Дети Аллурии. Штурм

Мария Вой

Сводные брат и сестра, выращенные отошедшим от дел старым пиратом Соленым Псом, уже 12 лет живут на Острове Отщепенцев, где жителям запрещено говорить о прошлом и использовать свои настоящие имена. Оба мечтают о Большой Земле, где, по рассказам их названного отца, все еще обитают фантастические твари, живут удивительные люди и происходят необъяснимые события. Череда загадочных встреч подсказывает детям, что настало время им самим прикоснуться к тайнам Древней и безнадежно уснувшей Аллурии…

Глава 2. Остров Отщепенцев

Остров Отщепенцев, вообще говоря, не был островом в строгом смысле этого слова. Эта огромная скала, поросшая редким лесом, когда-то медленно дрейфовала в Болтливом Море, как огромный корабль, пока новые владельцы не посадили ее на толстую цепь, прибитую к подводному рифу, подальше от берега Аллурии и Галласа.

Но не только цепь была сомнительным подарком новых владельцев плавучей скале. После того, как короля Римрила вынудили покинуть трон в пользу старшей сестры больше десяти лет назад, они прибыли сюда — аристократы, ученые, торговцы, главы расформированных гильдий, служители искусства, мастера всех мастей, бродяги и разбойники. Они основали поселение, которое затем выросло в большой город, не похожий ни на какой другой благодаря главному закону: никто и никогда не должен спрашивать другого о его прошлом.

Здесь люди начинали новую жизнь. Неважно, кем был тот или иной житель в прошлом, как он пришел к тому, что имел и кем был, неважно, каков был его пол, возраст и происхождение — здесь имело значение лишь настоящее. Любую катастрофу из прошлого можно было пережить здесь, в месте, где никому не было до нее дела. Общие усилия были брошены на спокойную жизнь и улучшение города. Старые имена были упразднены. Старые тайны никого не волновали. Хлам ненужных воспоминаний вытеснялся работой и развлечениями. Редкие новости приходили с Больших Земель на торговых кораблях, но мало кого интересовали. Прибудь сам король на Остров Отщепенцев, желая забыть о неудачах и бедах — и ему никто не отказал бы в приюте.

Хёг Стормара и его приемные дети жили здесь уже одиннадцать лет. Раньше его звали Соленым Псом, на Острове его звали Сказочником, и он как никто другой нуждался в отдыхе от самого себя после буйной жизни корсара. Впрочем, если кто-то на Острове об этом и знал, то не подавал виду, как это было принято. Для местных Сказочник был стареющим резидентом, выращивавшем в своем саду диковинные цветы, овощи и гигантские тыквы — самая большая размерами немного уступала маленькому дому. Нрава он был скрытного и склочного, хотя старался сдерживать проявления Соленого Пса изо всех сил — и все же островитяне лишний раз старались его не трогать, чему он был премного рад.

Его воспитанники не нуждались в новых именах — своих настоящих они никогда не знали. Двенадцать лет назад он купил их на рынке рабов, еще будучи пиратом — двухлетнюю девочку, брошенную родителями, и трехлетнего мальчика с пораженной какой-то болезнью рукой, которая теперь была похожа на обожженную лапу. Страдания и лишения стерли из памяти Тавни и Гроулиса, как их назвал новый отец, все воспоминания раннего детства. Вскоре после этого Соленый Пес был объявлен мертвым после того, как кто-то в доказательство его смерти принес королеве «его» голову, а сам Сказочник прибыл на Остров на Серой Посудине — так называли корабль, привозивший новых резидентов. Свою собственную «Горбатую Акулу» он дорого продал, команду распустил и вместе с этим пытался отправить на морское дно свой воинственный характер, приняв решение тихо стареть в заботе о цветах и детях.

Его решение взять себе воспитанников те, кто знал его за пределами Острова, объясняли тоской по погибшему сыну, приближением старости и чувством вины за какое-то свое предательство в прошлом, которое не давало ему покоя и привело в эту глушь мира. Вдали от всего, что могло напомнить ему о Соленом Псе, он воспитывал детей, неохотно пытаясь вырастить из них нормальных мужчину и женщину. Воспитание не давалось ему просто: первые лет семь он, поддавшись энтузиазму вновь приобретенного отцовства, с каким-то особенным упоением рассказывал истории о приключениях героев древности и мифы своим детям. Летучие корабли, которые совсем еще недавно бороздили небеса наравне с морскими суднами; чудесные существа, которые на Севере чаще, чем в других Мирозданиях, являли миру свое бытие; волшебные камни, подаренные богами людям и, конечно, бездарно растерянные, духи городов, помнящие все, что происходило в стенах их вотчин, легендарные герои Аллурии и многих других земель, сказки о феях, драконах, гномах и великанах, Горькая Катастрофа и чудесные города на пиках самых высоких горных гряд, куда не ступала стопа смертного… К нему стали приводить и всех остальных детей Острова, а вскоре в тыквенном саду Сказочника собиралась добрая половина города, чтобы послушать старого морского волка.

Иногда Стормара собирал свои урожаи и отправлялся на Большую Землю на Серой Посудине по каким-то своим делам, исчезая на месяц или даже больше. Никто не интересовался, какие ветра заносят его в страну, откуда он так бежал. С каждым своим возвращением он становился все ворчливее и неохотнее рассказывал свои сказки, словно Аллурия чем-то обижала его. Году на восьмом своей жизни на Острове он уже не рассказывал ничего, что могло бы воодушевить Гроулиса и Тавни отправиться на Большую Землю. Он стал опекать их с каким-то особым усердием, как будто пытался загладить вину за то, что столько лет взращивал в них интерес к позабытой стране, где сейчас было так опасно, где сгинули его собственные родственники, где он искал и так и не нашел радости… Когда подростки начинали спорить, он злился или замыкался в себе, занимаясь цветами, рисуя что-то углем в книжке или просто глядя вдаль, крутя в пальцах старое кольцо с голубым камнем. Когда они вели себя смирно, он дразнил их Аллурией, а затем злился уже на себя и снова, как заведенный, начинал брезгливо морщиться и говорить, что Той Самой Аллурии давно уже нет; что люди испортились, звери разбежались, наука захирела; что все самые прекрасные места теперь заняты толстосумами и охраняются их личными гвардейцами, а культурное и духовное наследие предков если не сожжено, то исковеркано теми, кто пришел с бестолковой тщеславной королевой…

Даже здесь, вдали от прошлого, не было ему покоя — или он его просто не хотел, а пережидал какую-то свою бурю на этом плавучем обломке скалы, играя в спятившего, но мирного старика…

Стормара подвязывал кучерявые усики кабачков, мурлыкая себе под нос какую-то старенькую песенку. Его раскосые голубые глаза поблекли, а голова была гладко выбрита, чтобы раз и навсегда забыть о постыдной старческой лысине, хотя по-прежнему густая борода еще не полностью схватилась сединой. Избавление от Соленого Пса не прошло даром — его лицо хоть и постарело, но лишилось озлобленно-тревожного выражения, которым так славился грозный корсар Пес. Вместо Соленого Пса он приобрел настоящего — рыжего легавого Мирча. Мирч был туп и совершенно не поддавался дрессировке, зато не знал себе равных по части доброты и ласковости. Сейчас глупое создание как обычно крутилось под ногами хозяина, не зная чем помочь и как еще выразить свою любовь, заставляя его исторгать тонны проклятий шепотом.

Неподалеку сидел Гроулис с закрытыми глазами и поднятой к небу головой, скрестив ноги. Увешанный с ног до головы талисманами, амулетами, ниточками, перьями, клыками, раскрашенный татуировками, с рассованными по всем карманам кусочками бумаги с заклинаниями-оберегами, он производил странное впечатление. Паренек был бы красив — длинное стройное тело, длинные золотые волосы, — если бы не уродливая рука, спрятанная в перчатку, и сам его диковатый вид. Неясная тоска и переведенные на аллурийский книжки восточных мудрецов самых разных течений вкупе с его оберегами и прочими игрушками — вот, какие спутники сопровождали его чаще, чем сворованная бутылка вина, девушки или даже сестра Тавни. Жизнь Гроулиса была полна неясных тревог и ожидания чуда — все это вместо породило в нем одновременно параноидальные настроения и склонность к волшебному мышлению. Первое смешило Стормару, второе — его сестру Тавни, но оба эти качества в конечном итоге рождали в нем безмятежную лень и пассивность по отношению к, в конечном итоге, пустому и недружелюбному миру. Становиться кем-либо в его планы не входило, хотя он искренне любил своего отца и прислушивался к его недовольству по поводу своей безнадежности. В итоге принятие решения всегда откладывалось на завтра, которое никогда не наступало.

В небе над домиком Стормары и его сада вдруг закружили в вихре вороны, переругиваясь на лету и кусая друг друга за хвосты. Нахмурившись чему-то, Стормара наблюдал за черным мельтешением над своей головой. Вороны, проводившие в основном время на задворках города, были редкими гостями в его поместье. Мирч истерично разлаялся.

— Птенец — это еще не птица, — сказал вдруг Стормара. — Ты ведь еще не дошел до этого в книжке, которую я тебе дал?

— Неа. — Гроулис открыл глаза и посмотрел на отца. — Почему?

— Он может только поглощать еду посредством грубой манипуляции — крика недовольства. Но потом неминуемо происходит момент отрыва. Выбора между бытием в качестве комка плоти и перьев или… Сбора всех своих сил, всей воли, чтобы подойти к краю гнезда, сделать шаг в великий бездонный океан силы, стать свободным и неуязвимым, почувствовать ветер и солнце совсем близко и понять, что по ту сторону края страха нет.

— В Академии говорили, что если у пары орлов появляется два яйца, один из птенцов убивает другого, а родители за этим наблюдают, — невпопад ответил Гроулис, чтобы уйти от неприятной темы.

— Это никак не противоречит тому, что я только что сказал, — ответил Стормара, немного подумав. — Разве что ты на что-то намекаешь, старший детеныш мой.

— Я просто не понял, к чему ты это сказал. Нам с Тавни скоро нужно будет куда-то уйти?

— Я еще точно не решил, — не стал юлить Стормара. — Жду благоприятного момента. Он может прийти завтра, а может еще через десять лет. Серая Посудина в последнее время ходит к нам редко, раз в пару месяцев — высаживает новеньких и уплывает снова искать, а на торговых кораблях из Аллурии я бы ехать не хотел — торговцы плохо держат язык за зубами, рождают многовато сплетен. А ты хотел бы покинуть Остров?

— Сделаю так, как ты скажешь. Ты, кажется, все уже продумал, — сокрушенно вздохнул сын. — Я ни в чем не могу быть уверен, и такого чутья, как у тебя, у меня нет. Тавни рвется отсюда, я знаю. Но она сама не может объяснить и даже представить себе, что делать дальше. Ей просто хочется войны.

— Войны? Интересное слово… — В последнее время с дочерью было особенно трудно. Она замыкалась, огрызалась, злилась на Гроулиса и на самого Стормару и уже была близка к тому, чтобы преступить самый строгий закон Острова Отщепенцев — начать думать о прошлом. Своем, своей названной семьи и той страны, от которой была отрезана, но которая чем-то манила ее, пугливую скрытную девочку с редкостно шатким характером. Кажется, всю склочность характера Стормары она забрала себе, оставив брату лень и подозрительность. С женой, почему-то подумал он, было всегда так же нелегко…

— Все ждет свое письмо, — продолжал Гроулис. — Это стало ее призраком и безумием. Я не могу уже слушать это нытье. Каждую неделю она бегает на почтовую башню, щупает там всех почтовых птиц, чтобы обнаружить, что ей снова ничего не пришло. Уже целый год прошел с тех пор, как она получила первое, но ей все неймется.

— Вспомни себя пару лет назад и заткнись. Когда тебе в порту рассказали, что ветра приносят с Срединных земель гибельные энергии и ты целыми днями делал эти жуткие татуировки, — перебил его Сказочник. — Это дело времени. Вы оба не лучшие образцы для подражания. Щенки. Придет время, и мы все поймем. Добрый человек…

Он осекся на полуслове, заметив вдруг, что ор ворон уже перекрывает его сильный голос. Они продолжали кружить над его садом, эта водоворотящаяся пернатая темная масса; один ворон отбился от общего потока, уселся на король-тыкву, как звал ее Стормара, и уставился желтым глазом прямо на него. Эта птица была огромной, как орел, более худой и угловатой, чем обычные вороны, и ее черные перья в тусклом свете подернутого пеленой солнца отливали фиолетовым.

–…видит добрые знаки, — закончил на выдохе Стормара, но Гроулис его не услышал.

— Смотри, Серая Посудина, — пробормотал он, указывая кривым когтистым пальцем в сторону горизонта.

К Острову Отщепенцев медленно, как хромой бродяга, подкрадывался корабль с серыми парусами. В тот же миг, распахнув ворота тонкой ногой, в сад вбежала запыхавшаяся Тавни с жадно горящими глазами.

— Новый Отщепенец прибыл! Там все собираются на главной площади, пойдемте! Разве не интересно?

— Нет. — Гроулис закрыл глаза и погрузился в сосредоточенное молчание.

Стормара смотрел на ворона, словно пытался разглядеть в нем что-то, что не заметил с первого раза. Ворон широко раскрыл глянцево-черный клюв и каркнул во всю силу своего длинного горла, глядя прямо на старика с перепачканными землей руками в цветастых шароварах, а затем тяжело поднялся в воздух и примкнул к своим. Вороний вихрь медленно перемещался к берегу.

— Да, Тавни, идем. Идем.

Он накинул на широкие плечи плащ и пошел вслед за Тавни.

Пока Стормара и Тавни шли к центру городка, Серая Посудина уже причалила, а на площади уже собралась куча народа, разодетого в пух и прах, чтобы произвести на новенького (кем бы он ни был) должное впечатление. Старый градоправитель Кеслан Дуор — человек необъятной души и не менее широкого живота, славный своей справедливостью и мудростью, — стоял в центре этой толпы, сложив руки на груди и глядя в сторону Главной Дороги, ведущей от порта в самое сердце городка. Дамы и их дочери усыпали дорогу и саму площадь зелеными цветами, символизирующими сердечную открытость новому резиденту.

Здесь же стояла Ива — девушка, прибывшая на Остров пару лет назад и обучавшая Гроулиса бою на мечах (с большим неуспехом), а Тавни — рисованию тушью. Ее внешность, манеры и акцент, превращавший любое «л» в «р», невольно выдавали происхождение, но с расспросами к ней никогда никто не лез. Высокая и бледная, с огромными зелеными глазами и пепельными волосами, прямыми и гладкими, без единого выбившегося волоска, она производила сильное впечатление и отчего-то казалась знающей все на свете.

Безусловно, Ива прибыла из Страны Вечномолодого Солнца — удивительного края в Восточном Мироздании, славного тем, что его жители — карасу — были самыми свирепыми воинами на свете и утверждали, что живут вечно. Возможно, их воображаемое бессмертие (хотя они действительно, кажется, жили дольше простых людей — Яре было около девяноста лет) и толкало их на путь войны и делало совершенно нечувствительными ко страху смерти. Они были совсем не похожи на северян со своей особой красотой и манерами, дисциплиной, молчаливостью и верованиями, в которые никого из чужаков не посвящали. Ива, несмотря на иногда неуклюжую приветливость, была карасу до мозга костей в своей таинственной задумчивости.

— Ты уже что-нибудь знаешь? — выпалила Тавни, едва приблизившись к ней.

— Никто не знает, даже Кеслан Дуор, — промурлыкала Ива, поглаживая Тавни по запутанной гриве черных как вороново крыло волос. — Но сейчас все узнаем, не торопись. Здравствуй, Сказочник. Как поживают тыквы?

— Здравствуй, Ива, — ответил Стормара, кинув рассеянный взгляд на свои перепачканные землей руки. — Ничего от тебя не скрыть.

Тавни показалось, что они обменялись какими-то одним им понятными усмешками.

— Идет! — истошно завопили мальчишки, следившие за развитием событий с крыши пекарни, и пчелиный гул над площадью сразу стих. Как по команде, Отщепенцы приосанились, напустили на лица приветливые выражения и устремили взоры на дорогу. Темный мужской силуэт неспешно, с ленивой кошачьей грацией приближался от порта к площади.

В воцарившейся тишине снова раздался пронзительный хрип ворон. Стормара поднял голову и снова встретился взглядом с большим вороном, сидевшем на фонарном. Впервые за много лет Стормара вдруг ощутил какое-то подобие страха и гадкого предчувствия — оно зашевелилось в его груди, как потревоженная змея, и медленно поползло в его голову, воплощаясь в самые дикие догадки и фантазии.

Наконец гость вышел на площадь, и у Тавни перехватило дыхание, а Стормара замер, как зверь, которого загнали в угол.

Это был молодой мужчина такой необъяснимой красоты, что золотоволосый Гроулис рядом с ним показался бы неотесанным деревенщиной. Красивым в нем были не только темные с рыжим отливом волнистые волосы до плеч или правильные черты лица; не стройная фигура и не спокойные темные глаза, а сама манера нести свое тело медленным, исполненным изящества и расслабленности шагом. Он остановился, поклонился и выпрямился единым ловким движением и молодым сильным голосом возвестил:

— Я почитаю за великое счастье быть принятым вами на Острове Отщепенцев!

Тавни с неудовольствием отметила, что все присутствующие дамы, кроме всегда сдержанной Ивы, испустили вздох обожания.

— А мы почитаем за огромную радость приветствовать тебя здесь, — грудным басом отозвался Кеслан Дуор, чуть поклонившись, насколько позволяло его брюхо. — Меня зовут Кеслан Дуор. Кое-кто называет меня градоправителем, но это формальность — все решения мы принимаем сообща, не обходя никого вниманием. Ты знаешь наш главный закон, раз прибыл сюда — мы не будем спрашивать у тебя о твоем прошлом, но и ты не задавай подобного вопроса никому из Отщепенцев.

— Я знаю и принимаю ваши правила, — ответил новенький, улыбаясь.

— У нас не принято пользоваться родовыми и данными родителями именами, так что тебе придется найти имя.

— Мне нет надобности его искать. На борту Серой Посудины оно само нашло меня — я Гриф. Не спрашивайте, почему, я и сам не знаю, как это слово пришло мне в голову. Но оно смешное и дурацкое, как я.

Ворон с фонарного столба выкрикнул свое хриплое «карр» с отчетливо одобрительной интонацией.

«Гриф! Гриф! Он Гриф!» — перешептывались в толпе, прикрывая рты ладонями и веерами. Гриф смотрел на всех сразу и ни на кого одновременно. Поймать его взгляд было невозможно.

— Я мало что умею, — продолжал Гриф. — Почти вся моя жизнь прошла в книгах, манускриптах и путешествиях. Но я могу учить ваших детей языкам, письму, красноречию и… вере в чудеса. Я могу рассказывать сказки и потешать вас историями о дальних землях — поверьте, несмотря на то, что я молод, я многое повидал. Работы руками я тоже не боюсь, не беспокойтесь, но все же сказки и истории — это то, для чего я был рожден на белый свет.

Тавни оторвала взгляд от Грифа и собиралась было обратиться к Стормаре, но того и след простыл.

— А кроме того, — совсем скромно и почти смущаясь говорил тем временем молодой Отщепенец, — я все же привез кое-что из прошлого. Я слышал, что остров, при всех великих его достоинствах, не может похвалиться обильными урожаями. Поэтому почти все свои личные вещи я продал, прежде чем явиться сюда, и все мое золото отныне — ваше.

— Наше общее, друг мой Гриф, — млея от удовольствия поправил его Кеслан Дуор.

— Пусть так, — улыбнулся тот. — Но это еще не все…

Пока он говорил, смуглые матросы с Серой Посудины тащили к площади несколько плотно набитых мешочков и какие-то саженцы с корнями с закутанными в тряпки корнями. Когда их поднесли к самым ногам Кеслана Дуора, Гриф развязал один и продемонстрировал всем собравшимся горсть прекрасных золотистых зерен на своей ладони.

— Горная пшеница, ячмень, лен, самые редкие сорта. Растения, дающие съедобные, вкусные корни. Табак — редкая штука, но, думаю, знакомая вам. Галласские тыквы, корбенская фасоль, какие-то цветы — я не очень силен в ботанике, но, думаю, среди вас есть садовники?..

Тут публика уже не могла сдерживать себя — присутствующие разразились похвалами, благодарностями, восторгами, охами, ахами и восхищенными переговорами между собой. Гриф, скромно потупившись, краснел и несмело улыбался произведенному им фурору.

— Право же, друзья, — наконец, сказал он, — я не стою ваших похвал. Я теперь один из вас, ничем не лучше, и очень скоро вы ко мне привыкнете, а иные из вас и вовсе утомятся моей болтовней…

— Гриф, вы слишком к себе строги, — засмеялся Кеслан Дуор, жестом попросил всех умолкнуть и обернулся к Отщепенцам. — Что ж! Я думаю, пришло время принять решение — все ли согласны принять Грифа на нашем Острове? Все ли готовы помочь ему отпустить прошлое? Все ли из вас обещают ни единого вопроса задать ему о прошлом?

Толпа взорвалась смехом и всеобщим одобрением. Вопрос был глупый, ритуальный, тем более в отношении Грифа, его даров и обаяния. Ему уже наперебой предлагали жилье, одежду и всевозможные дары, дамы ссорились за право водить к нему на уроки детей, мужчины лезли с вопросами о новостях с Большой Земли. И когда молодой человек уже почти охрип, перекрикивая всех, чтобы ответить на очередной вопрос, громоподобный голос перекрыл шум:

— Пошел прочь с моего Острова!

Голоса вмиг смолкли, и даже вороны, рассевшиеся по крышам в тесном соседстве с мальчишками, закрыли свои шумные клювы. Собравшиеся с непониманием расступились перед Стормарой, как перед страшным незнакомцем, — а тот с вызовом и ненавистью смотрел на Грифа своими льдистыми глазами.

— Прошу прощения? — пролепетал Гриф.

— Я выразился предельно ясно, — прорычал Стормара. — Этого человека нельзя пускать на Остров. Это тот случай, который требует исключения из правил.

— Во имя всех морей и океанов, Сказочник, что ты несешь? Ты нарушаешь наш главный закон! — возмутился Кеслан Дуор, краснея и сотрясаясь, как большое желе в мантии. — Замолчи немед…

— Если ты его здесь оставишь, от Острова камня на камне на дне моря не останется. Он вовсе не такая душка, как тебе кажется. Языки? Цветочки? Сказки? За кого ты меня принимаешь, мальчик, думаешь, я совсем спятил и ничего не помню? — орал Стормара, скаля желтые от табака, кофе и старости клыки. — Да чтоб вы знали, Отщепенцы, что этот человек прибыл из города кьенгаров, и сама Ареата его боится!..

— Больше слышать не желаю! — взревел Кеслан Дуор, становясь между Грифом и Стормарой. — Что ты такое творишь, старик? В своем ли ты уме? Еще слово, и ты, а не он, пойдешь отсюда на все четыре стороны! Клятвопреступник!

«Безумец… Что на него нашло… Преступление против нашего закона… Что Сказочник возомнил о себе?» — Тавни слышала, как шепотки гуляли по рядам людей, как сквозняк. Она никогда не видела отца таким — взъерошенным, злобным, словно скинувшим десяток лет и с ним — человеческий вид. Тавни подбежала к Стормаре и схватила его за руку:

— Пойдем отсюда, пожалуйста.

— Сказочник, ты не в себе, — уже спокойнее сказал Кеслан Дуор. — Иди домой, поковыряйся в цветочках и позже с тобой поговорим о твоем поведении.

Стормара развернулся и размашисто пошел прочь с площади под шелест перешептываний и карканье ворон. Тавни посмотрела на Грифа, но снова не поймала его взгляд — он пристыжено смотрел себе под ноги, пока Кеслан Дуор и вся толпа пытались сбить его с мрачных мыслей. Красивый молодой человек, искренне смущенный казусом — и так напугал Стормару, одно имя которого заставляло дрожать от ужаса всех моряков Срединных земель?

— Почему? — только и сумела она спросить у него, когда они уже вышли за пределы городка.

— Потому. Кеслан прав, я перегнул палку, — спокойно ответил Стормара, снова превратившись из Соленого Пса в Сказочника. — Не сдержался… Давно меня так не захлестывало. Но какой же он идиот…

Он вдруг остановился. Тавни вдруг заметила, что все это время по каменистой земле Острова они шли не домой, а вглубь его, отдаляясь от берега и города. Стормара и его дочь стояли перед большой скалой, в которой ветер за долгие годы выточил подобие человеческого лица — ее звали Каменным Мудрецом, и Гроулис часто приходил сюда молчать и созерцать. Стормара, запрокинув голову, уставился в темные глазницы, маленький и хрупкий перед такой громадой, а затем подошел ближе и положил руку на темно-красные камни, слагавшие мудрецу что-то вроде бороды.

— Ну и что же мне делать? — бормотал он, обращаясь к немым камням. — Это и есть знак? Но если так, то я не совсем понимаю, что мне делать теперь. Объясни, покажи, разжуй дураку…

— Ты говоришь со скалой? — спросила Тавни, когда Стормара вернулся к ней.

— Не со скалой — с Островом, — как ни в чем не бывало ответил он. — Вообще-то для этого скала не нужна, но мне нравится Мудрец за его сходство со мной, что ли.

Тавни нахмурилась, едва сдерживая раздражение.

— С Островом?

— Я вроде тысячу раз рассказывал, что любое место, где живут люди, и само становится живым, — не оборачиваясь ответил старик.

— Это же все сказки! — раздраженно ответила Тавни; такие моменты, когда Стормара выкручивался из неудобных ситуаций при помощи безумного поведения, всю жизнь выводили ее из себя. — Сам только и твердишь, что все, что ты говорил — сказки и выдумки.

— Сказки так сказки. — Он вдруг обернулся и устало посмотрел на нее. Его холодные глаза снова стали глазами Сказочника — и он постарел и осунулся. — Только из-за этого мне нельзя поговорить со скалой, когда я опечален и зол?

— Будет ли в моей жизни такой день, когда ты и Гроулис перестанете говорить дурацкими загадками, как будто я младенец и все равно ничего не понимаю?

Стормара пожал плечами и направился домой.

Ночь заунывно и протяжно взвыла. В ее крике было что-то от скрежета металла, воя большого зверя и ворчания морской волны — и странный этот крик разрезал тишину, и лунный свет, и сон Отщепенцев, и покой воронов, угомонившихся к ночи. А за ним явилось Нечто.

Оно шло, темно-серое, выбрасывая из бесформенного тела на мощеную дорогу толстые ноги. Не гладкое, не мохнатое, не чешуйчатое, не пернатое, но живое; не отвратительное и не угрожающее, но приближаться к нему было страшно. Ползти ему было тяжело — с холки до кончиков лап оно было увешано каким-то мусором, железом, тряпьем и бог еще знает чем — в свете тусклых фонарей разглядеть было трудно.

Дойдя до рынка, оно обнаружило в себе нос и пасть и стало слепо шарить по пустым, но пахнущим рыбой, мясом и травами прилавкам, и, ничего не найдя, улеглось в самом центре главной площади на цветах и уснуло под своим причудливым грузом. Весь его несчастный вид молил о помощи.