Вендетта, или История всеми забытого

Мария Корелли, 1886

Граф Фабио Романи, которого все считают одной из жертв эпидемии холеры, бушевавшей в Неаполе в конце XIX века, «воскресает из мертвых»… Однако, возвратившись домой, он с ужасом понимает: там его никто не ждет… Красавица жена Нина и лучший друг Гвидо, давно состоявшие в тайной связи, планируют свадьбу и считают дни до окончания траура. Потрясенный предательством до глубины души, граф Романи бросает вызов судьбе и решает посвятить свою жизнь изощренной мести… И для начала он выдает себя за другого человека, чтобы вновь завоевать любовь Нины, дружбу Гвидо и уважение в обществе…

Глава 9

На следующее утро я поднялся очень рано. Я совершенно утвердился в принятом мною накануне вечером решении: план мой окончательно сформировался, и мне не оставалось ничего, кроме как воплотить его в жизнь. Никем не замеченный, я снова направился к склепу, взяв с собой небольшой фонарь, молоток и несколько больших гвоздей. Дойдя до кладбища, я внимательно огляделся по сторонам, надеясь, что поблизости не окажется ни скорбящего родственника усопшего, ни любопытного прохожего. Вокруг не было ни души. Воспользовавшись потайным ходом, я вскоре оказался на месте моих недавних страданий, которые теперь казались мне такими незначительными по сравнению с моими теперешними душевными муками. Я сразу пробрался к тому месту, где оставил гроб с сокровищами, и забрал оттуда все свертки бумажных денег, рассовав их по карманам и за подкладку одежды, таким образом сделавшись обладателем многих тысяч франков. Затем с помощью принесенных инструментов заделал дыры в тех местах, где вскрывал гроб, и заколотил его так прочно, что он стал казаться совершенно нетронутым. Я не тратил время попусту, потому что очень торопился. Я намеревался уехать из Неаполя на полмесяца или больше и планировал отправиться в путь в тот же день. Перед тем как выйти из склепа, я взглянул на гроб, где лежал. Может, его тоже заколотить, словно мое тело по-прежнему находится там? Нет, лучше оставить его как есть — с разломанной и откинутой крышкой: в таком виде он лучше послужит моим целям.

Закончив все свои дела в склепе, я выбрался наружу через тайный ход, закрыл и замаскировал его за собой с особой тщательностью, после чего отправился прямиком в порт. Расспросив моряков, я узнал, что скоро в Палермо отправится небольшой каботажный бриг. Палермо мне вполне подходил, и я разыскал капитана судна. Им оказался загорелый моряк с веселым взглядом, обнаживший в учтивой улыбке ослепительно-белые зубы, когда я выразил желание плыть на его корабле. Он тотчас же согласился на сумму, которую я посчитал более чем скромной, однако, как я позже выяснил, втрое превышавшую его обычную таксу. Но симпатичный мошенник обманул меня с такой очаровательной и изящной любезностью, что я едва бы ожидал от него иного поведения и отношения к себе. Я был весьма наслышан о «прямолинейной честности» англичан. Осмелюсь заметить, что некоторая доля правды в этом утверждении есть, но что до меня, то лучше уж пусть меня обманет добродушный человек, который скажет веселое словцо и улыбнется, чем я честно получу то, за что заплатил деньги, от «прямолинейного» грубияна, у которого порой недостает вежливости даже на то, чтобы поздороваться.

Мы отправились в плавание примерно в девять часов. Утро выдалось ясным, и для Неаполя воздух казался почти прохладным. Волны бились о борта нашего небольшого судна с легким плеском и бульканьем, словно весело перешептываясь между собой обо всех удивительных вещах, встречавшихся им от восхода до заката. О кораллах и переплетающихся водорослях, растущих в синих глубинах, о маленьких сверкающих рыбках, плещущихся в морских волнах, об изящных раковинах, внутри которых обитали нежные существа, фантастические крохотные создания, прекрасные, как тонкие кружева, смотрящие из-за белых и розовых дверей своих прозрачных домиков и кажущиеся на мерцающем сине-зеленом фоне своих постоянно движущихся пристанищ столь же удивительными, сколь удивительными кажемся и мы на фоне огромного небесного свода, густо усеянного звездами. Об этом и еще об очень многом неведомом и приятном беспрестанно перешептывались зыбкие воды — им даже было что сказать о женщинах и женской любви. Они весело рассказывали мне, сколько прекрасных женских тел опустились в холодные объятия воинственного моря, тел изящных и мягких, словно сильфы из снов поэтов, но, несмотря на их дивную красоту, носимых туда-сюда жестокой морской пучиной и брошенных на дно среди морской гальки на съедение чудовищам, живущим в бездне волн.

Лениво развалившись на стуле у борта и глядя на чистые средиземноморские волны, синие, словно озеро из расплавленных сапфиров, я представлял, как увижу ее, Далилу своей жизни, распростертой на золотистом песке, с напоминающими желтые водоросли пышными волосами, с кулаками, сжатыми в предсмертной агонии, с насмешливыми губами, синеющими от пронизывающего холода приливной волны и неспособными вновь шевельнуться или улыбнуться. Я подумал, что на морском дне она будет выглядеть просто прекрасно, гораздо лучше, чем в объятиях любовника накануне вечером. Я так глубоко погрузился в свои размышления, что вздрогнул, когда кто-то вдруг тронул меня за плечо. Я поднял взгляд и увидел стоявшего рядом капитана брига. Он улыбнулся и протянул мне портсигар.

— Синьору не угодно закурить? — учтиво спросил он.

Я машинально взял тонкую гаванскую сигарку.

— Почему вы называете меня синьором? — отрывисто спросил я. — Я простой ныряльщик за кораллами.

Невысокий шкипер-сицилиец пожал плечами и почтительно поклонился, однако в его глазах продолжала плясать веселая улыбка, отчего на загорелых щеках появились ямочки.

— О, разумеется! Как будет угодно синьору, однако… — Он умолк, вновь выразительно пожав плечами и поклонившись.

Я впился в него пристальным взглядом.

— О чем это вы? — с некоторой суровостью спросил я.

Со свойственной ему птичьей легкостью и быстротой капитан наклонился и коснулся моего запястья загорелым пальцем.

— Прошу меня простить, но у вас руки не ныряльщика за кораллами.

Я взглянул на свои руки. И действительно, их гладкая кожа и изящная форма выдавали меня. Веселый низкорослый человечек оказался достаточно проницательным, чтобы заметить контраст между ними и моей простой одеждой, хотя никто из тех, с кем мне доводилось сталкиваться раньше, не проявил подобной наблюдательности. Сначала его замечание привело меня в некоторое замешательство, однако после минутной паузы я достойно выдержал его пристальный взгляд и беспечно произнес:

— Что ж, ладно! И что дальше, друг мой?

Он примирительно всплеснул руками.

— Нет-нет, ничего — лишь одно. Синьор должен понять, что у меня он находится в полной безопасности. Я умею держать язык за зубами и говорю лишь о том, что касается лично меня. У синьора имеются веские причины для того, что он делает, — в этом я уверен. Он пережил страдания — достаточно одного взгляда, чтобы это заметить. Ах, Боже мой, в жизни так много горестей! Любовь. — Он начал быстро загибать пальцы. — Потом месть, ссора, потеря состояния, и любая их этих вещей заставит человека отправиться в путь в любое время суток и в любую погоду. Да, это именно так, уж я-то знаю. Синьор доверил мне свою безопасность на этом корабле, и я хочу заверить его, что обеспечу ее наилучшим образом.

И он приподнял свою красную шляпу с очаровательной учтивостью, которая в моем мрачном расположении духа тронула меня до глубины души. Я молча протянул ему руку, и он пожал ее с уважением, сочувствием и искренним дружелюбием. И все же он взял с меня за поездку втридорога, скажете вы! Да, однако он не сделал бы меня предметом неуместного любопытства и за плату в двадцать раз большую! Вам непонятно наличие столь противоречивых черт в характере итальянцев? Нет, осмелюсь сказать, что нет. Поведение расчетливого северянина при тех же обстоятельствах свелось бы к тому, чтобы выжать из меня как можно больше с помощью мелких хитроумных уловок, а затем с совершенно чистой совестью отправиться в ближайший полицейский участок и рассказать там о моей подозрительной внешности и поведении, тем самым введя меня в дополнительные расходы помимо личных неприятностей.

С редким тактом, отличающим южан, капитан переменил тему разговора, переведя его на табак, который мы оба с удовольствием курили.

— Прекрасный табак, не так ли? — осведомился он.

— Превосходный! — ответил я, поскольку так оно и было.

Его белые зубы сверкнули в веселой улыбке.

— Он и должен быть наивысшего качества, поскольку это подарок от человека, который курит только наилучшие сорта. Ах, Господи Боже! Какой же избалованный господин этот Кармело Нери!

Я не смог скрыть легкого удивления. Какой каприз судьбы связал меня с этим знаменитым разбойником? Я и вправду курил его табак, а всем своим нынешним богатством был обязан сокровищам, спрятанным в моем фамильном склепе!

— Так вы знаете этого человека? — с некоторым любопытством поинтересовался я.

— Знаю его? Да так же, как самого себя. Дайте вспомнить… Уже два месяца — да, сегодня ровно два месяца, как он плыл со мной на борту этого самого брига. Случилось это вот как: я стоял в Гаэте, он поднялся на борт и сказал, что за ним по пятам идут жандармы. Он предложил мне больше золота, чем я видел за всю свою жизнь, чтобы я доставил его в Термини, откуда он смог бы добраться до одного из своих убежищ в Монтемаджоре. С собой он привел Терезу. На бриге я был один, все мои люди сошли на берег. Он сказал: «Переправь нас в Термини, и я дам тебе, сколько обещал. Откажешься — и я перережу тебе глотку». Ха-ха! Хорошо сказано. В ответ я рассмеялся. Поставил на палубе стул для Терезы и угостил ее персиками. И сказал ему: «Послушай, мой Кармело! Что толку в угрозах? Ты меня не убьешь, а я тебя не предам. Ты вор, и вор очень опасный — клянусь всеми святыми, — однако позволю себе заметить, что ты не намного опаснее хозяев гостиниц, если только не схватишься за нож». (Вы же знаете, синьор, что если зайдете в гостиницу, то вам придется заплатить едва ли не выкуп, чтобы оттуда выйти!) Да, вот таким образом я и урезонил Кармело. Я сказал ему: «Мне не нужно целое состояние за то, чтобы доставить тебя с Терезой в Термини. Заплати мне только за перевозку, и мы расстанемся друзьями, хотя бы ради Терезы». Ну, он удивился. Улыбнулся своей мрачной улыбкой, которая могла означать и благодарность, и смерть. Посмотрел на Терезу. Та вскочила со стула, рассыпав по палубе персики. Взяла меня за руки своими маленькими ручками, в ее дивных голубых глазах стояли слезы. «Вы хороший человек, — сказала она. — Наверное, вас очень любит какая-нибудь женщина!» Да, так она и сказала. И оказалась права. Хвала за это Пресвятой Деве! — И он поднял глаза к небу с искренним выражением благодарности.

Я смотрел на него с некоей завистью и голодом, снедавшим мое сердце. Еще один добровольно заблуждавшийся глупец, восторженный негодяй, упивавшийся несбыточной мечтой, бедняга, убежденный в верности женщин!

— Вы счастливый человек, — произнес я с натянутой улыбкой. — Вам, как и вашему кораблю, в жизни светит путеводная звезда — женщина, которая любит вас и верна вам. Не так ли?

Он ответил мне просто и прямо, при этом слегка приподняв шляпу:

— Да, синьор, моя мать.

Его наивный и неожиданный ответ глубоко тронул меня — куда глубже, чем я показал. В душе моей закипела горькая обида: почему, о, почему же моя матушка умерла так рано! Почему я так и не познал священной радости, которая, казалось, исходила от всего облика простого моряка и светилась в его взгляде? Почему я должен навсегда остаться один и всю жизнь нести на себе проклятие женщины, повергающее меня в прах и пепел безысходного отчаяния? Наверное, лицо выдало мои мысли, поскольку капитан участливо спросил:

— Синьор лишился матери?

— Она умерла, когда я был совсем ребенком, — коротко ответил я.

Сицилиец молча затянулся сигаркой — это было безмолвие искреннего сочувствия. Чтобы избавить его от замешательства, я произнес:

— Вы говорили о Терезе. Кто она такая?

— Ах, хороший вы задали вопрос, синьор! Никому не известно, кто она. Она любит Кармело Нери — вот и все, что говорят. Она такая нежная, такая хрупкая, словно пена на гребне волны. А Кармело… Вы видели Кармело, синьор?

Я отрицательно покачал головой.

— Вот и хорошо! Кармело — огромный, грубый и черный, словно лесной волк, сплошная шерсть и когти. А Тереза… Ну, вы видели облачко на ночном небе, проплывающее мимо луны и озаряемое золотистым отблеском? Тереза именно такая. Она маленькая и хрупкая, как дитя, у нее вьющиеся волосы, и нежные умоляющие глаза, и такие крохотные, слабые белые ручки, что и хворостину не смогут переломить. И все же с Кармело она может делать все что угодно: она единственное слабое место и светлое пятно в его жизни.

— Интересно, верна ли она ему? — пробормотал я отчасти про себя, отчасти вслух.

Капитан воспринял мои слова с некоторым удивлением.

— Верна ему? О Боже! Но ведь синьор ее совсем не знает. Был в банде Кармело один красавец-головорез, смельчак, каких свет не видывал. Он с ума сходил по Терезе и повсюду следовал за ней, как побитая собака. Однажды он застал ее одну, попытался обнять, а она выхватила у него из ножен кинжал и пырнула его, словно маленькая взбешенная фурия! Тогда она его не зарезала, но Кармело сделал это позже. Подумать только, такая хрупкая женщина, а внутри сущий дьявол! Она похваляется тем, что ни один мужчина, кроме Кармело, не коснулся даже локона у нее на голове. Да, она ему верна, и это тем более прискорбно.

— И что же, вы думаете, она его не обманывает? — спросил я.

— Нет-нет, ибо неверная женщина заслуживает смерти, но все же жаль, что Тереза беззаветно любит Кармело. Такого человека! Когда-нибудь жандармы его поймают, потом его до конца дней сошлют на галеры, а она умрет. Да, можете быть в этом уверены! Если только горе сразу же ее не прикончит, она покончит с собой, это уж точно! На вид она хрупкая и нежная, как цветок, но душа у нее крепка как сталь. Она и в смерти пойдет своим путем, так же как и в любви. Некоторые женщины такими рождены, и обычно у самых слабых на вид оказывается больше всего мужества.

Наш разговор был прерван появлением одного из матросов, явившегося за распоряжениями капитана. Разговорчивый шкипер с виноватой улыбкой и поклоном положил передо мной портсигар и оставил меня наедине с моими мыслями.

Я не жалел о том, что оказался в одиночестве. Мне требовалась небольшая передышка, чтобы поразмыслить, хотя мысли мои, словно новая солнечная система, вращались вокруг красной планеты — основополагающей идеи под названием «Месть». «Неверная женщина заслуживает смерти». Даже простой сицилийский моряк так считает. «Идите и убейте ее, идите и убейте ее!» — эти слова вновь и вновь звенели у меня в ушах, пока я не понял, что еще миг — и я произнесу их вслух. Душу мою терзала боль при мысли о женщине по имени Тереза, возлюбленной отпетого разбойника, одно имя которого наводило ужас и который внешне был столь же ужасен. Она, даже она осталась незапятнанной оскверняющими прикосновениями других мужчин, она гордилась своей верностью горному волку, чей характер был переменчив и обманчив. Она по праву могла хвастаться своей верностью возлюбленному, руки которого были по локоть в крови. А вот Нина… Законная супруга аристократа с незапятнанной репутацией смогла сбросить сияющий венец священных уз брака и повергла его в пыль. Она смогла втоптать в грязь честь и достоинство древнего рода, смогла опуститься до такой низменной мерзости, что даже простолюдинка Тереза, узнав об этом, скорее всего, отказалась бы даже прикоснуться к ее руке, посчитав ее оскверненной.

Боже праведный! Что такого совершил Кармело Нери, чтобы заслужить бесценную жемчужину верного женского сердца? И чем я заслужил такой гнусный обман, за который теперь должен отомстить? Я вдруг подумал о своей дочери. Воспоминание о ней озарило меня, словно луч света, — я почти о ней забыл. Бедный маленький цветок! Горькие слезы навернулись мне на глаза, когда я вызвал перед своим внутренним взором ее нежное детское личико, ее не замутненные горем глазки, ее крохотный капризный ротик, зовущий к невинным поцелуям! Как мне быть с ней? Когда созревший в моей голове план отмщения будет в полной мере осуществлен, нужно ли мне увезти ее с собой далеко-далеко, в какой-нибудь тихий уголок планеты, и посвятить ей всю свою жизнь? Увы, увы! Она тоже превратится в прекрасную женщину, она — плод отравленного дерева, и кто сможет поручиться, что и в ее сердце не скрывается зловредный червь, который ждет созревания, чтобы начать свой разрушительный труд?

О мужчины! Вы, чьи жизни отягощены цепями в образе лицемерных женщин, — если Господь дарует вам от них детей, то на ваши головы падает двойное проклятие! Скрывая его в меру сил под маской светских приличий, которые все мы вынуждены носить, вы знаете, что нет ничего мучительнее, чем видеть, как невинное дитя доверчиво смотрит в лживые глаза неверной жены и называет ее священным словом «мать». Ешьте пепел и пейте отвар из полыни — они покажутся вам сладостью в сравнении с этой тошнотворной горечью!

Остаток дня я провел в одиночестве. Капитан брига иногда перебрасывался со мной веселыми фразами, но поднявшийся легкий встречный ветер требовал его постоянного участия в управлении судном, так что он не мог позволить себе предаваться пересудам, которые искренне любил. Погода стояла великолепная, и, несмотря на постоянное маневрирование с целью поймать переменчивый ветер, наш маленький бриг весело и быстро бежал по сверкающим средиземноморским волнам со скоростью, сулившей нам прибытие в Палермо уже на закате следующего дня. С наступлением вечера ветер усилился, и к тому времени, как луна, подобно огромной птице, взмыла в небо, мы неслись, убрав часть парусов, а борт корабля скользил и ласкал волны, мерцавшие серебристыми и золотистыми отсветами, то и дело вспыхивая фосфоресцирующими огоньками.

Мы пролетели почти под носом великолепной яхты, на мачте которой развевался английский флаг, — ее паруса белоснежно сверкали в лунном свете, а сама она прыгала по волнам, словно чайка. На палубе стоял мужчина, чья высокая атлетическая фигура резко выделялась благодаря одеянию яхтсмена, и обнимал за талию свою спутницу. Мы всего лишь минуту-другую шли рядом с величественным судном, но мне все же удалось хорошо разглядеть влюбленную парочку, и как же я пожалел этого мужчину! Почему? Он, несомненно, был англичанином, сыном страны, где сама земля должна благоухать добродетелью, поэтому женщина рядом с ним обязана являть собой совершенный образец чистоты: англичанин никогда не ошибется в подобных вещах! Никогда? Вы уверены? Ах, поверьте мне, теперь нет больших различий между женщинами разных народов. Когда-то они существовали, я готов согласиться с этим. Некогда, по общепринятому мнению, «английская роза» являла собой образец настоящей англичанки, но теперь, поскольку мир столь поумнел и преуспел в искусстве катиться под откос, может ли даже высокородный британский аристократ с легким сердцем взирать на поведение своей второй половины? Может ли он без опаски предоставить ее самой себе? И нет ли мужчин, также похваляющихся своей «голубой кровью», которые, возможно, готовы прибегнуть к воровским приемам, дабы в его отсутствие проникнуть в его дом с помощью отмычек и украсть расположение его жены? И разве не она, хоть и являясь матерью трех или четырех детей, готова с благоволением принимать мерзкого похитителя чести и прав ее мужа? Прочтите любую английскую газету за любой день, и вы обнаружите, что некогда «высоконравственная» Англия ноздря в ноздрю с другими менее лицемерными странами мчится к краю падения общественных нравов. Препятствия, когда-то существовавшие, сломаны, «профессиональных красавиц» принимают в кругах, где прежде одно их появление становилось сигналом всем уважаемым дамам немедленно удалиться. Титулованные аристократки услаждаются фиглярством на театральных подмостках в одеяниях, как нельзя более откровенно демонстрирующих их формы зубоскалящей публике, или же распевают в концертных залах ради удовольствия выставить себя напоказ и с улыбками и благодарными поклонами принимают вульгарные аплодисменты немытой толпы!

О боги! Что сталось с надменной гордостью былых времен, с той гордостью, которая презирала всякое хвастовство и ценила честь выше самой жизни? Какое поразительное знамение времени заключено в следующем: позвольте женщине утратить честь до свадьбы, и не будет прощения ни ей, ни ее прегрешению. Но предоставьте ей делать все, что заблагорассудится, когда ее защищает имя мужа, и общество закроет глаза на все ее преступления. Добавьте к этому факту общий насмешливый дух, господствующий в высшем свете и интеллектуальных кругах, высмеивание религии, высмеивание чувств, высмеивание всех лучших и благороднейших свойств человеческой натуры. Приплюсуйте к этому всеобщее распространение «свободомыслия», а значит, противоречивости и неустойчивости убеждений, позвольте всему вышеупомянутому продолжаться еще несколько лет — и Англия станет взирать на соседние страны, как смелая женщина во время игры в домино. Ее лицо частично скрыто, якобы для того, чтобы избежать позора, но глаза ее холодно сверкают из-под маски, показывая всем, что она втайне упивается новым стилем поведения из-за беззакония пополам с жадностью. Ибо она навсегда останется алчной, и самое худшее, что из-за ее прозаической натуры ей будет недоступна искупительная благодать, которая придала бы ей блеск и очарование. Франция весьма недобродетельна, Бог тому свидетель, но все же на ее губах осталась лучезарная улыбка, так радующая сердце. Италия столь же недобродетельна, но все же ее голос полон мелодий, похожих на пение птиц, а ее лицо — воспеваемая поэтами дивная мечта! Но недобродетельная Англия походит на мелочно-расчетливую и несколько сварливую матрону, одержимую несвойственной и не идущей ей резвостью и проворством, лишенную смеха, песни и улыбки, с единственным богом по имени Злато и единственной заповедью, предположительно одиннадцатой: «Не попадайся!»

В ту ночь я спал на палубе. Капитан предложил мне собственную небольшую каюту и в своем добросердечии был искренне расстроен моим настойчивым отказом занять ее.

— Под лунным светом спать опасно, синьор, — обеспокоенно произнес он. — Говорят, от этого сходят с ума.

Я улыбнулся. Если уж мне и суждено было сойти с ума, то это произошло бы прошлым вечером.

— Не бойтесь, — тихо ответил я. — Я люблю лунный свет, он успокаивает меня. Я прекрасно здесь отдохну, друг мой, не беспокойтесь обо мне.

Капитан замешкался, а потом внезапно ушел, но через две-три минуты вернулся с толстым куском овчины. Он с такой озабоченностью настаивал, чтобы я взял овчину, чтобы укрыться от прохладного ночного воздуха, что я, лишь только чтобы сделать ему приятное, поддался на его уговоры и лег, закутавшись в теплую шкуру. Добряк пожелал мне спокойной ночи и спустился к себе в каюту, насвистывая веселую мелодию.

Улегшись на палубе, я смотрел на мириады звезд, мягко мерцавших на теплых фиолетовых небесах, смотрел на них долго и пристально, пока мне не показалось, что наш корабль тоже сделался звездой и пустился в плавание по космосу вместе со своими сверкающими спутниками. Я гадал, какие существа населяют эти таинственные планеты. Обычные мужчины и женщины, которые жили, любили и врали друг другу так же смело, как и мы? Или высшие существа, которым неведома даже малейшая ложь? Есть ли среди них хоть один мир, где никогда не рождались женщины? В моем мозгу проносились смутные фантазии и странные теории.

Я вновь переживал страдания своего заточения в склепе. Снова заставлял себя наблюдать сцену между моей женой и ее любовником, свидетелем которой я стал. Вновь обдумывал все мелочи, необходимые для свершения ужасной мести, которую я задумал. Я часто удивлялся тому, что в странах, где разрешены разводы, обманутый муж может довольствоваться столь скудной компенсацией за свои унижения, как простое избавление от изменившей ему женщины. Это для нее не наказание — это исполнение ее желаний. При нынешнем уровне отношений в обществе в этом даже нет никакого особого позора. Будь публичная порка узаконенным наказанием замужней женщины за измену, подобные скандалы случались бы реже — за бичеванием мог бы последовать развод. Воспитанная в изящной и изысканной обстановке, такая особа подумала бы дважды, нет, пятьдесят раз, прежде чем пойти на риск, что ее нежное тело исхлестают кнуты, сжимаемые безжалостными руками парочки представительниц ее же пола. Подобная перспектива публичного унижения, страданий, позора и попрания гордости подавила бы в ней животные инстинкты куда действеннее, нежели церемонные судебные заседания и тщательно отобранные присяжные.

Задумайтесь над этим, короли, аристократы и простолюдины! Порка кнутом привязанного к телеге человека некогда была узаконенным наказанием. Если хотите остановить растущую безнравственность и бесстыдные женские пороки, то лучше возродить эту традицию. Вот только применять это наказание нужно в равной степени и к бедным, и к богатым. Ибо вполне вероятно, что резвые графини и герцогини в ваших странах будут нуждаться в подобных «охаживаниях» гораздо чаще, нежели измотанные работой жены тружеников. Роскошь, праздность и любовь к нарядам суть рассадники греха — поэтому ищите его не в лачугах голодающих, а в благоухающих розами и мускусом будуарах аристократок. Ищите его, как бесстрашные врачи ищут возбудителей смертельных болезней, грозящих опустошить огромный город, и затопчите его, если вы можете и желаете сохранить добрую славу о своих странах в глазах грядущих поколений.

Не жалейте розог именно для «миледи»! С распущенными в очаровательной беспорядочности густыми волосами и со слезами на глазах она взывает к вам о милосердии — и именно по причине своего богатства и положения заслуживает куда меньшего снисхождения и жалости, чем размалеванная блудница, не знающая, где добыть кусок хлеба. Высокое положение обязывает к высокой ответственности! Однако я говорю дикие вещи. С поркой давно покончено, по крайней мере в отношении женщин, и при мысли о ней мы вполне обоснованно вздрагиваем от отвращения. Но когда мы с таким же отвращением вздрагиваем от чудовищной распущенности нашего общества? Очень редко или никогда. Между тем в случае супружеской неверности мужья и жены могут жить порознь и сравнительно спокойно идти каждый своей дорогой. Да, некоторые могут и поступают именно так — но я не из их числа. Ни один закон в мире не поможет сшить заново разорванное знамя моей чести, поэтому я сам должен сделаться законом — адвокатом, присяжными, судьей, всем сразу, и мой вердикт обжалованию не подлежит! Затем я должен буду взять на себя роль палача, а какая пытка столь же изысканна и уникальна, как та, которую придумал я?

Вот так я размышлял, лежа без сна, с обращенным к небу лицом, глядя, как лунный свет струился на морские воды, словно золотистый дождь, а вода плескалась и билась о борта брига, разлетаясь веселыми белыми хлопьями пены, пока мы неслись вперед.