлен яствами — и как все это съесть? Невозможно. И льется красное вино — терпкое, сладковатое, с одуряющим ароматом спелого винограда.

И ей лично, Милочке Ивановой, нищей девчонке, выросшей в грязном бараке, важный, напыщенный метрдотель, похожий на короля, объясняет, что это место любили и Чехов, и Шаляпин, и Максим Горький, и Иван Бунин. И даже сам царь. Рассказывает и то, как сделан «дворец» — без единого гвоздя, из скандинавской сосны и привезен в разобранном виде. Он ведет ее на балкон, и оттуда открывается сказочный вид на весь город. Милочка замирает от восторга — неужели это все происходит с ней наяву? Ночью она просыпается — очень хочется пить — и видит, что Сереги нет рядом. Значит, опять дела. Какие? Он ничего не рассказывает. Ей, конечно, интересно но она его не теребит вопросами — знает ответ: не женское дело, меньше знаешь — крепче спишь. Все, конечно, так, но немного обидно. Он приходит под утро — только начинает светать. Злой и пьяный, здорово пьяный. Рвет рубашку, и мелкие пуговицы сыплются на ковер. В испуге Милочка отползает к стене, а Серега, не говоря ни слова, падает рядом, и тут же раздается его пьяный, лающий храп.

Делать нечего — сна как не бывало. Она осторожно встает — хотя его и пушкой не разбудить — и собирается на пляж. На улице еще почти темно и серо.

На пляже очень холодно, и она, укутавшись в полотенце и свернувшись в комок, засыпает. Возвращается только к обеду. Серега проснулся, сидит на балконе и пьет пиво. Лохматый и злой. Потом проговаривается — играл в карты. Просадил кучу «капусты» — это его слова. «Развели как лоха, — добавляет он. — Зверски болит голова и хочется жрать». Милочка дает ему таблетку и приносит из ресторана еду. Он ест жадно, руками. Мясной сок течет по подбородку, руки в томатном соусе. Неопрятно и совсем не похоже на ее Серегу.

Но, поев, он приходит в себя и начинает шутить.

— Прорвемся, Милка! — смеется он. — Что нам, бабок не хватит? На всю нашу жизнь? А не хватит — слупим еще! Да, малыш?

Милочка кивает и про себя радуется: «На всю нашу жизнь»! Значит, он собирается прожить с ней всю жизнь? «Я буду любить тебя вечно! — с восторгом повторяет она про себя. — Ты мне веришь, Серега?» И все налаживается, и опять все прекрасно.

Однажды они пошли в кино — для нее это праздник, обычно она ходила в кино одна. Серега, конечно, зевал и говорил, что фильм — полная глупость, в жизни так не бывает. Милочка тихо спорила и жарко убеждала его, что бывает — бывает любовь до гроба, и ожидание любимого из тюрьмы, и десятки лет одиночества.

— Так бывает! — повторила она и слегка обиделась. — Значит, и мне ты не веришь?

Долгим, пристальным, внимательным взглядом он посмотрел на нее, словно видел впервые, и улыбнулся:

— Эх, Милка, не знаешь ты жизни!

— Лично я, — тихо ответила она, немного смутившись, — лично я тебя бы ждала. Ждала бы, сколько надо — десять лет, двадцать… Ты мне не веришь?

Серега засмеялся:

— Не-а, не верю! Вот ни минуты не верю!

И она начала плакать — так это прозвучало обидно. И почему он ей не верит? Ну почему, почему? Вспоминая все это, Милочка тихо, беззвучно и горько заплакала. Свернувшись в комок, заскулила, как щенок.

Через пару недель она встала. Кое-как умылась, расчесала волосы и поела — жадно прихлебывая и причмокивая. Съев кастрюльку «нищего» супа — картошка, морковка, пшено, — добавила тарелку серых, разваренных макарон и выпила две чашки сладкого чая с печеньем.

Мать смотрела на нее не дыша, словно боялась спугнуть это счастье. Потом Милочка, не сказав матери ни одного слова, быстро оделась и вышла на улицу. Бабки у подъезда проводили ее молчаливыми и жалостливыми взглядами. И только потом, когда она скрылась за поворотом, громко и жарко, торопливо перебивая друг друга, принялись ее обсуждать. Беременная, что ли, Веркина девка? Али бросил жаних? По-любому — горе, что тут говорить. И дружно вздохнув, замолчали, пожевывая губами, — у всех было что вспомнить. Жизнь всех покусала.

Милочка поехала к Анзорчику. Он был дома, но, открыв дверь, долго раздумывал, приглашать ли нежданную гостью в дом. Вздохнув, наконец пропустил в коридор. Глаза прятал.

— Да ничего я не знаю, Мил! Ну честное слово! — Ну а потом признался: — Да, сидит. Да, дело плохо. Дед свалился с инфарктом. Прилетела из Лондона мать. Ходит, стучится, бьется во все двери, куда только можно. А помогать не хочет никто — кому это надо? Статья-то светит валютная, страшная. Кому охота мараться? Свидание? Да ты что, одурела? Кто тебе даст? Ты ему же никто! Передачи? Да за это ты не волнуйся — мать все приносит. Письмо? А как я его передам? Через мать? Нет, подруга, это — сама. Со мной разговаривать она не станет. Все причитает, что это мы, друзья, сбили ее честного мальчика с верной дороги. Смешно, правда? — И Анзорчик весело рассмеялся.

Милочка вздрогнула и нажала кнопку лифта.

Поехала на Патрики. Долго звонила в дверь — не открывали.

Наконец дверь приоткрылась.

— Вам кого, что вам надо?

Милочка что-то залепетала, а растрепанная женщина в темном халате ее перебила:

— Все это меня не волнует! Подруга Сергея? Да ради бога! У него этих подруг… Какое письмо? Вы что, обалдели? Нам сейчас не до вашего письма. Вы что, не в себе? Не понимаете? И вообще не до вас. Идите домой и не лезьте в нашу семью!

Дверь захлопнулась, Милочка медленно пошла прочь. Она еще долго металась по знакомым — в поисках любой информации, любого известия. Все тщетно.

Позже узнала — был суд, осудили. Дали пятерку — как повезло! По восемьдесят восьмой — и пятерку! Удача. Конечно, мать, конечно, дедовы связи. Правда, дед помирает — это его подкосило. Да и мать еле жива. И у папаши карьера накрылась.

Ей было наплевать и на деда с повторным инфарктом, и на «еле живую» мать, и на карьеру отца. Пять лет! Всего-то пять лет! Какая ерунда, какая чепуха! Они пролетят — и не заметишь. И Милочка воспрянула духом. «Какие пустяки — пять лет! — без конца повторяла она. — Конечно, я его дождусь, это даже не обсуждается. И мать его меня поймет, и мы с ней подружимся! Я поеду туда, на зону, к нему. А кто мне запретит? А там мы поженимся — я слышала, так бывает». Жизнь снова обретала смысл. Милочка ожила.

Пришла к его матери еще раз. Та, кажется, постарела еще лет на тридцать. Смотрела на нее невидящим взглядом — не узнавала. А потом вздрогнула:

— А, это вы… Подождите. — И вынесла листок бумаги: — Это, кажется, вам.

Милочка схватила его и бросилась вниз по ступенькам. На крыльце развернула.

Там было всего пару слов: «Не дергайся и ничего не предпринимай — сделаешь хуже. И вообще, живи, как будто ничего не было. Устраивай жизнь. Значит, такая судьба. Больше ты мне не нужна. Все забудь».

Все. Брела куда-то, куда ноги несли, и ревела. Споткнулась, упала, разодрала в кровь коленки. Поднял какой-то мужчина:

— Девушка, помощь нужна?

Мотнула головой и дальше пошла, еле передвигая ноги. В голове гулко стучало: «Сделаешь хуже. Устраивай жизнь. Ничего не было. Больше ты мне не нужна. Все забудь».

Как это — не было? Милочка остановилась. Не было? Да вы что? Это же жизнь была! Самая настоящая жизнь! Это до Сереги у нее ничего не было! Вычеркнуть, перечеркнуть? Забыть все, что было? Она оторопела, наконец осознав. Он от нее отказался. Вот так просто: забудь — и все! Он-то, наверное, уже забыл.

И тут подступила обида: ты со мной так? Ну хорошо. Значит, и я так же.

Правильно, надо слушаться маму: нельзя себя в такие годы в землю зарыть. Закопать, со всей своей красотой, юностью, нежностью, горячими руками и губами, гладким телом, крепкой грудью.

Мама плачет ежевечерне:

— Доченька, хватит себя убивать! В жизни такое бывает — ты мне поверь!

Глупая мама думает, что Милочку бросил парень. Если бы так. Ее не бросили — ее предали. А предательства она никогда не простит.

Глянула на себя в зеркало — страшная, господи! Чернота под глазами, нос острый, как у покойницы. Волосы тусклые, тощая — просто баба-яга.

Нет, так не пойдет. Я бы тебя ждала, Серега. Я бы все сделала. Передачи бы тебе возила, ждала тебя. Сколько надо ждала бы.

Да там бы, на краю зоны твоей, поселилась! В крестьянской избе. Черт с ней, с Москвой! Лишь бы видеть тебя, знать, что ты где-то здесь, совсем рядом. Но ты не захотел. Ну значит, так. У всех своя судьба, ты прав. У тебя — такая, выходит. А у меня будет другая. Назло тебе, милый. Назло, любимый, тебе! «Я буду любить тебя вечно!» Какая же я дура! Наивная глупая дура!

Теперь она знала, куда пойти — друзей было много. Это им с Серегой никто был не нужен — спешили остаться одни. Правда, были ли это друзья — вопрос.

И закружилась жизнь — опять закружилась. Квартиры, бары, кабаки. Гремящая музыка, танцпол, коньяк, сигареты, незнакомые лица. Шум, грохот, громкий натужный смех. Чужие жесткие руки, плечи, глаза. Чужой запах. Все чужое. Ненужное. И ненавистное. До тошноты.

Короткие поездки — спонтанные, внезапные, глупые.

Вдруг кто-то объявлял: «А не махнуть ли нам, братцы?» Все оживлялись: «Махнуть? Да раз плюнуть!» И поднимался спор — куда. Предлагали ленинград — он ближе всех. Потом — Ригу, Вильнюс, Ташкент или Сочи. Два — от силы три дня. Так, проветрить мозги.

Желающие тут же шумно и быстро собирались, подбадривая друг друга и посмеиваясь над собой, и спешили на вокзал или в аэропорт. Билеты были всегда — знакомые кассирши все устраивали по звонку или за «красненькую».

Иногда получалось не очень. В апреле рванули в Ригу, в Москве уже было тепло, а там — ноль и снег. А все одеты кое-как — джинсы, юбочки, майки. Дрожали на ветру, словно цуцики. Сразу отправились в универмаг — бегали по отделам, хватали все подряд и ржали как сумасшедшие, напяливая на себя теплые фуфайки и куртки. Блондинистые продавщицы с холодными каменными лицами смотрели на весь этот зоосад и не думали улыбаться. Рассмеялась одна — самая юная, совсем девочка. А следом прыснули остальные — ну вы страшный десант, москвичи! На такую наглость способны только вы, это точно. Оккупанты.

Мотались потом по городу клоунами — в нелепых, не по размеру одежках. Разместились, конечно, в «Интуристе» — деньги-то позволяли отсыпать швейцару червончик и тетке-администратору с пышной бабеттой на голове «фиолетовую» — двадцатьпятку.

Гостиничная благообразная публика, включая иностранных гостей, смотрела на этих чудиков во все глаза — и чего не бывает?

Но к вечернему ужину этикет был соблюден — девицы надели то, что успели уцепить в валютном «Альбатросе», и зашли королевами. Присутствующие ошарашенно оглядывали красоток на длинных ногах и растерянно переглядывались — такой концентрации красивых девушек здесь еще не видел никто. В Ленинграде останавливались в «Астории» — не меньше. Ненадолго заглядывали в музеи — так, пробежаться по залам. Дальше по антикварным — поглазеть, и в кабак. Славились тогда «Кавказ», «Европа», «Невский». Для смеха и прикола забегали и в «Минутку» — лучшую пирожковую в городе.

А вот в Ташкент летали поесть — точнее, пожрать, уж извините. Приезжали на сутки — и сразу в «Яму». Так назывался старый район, где стояли частные дома. Почти в любом дворе был накрыт стол и дымились мангал и тандур. Калитки были открыты. Усаживались за большой стол, покрытый дешевой клеенкой. Из дома выбегала крикливая детвора и степенно выходили молчаливые женщины. Ставили на стол горячие лепешки, подавали чай и фрукты. А в это время мужчина-мангальщик или пловщик начинал колдовать. По двору, над столом и пышными чинарами, поднимался дымок, и разносились невозможные пряные и острые запахи.

Подносились расписные блюда с дымящимся пловом, золотым от моркови, и румяные, блестящие от жира шашлыки. В сине-золотых пиалах переливался на солнце лагман или чучвара. Запивалось все это крепким и душистым ароматным горячим чаем. Наевшись так, что ни встать, ни вздохнуть, отправлялись на послеобеденный отдых — девушки в доме, парни во дворе, под чинарами, на матрасах и подушках. После тяжелого сна снова чай и — дорога в аэропорт. Отвозил, как правило, сам хозяин двора. Стоило все это копейки. По дороге прихватывали фрукты — сочные персики, огромные золотистые груши, юсуповские помидоры размером с мужской кулак, орехи, курагу, чернослив, вяленую дыню.

Гуляли.

В Таллин ездили посмотреть на красивую «заграничную» жизнь — тогда Прибалтика казалась Европой.

А однажды рванули в Грузию — с трудом уговорили сильно упирающегося Анзорчика. Тот выглядел растерянным и смущенным и когда к трапу подали черную «Волгу», и когда лимузин с кавказским отчаянным шиком подкатил к особняку в центре Тбилиси. И когда хмурый человек с небритым лицом открыл перед ними, притихшими, высокие, мощные кованые ворота. А уж когда они очутились во дворе особняка — а это точно был особняк, настоящий, с колоннами и мраморными портиками, то и вовсе лишились дара речи. Увидели деревья, усыпанные лимонами, и огромные пышные кусты роз. Зашли в дом — холл, камин, деревянные темные резные потолки, бронзовые светильники, словно из рыцарских веков. Это была новая, совершенно незнакомая им роскошь. Растерянно переглядывающиеся, они не знали, как вести себя дальше. А после был обед в огромной столовой со стенами, обитыми изумрудным шелком. Подавали две женщины в черных платках и черных, строгих платьях. Все — молча, без единого слова.

Обедали они в полной тишине — обалдевшие, ничего не понимающие, растерянные. Молчал и смущенный Анзорчик, пояснений не давал, лишь изредка предлагал закуски.

— Это пхали, — объяснял он, не поднимая глаз. — Очень вкусно, попробуйте! А это — чакапули, ягнятина с травами и кислыми сливами.

К вечеру, порядком уставшие и объевшиеся, расположились в огромной бильярдной. Девушки дремали в креслах, а парни вяло гоняли шары. Дверь распахнулась, и в бильярдную тяжелой поступью зашел высокий и полный мужчина в черном костюме и поскрипывающих блестящих ботинках. Его холеное, красивое, жесткое лицо казалось непроницаемым.

Окинув комнату невозмутимым взглядом, с неожиданной улыбкой кивнул:

— Добрый вечер, дорогие гости! Милости просим!

Публика вздрогнула, переглянулась и с готовностью закивала:

— Да, да, спасибо! А мы-то как рады! А вкусно как у вас! А дом какой! Ну просто дворец!

Улыбка сползла с его лица, он снова обвел честную компанию своим тяжелым, неторопливым взглядом, остановился на Анзорчике. Со вздохом кивнул:

— А ты иди сюда! Слышишь?

Анзорчик, вжавшись в огромное кожаное кресло, не поднимая глаз, вяло кивнул, нехотя, медленно встал и так же медленно, обреченно поплелся за важным дядей.

— Народ! — подал голос кто-то. — А что это значит?

Начались предположения — это, скорее всего, папаша Анзорчика. Ну или дядька. Точно из близких, родня — это понятно. Кто он есть? Хозяин мандариновой плантации? Эту версию отмели — мандарины растут в Абхазии, как авторитетно заявил кто-то из присутствующих. Хозяин коньячного или винного завода? Помолчали, обдумывая. Да, похоже. Цеховик? И это возможно. Кто-то засомневался — цеховик вряд ли. Они так, в открытую, богатство не выставляют, даже здесь, в Грузии. Хотя здесь все возможно.

А потом дошло — дяденька важный наверняка из партийных боссов. Вот ему и позволена вся эта роскошь. Кавказ — все напоказ. Потом притихли, пригорюнились — ждали Анзорчика с объяснениями. Он появился спустя пару часов, поникший, вялый, растерянный и смущенный — видно, получил от важного хозяина особняка нагоняй. И объяснил:

— Да, это папа, ага. А я что, виноват? Да, партийный бонза, а что? Я-то при чем?

— Ну и куда теперь? — тихо спросил кто-то. — В аэропорт?

Анзорчик замотал головой и замахал руками:

— Что вы, при чем тут вы? Гость — это святое! Остаемся тут, папа будет рад.

Правда, последнее, надо сказать, вызывало сомнения, и у самого Анзорчика, кажется, тоже. Постановили голосованием — остаемся до завтра, а там будет видно. А назавтра все успокоились и забыли про важного хозяина — поехали на двух машинах на Куру — по здешнему Мтквари. Купались в бурной и холодной речке и ели сочные шашлыки в придорожном шалмане. Милочка спросила у Анзорчика:

— А как так вышло, что ты фарцуешь? У тебя же все было? Да не просто все — больше, чем все?

Она искренне не понимала — этот дом, эта прислуга, эта машина?

И Анзорчик, «ломающий бабки» у «Березки»? И ментура, и ожидание самого страшного? Зачем?

Анзорчик криво усмехнулся и кивнул:

— Права, Милка! Только… — Он замолчал и продолжил: — Только надоело мне это все, понимаешь? До тошноты надоело! Мама умерла, когда мне было пятнадцать. И жизнь вообще… — Анзорчик громко сглотнул. — Вообще жизнь тогда кончилась… Для меня. Отца я никогда не любил — ну, ты и сама все видела. Не любил и презирал. К маме моей он относился паршиво. Сволочь, короче. Да и дружки его все — такие же твари. Коммунисты. И все воруют. Все взятки берут. Я их всегда ненавидел. Да, здесь у меня все было. И даже больше, чем все. Ты права, Милка! Но мне захотелось свободы, и от него в первую очередь. Ну я и свалил в столицу. Денег он мне не давал — решил посмотреть, как я буду от голода загибаться. Да и я брать не хотел — помнил обиды за маму. Он потом подсылал ко мне то своего секретаря, то лучшего друга. Просил, чтоб я вернулся. Умолял. А я отказывался. Я вольная птица! — И вдруг Анзорчик рассмеялся: — А я не загнулся, как он мне обещал!

— Назло ему, я поняла, — кивнула Милочка.

— И это тоже, — подумав, согласился Анзорчик. — И еще назло себе! Скучно было — как на кладбище жил. А тут…

— Стало весело? — горько спросила Милочка. — А Сереге моему весело особенно.

В общем, поговорили. И все-таки она не понимала — ни Анзорчика, ни Серегу. И чего им не хватало, господи? Дураки. Да если б у нее были такие родители…

* * *

От знакомых она кое-что знала — Серегин дед умер, не вынеся позора. Мать курсировала из больницы в больницу, отца с дипломатической службы сразу же выперли, и теперь он тихо спивался. К Сереге пару раз съездили друзья, но все довольно скоро о нем забыли. Все, кроме нее, Милочки. Ее не отпускали ни боль, ни обида. За что он с ней так? Почему отверг ее любовь? Пожалел? Ее пожалел, ее молодую жизнь? Нет, вряд ли. Серега — большой эгоист.

От матери она вскоре съехала — у блондинки Марины, ее приятельницы, появился богатый сожитель, оперный певец из Узбекистана. Он поселил Маринку в роскошную хату на Полянке — хрустальные люстры, персидские ковры, бархатная мебель. Чья была хата, непонятно, но здесь вопросы не задавали. Узбек приезжал пару раз в месяц. Шофер затаскивал тяжелые корзины со снедью: темные помидоры, свежие огурцы среди зимы, пучки ароматной зелени, освежеванные туши молочных ягнят. Пряные и невероятно приторные и жирные сладости, истекающие соком персики, груши и прозрачный виноград. Бутыли со сладким вином и терпким коньяком, банки с икрой и гладкие, блестящие рыбины — осетры, лосось. Маринка сидела среди этого великолепия как принцесса в гареме. Узбек ее обожал, но жизнь ее сладкую и разгульную прекратил. Теперь она не выходила из дома, объедалась, пухла, как на дрожжах, и очень злилась.

Милочка приходила к ней в гости, естественно, когда Падишаха — так Маринка называла любовника — не было дома.

Маринка жаловалась:

— Зачем мне это? Нет, ты ответь — зачем? Жопу я себе уже отъела — смотреть противно. Сижу тут в четырех стенах и дурью маюсь. Нет, уйду я от него, уйду! Он, конечно, хорош — щедрый, веселый. Денег дает, цацки горстями возит. Только куда это мне? Ходить-то некуда! Надену все это — вон, шкафы ломятся — и в зеркало пялюсь. На рожу свою разжиревшую. А он говорит: «Маринка! Ты ж у меня хорошеешь день ото дня!» Представляешь? — И Маринка жалобно всхлипывала.

Милочка понимала: и вправду, не жизнь. Клетка и есть клетка — пусть и золотая. Только кому это надо? И шкафы, полные тряпок, и коробки с восточным золотом — блескучим, красно-розовым, купеческим. Но советов не давала — у нее был свой интерес. Конечно, квартира! Жила она в Маринкиной однокомнатной у метро «Спортивная» — не центр, конечно, но район приличный. Квартирка чистенькая, хоть и небогатая, — красота. А уйдет Маринка от Падишаха? Куда возвращаться? К маме в поселок?

* * *

Милочке снова стало невообразимо скучно. Нет, в выходные было отлично — жизнь кипела, это да. А когда гульба затихала, тоска подступала острее — Милочка маялась в одиночестве: скука, тоска и печаль стали ее подружками, тремя вечными спутницами. И тремя мучительницами.

Сердце разбито. Время идет. И — ничего. Ни-че-го.

Именно тогда, кажется, это был сентябрь — да-да, сентябрь, — они собирались в Пицунду всей не самой честной компанией — к ней на улице подошел приятный мужчина. Представился:

— Алексей Алексеевич, модельер. Конструктор одежды. Знаете, что это?

Милочка усмехнулась и почти сразу поверила — мужчина был модно и хорошо одет, гладко выбрит и очень ухожен: маникюр, дорогой одеколон, ухоженная, гладкая кожа.

— Модельер? — усмехнулась она. — Я за вас рада. И? Что дальше?

Мужчина тихо и мягко рассмеялся:

— Имею, так сказать, интерес к вашей прекрасной фактуре.

Модельер и конструктор пригласил ее в кафе поблизости — дурацкое кафе-мороженое, где сидели мамаши с детьми, — круглые шаткие столики, металлические вазочки с мороженым, лимонад и жиденький кофе.

Сели и начали разговор. Он предложил ей работу: «Да, манекенщицей. А что тут такого? У нас прекрасные девочки! Чудные просто. И замечательный коллектив».

Пока новый знакомый разливался соловьем, Милочка думала, что все он, разумеется, врет. Слышала она про расчудесных девочек, готовых вцепиться друг другу в глотку. Про замечательный коллектив, где все друг на друга стучат. Ну и про все прочее — богатых и влиятельных любовников с самых верхов, про дорогие подарки, про командировки, про райкомы партии, про склоки и непрекращающиеся войны.

Но ей было так скучно и так пусто.

Милочка задумалась. «В конце концов, а чем черт не шутит? Может, стану звездой? Или просто чем-то займусь, а то окончательно чокнусь, как Маринка, от скуки. Да и денег почти нет — откуда деньги? То, что осталось от Сереги, почти уже все проела. И в ломбард нести уже нечего, и занимать у друзей неудобно».

Сквозь сумбур, творящийся у нее в голове, услышала:

— Денег, конечно, у нас много не платят, но, вы ж понимаете, льгот предостаточно! — И он, вздохнув, развел руками и улыбнулся.

— Я подумаю. — Милочка резко поднялась.

— Только недолго! — Новый знакомец игриво пригрозил ей пальцем. — Не упустите свой шанс!

Милочка усмехнулась.

— Я же сказала — подумаю!

Он протянул ей узкий и плотный кусочек бумаги.

— Визитная карточка. Здесь вся информация.

Милочка кивнула, взяла карточку и, высоко подняв голову, направилась к выходу.

Алексей Алексеевич внимательно смотрел ей вслед. «Эта подойдет, — подумал он. — Да, подойдет. Что-то в ней есть, в этой Людмиле. Холодность какая-то, равнодушие. Спокойствие. Ее, кажется, ничем не проймешь. А мне такие нужны. Хватит с меня истеричек. Гонору многовато, конечно, но ничего, жизнь обломает. И не таких, как говорится, на место ставили».

* * *

Алексей Алексеевич Божко приехал в столицу из крошечного села Ватуевка, что в Архангельской области. Был он тогда типичным провинциалом — смущенным, зажатым, тихим и вечно голодным, тощим деревенским пацаном с пятнадцатью рублями в кармане. И никто — поверьте, никто! — не разглядел бы в то время в нем будущего лощеного ловеласа с отличными манерами и барскими замашками.

Что делать и чем заниматься — не знал, но надеялся, что большой город выкормит, пропасть с голоду не позволит — так и случилось.

Мотался по вокзалам, разгружал вагоны. Ночь на вокзале — десятка. Хорошие деньги! Можно безбедно прожить всю неделю. Ночевал на «рельсах». Вместе с такими же мыкавшимися без угла ребятами уходили на запасные пути, залезали в пустые вагоны. Летом это хорошо, а вот зимой… Из зала ожидания их нередко выгоняли. Были милицейские и добрые и злющие — как повезет.

Из вагонов тоже кое-что перепадало — зависело от бригадира. Добрый бригадир распарывал мешок и раздавал оттуда «гостинцы» — то арбуз или дыню, то по пакету крупы, то ссыпал по кулькам картошку или яблоки. А иногда шиковали — вскрывали ящики и брали консервы, мясные и рыбные, по бутылке вина или конфеты россыпью.

Потом Лешка разжился, снял угол на Преображенке у глухой вредной старушки. Спал на раскладушке, в аккурат у сортира. Зато там он не слышал богатырского храпа хозяйки. И горячая вода и газ были всегда.

Но он загрустил. Не для этой убогой и нищей жизни он рвался в Москву.

Мыкался по углам он недолго. Года через два — два с половиной оказался в постели одной ну очень известной — разумеется, в узких кругах — дамы. С дамой — нет, лучше так: с Дамой этой он познакомился случайно.

В погожие солнечные деньки, будучи свободным от разгрузки вагонов, он выбирался на пленэр с маленьким мольбертиком и тюбиками дешевой акварельной краски. Леша Божко любил рисовать. Пейзажики его были скромными, как он сам, но милыми и искренними. Увлекшись, он не сразу заметил Даму, что стояла за его неширокой спиной. А когда обернулся, то замер. Дама была прекрасна. От нее прямо-таки веяло красотой, роскошью и деньгами.

Она задумчиво посмотрела на доморощенного художника и нежно улыбнулась.

— А у вас получается! Есть в этом что-то такое… — Она задумалась. — Свежее и неизбитое.

Леша Божко вздрогнул и покраснел. Надо бы поблагодарить, но язык словно распух и не шевелился. Он с трудом сглотнул вязкую слюну, кивнул и нарочитым басом прогудел:

— Ну спасибо! Это очень приятно!

Дама звонко рассмеялась, слегка откинув прекрасную голову с легкими золотистыми волосами, и, прищурив глаз, спросила:

— А еще у вас что-нибудь есть?

Леша окончательно растерялся, покраснел словно рак и замычал что-то невразумительное — типа, есть, но мало. Но если надо, так я ж могу и еще!

Дама беспечно махнула рукой:

— Да ладно! Не переживайте вы так!

Он так оторопел, что подумал, а не издевка ли это? Шляется тут без всякого дела и пристает со всякими глупостями! А он уши развесил. Но Дама достала из шикарной красной лакированной сумочки бумажку:

— Здесь мой телефон! Будет нужно — звоните!

Обворожительно улыбнувшись, махнула рукой и быстро пошла по аллее.

Алексей Божко растерянно повертел бумажку в руке: «Дана Валерьевна» было написано там.

Он сложил мольберт, убрал кисти и краски и в тяжелой задумчивости направился к дому. Что это значит: «Будет нужно — звоните»?

Нужно — что? Нет, это все же какой-то бред! Видение. Дана. Дана, повторял он. Имя и то какое, а? Раньше он и не слышал. Ночью, намучившись от бессонницы и неясной тревоги, он неожиданно осмелел и решил, что позвонит этой Дане. В конце концов, будь что будет. Ну не съест же она его по телефону! В крайнем случае — пошлет куда подальше. А уж к этому он привычный. Еле дождался утра. В восемь взялся за телефонную трубку, но взглянул на часы и вовремя остановился. Сообразил — такие фифы наверняка спят до обеда. Но к полудню нервишки окончательно сдали, и он позвонил.

Голос в трубке был бодр и деловит:

— Алексей? А, тот, из Сокольников? Художник с мольбертом? Да, разумеется, помню! Я же еще не в маразме! Что вы там мямлите, Алексей? Вас плохо слышно! Послушайте, а вы можете сегодня подъехать ко мне? Ну, скажем, часов в восемь вечера?

Он что-то буркнул в ответ.

— Да? — Ему показалось, что она обрадовалась. — Ну тогда записывайте адрес! Это в самом центре, у Покровских ворот.

Он положил трубку и медленно опустился на стул.

Что все это означало, он не понимал совершенно. Однако сердце подсказывало — ничего плохого и страшного. А что будет дальше… Так дальше мы и узнаем. В конце концов, это — столица! Это — Москва! А здесь случаются разные чудеса. И он в них все еще верит. Алексей долго брился и разглядывал себя в зеркале. Поворачивал голову вправо и влево, растягивал в улыбке рот, сводил к переносью брови, сужал глаза, распахивал их и — размышлял. Он знал, что красавчик. Так его называли еще в школе. Лешка Красавчик — почти кличка. Он стеснялся своих густых и длинных ресниц, больших синих глаз. Пухлого, словно девичьего, рта. Белой и нежной кожи, волнистых и темных кудрей.

Парни относились к нему с пренебрежением. А как еще можно относиться к красавчику? Он был совсем не деревенский, этот Лешка Божко. Даже мать вздыхала, искоса глядя на сына. Удивлялась — и в кого он такой? Но когда Лешка решил уехать из села, за брючину не держала — понимала, здесь такому не место. Не приспособлен ее Лешка для грубой деревенской жизни. Может, в городе повезет.

К визиту к Прекрасной Даме готовился тщательно — постирал и погладил единственную приличную голубую рубашку — знал, что голубое к лицу. Отгладил стрелки на единственных брюках, долго и яростно натирал гуталином ботинки.

По дороге задумался, остановившись у цветочного магазина — идти налегке? Вроде бы неудобно. Подумал и решился на три гвоздики алого цвета. Ровно в восемь он позвонил в богато обитую дверь. Хозяйка открыла почти сразу — красивая, душистая, воздушная. Фея из сказки. Увидев его, неловко сжимающего скромный букетик, рассмеялась.

— Ох! А вы — джентльмен! — И, отсмеявшись, пригласила пройти.

Откровенно шарить по стенам глазами было неловко. Но он понял сразу — попал во дворец! Подобную роскошь случалось видеть в кино и однажды в театре — купил с рук контрамарку в Малый.

Сели за огромный овальный стол, покрытый бархатной скатертью. Хозяйка, Дана, уселась напротив и, подперши голову рукой, смотрела на него с легкой, почти незаметной усмешкой. Он так был смущен, что не знал, куда деть руки, и прятал глаза.

— А вы голодны, Алексей? — вдруг встрепенулась Дана.

Он отчаянно запротестовал:

— Нет, нет! Что вы!

— Ну тогда чай! — кивнула она и легко нырнула в недра квартиры.

Тут он огляделся. Тяжелая хрустальная люстра точь-в-точь как в театре. И как такая не падает? Картины по стенам, под ногами ковры. Да такие, что страшно ступить! Огромное зеркало в человеческий рост. Он мельком глянул на себя и ужаснулся: перед ним предстал неловкий провинциальный юноша, смешной и жалкий. А тем временем Прекрасная Дама накрыла чай.

Он с ужасом глянул на чашку — она была такой изящной и тонкой, что было боязно взять ее в руку. Но справился, взял. И чай был такой, что он поперхнулся, — крепкий, терпкий, ароматный. До сей поры он пил нечто больше похожее на заваренную тряпку или сено. А вот пирожное — маленькое, шоколадное, с прозрачным цукатом — взять постеснялся.

Потом хозяйка попросила его рассказать о себе. Он начал рассказывать про село, про мать, про то, как он любит рисовать — больше всего на свете. Как приехал в Москву. Ну и так далее. Дана смотрела на него с улыбкой и подбадривала взглядом. А он снова терялся и прятал глаза.

— Ну, — наконец спросила она, — и какие планы на жизнь?

Алексей, красный как рак, закашлялся и с тихим ужасом поднял на нее глаза.

— Да вот… не знаю. Хотелось бы рисовать, но только кому это нужно? Хотелось бы… устроить, чтобы как-то… работать нормально. Не знаю… — Он вконец расстроился и даже решил сбежать, чтобы прекратить это мучение.

Дана смотрела на него внимательно и наконец кивнула:

— Все так. Рисунки твои никому не нужны — это правда! Художников здесь завались. И пробиться трудно, если ты не гений, конечно! А ты, Леша, не гений, прости. А вот талант у тебя несомненно имеется! Да. У меня глаз наметан — не сомневайся.

Он молча кивнул.

— И что из этого следует? — хитро улыбнулась она.

Он пожал плечами и еле промямлил:

— А я почем знаю… Что я понимаю в вашей столичной жизни?

— А из этого следует, что надо найти что-нибудь такое… — Она задумалась и пощелкала пальцами. — Что еще не так занято, вот! Ты меня понял, Леша Божко?

Он сокрушенно покачал головой, хотя это признание далось ему нелегко. Но подумал: прикидываться не буду, буду таким, как есть. Выгонит — и слава богу! И вообще — зачем я пришел? Он не понимал, зачем эта красивая и определенно богатая женщина заговорила с ним. И уж совсем не понимал, зачем она пригласила его домой.

Понял позже — Прекрасная Дана скучала. В подругах она давно разочаровалась, в мужчинах тоже. Покойный муж — известный скрипач — был старше ее на двадцать два года. Человеком он был неплохим, но болезненным — гипертоник, сердечник и явный невротик. Сказывалась долгая жизнь в Большом, полная интриг и борьбы. Отпущено счастливой семейной жизни им было немного — всего-то семь лет. Правда, он оставил неплохое наследство.

Не прошло и двух лет, как у нее появился любовник, генерал от космических дел. Это был самый яркий и самый красивый период в ее жизни. Генерал вхож был на самые верха — выше некуда. К тому же был он человеком с богатым духовным миром — коллекционер, страстный меломан и театрал.

Генерал был женат, но от света ее не скрывал — пережив самого генералиссимуса, не боялся уже ничего.

К тому же его тихая и безропотная жена, отстрадавшая и привыкшая к его страстным и долгим романам, давно жила своей жизнью. Дети, внуки, огромная дача, сад, огород и прислуга — вот за ней глаз да глаз! Узнав от дочери про новую любовницу мужа, она махнула рукой:

— Да брось ты, Лена! И сколько их было? И что? Ведь не ушел! И сейчас не уйдет — теперь-то куда, под старость? — И тут же, без паузы, крикнула кухарке: — Маша! А что там с вареньем? Не перекипит?

Дочь посмотрела на нее с удивлением, но разговор продолжать не стала — безнадежно! Отца она, кстати, не осуждала.

Дане стало жить еще интереснее — друзья любовника-генерала отличались от друзей мужа-музыканта, например, разнообразием. У покойного мужа круг был узкий — коллеги по театру. Сплетни и зависть — почти нескрываемые. А здесь были и творческие люди, и люди науки, и военная элита. Да и забот теперь не было — какие заботы у свободной женщины? Какие обязанности, если ты не жена? Генерал все делал со страстью — работал, отдыхал, ловил рыбу, жарил мясо, читал книгу, слушал музыку и — любил Дану. Нет, не любил. Он ее обожал, понимая, что эта песнь — лебединая.

Генеральское жалованье было таким, что его хватало на всех — и на жену, и на детей, и на любимую женщину. Ни в чем Дана не знала отказа.

В квартире, оставшейся Дане после мужа, он сделал шикарный ремонт — шторы и посуду привезли из Франции и Голландии. Он умудрялся даже брать ее с собой в командировки. Как-то устраивал — ему многое было разрешено.

Жизнь с ним казалась Дане сказкой — яркой, интересной, насыщенной и волшебной. К тому же они любили друг друга.

Но — вот ведь судьба! Через те же семь лет, что им было отпущено с мужем, ее любовник скончался. На похоронах Даны не было. Церемонию освещали пресса и телевидение, и две вдовы у гроба — это, знаете ли, слишком. Да еще и на виду у всей страны, у всего мира.

У гроба на стуле сидела законная, немолодая, замученная, а теперь освобожденная от пересудов и сплетен вдова — теперь это был официальный статус. Она заслужила. И, честное слово, это было гораздо приятнее, чем вечный статус жены обманутой и даже неоднократно преданной.

Дана смотрела короткий репортаж из Колонного зала по телевизору. Плакала, ощущая себя сиротой…

И еще — с той поры дала себе слово: никаких мужчин в возрасте. Ни мужей, ни любовников — все, точка. Хватит с нее смертей и похорон — теперь только мальчики.

Симпатичный и неловкий паренек из деревни показался ей забавным. Он густо краснел, сбивался и робел, и ей стало понятно, что столица испортить его не успела, он сохранил желания, мечты, романтичность, свежесть чувств и трогательную наивность. К тому же он был талантлив-талантлив, это она тоже увидела. А красавец! Таких единицы. Лепить из него художника? Нет, это вряд ли. Слишком тяжелый и длинный путь. Ну посмотрим, посмотрим. С ее-то чутьем и возможностями она обязательно что-нибудь придумает.

После чая в ход пошло вино, завязалась долгая беседа, он снова краснел и терялся. А дальше, глянув на часы, Дана спросила:

— Останешься?

После минуты раздумья, растерянности и даже страха Алексей молча кивнул. Он лежал в ее роскошной постели — нежнейшее тонкое белье, легкое, как пух, одеяло, приглушенный и таинственный свет, когда она после душа зашла в спальню. Он зажмурился, чувствуя, как холодеют конечности. Она рассмеялась и нырнула под одеяло, успев шепнуть короткое: «Не бойся, Лешенька!» А когда все закончилось и она, тяжело дыша, откинулась на подушке, поняла — мальчишка-то девственник. Господи, да сколько ему? И неужели — ни разу?

Но это было еще приятней и слаще. Только промелькнула мыслишка — а сколько мне еще таких осталось? Таких наивных и сладких?

Под утро, когда ей невыносимо хотелось спать, нежный Ромео совсем разошелся — вошел, как говорится, во вкус. «Ого! — с удивлением подумала она. — Загонит ведь, а?»

Почти неделю они не выходили из дома. Тихий и скромный Лешик, как Дана его называла, окончательно разохотился. Они, казалось, забыли обо всем на свете — он, прочувствовав это впервые и все еще пораженный открытиями, а она — с каким-то отчаянием, что ли.

Потом Алексей вспоминал, как быстро он влюбился в свою первую женщину? Не помнил. Все перемешалось тогда — жар, страсть, неопытность и опыт, отменные возможности и силы, желание и стремление доказать — его, конечно, стремление. А позже, когда Даны не стало, когда он, робкий Лешик, превратился в того самого Алексея Божко, подумал: «Я полюбил ее сразу. В то же мгновение, в ту же секунду. Когда она, моя женщина, нырнула под одеяло и осторожно прижалась своим невозможным, своим сказочным телом».

Даны давно уже не было на свете — ушла она незаслуженно рано от тяжелой болезни, до своей мечты — спокойной старости — увы, не дожив. Не суждено ей было жить в полном достатке, вспоминая бурную молодость. Алексей поначалу ездил к ней на кладбище каждую неделю и спустя годы не забывал. Раз в два месяца — обязательно. И памятник ей, своей Дане, тоже поставил он. Никого у нее больше не было. И на цветы не скупился, помня, что любила она темные, почти черные, крупные бордовые розы.

Но это все было позже.

А в ту ночь он остался и, как выяснилось, на несколько лет.

Однажды взяла его наброски — на них, конечно, была она, Дана. Это было приятно, но дело было не в этом! Он изображал ее не в привычной одежде. Например, пышного вечернего платья из зеленого шелка у нее никогда не было. И узкой, с элегантным разрезом сбоку юбки в красную клетку — тоже. Как и пальто с рыжей лисой, и плаща с огромным, словно шаль, капюшоном.

— Леша, что это? — удивилась она.

Он смутился:

— Да так, фантазирую. Ты извини!

Она рассмеялась и все поняла, словно выдохнула от радости и облегчения. Судьба ее Лешика была предрешена. Теперь нужно действовать, а это она очень любила.

Она повезла его к своей стариной знакомой — известной в высоких кругах портнихе, обшивающей знаменитых и важных людей.

Та пожилая и важная дама попросила его показать наброски.

Удивилась:

— А у вас, мальчик, легкая и умная рука! — И кивнула Дане: — Ну что ж, можно попробовать!

И взяла его, окончательно впавшего в ступор, смущенного и ошалевшего, под свой патронаж. Так он стал ее ассистентом — раскраивал ткани, делал выкройки, придумывал новые фасоны, копаясь в иностранных журналах, которых было у его патронессы в избытке. И дело пошло. Патронесса оценила его. Теперь, при его непосредственной помощи, она получала еще больше заказов и восторженных отзывов. А он стал прилично зарабатывать. Их роман с Даной продолжался. Или так — продолжались их отношения. Но теперь все немножко изменилось — теперь горела она. А он, увлеченный работой, уже немного привык. Страсть его поутихла. Ее — нет. Но, как умная женщина, она отлично понимала — скоро, совсем скоро он окончательно к ней охладеет. И нужда в ней у него отпадет. Значит, надо еще и дружить! Стать ему незаменимым и самым близким человеком, другом, соратницей.

Горько? Да. А что делать? Жизнь-то идет. Да нет, не идет — бежит! Бежит, торопится, как бурный горный ручей. И некуда деться…

Она заставила Лешика учиться. С ее помощью и связями он поступил в Текстильный институт, на вечернее, разумеется. А спустя несколько лет, набравшись опыта и получив наконец диплом, по протекции все той же портнихи, своей патронессы, он поступил в Дом моделей. В его трудовой книжке было записано: «модельер-конструктор женского платья». Там, несмотря на конкуренцию и интриги, Алексею довольно быстро удалось пробиться: он был талантлив, не конфликтен, услужлив, скромен, мил и общителен, ненавидел сплетни. Словом, его оценили по достоинству. И началась другая жизнь — показы, поездки, интервью, фото в газетах и журналах, командировки. Дружба с влиятельными людьми из совершенно, кстати, разных сфер. Личностью он стал известной — дружить с Алексеем Божко стало почти привилегией.

Пользовался ли он своими связями? Да. Но не злоупотреблял. И это тоже ценили. К сильным мира сего обратился всего два раза: в первый, когда ему была нужна московская прописка, что было сделано быстро и легко. А во второй — просил помочь с квартирой. Здесь было сложнее, но получилось и это. Теперь он стал счастливым обладателем кооперативной однокомнатной квартиры в новом районе, на проспекте Вернадского. В те годы это была, конечно же, окраина — вечная грязь, отсутствие метро и магазинов, крики рабочих и башенные краны из окна.

Но! Это была его первая личная жилплощадь, которой он страшно гордился.

Его отношения с Даной совсем сошли на нет, однако дружить они продолжали. Дана старела, теряла свой оптимизм и к пятидесяти двум годам почти сникла. «Все неинтересно, Лешик! — печально вздыхала она. — Все уже было». Он смотрел на нее с сожалением и грустью — той Прекрасной Дамы давно уже не было, хотя на людях она еще старалась держаться.

Он приглашал ее в театры, в рестораны и на просмотры. Помогал деньгами, привозил из-за границы подарки. Жалел. Грустно было смотреть на то, как она, сама жизнь, угасает. Она была из тех женщин, для которых потеря молодости и красоты стала абсолютной трагедией.

Когда Дана заболела, Алексей подключил все свои связи: Кремлевка, импортные лекарства, отменное питание и все прочее, включая внимание.

Она смотрела на него с благодарностью и гладила по руке. А однажды сказала:

— Лешка, остановись! Ничего не поможет! Я просто устала. Устала жить, понимаешь? Не-ин-те-рес-но! Все уже было, родной!

И напоследок сделала ему царский подарок — уговорила, заставила расписаться, чтобы после ее смерти ему досталась ее шикарная квартира. Он долго отказывался, она плакала и умоляла. Он уступил.

Иногда его утомляла суетливая и беспокойная жизнь. Он оставался тем же одиночкой, тем же мальчишкой из маленького поселка, обожавшим свое одиночество, мечтавшим всю жизнь об одном — чтобы его не трогали, оставили в покое. Чтобы можно было спокойно рисовать.

С удовольствием, блаженством и счастьем он всегда радовался свободному вечеру, когда не нужно было спешить на премьеры, показы, встречи и ужины.

Переодевшись в халат, наливал себе бокал вина или коньяка и усаживался в кресло. Свет не зажигал, квартиру освещали уличные фонари и блики от фар проезжавших мимо машин, тихо играла музыка, и он, покачивая ногой в такт музыке, закрыв глаза, вспоминал свою жизнь.

Как все странно сложилось! А если бы не та встреча с Даной? Где бы он был сейчас, Лешка Божко? Вот ведь судьба…

В близких кругах у него было прозвище — Сибарит. Он и сам удивлялся, откуда у него, простого деревенского мальчишки, робкого, скромного и неприхотливого, появились и прочно укрепились барские привычки, словно был он из старинного, богатого и знатного рода. Он любил красивые вещи — до дрожи любил. Был постоянным клиентом антикварных салонов. Признавал только отменный коньяк, хороший сыр и ветчину. Ко всему плебейскому относился с легким презрением. Спасибо Дане, его первой наставнице? Да, конечно ей! И низкий ей поклон за то, что объяснила и приучила!

Женщин вокруг него крутилось достаточно — все понятно, профессия. Модели, портнихи, клиентки. И почти все, за редким исключением, были бы не прочь завести с ним короткий или долгий роман. Иногда он, как сам посмеивался, «поддавался» и уступал. Но душу его никто не затронул. Не было там любви, это было понятно.

Семьи он не хотел — лишние хлопоты. Про детей и не думал. Зачем ему дети? За бытом следила домработница. Вот с ней ему повезло. Была у него только одна просьба: к его возвращению ее не должно было быть, он любил приходить в пустую квартиру.

Спустя почти десять лет Алексей поехал на родину, к матери. Нет, он никогда не забывал о ней — посылал денежные переводы, продукты и вещи. А вот приехать времени не было. И вот собрался.

Мать выглядела уже глубокой старухой, хотя лет ей было не так уж много. Увидев сына, все никак не могла успокоиться — счастье-то какое! Лешка наш стал человеком известным и важным — доказательства тому фотографии в газете и в журнале мод. Мать не выпускала их из рук. А разбогател как! Вот чудеса… Ее странный Лешка!

А какие подарки привез — с ума ведь сойти! И надеть-то страшно — позавидуют же! Да и как в этом всем здесь, по деревне, ходить? И нарядные платья, кофты, туфли мать потихоньку убрала в сундук.

А он сорил деньгами, пытаясь восполнить, возместить свое отсутствие: нанял работяг, чтобы те построили баню, сменили худую крышу, поставили новый забор. Привез из областного городка новый цветной телевизор — вот уж чудеса, с ума сойти! Новый ковер во всю стену — мать плакала от счастья.

Как-то, почти перед самым отъездом, встретил Надюшку Попову, свою одноклассницу. Кажется, он был в нее влюблен классе в седьмом. Правда, узнал не сразу — это она, Надя, окликнула его:

— Лешка, ты?

Он замер, вглядываясь в ее лицо. Не узнавал.

Перед ним стояла замученная трудной жизнью, почти высохшая, морщинистая баба, с красным деревенским обветренным лицом. На узких плечах болтался потрепанный ватник, на ногах — безразмерные резиновые сапоги. На голове был туго повязан платок, скрывая прекрасные золотистые Надины волосы. Хотя, наверное, и волос уже нет — тех самых, тонких, пушистых, с рыжим отливом.

Надя смотрела на него с усмешкой:

— Что, не узнал? Понимаю. Жизнь такая, Леш! Такая тяжелая и дикая жизнь…

Он, сглатывая слюну, кивнул:

— Понимаю.

— Да что ты там понимаешь! — засмеялась она. И тут же посерьезнела, нахмурила брови. — Да и слава богу, что не понимаешь, Лешка! Слава богу, что уехал тогда — ты ж себя спас! Здесь же… — Она помолчала. — Пьют же все здесь, Лешка! А уж мой… Что говорить! Спился совсем. — Она с отчаянием махнула рукой и, не попрощавшись, пошла прочь.

Он смотрел ей вслед и видел, как тяжело, словно старая ломовая кляча, она передвигает ноги в огромных мужских сапогах.

Потом встретил Димку Сокола — и тоже чуть не заплакал. В школе Димка подавал большие надежды, особенно давалась ему математика. Вместе мечтали о столице. Только с ним, с Лешкой, было все непонятно: подумаешь, рисовальщик, маляр, как пренебрежительно называла его мать. А вот с Соколом все было ясно — по словам учителей, способности его граничили с явным талантом.

На Сокола было больно смотреть — распухшее, с фиолетовым отливом лицо, заплывшие глаза и беззубый рот.

— Сокол, как же так? — растерялся Алексей. — Почему?

Тот окинул его оценивающим взглядом:

— Да вот так, Божко. Не получилось. Мать не смог бросить. И бабку. Пропали б они без меня. С голоду б сдохли. Ты ж знаешь, бабка слепая, у матери сухая рука. Не прокормились бы. Вот я и остался. Ты вот смог, Лешка! — Он недобро усмехнулся. — А я нет. Сил не хватило.

— А зачем пьешь? — спросил Алексей. — Без этого что, никак?

— Осуждаешь… — Сокол презрительно усмехнулся. — А что здесь еще остается? Жизнь здесь такая. Нельзя не пить. Вот у тебя все вышло — радуйся. А советов твоих мне не надо. У всех своя жизнь. Значит, такая судьба. — И Сокол, круто развернувшись и не попрощавшись, пошел прочь.

«Ты вот смог. А я нет», — крутилось у Алексея в голове. А что, Сокол прав! Он смог. Смог переломить судьбу. И слава богу, назавтра он уезжал.

* * *

Милочка раздумывала. Идти на работу ей не хотелось. Но и болтаться без дела было тоскливо. С кем посоветоваться? Так, чтобы можно было довериться? Про своих знакомых все знала — завистливы и злоязыки. Поднимут на смех: «Работа, Мил? Ты что, ошалела?» В кругу золотой молодежи работать было не принято. Учиться в модном вузе — это пожалуйста! МГИМО или Институт иностранных языков — это было модным, престижным.

Но учиться Милочка не собиралась. Позвонила Анзорчику — мужчина всегда беспристрастнее, чем женщина. Встретились в кафе на Горького. Тот внимательно выслушал и кивнул:

— Конечно, иди! Во-первых, чем тебе заниматься? А во-вторых, деньги-то нужны! Или я не прав?

Милочка со вздохом кивнула.

— Будешь там на виду — поездки всякие, подарки. Ну и покровители — ясное дело! Знаю, девчонки из Дома моделей все в большом порядке — даже лучше, чем балеринки из Большого! Глядишь, найдешь себе важного дядю для красивой жизни. Сама подумай, что тебе вокруг этих балбесов крутиться, а, Мил? Молодое и наглое дурачье. Ищут себе развлечений оттого, что нехрена делать — от скуки ведь дохнут! Как, впрочем, и я. Да и жениться никто из них не собирается — на это ты не рассчитывай! А если и женятся — то на своих. Папа с мамой все приготовят, невест и женихов подберут. Тебя не примут — ты для них, Милка, дворняжка. Ну или еще хуже. Вон как с Серегой вышло. И ведь никто не помог — ни дед, ни папаша. Все мы тут ходим по острию, Мил, ты это знаешь! Но мы — мужики, нам это в кайф. А ты женщина. Тебе надо замуж — семья, то, се… Ну вот и беги отсюда, мой тебе, Милка, совет. Там хоть есть перспектива и даже надежда! Вдруг что выпадет, а?

Выпили по чашке жидкого кофе — Анзорчик плевался:

— Тьфу, да когда ж вы хоть кофе научитесь варить! Вот ведь уроды!

Догнались коньяком, на том и разошлись.

Алексею Божко — как было написано на картонной карточке — Милочка позвонила через неделю. Кажется, он ей обрадовался, и уже на следующий день она оформилась в Дом моделей. Божко ей нравился — спокойный, уравновешенный и, кажется, доброжелательный. К тому же он к ней не приставал. А вот в коллективе ее приняли настороженно. Не плохо, нет — именно настороженно. На перекуры не приглашали, «по кофейку» и на перекусы — тоже. Девчонки любили вкусненькое — бегали в Столешники за тортиком или пирожными. Ей предлагали, но вяло и с большим одолжением. Она, конечно, отказывалась. Они переглядывались и усмехались: надо же, гордая какая у нас Иванова!

На шутки и усмешки не реагировала — подумаешь, цацы! Она-то чем хуже? И гордо уходила одна.

Божко наблюдал за ней, внимательно наблюдал. Исправлял ошибки, никогда не ругал, поддерживал и подбадривал.

Мила, чувствуя его поддержку, немного воспрянула и ожила. Хотя довольно часто подумывала: а не послать ли все это к чертям, не уйти ли из этого серпентария?

Однажды столкнулись с Божко при выходе из подъезда. Он мягко улыбнулся ей и предложил подвезти. По пути неожиданно предложил:

— А может, поужинаем? Ты, Иванова, не голодна?

Милочка равнодушно пожала плечами. Есть не хотела, перекусила сыром и бубликом, а вот возвращаться в чужую пустую квартиру неприятно. Кивнула — согласна. Приехали в знаменитый «Арагви». Войдя внутрь, она чуть не расплакалась — здесь они часто бывали с Серегой… Сдержалась. Сели за столик и начали пировать. Она поняла, что Божко человек щедрый и при этом без ненужного пафоса и фанаберии.

Неожиданно ей стало легко и спокойно — она оживилась, раскраснелась и с удовольствием принялась за еду. Пили красное «Ахашени» — терпкое, сладковатое, вкусное. Она быстро опьянела и осоловела — от еды, вина, тепла и приятного, доверительного разговора.

А в машине неожиданно для себя расплакалась — ей вдруг так стало жалко себя! И она начала рассказывать ему, почти чужому человеку, собственному, кстати, начальнику, всю свою жизнь. Про маленький поселок при камвольном комбинате. Про их барак и тихую, забитую мать. Про свои мечты уехать, сбежать в большой город, в Москву — устроить свою жизнь. «А что тут плохого? — оправдывалась она. — По-моему, это нормально!» Про их с Серегой роман — большую любовь, абсолютное счастье, мечты и его предательство. Про тюрьму и его нежелание с ней иметь дело. Про чужую квартиру, где ей приходится жить и дрожать от страха, что Маринка вернется и ее выгонит. Вот только в поселок, к матери, она ни за что не вернется.

— Ни за что, вы слышите! В этот склеп, в эту могилу! Уж лучше сдохнуть здесь, на помойке, — всхлипывала она, размазывая по лицу черные от туши слезы.

Алексей жалел ее. Вспоминал свои ночевки на вокзале, животный страх перед милицейским лейтенантом, зорко высматривающим свою жертву. Постирушки в вокзальном туалете, над заплеванной раковиной. Батон на обед, от которого в спазмах сжимался желудок. Койку с пружинным матрасом и бабку-хозяйку. Тяжелый ночной труд грузчика на вокзале. Пачку ворованного пшена, спрятанную под рубахой.

Он кивал, утешал ее и вытирал ее лицо платком.

— Тише, Милочка! Тише! Ну, не плачь, моя девочка, у тебя же вся жизнь впереди! И все еще сложится, ты мне поверь! Ты же сильная, Милочка! А какая красавица! Ты посмотри на себя — ты ж королева! Снежная королева!

Он повез ее к себе, засунул в душ и принес теплый махровый, невиданной красоты небесно-голубой халат.

После душа Милочке стало легче, но все еще потряхивало. Алексей сделал ей сладкого чаю и отвел в спальню.

Укрывшись по горло одеялом — все еще сильно знобило, — она быстро уснула.

Проснувшись, открыла глаза и оглядела комнату. Темные, с золотом, обои. На стенах картины в тяжелых позолоченных рамах. Шелковые шторы, не пропускающие дневной свет. Пушистый ковер у кровати.

Она осторожно встала и вышла в коридор — в квартире было тихо. На цыпочках обошла комнаты, убедилась, что хозяина нет. На кухонном столе лежала записка: «Кофе на плите, завтрак под салфеткой. Ты сегодня выходная — отдыхай. Дождись меня — я буду не поздно».

В растерянности она опустилась на стул — что это значит? Нет, конечно, она оценила его благородство — никаких посягательств той ночью не было, за что большое спасибо. Но все-таки — что это значит? Дружеский жест или?..

Так ничего и не поняв, она решила, что нужно дождаться вечера. А там что будет, то и будет. Успокоившись, она с удовольствием выпила кофе, что-то съела, ушла в комнату и не заметила, как уснула. Проснулась только к вечеру — свежая и отдохнувшая. Привела себя в порядок и стала ждать Алексея.

Вскоре он появился — улыбчивый, мягкий и добродушный — и коротко бросил:

— Одевайся! Мы идем в театр!

После премьеры во МХАТе — ох, сплошные звезды, небожители! — был еще и ужин в ЦДРИ в большой актерской компании. Милочка робела и сидела затаив дыхание. А эти небожители громко смеялись, рассказывали анекдоты — не всегда приличные, с крепким словцом. Впрочем, ее это совсем не смущало — только слегка удивляло: надо же, и они! Небожители много ели и много пили, перебивали друг друга, едко друг над другом подшучивали, обсуждали отсутствующих — словом, вели себя как обычные люди.

Конец ознакомительного фрагмента.