Записки архивариуса. Сокровище Крезов

Мария Лисина (2024)

Рита никогда не умела держать свое мнение при себе, из-за чего и оказалась в Кусково — музейном комплексе на востоке Москвы. Теперь она является подчиненной милой старушки-архивариуса, ростом напоминающей подростка. Затянувшаяся реконструкция привлекает в усадьбу не только рабочих, но и воров. Рита пребывает в режиме многозадачности: разбирает бумаги, исследует старые здания, выслеживает призрака, читает трогательные дневники графа, спрятавшего где-то в пределах усадьбы сокровища, и пытается как-то устроить собственную жизнь.

Запись 4. Дневник

Никогда существование ее, обусловленное злым роком, не дозволяло ей в полной мери проявить живость душевную и собственные измышления, в особенности при нахождении в одном обществе со мной и гостями. Хотя, по меркам тех, кто множил злые слова и способствовал лживы слухам, она являлась лишь крепостной, пусть и обряженной в дорогие наряды, для меня все виделось иначе. С возрастом и внутреннем крепчанием я пообжился с лицемерием двора, то и дело призывающего меня под свое покровительство, привык к остротам и насмешкам несведущий, а порой и откровенно глупых представителей моего круга. ее же, ту, к кому я питал сердечный трепет, огорчало все сказанное и сделанное развлекающимися господами, легкомысленно шатающимся по темным аллеям отцовского поместья. И после закончивших за полночь гуляний, Душа моя долго стояла на коленях подле небольшой иконы в серебряном окладе и горячо молилась. Из моего окна было не видно домика, куда перевели ей для комфортности жительства и моего спокойствия. Света от крошечной свечи, как бы я ни досадовал, не можно было видеть, а ведь она и без того всю душу свою в церкви оставила.

Но уверенность в том, что она в очередной раз просит прощения за себя, недостойно жившую со мной в отношениях невенчанного супружества, не покидала меня. Оное было вечным наказание для меня, человека в общем отнюдь не религиозного, однако, преступившего исконный порядок. По душевной слабости захотел я присвоить Божий дар, обрётший человеческий облик. Из-за этого обстоятельства Она, ответившая молчаливым согласием на мое предложение, находилась подле меня

Вечером тем мы стояли около оранжереи, похожей в отблесках огней гуляющего парка на сверкающую посудину, куда слуги накладывали лед. Она молчала, зажимая в реку веер, являющийся убранством ее наряда, пошитого специально для новой постановки. Я молчал. Мне не обязательно было говаривать об отличнейшей игре или чудесном номере ее, а Ей не требовалось необходимым благодарить меня за похвалу. Мы слишком много времени потратили, ежедневое оттачивая и улучшая пьесу, бодучею для нас обоих крайне волнующей. В миг особенного спокойствия и умиротворенности, что принес летний вечер, она подняла на меня черные омуты глаз, переполненные сверх меры слезами, и коротко проговорила:

— Николай Петрович, нельзя описать мою великую благодарность. Не хватит мне слов. Да и как мне может быть дозволено их собрать при вас. Но и говорить свою просьбу я обязана. Прошу вас дать мне разрешение уехать из Кусково. Отпустите меня с подругой моей, Татьяной в губернию нашу. Плоха Татьяна, занемогла она серьезно, во флигель не часто заходит лекарь, хоть его и требуют ежедневно. Я не могу жить в бездействии и благодати, когда Татьяна испытывает болезненные припадки. Деньгами пусть и обращенные на лечение не могу в целом оплатить здоровье. Внимание — вот что поможет выходить мою дорогую подругу. Дозвольте, Николай Петрович!

Я опешил от речей милой Параши и, признаюсь, в первый миг замешательства не захотел давать дозволения. Как Она могла лишь помыслить об оставлении меня и театра, как только могла восхотеть за другого. Но быстро угомонились во мне волнения. Это кричал Ее душа, не терпящая скабрезности нашего мира, а сама же сверкающая чистотой и добродетелью. И вся девушка оставалась прекрасна, и мыслями, и гибким телом и трепетным сердцем. Душа Ее, казалась, осталась в церкви, куда Параша хаживала с завидной регулярностью, накинув на плечи тонкую шаль, подарок почившей и горячо любимой Марфы Михайловны. И всегда Она радела за других людей, не за себя, ставила свою трепещущую добродетельностью душу на алтарь, предлагая ее Богу. И плакала. Я не имел сил наблюдать женские слезы, в особенности виднеющихся на Ее лице. Лишь те катятся по белым щекам, как и мое сердце начинает болеть незамедлительно.

— Душа моя, сделаю, как угодно, тебе будет. Не мучай себя, и вовремя отправляйся ко сну, — я опустил платок в Ее ладонь и повернулся в сторону салюта, что имел схожесть с тюльпанами, распускавшимися на черно-синем августовском небе.

Она на мгновение коснулась моей руки, сжала пальцы и коротко, как позволяла только наедине со мной, присела в полусерьезном шутливом реверансе.

— И если кому вздумается дурно отнестись к тебе, то незамедлительно пиши об этом. Отправляй написанное с Остапом и береги себя при любой возможности. Могу ли я на это надеется?

И она грустно улыбнулась. Замолчала, а потом, взвесив внутренние тягости, добавила:

— Бумаги столько в имении вашем не имеется, дорогой Николай Петрович.

Теперь уже мне захотелось обратить беспомощность свою в слезы. Но могли ли они помочь в борьбе со Светом, где долженствовали статусы и лицемерные приличия, насажденные тем, кто ни разу в жизни не имел глубокой сердечной привязанности

Алевтина Павловна подняла глаза от дневника в бордовом переплете и, словно выйдя из забыться, поспешила нас приструнить:

— Давайте жить дружно, ребята. Еще кот Леопольд так говорил, поэтому каждый займется своими делами. И, Рузиль, заходи в пятницу, я печенья напеку. И кружку захвати, — старушка приподняла руку в останавливающем жести и покровительственно на нас посмотрела сквозь стекла очков.

Рузиль фыркну, махнул рукой на прощание и, шаркая тяжелыми грязными кроссовками уверенностью попадающих под определение «говнодавы», вышел из комнаты.

— Я… — хотела было начать оправдываться, но старшая коллега меня прервала, знаком подзывая к себе.

— Гляди что, Рита. Мы с тобой так забегались, так закрутились, что про дневники и забыли. А что, если не зря письмо лежало между этими страницами? Что если конверт открыл тот, кто украл вазу?

Я нагнулась над дневником, залюбовалась аккуратным почерком графа, и подняла глаза на воодушевленную собеседницу.

— А ваза-то как связана с дневником?

— Она связана с посланием, указанием на тайное место. На то место, где возможно спрятано что-то важное. Например, драгоценности или еще какие-то картины. Ну? Рита! Все силы на ругань потратила что ли?

— Вы думаете, что мы ключ к кладу в руках держим. Как в «Коде да Винчи» каком-то?

Старушка наконец сняла очки и внимательно посмотрела на меня снизу вверх.

— И к кладу, и к преступнику, который пытается его найти. И наша задача найти секретную комнату Креза раньше него.

— Кого? Мы же комнату Шереметьева ищем, разве нет?

— Правда Рита, что же ты теряешься! Умная же девочка. Крезами Шереметьевых называли из-за их неимоверного богатства. Павла Борисовича — Крезом старшим, а его единственного наследника Николая — младшим. А вообще так императора в Древней Греции звали очень богатого. Так его имя с материальными обеспеченностью срослось, что даже устойчивое выражение появилось «Богат, как Крез». Ох, где ты только на лекциях была?

— Ясно, где, на подработке. Заикающиеся на лекциях преподы мне еду бы не купили, сколько бы я за ними ни конспектировала. А есть мне хотелось пару раз в день, выбор был очевиден.

На свое замечание я не получила никакой реакции, и вдохновленная внезапным предположением Алевтины Павловны вернулась за своей стол перекладывать перечни реставрируемой мебели. Увлекательнейшие документы, а я еще на трактаты античных философов жаловалась, вот где было веселье.

Уже вечером, когда уставший Жорочка забрался по деревянной жердочке в клетку и задремал, а за окном заклубилась непроглядная темень октябрьского вечера, Алевтина Павловна, допивая пятую кружку крепкого черного чая, сдобренного п мяты и ложкой смородинового варенья, сказала:

— Думаю я, Рита, надо нам собраться да обмозговать все. И с Ириной поговорить про привидения, собрать все, что есть — устроить посиделки с книгами и чаем. Здесь этим заниматься — себе дороже, мало ли у каких стен есть уши, а у каких нет. Не хочешь в выходные наведаться ко мне в гости? Мозгами вместе пораскинем, ты что-то скажешь, я скажу, глядишь, додумаемся до чего-то. Уж если послание это графскому слуге полагалось, мы то уж с тобой не хуже? Скажи?

Она озвучила то, что вертелось в моей голове. Нам нужно покопаться в имеющейся информации спокойно, и почитать дневники, и посмотреть план усадьбы, и, в конце концов, накидать теорий. Ведь от удачи этого мероприятия зависело наше, а в моем случае, очень светлое будущее.

— Алевтина Павловна, почему вы мне доверяете? А вдруг это я вазу вынесла?

— Ты?! Дитя неразумное, да ты так перепугалась, когда об увольнение узнала, что вазы должны были на месте уже следующим утром стоять. А их нетути. Ты на сына моего похожа, он тоже в свое время отнекивался от своего призвания, а за работу-то держался. Говорил все — да что эти корабли, сплошная глупость, скука. А как только речь про рейс заходила, так он первый в него и просился. Вот и ты, ругаешь историю, музеи систему, а сама — то стараешься? Думаешь, я не вижу?

Я улыбнулась в ответ тут же бодро произнесла:

— Конечно, приеду к вам, тем более вы мне кабачков ненужных отдать обещали. Вот и я для дома еды возьму. Да и Александру Валентиновичу я обещала заглянуть.

— Ну вот и порешали. А до конца недели тебе с Ирой пересечься надо, а мне разжиться планами всех зданий, схемами ну или того, что сможем найти. Ну, что? Беремся за дело?

Я утвердительно кивнула и улыбнулась старушке. Интересно, как мы назывались, если бы были детективным агентством? «Высокий и низкий», «Стар и млад» или взять первые буквы из наших имен «МаАл» или «АлМа».» Алма — красивое слово. Так в библии называли яблоко с древо познания. Яблочный запрет? Яблочные детективы, да, определённо звучит серьезно и угрожающе, а главное — руками трогать не хочется. Шарлотка? Наверное, слишком сладко.

— Тогда завтра же подойду к Ирине, а сейчас метро не ждет, и электричка не терпит. — распрощавшись, я выбежала из кабинета, все еще веселясь от моих вариантов названия нашей спонтанной детективной ячейкой.

Ирину сложно встретить в течении рабочего дня, но во время обеда она находилась в единственном месте — в зимней оранжерее. Это здание, видное из окон дворца, где она проводила весь рабочий день, уже полностью отреставрировали и даже кое-что внесли внутрь, правда величественно все это дело выглядело только снаружи, внутри это было достаточно освещенное помещение, где, по сравнению с неспокойным Большим домом, окутанным гомоном ремонта, было тихо. Тем, между кадок с цветами наша садовница и сидела, когда я без стука ворвалась в ее царство. Оранжерея все еще находилась в приличном запустении, но от разрухи, представшей вначале реконструкции, удалось избавится. Теперь это было пространство, состоящие из пыльных стекол и каменного пола, кое-где заставленное кадками с растений. Здесь всё дышало покоем и величием. В оранжереи не было той вычурной значимости дворца, и деланного шика тоже не было. В ней витал дух реальности, состоящий из аромата мокрой земли, пыли, растительного сока и мнимой свободы, не способной улетучится из-за стеклянного купола.

Ирина очень вписывалась в эту обстановку, было даже жалко отрывать ее от аппетитных котлет с зеленым горошком. Но у меня была цель, ради которой приходилось действовать:

— Извините? Я не хотела вас отвлекать. — Я встала перед главным садовником Кусково и как можно шире улыбнулась, выказывая дружелюбие.

На что женщина только понимающе кивнула и продолжила есть.

— Меня зовут Рита, я недавно здесь работаю. И мы с вами уже говорили, помните?

Она неуверенно кивнула.

— Я, эм, мы. Я тут Рузилю помогаю с камерами. Вот хотим их немного в парке расставить. Думаем, вот где, — сочиняла я на ходу, — и нужна ваша помощь. Вы же знаете, как лучше поставить, чтобы обзор пошире стал? Ну и чтобы мы все и всех засняли? Даже призраков, вы же их видели?!

Я сделала театрально-выдержанную паузу и замолчала. На мою собеседницу это подействовало как нельзя лучше. Контейнер с едой отправился в сумку. Женщина начала сбивчиво тараторить

— Да, я видела. Там, где летний театр был. Встретила его. Белая тень, кажется женская. Это все неуспокоенная ходит, ищет возмездия. То-то и деревья чахнуть стали и розы замерзать.

Возможно, всему виной ночные заморозки, но садовнику виднее. Это она песни деревьев слышит, может почерневшие цветы ей про призрака и поведали. Вот это слух…

— Она шла по боковой аллее, от меня. Я видела только ее спину. Помяните мое слово, это все не к добру. Поэтому и камеры по главной аллее поставьте. И свечку за упокой тоже. — Она посмотрела на меня с жалостью. — Ты не понимаешь еще, но место это, оно выстроены за счет других. А Танечка — голос всех этих других. Вот она говорит.

— А что же она сейчас-то говорит. Почти двести лет молчала, а теперь заговорила? Странно это.

— Выпустили ее, Дом начали перетряхивать, она и вышла.

— Ну, на сколько я знаю, Татьяна Щербакова-Гранатова в Санкт-Петербурге умерла.

— Тело умерло, а душу к этому месту привязали, как и душу графини, подруги ее Прасковьи. Только душа Жемчуговой покой нашла, сын и внуки покой ей вымолили. А за Танечку никто и слова доброго не сказал, вот она и ходит озлобленная, голодная и охочая до расправы.

И тут мне стало страшно интересно откуда женщина, слушающая пение листьев и обедающая в одиночестве, знает легенду про Гранатову.

— А откуда это все, про Танечку, знаете? Слышали местные басни, так там же ни слова нет про душу и вот это все остальное.

— Как же не знать, когда и деревья говорят, и кусты старые. Липы вот, только и занимаются тем, что все выслушивают ее. Я воспринимаю их разговоры, больше ничего. Ну еще про легенду эту сам представителей рода Шереметьевых рассказывал, нынешней глава. Вы же знаете, что фамилия эта все еще существует, раскидало ее по свету, но прошлое они стараются чтить. И легенду эту кто-то из слуг записала. Видно, не зря, раз весь парк засвидетельствовал визит духа.

Отлично, с этим кашу не сваришь, точно. Хотя бы про призрака я что-то узнала. Даже про говорящие деревья, настоящий «Властелин колец», ей богу, а не Москва двадцать первого века. Надо побыстрее уматывать восвояси, а то еще, не ровен час, начну тоже что-то слышать, а там и до диагноза не далеко. И я благоразумно удалилась, вежливо распрощавшись.

Уже находясь на середине главной аллеи, я остановилась, в очередной раз вспомнив записку графа о нахождении тайной комнаты, где Прасковья ярче всего блистала. Неужели граф имел ввиду какое-то помещение, оставшееся в крепостном театра? Такой расклад возможен, безусловно. Но думается мне, что все же здание, о котором он говорил сохранилось, иначе воровство вещей Жемчуговой сейчас бы не началось. Может быть, речь идет о Воздушном театре?

И я свернула прямо к птичнику, представлявшему жалкое зрелище. Раньше, говорят, там жили жирные и холеные павлины, экзотические попугаи куда больше и ярче нашего Жорика, а сейчас строение ждет своего часа и грустно взирает на мир пустыми глазницами окон. Вокруг птичника валяется много пакетов со строительным мусором, раскисшим от дождя. Поваленные деревья и пустые банки из-под краски делали место еще более несчастным и я, скрепя сердце, решила оттащить несколько мешков к баку строительных отходов на обратном пути. За чередой качающихся деревьев, сыплющих на землю остатки кадмиево-желтой листвы, наконец показалась лужайка, где когда-то стоял воздушный театр. Здесь одиннадцатилетняя Параша Ковалева впервые вышла на сцену перед публикой. Именно здесь впервые Николай увидел ее и навеки влюбился в ее голос. Интересно, через сколько лет он понял, что любит в актрисе не только голос, но и душу, и сердце, и тело? Я обошла лужайку кругом. Ничего не указывало, что несколько столетий назад здесь располагалась сцена. А напротив нее должно быть амфитеатром поднимались скамейки, где на мягких подушечках восседали аристократы разного уровня культуры и достатка. Я встала на центр поляны снова задумалась о возможном месте расположения сияния Жемчуговой. Может быть, речь идет об еще одной комнате во Дворце? Или указания на это все же есть в дневнике графа, который скрупулезно изучает Алевтина Павловна?

Я грустно вздохнула и уже собралась уходить, но увидела две фигуры, двигающиеся в сторону птичника. Я, стараясь создавать как можно меньше шума, пошла за ними, скрываясь за деревьями. Видно, в душе, я все же загорелась идеей устроить настоящее расследование, где мне отведена роль детектива. У самого строения, я притаилась за упавшим деревом и обратилась в слух.

Это была Агата Борисовна, одетая в черный плащ, казавшийся ей чересчур большим, и Фил, мерзнущей в легкой коричневой рубашке, не подходящей к промозглой октябрьской погоде. Агата Борисовна закурила, а он, как провинившейся школьник встал рядом и потупил глаза в землю.

— Ты же понимаешь. Если хоть что-то с этими кражами выплывет наружу, если только эта неугомонная старуха откроет рот, все твои делишки, на которые я старательно закрыла глаза, окажутся на виду. И выползет все, что связано с тендером и нашими отношениями. Думаешь, никто не задастся вопросом как это неизвестный парень, занимающийся росписями гаражей и разваливающихся хибар, внезапно обошел всех опытных реставраторов и получил такой грандиозный заказ.

— Агаш, но работа-то почти сделана. Неделька, другая и все. Я закончу проект, деньги получу полностью, и мы…

— Нет никаких нас, понял?! Мы с тобой не знакомы. Ты просто прощелыга, а я просто директор музейного комплекса. И да, я не хочу, чтобы ты даже появлялся здесь в ближайшее время, ты понял меня? Возьми больничный, скажем, сломай ногу.

— Агаш. — он попытался взять женщину за руку, но та вырвалась и отвернулась.

— И не пиши мне. Не звони. И, если что, я сама к тебе приеду, — ее голос едва заметно потеплел.

Мужчина так и стоял на месте, не зная куда себя деть. В длинных пушистых волосах, забранных на затылки, оседали мелки крапинки начавшегося дождя, а глаза, будто бы переполненное нежностью, неожиданно погасли. Видимо, не только мне стало жалко художника, потому что директриса, не дождавшись от Фила хоть как-то действия, сама повернулась к нему.

— Я беспокоюсь не только за тебя или за себя. А еще и за музей, понимаешь? Боюсь, что это на нем скажется. Я знаю, что ты талантливый. Даже больше тебя верю в талант этот. Но. Не хочу еще и музей подводить. Все же это наследие папы, он бы не хотел, чтобы о нем поползли дурные слухи. Понимаешь?

На что Фил молча кивнул и, коротко поцеловав Агату, что вызвало у меня внутренний вопль, ушел обратно к центральной аллее. Агата же докуривала и, поплотнее запахнувшись в плащ пошла следом, нарочно медленно и вяло.

Я же облегченно выдохнула и, худо-бедно выбралась из своего укрытия. Ноги страшно гудели, а куртку и без того затертую на локтях до неприличия я порвала. Необходимость трат на одежду, никогда не вызывали у меня восторга, а сейчас, когда мое материальное благополучие находилось в глубокой коме, покупка крутки однозначно бы его укокошило. Я выдохнула.

Там, где только что стояла пара, в воздухе витал аромат сигарет, парфюма и краски. Интересно, сколько бумага может удержать последний аромат? Про обещание прихватить пакеты со строительным мусором я благополучно забыла, погрузившись в размышления о демисезонной одежке.