Александра и Курт Сеит

Мария Вильчинская, 2015

Декабрь 1916 года. Семнадцатилетняя Шура Верженская приезжает в охваченный волнениями Петроград, где танцуют на балах и грабят в темных подворотнях, а убийцы спокойно разгуливают по светским салонам. В надвигающемся предреволюционном хаосе ей предстоит встретить свою судьбу. Но что может принести любовь русской аристократке и офицеру-мусульманину, когда Российская империя неотвратимо катится в пропасть…

Глава 3

Приглашение примы

— Тина, послушай. — Шура заглянула в комнату старшей сестры. — Фрейлина Тютчева, сравнивая Москву с Петроградом, писала: «В Петербурге (это было еще до переименования, конечно) все либо военные, либо чиновники… все носят мундир, все куда-то спешат, кому-то хотят услужить, кому-то подчинены. Москва, наоборот, город величайшей свободы, безалаберности; здесь не любят стесняться, любят свои удобства. Это проявляется во всем: в пестроте толпы, в костюмах самых разнообразных фасонов и цветов, в устарелых дамских модах, в причудливой и своеобразной упряжке экипажей, в уличном шуме и движении… Москва — город полнейшего досуга. Здесь каждый живет для себя, согласно своему удобству».

— Очень полезная информация с утра пораньше. — Валентина сладко зевнула. Она еще не поднималась с постели, что было неудивительно — они с Клодтами уехали с бала в числе последних, и спать она легла уже под утро. — Но что касается безалаберности, я согласна. В Петрограде даже сейчас куда больше порядка, чем в Москве было до войны. А что это ты такое читаешь?

— Воспоминания фрейлины Тютчевой «При дворе двух императоров». Папа посоветовал.

— Странный выбор. — Валентина окончательно проснулась и, взяв гребень, принялась осторожно расчесывать спутанные медные кудри. — Тютчева вроде бы славя-нофилка, а папа их не очень жалует.

— Он сказал, что разумный человек должен ознакомиться со всеми точками зрения и обо всем составить свое собственное представление, — рассеянно пояснила Шура, поскольку ее внимание отвлек шум на улице. Неужели это уже Сеит? Она выглянула в окно, но это оказался всего лишь экипаж, остановившийся у соседнего дома.

Валентина опустила гребень и с интересом посмотрела на младшую сестру.

— Ты кого-то ждешь?

— А? Что? — Шура смутилась. — Да, папа отправил записку к одному знакомому, чтобы тот заехал к нам, как только сможет. Ты не представляешь, что вчера произошло…

Но Валентина ее уже не слушала:

— Мы ждем гостей, а я не одета! Что же ты раньше не сказала? — Она торопливо позвонила, и Шура предпочла побыстрее ретироваться, уступая место прибежавшей горничной.

Так даже лучше, пусть Валентина узнает все от отца, а не от нее. Ей почему-то всегда казалось, что стоит заговорить с сестрой о Сеите, как та сразу догадается о ее чувствах.

Она вернулась в свою комнату и следующие полчаса рассеянно листала мемуары Тютчевой, прислушиваясь к каждому звуку. Мысли ее уносились то на два года назад, в Москву, то возвращались ко вчерашнему приключению. А ведь кто бы мог подумать, что наутро после своего первого бала она будет думать не о нем, а о каких-то других событиях.

Внизу резко затрещал дверной звонок. Задумавшаяся Шура подскочила от неожиданности и подбежала к окну. Мелькнувший у парадной двери мундир заставил ее сердце забиться быстрее. Сеит!

Она поспешно глянула в зеркало, убрала выбившийся локон, расправила складки на очень идущем ей голубом платье и чинно вышла из комнаты, хотя ей стоило большого труда спуститься на первый этаж спокойным шагом, а не бежать, перепрыгивая через две ступеньки. Она подготовила все — выражение лица, улыбку, приветственные слова, но…

В гостиной ее ждало страшное разочарование. Офицер, стоявший у камина, повернулся, и она узнала поручика Ивашкова.

Шура огорчилась почти до слез. Конечно, это было глупо, ведь Сеит все равно должен прийти, просто, наверное, он появится немного позже. Но она так настроилась, так ждала, так хотела провести хотя бы пять минут с ним наедине, прежде чем спустятся отец и Валентина…

Умом она понимала, что это не повод расстраиваться и уж тем более Ивашков ни в чем не виноват, но все же ей едва хватило сил, чтобы не расплакаться.

Она вежливо ответила на приветствие и предложила ему сесть, мысленно ругая себя за поспешность. Теперь ведь и не уйдешь, это невежливо, надо развлекать гостя до прихода отца. Только она не знала, о чем с ним говорить, ведь они только вчера познакомились, и это знакомство ограничилось одним-единственным танцем.

Воспоминание о танце улучшило ее настроение. Все-таки это был ее первый танец на первом балу, а Ивашков — ее первым кавалером. Шура улыбнулась уже с большей искренностью и спросила:

— Как вам понравился вчерашний бал?

— Это был самый прекрасный бал в моей жизни.

Ивашков говорил, а главное — смотрел так серьезно, что Шура смутилась. Обычный светский разговор приобретал какой-то чересчур личный оттенок, которого она вовсе не желала. К счастью, в этот момент в гостиную вошли отец с Валентиной, и конфузящей ситуации удалось избежать.

Оказалось, поручик приехал передать им приглашение в театр, на премьеру новой версии балета «Жизель».

— Это, несомненно, приятная неожиданность, — Юлиан Матвеевич растерянно повертел в руках пропуск в ложу бельэтажа, — но…

— Это подарок не от меня, — поспешил пояснить Ивашков. — Я выполняю лишь роль посланника. А приглашает вас госпожа Чупилкина, новая любимица Дягилева и, надеюсь, новая прима Мариинского театра. Если не ошибаюсь, она ваша дальняя родственница?

— Таня?! — ахнула Шура.

— Не такая уж и дальняя, — проворчал Юлиан Матвеевич. — Я и не знал, что она уже вернулась из Соединенных Штатов.

На лице его явственно отразилось сомнение, как, впрочем, и на лице Валентины. Шура, заметив это, сильно расстроилась, но почти не удивилась. Татьяна Чупилкина, в недавнем прошлом воспитанница Петроградской балетной школы, действительно была им родней. Точнее, родней Екатерине Васильевне Верженской.

Но во-первых, она являлась незаконнорожденной (почему и оказалась в балетной школе), а во-вторых, с тех пор как она пошла на сцену, Екатерина Васильевна решительно отказалась поддерживать с ней знакомство.

Шура тогда наивно спросила мать, почему это ее так рассердило, ведь она сама согласилась отдать Татьяну в танцевальную школу и принимала ее у себя на каникулах. В ответ услышала длинную лекцию о том, что учиться танцевать — вполне прилично, а выступать на сцене — позор, что все артистки, а тем более балерины — падшие женщины и что порядочным барышням вообще не положено задавать такие вопросы. Родители лучше знают, что хорошо, а что плохо.

Потом до них доходили слухи об успехах Тани Чупилкиной, о том, что ее заметил сам Дягилев и взял в труппу для участия в «Русских сезонах», о ее триумфе за океаном в далекой Америке, и, наконец, об интересе, который к ней проявляет Великий князь Дмитрий Павлович.

Шура жадно ловила все обрывки информации о лучшей подруге своего детства, но надежд снова с ней встретиться почти не питала. Екатерина Васильевна была непреклонна, ее не поколебало даже упоминание имени Великого князя, хотя обычно авторитет членов Царской семьи был для нее превыше всего на свете.

Юлиан Матвеевич не всегда разделял взгляды жены, можно даже сказать, что в их семье он представлял либеральное крыло, а она — консервативное. Но и спорить с ней он не любил. Поэтому, к великому сожалению Шуры, знакомство с Таней их семейство не возобновляло.

Однако сейчас, к ее удивлению и радости, он вдруг заявил:

— Передайте госпоже Чупилкиной нашу искреннюю благодарность. Я, к сожалению, по состоянию здоровья не смогу принять ее приглашение. Но не сомневаюсь, что Валентина и Александра будут счастливы посетить премьеру в сопровождении барона Клодта. Не так ли? — Он вопросительно посмотрел на дочерей.

Шура, конечно, была в восторге, о чем тут же и сообщила. Валентина, может быть, и возразила бы, она всегда старалась придерживаться тех же взглядов, что и мать, но упоминание Константина ее обезоружило. Отказаться от возможности съездить в театр с любимым женихом? Да ни за что на свете! Поэтому она поспешила согласиться с отцом, пусть и довольно сдержанно.

Поручик Ивашков, довольный результатами данного ему поручения, заговорил о балете, в котором, похоже, хорошо разбирался, упомянул, какой успех у американцев Татьяна Чупилкина имела в «Весне священной» Стравинского, но тут как раз снова зазвонил дверной звонок, и горничная доложила о новом госте:

— Поручик Эминов.

Сердце Шуры радостно забилось, и она лишь усилием воли заставила себя сохранить спокойно-доброжелательное выражение лица и встретить Септа холодным вежливым взглядом. Кажется, она даже перестаралась — пока он после обязательных вежливых приветствий объяснял Юлиану Матвеевичу причину своего опоздания, Валентина успела сердито прошипеть ей на ухо, что негоже так демонстрировать человеку свою неприязнь, особенно если он пришел по приглашению отца.

Сеит тем временем рассказал об очередных волнениях в Петрограде, к счастью, не слишком серьезных, и сказал, что по мнению Великого князя Дмитрия Павловича они напрямую связаны с серией недавних крупных ограблений.

— Кстати, вчера вы кого-нибудь поймали? — поинтересовался Юлиан Матвеевич.

— Только мелкую сошку, — с сожалением признал Сеит. — Вряд ли мы от них хоть что-нибудь узнаем, это всего лишь наемные исполнители, обыкновенные бандиты. Всем командовал некий «Учитель».

— Своеобразное прозвище, — пробормотал Юлиан Матвеевич.

Шура мысленно с ним согласилась. Хотя странному вчерашнему грабителю, о котором, видимо, и шла речь, оно, пожалуй, подходило. Было в нем некоторое менторство, снисходительный взгляд, каким учителя часто смотрят на неразумных учеников.

— Полагаю, это партийный псевдоним, — вдруг подал голос до сих пор помалкивающий Ивашков.

После прихода Сеита, с которым они оказались хорошо знакомы, он несколько замкнулся, а сейчас заговорил как будто слегка с вызовом. Шура сначала не поняла причины такой перемены тона, тем более что поручик был даже не в курсе вчерашнего происшествия. Но когда Септ ответил ему таким же вызывающим взглядом, стало ясно — между ними какие-то свои счеты и их знакомство вовсе не безоблачное.

— А тебе опять всюду революционеры чудятся?

Ивашков вспыхнул от такого снисходительного тона, но сдержался и сухо ответил:

— Хоть я в отличие от тебя и не вхож в полицейские круги, но даже мне известно, что ограбленные в один голос утверждают: грабители говорили об «экспроприации».

Было заметно, что Сеиту не слишком понравились выделенные им слова о «полицейских кругах», и, видимо, в отместку его тон стал еще снисходительнее:

— Все левые партии еще до войны официально заявили, что осуждают так называемые «экспроприации». Это термин периода разгула эсеровского террора. Сейчас другие времена.

— И чем же они другие? — не уступал Ивашков. — Партии остались те же, даже руководители у многих не сменились. Ты действительно веришь, что они изменили свои взгляды?

Сеит покачал головой:

— Я верю, что они не посмеют пойти против мнения своих же сторонников.

— Большевики посмеют.

— Эта кучка сумасшедших клоунов, мечтающих о мировой революции? — Сеит со смешком пожал плечами, хотя Шуре показалось, что он на самом деле сильно обеспокоен.

— Такие же сумасшедшие клоуны, как ты их называешь, в Французскую революцию отрубили голову королю, — жестко сказал Ивашков. — И чем размахивать лозунгами о вере, Царе и Отечестве, Великим князьям и прочим приближенным к трону стоило бы вспомнить уроки истории и заняться реформами.

— Господа, господа, — торопливо вмешался Юлиан Матвеевич, — оставим политические споры до более подходящего места и времени. — Он выразительно посмотрел на дочерей, словно говоря: «не при дамах».

Оба офицера опомнились и разом начали извиняться. Разговор на этом так и закончился, поручик Ивашков предпочел откланяться, но у Шуры осталось ощущение, что они готовы были рассориться не на шутку.

Она поделилась этим наблюдением с Валентиной днем, когда они обе собирались на прогулку. Но та лишь отмахнулась:

— Бога ради, Шура, не говори глупостей! Они дворяне и офицеры, разве они будут ссориться из-за такой ерунды, как политические партии? Разумеется, они оба преданы Государю и Отечеству.

— Но поручик Ивашков… — начала было Шура.

— Он просто увлечен современными конституционными идеями. Между прочим, это очень модно. Не всем же быть такими консерваторами, как поручик Эминов.

Шура смутилась. Валентина говорила так уверенно и к тому же всегда была куда более практичной, чем она, и не позволяла себе увлекаться разнообразными фантазиями и предположениями. Но на всякий случай она все же уточнила:

— Так ты считаешь, что эти споры ничего серьезного не значат?

Сестра снисходительно потрепала ее по руке.

— Разумеется ничего серьезного! Ты же наверняка помнишь, как папа спорил с графом Бобринским касательно результатов земельной реформы покойного господина Столыпина? Они год переписывались, и после каждого письма папа буквально рвал и метал. И ничего, они по-прежнему друзья. Так что не забивай голову подобной ерундой, политика — это всего лишь увлекательная мужская игра, ничего более.

Нельзя сказать, чтобы слова Валентины полностью ее успокоили, но все же Шура решила последовать ее совету и не забивать голову лишними размышлениями. Тем более ее куда больше любых политических споров интересовал разговор, который был у них с Сеитом после ухода поручика Ивашкова.

Отец в подробностях рассказал о том, что на самом деле произошло прошлой ночью и кто сидел с ними в карете. И Шуру очень обрадовало негодование Сеита, когда он услышал, что грабитель держал ее под прицелом револьвера и угрожал застрелить, если они с отцом его выдадут.

— Мерзавец! — Его голос даже задрожал от сдерживаемой ярости. — Когда я до него доберусь, он пожалеет, что на свет родился! — Он помолчал, видимо стараясь взять себя в руки. — Благодарю вас за то, что все мне рассказали, я передам эти сведения кому следует, это очень поможет в поисках преступника. И позвольте поблагодарить Александру Юлиановну: вы держались превосходно и не позволили мне сказать лишнее при этом негодяе.

Конец ознакомительного фрагмента.