Вендетта, или История всеми забытого

Мария Корелли, 1886

Граф Фабио Романи, которого все считают одной из жертв эпидемии холеры, бушевавшей в Неаполе в конце XIX века, «воскресает из мертвых»… Однако, возвратившись домой, он с ужасом понимает: там его никто не ждет… Красавица жена Нина и лучший друг Гвидо, давно состоявшие в тайной связи, планируют свадьбу и считают дни до окончания траура. Потрясенный предательством до глубины души, граф Романи бросает вызов судьбе и решает посвятить свою жизнь изощренной мести… И для начала он выдает себя за другого человека, чтобы вновь завоевать любовь Нины, дружбу Гвидо и уважение в обществе…

Глава 2

Всем известно, каким выдалось в Неаполе лето 1884 года. Газеты всего мира пестрели описаниями его ужасов. Холера шествовала повсюду, словно всеразрушающий демон, и от ее смертельного прикосновения множество людей, молодых и старых, падали и умирали прямо на улицах. Жуткая болезнь, порожденная грязью и преступным пренебрежением самыми элементарными нормами гигиены, охватила город с чудовищной быстротой, а безрассудная и всеобщая паника была даже хуже холеры. Незабываемая стойкость короля Умберто Первого возымела свое действие на более просвещенные классы, однако среди низших слоев населения Неаполя безраздельно властвовали всепоглощающий страх, дикие суеверия и крайний эгоизм. Один случай может служить наглядным примером происходившего в городе. Некий рыбак, хорошо известный в своей округе, симпатичный и общительный молодой человек, находясь в море в своей лодке, внезапно ощутил первые симптомы холеры. Его понесли к родительскому дому. Старуха, похожая на отвратительную ведьму, увидев приближавшуюся к ее жилищу небольшую процессию и сразу же поняв, что к чему, закрыла и наглухо забаррикадировала дверь.

— Пресвятая Дева! — визгливо кричала она в приоткрытое окно. — Оставьте этого презренного подонка на улице! Неблагодарная свинья! Он заразит свою родную мать, работящую и уважаемую! Святой Иосиф! Кому нужны такие дети? Оставьте его на улице, говорю я вам!

Было бесполезно увещевать это старое чучело в женском обличье. Ее сын, к счастью для него, был без сознания, и после некоторых пререканий его положили у порога, где он вскоре скончался, а тело его, словно мусор, увезла похоронная команда.

В городе стояла невыносимая жара. Небо представляло собой ярко пылающий купол, а гладь залива сделалась неподвижной, словно сверкающее ровное стекло. Тонкий столб дыма, поднимавшийся из кратера Везувия, еще более усиливал ощущение всепроникающего жара, который, казалось, окружил город невидимым кольцом огня. Не слышно было пения птиц, разве что поздними вечерами соловьи в моих садах принимались наперебой выводить мелодии наполовину радостные, наполовину печальные. На лесистом холме, где я жил, было сравнительно прохладно. Я принял все меры предосторожности, чтобы уберечь свой дом от проникновения инфекции. На самом деле я вообще бы уехал из города, если бы не знал, что быстрое бегство из охваченной эпидемией местности зачастую чревато случайными контактами с зараженными. Кроме того, моя жена не нервничала — полагаю, очень красивые женщины вообще редко переживают. Их неуемное тщеславие является превосходной защитой от любой эпидемии, оно не дает развиться главному элементу опасности — страху. Что же до нашей Стеллы, пухленького карапуза двух лет от роду, то она росла здоровым ребенком, не давая ни малейших поводов для беспокойства ни своей матери, ни мне.

Гвидо приехал и остался у нас пожить, в то время как холера, словно острая коса в поле с созревшим зерном, сотнями выкашивала нечистоплотных неаполитанцев. Мы трое вместе с небольшой свитой слуг, которым было строго-настрого запрещено выходить в город, питались мучными блюдами и пили кипяченую воду, регулярно мылись, рано вставали и ложились спать и находились в добром здравии.

Помимо многих прочих достоинств, моя жена обладала также очень красивым и хорошо поставленным голосом. Она пела изящно и выразительно, и часто вечерами, когда мы с Гвидо сидели в саду и курили, после того как маленькая Стелла отходила ко сну, Нина услаждала наш слух соловьиным пением, исполняя песню за песней, чудесные куплеты с припевами, народные песни, полные дикой и необузданной красоты. К этому пению часто присоединялся Гвидо со своим глубоким баритоном, сочетавшимся с ее нежным и чистым сопрано столь же дивно, как журчание фонтана с трелями птиц. Я и теперь слышу эти два голоса, их дуэт по-прежнему насмешливо звенит у меня в ушах. Сильный аромат цветов померанцевого дерева пополам с миртом наполняет воздух вокруг меня, желтая полная луна сияет в иссиня-черном небе, словно золотой кубок Фульского короля, брошенный в морские глубины. И вновь я вижу две головы, склоненные друг к другу, — одну белокурую, другую темноволосую, моей жены и моего друга, тех двоих, чьи жизни были мне в миллион раз дороже моей собственной. Ах, то были счастливые дни — времена самообмана всегда таковы. Мы никогда в полной мере не выказываем благодарность тем искренним людям, что пробуждают нас от снов, — однако именно они суть наши истинные друзья, если бы мы только могли это осознать.

Август выдался самым кошмарным месяцем в Неаполе за все лето. Холера распространялась со страшной скоростью, и люди, казалось, буквально сошли с ума от ужаса. Некоторые, испытывая полное презрение к происходившему, погружались в пьяные оргии, бездумно презрев все вероятные последствия. Одна из подобных буйных пирушек происходила в известном кафе. Восемь молодых людей в обществе восьми девушек поразительной красоты прибыли туда и потребовали отдельный кабинет, где им подали роскошный ужин. В конце трапезы один из веселившихся поднял бокал и предложил тост: «За успех холеры!» Его приветствовали громкими одобрительными криками и аплодисментами, после чего все выпили, разразившись безумным смехом. Той же ночью все до единого гуляки скончались в ужасных мучениях, их тела, как водилось, поместили в неказистые гробы и похоронили один поверх другого в наспех вырытой для этого могиле. Подобные жуткие истории доходили до нас каждый день, однако они не производили на нас устрашающего впечатления. Стелла являла собой оживший талисман против мора. Ее невинная игривость и детский лепет веселили и занимали нас, создавая атмосферу физического и душевного покоя и здоровья.

Однажды утром — в один из самых жарких дней того палящего августа — я проснулся раньше обычного. Намек на возможную прохладу побудил меня встать и прогуляться по саду. Моя жена крепко спала рядом со мной. Я тихонько оделся, стараясь ее не потревожить. Я было собрался выйти из комнаты, когда какое-то неясное чувство заставило меня оглянуться и еще раз взглянуть на нее. Как она была прекрасна! Она улыбалась во сне! Мое сердце забилось сильнее, когда я пристально посмотрел на нее — три года она была моей, и только моей! Мое страстное обожание и любовь к ней с течением времени лишь увеличивались. Я приподнял один из золотистых локонов, рассыпавшихся по подушке, словно солнечные лучики, и нежно его поцеловал. Затем, совершенно не ведая своей дальнейшей судьбы, вышел из дома.

Когда я неспешно прогуливался по дорожкам сада, меня приветствовал легкий ветерок. Его дуновения хватало лишь на то, чтобы поиграть листвой, и все же в нем чувствовался солоноватый привкус, который несколько освежал после тропического зноя минувшего вечера. В ту пору я погрузился в изучение Платона, и во время прогулки мой ум был занят высокими рассуждениями и глубокомысленными вопросами, которыми задавался этот великий философ. Погруженный в возвышенные, но приятные размышления, я зашел дальше, чем намеревался, и в конечном итоге оказался на уединенной тропинке, которой давно перестали пользоваться. Эта извилистая тропка спускалась вниз по направлению к гавани. Там царили полумрак и прохлада, и я почти машинально пошел по ней, пока не заметил пробивавшиеся сквозь густую листву нависавших над тропой деревьев силуэты мачт и размытые очертания белых парусов. Я было собрался повернуть обратно, как вдруг меня поразил какой-то странный звук. Кто-то тихо стонал от сильной боли, словно животное, придушенно кричащее от испытываемых им страданий. Я двинулся на этот звук и увидел лежавшего на траве лицом вниз мальчишку лет одиннадцати-двенадцати, маленького продавца фруктов. Его корзина с товаром стояла рядом, с верхом наполненная манившими к себе персиками, виноградом, гранатами и дынями — дивными плодами, но очень опасными во время холеры. Я тронул мальчишку за плечо.

— Что с тобой? — спросил я. Он судорожно дернулся и повернулся ко мне лицом — красивым, хоть и мертвенно-бледным от страданий.

— Холера, синьор! — простонал он. — Холера! Держитесь от меня подальше, ради Бога! Я умираю!

Меня охватила нерешительность. За себя я не боялся. Но вот ради жены и ребенка следовало соблюдать осторожность. Однако я не мог оставить беднягу без помощи. Я решил отправиться в гавань на поиски врача. Держа эту мысль в голове, я заговорил с ним ободряющим тоном.

— Держись, мой мальчик! — сказал я. — Не падай духом! Не всякая болезнь смертельна. Отдохни здесь, пока я не вернусь. Я приведу врача.

Мальчишка посмотрел на меня удивленным, жалобным взглядом и постарался улыбнуться. Он показал себе на горло и попытался что-то сказать, но тщетно. Затем он свернулся клубочком на траве и скорчился от боли, как смертельно раненное животное. Я оставил его и быстро зашагал вперед. Дойдя до гавани, где стояла невыносимая и удушающая жара, я увидел нескольких бесцельно стоявших мужчин с испуганными лицами, которым я рассказал о мальчишке и попросил помощи. Все они отпрянули от меня, никто не хотел меня сопровождать, даже за предложенные мною деньги. Проклиная их трусость, я поспешил на поиски врача и наконец нашел его. Это оказался француз с желтоватым болезненным лицом, который с явной неохотой выслушал мой рассказ о состоянии, в котором я оставил маленького продавца фруктов, после чего решительно покачал головой и отказался даже двинуться с места.

— Он уже не жилец, — заметил он коротко и холодно. — Лучше ступайте в обитель, чтобы монахи унесли его тело.

— Что?! — вскричал я. — Вы даже не попытаетесь его спасти?

Француз поклонился с насмешливой учтивостью.

— Прошу прощения, мсье! Мое здоровье подвергнется серьезной опасности, если я прикоснусь к умершему от холеры. Позвольте пожелать вам всего хорошего!

И он исчез, захлопнув дверь у меня перед носом. Я страшно рассердился, и хотя от жары и зловония раскаленных улиц у меня закружилась голова, я напрочь забыл об угрожавшей мне опасности и продолжал стоять в охваченном холерой городе, размышляя, как найти помощь. Участливый низкий голос спросил у меня над ухом:

— Вам нужна помощь, сын мой?

Я поднял взгляд. Рядом со мной стоял высокий монах, капюшон его сутаны почти закрывал бледное, но волевое лицо. Это был один из тех героев, кто во имя Христа в то ужасное время откликался на призывы о помощи и бесстрашно противостоял мору там, где безбожные хвастуны-горлопаны разбегались в разные стороны, словно перепуганные зайцы, при первых же признаках опасности. Я почтительно поздоровался с ним и изложил свое дело.

— Я сейчас же туда отправлюсь, — произнес он, и в его голосе прозвучала жалость. — Однако я опасаюсь худшего. У меня есть с собой лекарства, возможно, я еще успею.

— Я пойду с вами, — нетерпеливо сказал я. — Даже собаку нельзя бросить умирать без помощи, а уж тем более бедного мальчишку, у которого, кажется, и друзей-то нет.

Монах внимательно взглянул на меня, когда мы вместе зашагали вперед.

— Вы живете не в Неаполе? — спросил он.

Я представился, моя фамилия оказалась ему знакома, после этого я описал ему расположение своей виллы.

— На вершине холма мы находимся в добром здравии, — добавил я. — Мне непонятна паника, охватившая город. Подобная трусость лишь способствует разгулу холеры.

— Конечно же! — спокойно ответил он. — Но что поделать? Здешние жители любят удовольствия. Их сердца целиком принадлежат мирской жизни. Когда в их рядах появляется неизбежная для всех смерть, они становятся похожими на младенцев, пугающихся темных теней. Вера как таковая… — тут он глубоко вздохнул, — …никак их не сдерживает.

— Но вы, святой отец… — начал я и внезапно остановился, почувствовав резкую пульсирующую боль в висках.

— Я, — мрачно ответил он, — есть слуга Христа. И посему холера никак меня не страшит. Недостойный вроде меня по призванию Всевышнего Владыки готов — нет, желает — взглянуть в глаза всем смертям.

Он говорил твердым тоном, однако без высокомерия. Я смотрел на него с восхищением и собирался было ответить, как вдруг ощутил внезапный приступ головокружения. Я ухватился за его руку, чтобы не упасть. Улица раскачивалась под ногами, как корабль во время шторма, а небеса закружились во всполохах голубого пламени. Приступ медленно проходил, и я услышал голос монаха, будто бы издалека спрашивавшего меня, что случилось. Я заставил себя улыбнуться.

— По-моему, это все из-за жары, — ответил я вяло, словно дряхлый старик. — Слабость какая-то, и голова кружится. Лучше оставьте меня здесь и займитесь мальчиком. О господи!

Последние слова вырвались у меня вместе с мучительным криком. Ноги отказались держать меня, и тело мое пронзила боль, холодная и горькая, словно его нанизали на ледяную сталь, заставившая меня, подергиваясь, опуститься на тротуар. Высокий и жилистый монах без колебаний подхватил меня и наполовину занес, наполовину втащил в какой-то трактир или подобное заведение для бедных. Там он положил меня на деревянную скамью и позвал хозяина, человека, который, казалось, его хорошо знал. Хотя я и испытывал острую боль, но оставался в сознании, видел и слышал все происходившее.

— Хорошенько о нем позаботься, Пьетро! Это богатый граф Фабио Романи. Твои старания будут вознаграждены. А я вернусь в течение часа.

— Граф Романи! Пресвятая Дева! Он подхватил холеру!

— Глупец! — с жаром воскликнул монах. — Как ты можешь это знать? Солнечный удар вовсе не холера, ты, трус! Присмотри за ним, или же, клянусь ключами святого Петра, тебе не найдется места в раю!

От такой угрозы трясущийся владелец заведения пришел в ужас и покорно подошел ко мне с подушками, подложив мне их под голову. Между тем монах поднес к моим губам стакан с какой-то лекарственной микстурой, которую я машинально проглотил.

— Отдохните здесь, сын мой, — обратился он ко мне успокаивающим тоном. — Это хорошие люди. Я же поспешу к мальчику, которому вы искали помощи, и меньше чем через час снова вернусь к вам.

Я взял его за руку, стараясь удержать.

— Постойте, — слабо пробормотал я. — Дайте мне услышать худшее. Это холера?

— Надеюсь, нет! — сочувственно ответил он. — А если бы и она? Вы молоды и достаточно сильны, чтобы бесстрашно ее побороть.

— Я не боюсь, — сказал я. — Но, святой отец, обещайте мне — ни слова о болезни моей жене! Поклянитесь! Даже если я буду без сознания или умру, поклянитесь, что меня не отнесут на виллу. Поклянитесь! Я не успокоюсь, пока не услышу вашего обещания.

— Торжественно вам в этом клянусь, сын мой, — размеренно ответил он. — Во имя всего святого я исполню ваше пожелание.

Я ощутил величайшее облегчение — безопасность тех, кого я любил, была обеспечена — и поблагодарил его безмолвным жестом: я слишком ослаб, чтобы что-то сказать. Он исчез, а сознание мое погрузилось в хаос странных и причудливых картин. Постараюсь воскресить в памяти эти видения. Я явственно вижу обстановку помещения, где лежу. Вот робкий хозяин заведения, он перетирает стаканы и бутылки, изредка бросая на меня испуганные взгляды. Группки людей заглядывают в дверь и, увидев меня, спешат прочь. Я наблюдаю все это, сознавая, где нахожусь, и в то же время взбираюсь по крутым склонам альпийского ущелья. Под ногами у меня холодный снег, и я слышу рев тысяч сходящих лавин. Алое облако плывет над вершиной белого ледника, оно распадается на части, и в его ярко светящемся центре на меня глядит улыбающееся лицо!

— Нина! Любовь моя, жена моя, душа моя! — громко кричу я.

Я тяну к ней руки, сжимаю ее в объятиях — и… Это проныра трактирщик липко обнимает меня! Я яростно отталкиваю его, задыхаясь.

— Дурак! — кричу я ему в ухо. — Пусти меня к ней, к ее губам, созданным для поцелуев, пусти!

Подходит еще один мужчина и хватает меня, вдвоем с хозяином они силой укладывают мою голову на подушки. Они наваливаются на меня, и жуткая слабость вкупе с невероятной усталостью лишают меня последних сил. Я перестаю сопротивляться. Пьетро и его помощник смотрят на меня.

— Он умер! — перешептываются они.

Я слышу их и улыбаюсь. Умер! Только не я! Палящие солнечные лучи струятся сквозь открытую дверь заведения, страдающие от жажды мухи жужжат настойчиво и громко, какие-то голоса поют «Фею Амальфи»^[1], и я даже разбираю слова.

Я скажу тебе несмело,

Ты прекрасней всех, Розелла!

Ты в Амальфе всех красивей,

Моя фея, моя дива,

В моем сердце навсегда,

Так приди ко мне, царица,

Ведь с тобою не сравнится

В небе ни одна звезда.

Какая все-таки правдивая песня, моя Нина! «В небе ни одна звезда…» Как там говорил Гвидо? «Чиста, как безупречный алмаз, и недоступна, как самая далекая звезда!» Этот глупенький Пьетро по-прежнему перетирает бутылки. Я вижу его, его круглое кроткое лицо лоснится от жары и пыли, но я не могу понять, откуда он вообще здесь взялся, поскольку стою на берегу тропической реки, где буйно растут пальмы и сонные крокодилы дремлют на солнце. Их огромные челюсти раскрыты, а маленькие глазки зеленовато поблескивают. По безмолвной воде скользит легкая лодка, в ней я вижу гибкую фигуру стоящего индейца. Черты его лица странным образом напоминают Гвидо. Приближаясь ко мне, он достает длинное, тонкое и сверкающее стальное лезвие. Храбрец! Он хочет в одиночку напасть на безжалостных тварей, подстерегающих его на раскаленном берегу. Он спрыгивает на землю, и я наблюдаю за ним с каким-то странным восхищением. Он проходит мимо крокодилов, кажется, он не подозревает об их присутствии и быстрым, решительным шагом подходит ко мне. Это меня он ищет, и в мое сердце вонзает холодный стальной кинжал, затем вытаскивает его, и с лезвия капает кровь. Еще раз, другой, третий — а я все никак не умираю! Я корчусь, я стенаю от жутких мучений! Затем между мной и слепящим солнцем появляется что-то темное, что-то холодное и мрачное, от чего я в отчаянии пытаюсь отстраниться. Два темных глаза пристально смотрят мне в зрачки, и чей-то голос произносит:

— Спокойствие, сын мой, спокойствие. Доверьтесь воле Божьей.

Это мой друг монах. Я с радостью узнаю его. Он вернулся со своей богоугодной миссии. Хотя я едва могу говорить, я слышу, как справляюсь о мальчике. Слуга Божий истово крестится.

— Да упокоится его юная душа с миром! Я нашел его уже мертвым.

В своем полузабытьи я поражен этим. Умер — и так скоро! Я не могу этого понять и снова погружаюсь в какие-то путаные видения. Теперь, оглядываясь назад на те мгновения, я вижу, что не могу ясно припомнить то, что случилось со мной после. Знаю, что испытал сильную, нестерпимую боль, что жуткие страдания буквально истязали меня и сквозь бредовую пелену я слышал приглушенные печальные звуки распевов или молитв. Кажется, я слышал еще и звук колокола во время причастия, но с каждой секундой мысли мои путались все больше, так что в этом я не уверен. Помню, как вскричал после приступа боли, продлившегося, как мне показалось, целую вечность:

— Только не на виллу, нет, нет! Вы не отнесете меня туда, я прокляну того, кто меня ослушается!

Потом помню жуткое ощущение, словно меня затягивало в глубокий водоворот, откуда я воздевал умоляющие руки к монаху, стоявшему надо мной. Я увидел угасавший блеск серебряного распятия, сверкавшего у меня перед глазами, и наконец с единственным громким зовом о помощи погрузился вниз, все глубже и глубже в пропасть черной ночи и небытия!

Примечания

1

Популярная неаполитанская песня. — Примеч. автора.