Жалейка

Мария Александровна Мельникова, 2023

Это страшная история о великой детской любви. Хрупкая и нежная, неприметная для посторонних глаз, она способна выстоять под бурей злых чар и спасти целый мир. Фрося – девочка-сирота, во всем обездоленная. Ее родители ушли очень давно и не вернулись. Чтобы узнать, что с ними стало, чтобы хоть еще раз услышать голос мамы и папы, она, взяв жалейку, волшебную дудочку, ночью при полной луне идет на кладбище. Вдохнув в жалейку воздух, она может передать мертвецам глоток своей жизни и задать важный вопрос.

© Мария Мельникова, текст, 2023

© Оксана Ветловская, ил. на обл., 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Часть первая

Призраки и судьбы

Фросина бабушка

Старуха теперь лишь хрипела. Ничего не говорила и не бранилась. Даже бред, последняя капля искаженного сознания, окончательно иссяк в ее пересохшем горле. Старуха лежала, зарывшись в одеяла и платки на горячей, хорошо натопленной печи, но ее все равно колотил озноб.

Девочка вытащила из жаркого жерла тяжелый чугунок и налила кипяток в глиняную чашку.

— Бабушка, возьмите чайку. Горячий… Обогреетесь, — предложила Фрося, встав на скамейку и заглянув на печь.

Старуха не ответила.

— Бабушка, я сейчас за дядей Игнатом сбегаю. Потерпите, я мигом… — испуганно прошептала девочка, увидев ее черное морщинистое лицо, искаженное то ли судорогой, то ли невысказанной злобой.

Фрося торопливо соскочила на пол и, прикрыв за собой дверь, выбежала на улицу. «Дядя Игнат все может! Он все умеет. Он ничего не боится. И нам поможет… — твердила она на бегу. — Бабушка скоро умрет, а я сиротой останусь? Совсем одна…»

Перед глазами мелькали низкорослые васильки и ромашки, заполонившие давно не езженную дорогу. Попадались под ноги, кланялись, но девочка не обращала на них внимания.

Родителей Ефросинья помнила только с чужих слов и по одной давней затертой фотографии, на которой сидели, застыв в напряженных позах, трое: кудрявый мужчина, русоволосая полная женщина в блестящих бусах и их маленькая круглолицая дочка. Девочка выглядела так же, как и все толстые, довольные жизнью годовалые младенцы. Фрося, худенькая и бледная, будто наспех начирканная на прозрачной кальке, никак не могла найти в этой счастливой девочке даже отдаленного сходства с собой. Она просто поверила, что в ее жизни когда-то давно было это мгновение и были мама и папа, которые ее любили. Эта вера согревала в тяжелые времена, которые черной вереницей с самого раннего детства шли за Фросей по пятам.

Эту фотографию ей отдала соседка, баба Клава, с которой каждое утро, на заре, они выгоняли на пастбище деревенских коров.

— Держи! — сказала она однажды. — Нашла давеча у себя. А мне-то зачем? Своего добра некуда девать. Нажила мусора за все-то годы… Выкинуть вроде жалко, все ж таки люди были. Бери. Должно быть, это твои родители, а, значит, и ты собственной персоной…

Никто в деревне не знал, когда именно пропали Фросины мама и папа и что с ними сталось.

— Сгинули, наверное, — пожимали плечами соседи.

Когда Фрося подросла и попыталась узнать что-то о родителях, их уже никто не помнил. Они были пришлыми. Появились из каких-то других краев, пожили недолго, а потом исчезли. Так всегда бывает: чужаки приходят, уходят, потом появляются новые и тоже пропадают. И след, который они оставляют, так же незначителен, как след осенних листьев, которые гоняет по свету ветер.

Однажды вместо Фросиных родителей в доме зажгла свет и затопила печь старуха — должно быть, отцова мать. Она же стала дальше растить девочку. Бабушка оказалась не доброй и не заботливой: не дала Фросе умереть от голода и холода — и только. Не приласкала. Не пожалела…

Когда девочке исполнилось шесть, вся работа по хозяйству и мелкий приработок легли на ее острые вздернутые плечи.

Старуха никогда не отвечала на расспросы Ефросиньи, которая молила и упрашивала рассказать хоть что-то о судьбе ее родителей — откуда они пришли, какими были. Однажды старуха схватила ее за руку и притащила на кладбище.

— Вот здесь они. Поняла? Здесь. И больше не лезь ко мне! А то пожалеешь!.. — прошипела она.

Не рассчитав силы, а может и специально, старуха толкнула девочку, и та упала на запущенную, застланную пожухлой травой могилку с покосившимся крестом и отмытой добела дождями табличкой.

Старуха давно скрылась из виду, а девочка продолжала лежать на могилке и плакать. Она не помнила ни маму, ни папу, но очень их любила. Всем сердцем. До дрожи. До боли.

Больше любить ей было некого.

С тех пор Фрося никогда ничего не спрашивала у бабушки, но каждую свободную минуту проводила на могилке родителей. Поправила крест, как смогла, прибралась, посадила лесные цветы.

Старуха больше на кладбище не показывалась. Ни разу. Вскоре она захворала, а потом и вовсе слегла. Поначалу все больше ругалась, винила в болезни Фросю. «Лучше было тебя, крысеныша, утопить, чем так бездарно лишиться жизни…» — зло шипела она с печи.

Потом забредила и чем дальше, тем хуже, а когда слова все закончились, захрипела голой ненавистью — так, что и подойти лишний раз было страшно. Особенно ночью… Особенно, когда в окошко заглядывало бледное лицо луны.

«Неужели она и правда когда-то дала жизнь моему отцу? — с грустью думала Фрося, с головой прячась под одеяло от холодной страшной ночи и от своей единственной родственницы. — А вдруг папа был таким же?.. Чужим, злым, черствым… Нет! Не может быть! Он был хорошим! Очень хорошим!!!» — Сердце девочки сразу вступилось за человека, которого любило, несмотря на давнюю разлуку и плотный, черный занавес забвения.

Огромное любящее сердце Фроси согревало ее маленький мир, едва сокрытый от посторонних глаз тонкой человеческой оболочкой.

Схватка с медведем

Игнат жил на хуторе у самого леса. В небольшой избе, возле которой заканчивалась деревенская дорога.

Он не растил огород и не засеивал поля, весь участок возле дома зарос полевыми душистыми травами, вместо сада шелестели осины и клены. В этой запущенности было что-то дикое, буйное, свободное.

Фрося любила бывать в гостях у дяди Игната, пить чай с диким медом, слушать длинные сказочные истории, которые он рассказывал умело и с удовольствием. Игнату нравилось, что возле него всегда вьется деревенская детвора, и никогда не жалел для ребят ни времени, ни чаю.

Единственное, что всегда пугало — это голова медведя, насаженная на высокий кол, вкопанный возле крыльца его дома. Фросе было так страшно на нее смотреть, что даже руки начинали дрожать и отниматься.

Это была здоровенная голова, покрытая рубцами и струпьями. Шерсть висела клоками, пасть была ощерена, по зубам ползали мелкие жучки и черви. Один глаз у медведя был выбит и зарос корявым уродливым шрамом, место второго занимал мутный стеклянный шар.

Игнат тоже был пришлым, как и Фросины родители. Откуда он пришел — не знал никто, даже он сам. Голова медведя была единственной вехой его прошлого, поэтому он хранил и берег ее. Тем более это была славная веха.

…Медведь-людоед много месяцев держал всех в страхе. Он подкарауливал людей, терпеливо выжидая добычу. Темными ночами приходил в деревню, бродил по улицам, кидался на заборы, убивал собак. С первыми лучами солнца он, хромая, возвращался в чащу. Но страх у людей не проходил. Казалось, в любую минуту медведь может появиться снова. Он вселял в деревенских жителей такой ужас, что никто не решался выйти с ним на бой. Медведя-убийцу не брали пули, он не боялся огня. Казалось, что это не зверь, а настоящее проклятие.

Люди не смели и близко подойти к лесу. Никто не ходил за ягодами и грибами, не заготавливал дров и сена на зиму. При этом все понимали, что впереди смерть — чудовищно быстрая от лап медведя или долгая и мучительная в цепких когтях голода и лютых морозов.

И тогда трое деревенских мальчишек решили всех спасти. Их ослепила жажда подвига. Ребятам казалось, что они хорошо подготовились к смертельно опасной встрече. В их арсенале была и отрава, завернутая в куски мяса, и самодельные бомбы, и сложный план действий, который они держали в тайне.

Ночью накануне их похода медведь-людоед буйствовал в деревне, сломал клеть, задрал коз, пытался вломиться в дом.

Мальчишки пошли в лес днем, когда ярко светило солнце и сосны плавились от августовского зноя. Ребята понадеялись, что им удастся обнаружить логово медведя, оставшись незамеченными, подбросить «гостинцы» и сразу вернуться домой.

Они осторожно пробирались между деревьями, пытаясь найти следы людоеда и приметы его жилья. Шаг за шагом мальчики погружались все глубже в сумеречную чащу, где даже днем было темно, как ночью. Никто и не заметил, что медведь бесшумно следует за ними, провожая их к своему логову. Единственный глаз сверкал от предвкушения: скоро, скоро ненависть его должна была насытиться. Хотя бы на время…

— Это он! — истошно завопил Макар, самый младший в компании. — Медведь! Бежим!

— На дерево! — скомандовал Славка и стал подсаживать Макара, помогая взобраться на старую березу, возле которой они оказались.

Лазить по деревьям для мальчишек было не в новинку. Они ловко вскарабкались по корявому ветвистому стволу, оказавшись высоко над землей. Их подгонял страх, жарко дыша в спину.

Серега, самый старший из ребят, не раскис и не растерялся, а стал торопливо выкидывать из котомки куски отравленного мяса. Но медведь лишь повел носом и подскочил к дереву. Ему были не нужны подачки! Наслаждаясь ужасом мальчишек, он медленно сдирал огромными когтями березовую кору, рычал и мотал из стороны в сторону исполосованной шрамами головой.

— Он сейчас эту березу с корнем вырвет! — закричал Макар, вцепившись в ствол руками и ногами.

— А мы ему вот так!

— И так!..

Славка и Серега бросали в медведя самодельные бомбы. Одна за другой они взрывались рядом с убийцей, но не пугали, а лишь подзадоривали его. Медведь яростно ревел и бесился, из пасти хлопьями падала розовая пена. Не желая сдаваться, он обхватил дерево и начал подниматься.

— Братцы, конец нам! — охнул Славка.

— Меня мамка дома ждет, — заплакал Макар. — Она сказала, чтобы я недолго сегодня… чтобы возвращался скорее…

Дерево дрожало и трещало под весом медведя. Зверь приближался. Береза оказалась не спасением, а ловушкой.

— Так, все! Прыгайте и сразу бегите! А я попытаюсь его задержать. Прыгаем на счет три! — выкрикнул Сергей. — Три!

Ребята спрыгнули, но тут же, не сделав ни шагу, увязли. Они старались выбраться из зыбкого мха, суетились, теряли время… Медведь спускался не спеша, ему не нужно было торопиться. Кора из-под его когтей лоскутами летела во все стороны.

— Скорее! Не успеете! — отчаянно кричал Серега, помогая товарищам, бросаясь то к одному, то к другому. Он уже понимал, что поздно, время упущено. Теперь никто не успеет спастись…

Перед глазами все померкло от ужаса, будто на землю вдруг упала ночь — тяжелая, дурманящая и скользкая. Жизнь уже растворялась в этом мраке. Казалось, ребята уже чувствовали настоящую боль, хотя зверь медлил и не наносил ударов, упиваясь их страхом.

В самое последнее мгновение, которое у них оставалось, мальчики увидели рядом с собой взрослого мужчину. Он появился внезапно, будто вышел из-под земли.

— Бегите домой, птенчики, — спокойно сказал он, не глядя на ребят.

Его внимание было приковано к медведю, мужчина уже примеривался к нему, рассчитывал силы, готовился к нападению. В руках у него не было ни ножа, ни топора.

Мальчишки отбежали в сторону, забились в валежник и, захлебываясь, вдыхали свежий пронзительно ароматный лесной дух. Это был воздух, выкупленный для них незнакомым человеком.

…Огромный зверь, распаленный ненавистью, раз за разом набрасывался на мужчину. Человек не сводил с него напряженного взгляда, угадывал удары и уклонялся, отступая, уводя медведя от детей, выигрывая для них время жизни.

Каждая минута этой схватки, казалось, длилась целый год. Буквально на глазах у ребят мужчина стал седым.

Удар… Еще удар… Человек повержен. Лежит на земле. Седина его окрасилась кровью и заполыхала среди серебристых мхов.

Запрокинув голову, медведь издал торжествующий рык. Теперь ему ничего не стоило прикончить добычу.

— Нельзя! Так нельзя! — Сергей с криком выбежал из укрытия, перед глазами все потемнело от внезапной решимости умереть, но спасти других.

Зверь перевел на мальчика пьяный мутный взгляд, решая его судьбу. Это продолжалось лишь долю секунды, но человек успел ею воспользоваться. Рывок, когда все силы брошены вперед… Мужчина вскочил на ноги, обхватил медведя за шею и задушил его.

В тот день время, как во сне, то растягивалось до бесконечности, то мгновенно складывалось, как пружина, скрывая, сплющивая события. Никто из ребят не успел понять, как это произошло. У всех в памяти запечатлелась картина: медведь в агонии ползет к логову, вырывая когтями куски мха, а человек сидит на земле, обхватив руками окровавленную голову…

Когда мальчишки помогали спасителю подняться на ноги, то впервые рассмотрели его мертвенно-бледное лицо с горящими карими глазами.

— Не бойтесь, все позади… — рассмеялся он, оскалив ровные крепкие зубы, и потерял сознание.

Мальчики соорудили носилки из еловых лап и притащили мужчину в деревню. С тех пор он остался жить среди них, в заброшенном доме на опушке леса. После схватки с медведем он потерял свое прошлое, не помнил ни имени, ни фамилии, ни места, откуда пришел.

— Называйте меня Игнатом, — сказал он однажды. — Мне нравится это имя. Переводится оно знатно — огненный, воспламененный… Хорошо ведь?

— Медведь лишил этого человека родного дома и племени, но подарил ему нечеловеческую мудрость, — говорили об Игнате старики.

В деревне он быстро снискал уважение своей рассудительностью, добротой и внимательностью.

Родители спасенных ребят собрали все необходимое для обустройства на новом месте и принесли к дому на опушке леса.

— Спасибо, мил человек! Не доглядели мы, а ты спас и наших ребятишек, и нас всех от чудища, себя не пожалел! Что могли собрали тебе на первое время… Не побрезгуй…

Игнат поблагодарил их и сказал, чтобы все принесенное положили рядом с шестом, на котором болталась отрубленная голова одноглазого медведя-людоеда.

Так и повелось: если кто приносил Игнату гостинец, то оставлял рядом с шестом, под головой медведя.

Жалейка

— Дядя Игнат, дядя Игнат! — Фрося с криком вбежала в незапертую калитку и, испуганно оглядываясь на медвежью голову, постучала в дверь.

— Кто это пожаловал? — распахивая дверь, спросил Игнат. — А-а-а, это ты, Ефросинья. Я думал, мышка полевая или птичка небесная ко мне скребется. Так поглядишь, в чем душа только держится, да? А как присмотришься — кремень, а не ребенок… В чем же твоя сила? Никак понять не могу… — тихо добавил он и задумчиво улыбнулся. — Что-то случилось?

— Дядя Игнат, бабушке совсем плохо! Помогите! Пожалуйста! — всхлипывала Фрося.

— Не удивила ты меня… — горько усмехнулся Игнат. — Давно умирает твоя старуха, да только умереть никак не может…

Жжет ее изнутри огонь — и не гаснет, и не сожжет дотла.

— Не поможете? — Девочка подняла мокрые от слез огромные глаза.

Игнат был ее последней надеждой.

— Ну, пойдем посмотрим, что можно сделать… Есть у меня одно верное средство, чтобы ей полегчало, — задумчиво проговорил мужчина. — Подожди здесь, я соберу все необходимое…

Боясь оставаться один на один с медвежьей головой, Фрося побрела к калитке. «Умрет… точно умрет… раз даже дядя Игнат сказал…» — думала она и тихо плакала.

— Не вешай нос раньше времени! — Бодро догнал ее Игнат. — Жизнь — самая бесценная штука в этом мире, от нее просто так не отказываются. Зубами за нее цепляются. Когтями друг у друга вырывают. Не все это, конечно, понимают, но бабушка твоя прекрасно знает цену человеческой жизни. Поверь, она сделает все, чтобы пожить как можно дольше. А когда такой настрой у пациента, и доктору легче, верно? Глядишь, вдвоем мы и одолеем хворь, — подмигнул Фросе Игнат и быстро зашагал в деревню, не замечая, что девочка едва за ним поспевает.

Старуха лежала в прежней позе и хрипела.

— Что-то, мать, ты совсем раскисла! — посмотрев на нее, сказал Игнат и покачал головой. — Неси, Ефросинья, кипяток, будем травы запаривать, отвар живительный готовить для твоей бабушки.

Пока Фрося хлопотала у печки, Игнат развязал узелок из красной материи и разложил коренья, травы, блестящие камушки и большие медные монеты.

Ближайший доктор в белом халате со шприцами и стетоскопом находился за сотни километров, поэтому все здесь давно привыкли лечиться народными средствами и умирать, когда пробьет час. Их деревню, потонувшую в лесах и болотах, цивилизация давно бросила вымирать естественной смертью как ненужный пережиток прошлого. Никакие новшества здесь не приживались. Многие дома стояли пустыми, ветшали и уходили в землю вслед за хозяевами.

С появлением Игната жизнь стала легче. Он обладал даром заговаривать болезни и ослаблять боль, знал полезные свойства растений и грибов. «Либо он мудрец и провидец, либо до встречи с медведем был врачом или травником», — говорили люди, поражаясь тому, как ловко Игнат излечивал их от разных болезней.

«Мне нужно, чтобы все вы были здоровее здоровых», — любил, посмеиваясь, приговаривать тот, когда навещал больных.

Отвар Игнат готовил не торопясь, вдумчиво. Сначала положил на дно большой глиняной плошки камни и коренья, затем стал выкладывать травы, но не без разбору, не все подряд, а в какой-то ему одному известной последовательности.

«Круг замкнись и запрись», — бубнил он, сворачивая травы кольцами и раскладывая по дну плошки. В получившиеся углубления он вложил монеты и залил все это дымящимся кипятком.

— Неси рушник! — крикнул он Фросе, застывшей в ожидании чуда.

Когда девочка принесла большое расшитое полотенце, Игнат выложил на него прогретые монеты и закутал их, чтобы тепло не развеялось раньше времени.

Напоив больную отваром, он подозвал девочку и велел положить монеты, одну за другой, на виски, лоб и горло больной.

Когда Фрося, послушно выполняя поручение, прикладывала последнюю монету, старуха вдруг закричала громким надтреснутым голосом: «Она здесь! Здесь!»

От неожиданности у девочки потемнело в глазах, и она чуть не упала со скамьи, на которой стояла. Игнат поймал ее и помог сесть.

— Видишь, сработал отварчик, сработал! А скоро еще лучше ей станет. Смотри, какой голос прорезался! Небось и с печи теперь поднимется.

Страх еще пульсировал в висках, раздувая вены, стучал в ушах, мешая понимать то, о чем громко и отрывисто кричала старуха. Девочку трясло так, что стучали зубы.

— Она вышла наружу! Я не хочу! Не хочу! Не слушай голоса мертвецов! Жалейка вышла на волю… Не зарыта… Не утоплена… Не ищи… Не смотри… Не слушай мертвецов!

Истошно прокричав последние слова, старуха замолчала и впала в дрему.

— Пусть поспит, сон завсегда лучший друг больного, — торопливо проговорил Игнат, но было видно, что мысли его уже заняты чем-то другим. — Хм, жалейка… Это уже не одуванчик с корнем…

— Дядя Игнат, о чем говорила бабушка?

— Она бредит. Мало ли что ей там привиделось… Не вникай, здоровее будешь.

Игнат поднялся, собираясь уходить.

— Ну, будет тебе! — улыбнулся он, положив руку Фросе на голову. — Успокойся. А то принесу орехи, и будешь колоть. А то зря, что ли, зубы стучат?

Девочка попыталась улыбнуться, но улыбка не изменила грустного испуганного выражения лица.

— Спасибо вам! — тихо сказала она.

— Ну чего ты? Всегда рад помочь другу. Давай ей оставшийся отвар до вечера. Ну, и поменьше беспокой бабушку. Если станет хуже, зови меня…

Игнат подошел к двери и взялся за ручку, но остановился, скрытые мысли не давали ему перешагнуть порог…

— Это бред. Понимаешь? Бред, — сказал он, повернувшись к Фросе, но в голосе слышались сомнения. Помолчав немного, он добавил: — Да, интересно… однажды я уже слышал о жалейке…

— А что это такое? Жалейка… — испуганно спросила девочка.

— Пастушья дудка. Музыкальный инструмент… — Игнат еще помолчал, окинул тревожным взглядом комнату, потом торопливо добавил: — Но старуха твоя говорила о другой жалейке. С помощью той жалейки можно ночью, при свете луны, передать один вздох мертвецу, и, пока у него есть этот воздух, поговорить с ним. Но это бред! Выдумка! Не обращай внимания… — Игнат махнул большой белой рукой и, не прощаясь, вышел из избы.

Поиск

Фрося, подобрав под себя ноги, сидела на лавке. Ее лихорадило от страха, руки тряслись. Но несмотря на смятение и непонятный ужас, который сковывал тело, в голове пульсировала мысль: «Я должна найти жалейку! Это ведь так просто — отдать всего один вздох, чтобы поговорить с мамой!»

Фрося не знала, сколько просидела в оцепенении. Время в ее жизни не имело никакого значения. Она всегда поднималась с первыми петухами, а ложилась лишь когда заканчивалась вся работа.

Большие часы, висящие на стене, остановились очень давно и так и остались в далеком прошлом. Они выглядели как молчаливое напоминание о чем-то, что уже окончательно стерлось из памяти.

Стряхнув оцепенение, Фрося обошла сначала комнату, потом кухоньку, заглянула на полки, окинула взглядом те немногие вещи, которые хранились в буфете, но ничего нового не нашла.

«Какая ты, жалейка?» — шепотом спросила девочка.

Круг за кругом она обходила и просматривала каждый закуток дома. И вдруг заметила, что сердце бьется неровно, страх сменяется трепетом, руки леденеют и не слушаются, когда она проходит мимо печи. Заглянув внутрь, в самое жерло, где, как самоцветные камни, еще сверкали догорающие угли, девочка наконец увидела ее. Сомнений не оставалось. Мерцая красноватыми сполохами, среди золы лежала жалейка — простая небольшая дудочка, сделанная из тростника и бересты.

Преодолевая страх, Фрося протянула дрожащую руку и взяла жалейку. Желание узнать правду и хотя бы на мгновение услышать голос мамы было сильнее страха.

Осторожно вытерев с жалейки золу и пепел, девочка приложила к губам пищик, но дунуть не решилась. Воздух, который в этот момент был в ее легких, казалось, стал плотным и тяжелым от страха.

«Какая же ты, жалейка?» — снова подумала девочка и спрятала дудочку за пазуху.

Как и сказал Игнат, старухе стало легче. Она проснулась и крикнула:

— Фроська, дай пить! Где ты ходишь?!

До позднего вечера жалейка жгла грудь, ни на минуту не давая о себе забыть, заполняла все мысли, сковывала чувства. Время то летело быстро, то тянулось невозможно долго. Иногда казалось, что только недавно небо порозовело от утренней зари, но воспоминания об Игнате, о криках старухи и о жалейке прилетали как будто из далекого прошлого.

Нахлынувшая на деревню ночь и пугала, и радовала.

Напоив бабушку остатками отвара и дождавшись, когда она уснет, Фрося тихо вышла из дома и через серебристые поля по знакомой тропинке побежала на кладбище.

Ночь на кладбище

Кладбище находилось сразу за деревней. Это был невысокий холм, покрытый со всех сторон, как чешуей, разномастными надгробиями. Кое-где виднелись покосившиеся, почти истлевшие от времени кресты. Здесь столетиями хоронили умерших, каждую пядь земли занимали чьи-нибудь кости и сгнившие остатки гробов.

На вершине холма стояла полуразрушенная заросшая терновником церковь. Дороги к ней уже давно не было, ее захватил чертополох, буйный и густой, как колючая проволока.

Ночью кладбище казалось более живым, чем днем. При солнечном свете оно было спокойным и застывшим, как фотография. Сейчас же, впотьмах, мелькали чьи-то неразличимые тени, тишину разрывали резкие, пронзительные звуки.

Сжавшись, не глядя по сторонам, вздрагивая от ужаса и не до конца веря, что происходящее — правда, а не сон, не пустой бред старухи, Фрося бежала к знакомой могилке.

— Мамочка! Мамочка! Надеюсь, ты меня слышишь, мамочка! Я так хочу услышать твой голос! Хоть на секундочку, хоть на одно мгновение, — сквозь слезы шептала она. — Папа, спаси меня! Папочка, милый, пожалуйста, помоги мне вас найти. Я так истосковалась! Я больше не могу без вас…

Девочка встала на колени рядом с могильным холмиком. В ночной прохладе, словно в благодарность за заботу, сладко благоухали цветы.

Дрожащими руками Фрося вытащила из-за пазухи жалейку. Обмирая от страха и одиночества, она приложила трубочку к губам и выдохнула всю накопившуюся боль и надежду.

Раздался резкий, гнусавый, приторный звук. Он вплелся в звуки ночи и в одно мгновение разлетелся по ощеренному ночному кладбищу, поднимая в черное небо сонных ворон.

Сознание девочки помутилось от ужаса, перед глазами поплыли красные пятна.

— Мамочка! Папочка! — в голос зарыдала девочка, припав к могиле родителей, уткнувшись в заросли цветов, как в материнское платье.

И тут холодная костлявая рука вцепилась ей в плечо.

— Это она… Жалейка… Я так ждала тебя!!! — не то прорыдал, не то прорычал чей-то хриплый голос за спиной у Фроси. — Отдай мне жалейку! Отдай! Она должна была прийти ко мне! Ко мне! Слышишь?! Отдай!

Рука трясла Ефросинью, сжимала до боли ее плечо. Кто-то скрипел, а не дышал ей в затылок. Требовал отдать ее последнюю надежду. А Фросе было страшно шелохнуться, страшно обернуться и посмотреть на существо, которое стояло рядом с ней.

— Умоляю! Идем со мной! Умоляю, помоги мне! Потуши огонь в моем сердце! Он полыхает! Он страшно жжет меня… — Рука ослабела и отпустила девочку. — Умоляю, помоги!.. Она пришла к тебе…

Спрятав жалейку на груди, превозмогая ужас, леденея от предчувствий, Фрося обернулась. Рядом с ней на коленях стояла женщина, похожая на скелет, обтянутый сизой кожей. Одежда истлела и висела лоскутами, длинные волосы, когда-то убранные в косу, сбились в колтуны, сцепленные чертополохом и репейником. Глаза ввалились, и из черной глубины выступали и лились по проторенным бороздкам слезы.

— Подари мне, убийце, всего один вздох! Мне больше ничего не нужно! Только один вздох, чтобы я услышала их голоса… Одно мгновение… один вздох…

Женщина поднялась. Даже в темноте было видно, как жутко сверкают ее глаза.

— Не бойся меня, Ефросинья. Ты любишь маму и папу, а значит, можешь меня понять. Пойдем со мной…

— Кто вы? — с трудом вымолвила девочка, давясь страхом и невыплаканными слезами.

— Никто… — горько ответила женщина и понуро побрела между надгробий. — Теперь никто.

«Это не мама… Откуда она появилась? Что ей нужно?!»

Слезы заливали лицо, Фрося кусала губы, чтобы не оборонить на ночное кладбище даже тихий звук.

Запинаясь о могилы, о выбравшиеся из-под земли узловатые, кривые корни, девочка обреченно следовала за женщиной. Она понимала, что та не оставит ее в покое. «Нужен только один мой вздох… А потом я буду свободна. Она меня отпустит…» — пыталась успокоить себя Фрося.

Скелет женщины рухнул как подкошенный на одну из могил. Девочке даже на мгновение показалось, что прямо сейчас на ее глазах он превратится в прах.

— Родные мои, простите меня! Простите! Я так виновата перед вами! Я так люблю вас, так тоскую! Моя жизнь тоже закончилась, когда я оставила вас, всех трех моих деточек, здесь, в этой страшной могиле… Если бы я только могла вас вернуть! Отзовитесь, родненькие… Отзовитесь, мои бесценные… Простите свою мать, которая ушла в тот вечер, оставив вас без помощи, без защиты. Не спасла, не вытащила… Не сберегла… — Женщина то с нежностью гладила холм, то била себя в грудь.

Фрося с содроганием наблюдала за бурей материнского горя. В этот момент девочка могла убежать, но стояла как прикованная. В ее собственном сердце тоже было слишком много любви и тоски. Невысказанной, невыплаканной, беспомощной…

Жалейка нагрелась и обжигала грудь, будто тоже сочувствовала горю матери, потерявшей детей. Будто жалела ее и стремилась скорее помочь.

Фрося достала дудочку и прошептала:

— Я готова…

Потом приложила ее к губам и выдохнула воздух.

Из-под земли послышался детский плач и крик:

— Уходи!

— Ловушка!

— Из нее сам не выберешься!

— Простите меня, дуру! А-а-а-а! Вы не смогли сами выбраться! А я не помогла! Не сберегла! Не спасла вас! Простите, любимые мои! Простите!!! Душа моя рвется от боли!

— Не так…

— Мы стали сви…

Голоса стихли. Остались только рыдания матери, страшные, как рык смертельно раненого животного.

Фрося задыхалась от ужаса. Он сжимал голову, сдавливал грудь, вытягивал силы. Девочка упала на землю рядом с обезумевшей женщиной, не чувствуя тела.

Потом она увидела, как сквозь могильную землю просачиваются призраки. Хотелось кричать, забиться куда-то, спрятаться, но Ефросинья продолжала безвольно, как кукла, лежать на земле. Она не могла пошевелиться.

Как ночная дымка, подсвеченная луной, из-под земли стали появляться сначала руки, потом головы. Над могилой поднялись трое детей. Старший казался ровесником Фроси. Он прижимал к груди малыша. Рядом стояла маленькая девочка, которая как будто пряталась от матери за спиной брата. Призрачные силуэты их были изорваны, огромные дыры и пустые глазницы наполняла тревожная промозглая темнота.

— Любимые мои! Деточки! — охнула женщина и бросилась вперед, желая обнять детей за ноги, целовать их и вымаливать прощения. Но руки лишь проходили сквозь них и вцеплялись в холодную, сырую землю. — Деточки! — завыла она и стала царапать руками могилу и корчиться от боли. — Простите! Простите! Простите меня!

— Уходи! — холодно проговорил старший сын и свободной рукой приобнял сестру. — Ты нас бросила. Ты закрыла дверь на ключ и ушла. И мы горели в огненной ловушке и не могли выбраться. Зачем ты теперь нас беспокоишь?! Опомнилась? Поздно! Иди, куда хочешь, теперь ты свободна. Иди туда, куда ушла в тот вечер. Мы больше тебе не помешаем…

— Теперь ты гори! — сказала девочка и уткнулась лицом в руку брата.

— Уходи! — повторил мальчик.

— Деточки, простите! Я так люблю вас! Я тоже уже давно не живу! Я с вами! Здесь, рядышком… Деточки! Деточки мои!

— Среди нас тебя нет. А от жизни ты отказалась сама, у тебя ее никто не забирал. А мы сгорели, потому что ты нас бросила. Уходи! И больше никогда не приходи.

— Простите! Простите! — обезумев от горя, выла женщина и рвала на себе волосы.

— Мы стали святыми, — сказала девочка. — Нам без тебя хорошо.

— Скоро настанет ночь примирения, — нехотя, через силу, проговорил мальчик. — Когда на небе встанет большая красная луна, наша луна, приходи сюда. Если придешь, простим. Если нет, гори огнем…

И они исчезли. Призраки побледнели и, подобно туману, рассеялись над могилой.

Фросину грудь пронзила резкая боль — будто от удара. Последнее, что девочка успела увидеть, — черные и глубокие — как могилы, впалые глаза женщины-скелета.

Разрушенный храм

Очнулась Ефросинья перед самой зарей. Она лежала на подстилке из сена и ветоши в каком-то облезлом углу. Рядом с ней сидела женщина с кладбища и тихо, чтобы не побеспокоить ее забытья, плакала, хороня в себе вопль душевной боли.

— Кто вы? — спросила Фрося, вглядываясь в ее почти исчезнувший с этого света силуэт.

— Я их мать… Это я ушла сплетничать и пить чай к подружке, когда они уснули. Это я, вот этой рукой, закрыла дверь на замок. Это я ушла, когда из печи вылетели искры и подпалили избу. Я убийца! Нет мне прощения… Когда же взойдет красная луна! Я так жду! Я так долго жду ее… — Женщина зарыдала и ритмично, как в набат, била кулаками себя по коленям.

— Это ведь произошло случайно… — попыталась успокоить ее девочка. — Вы же не хотели этого…

— Не хотела?! Это кошмар, который сжег меня изнутри! Это огонь, который полыхает во мне с тех самых пор. Не хотела… Я должна была находиться рядом с детьми и спасти их! Или погибнуть вместе с ними.

— Как вас зовут? Я почему-то никогда не видела вас прежде…

— Ты называла меня тетей, когда я была еще жива, — сквозь слезы улыбнулась она. — А теперь я никто. Могильный червь, ползающий по кладбищу на коленях и вымаливающий прощение.

— Тетя, вы знали моих родителей? — с надеждой спросила Фрося.

Женщина молчала, обхватив голову руками, и раскачивалась из стороны в сторону, как будто получала по щекам хлесткие удары горя.

— Тогда они были живы… мои детки… Они еще не сгорели… Не возненавидели меня…

Из деревни послышался крик первого петуха.

— Тетя, мне пора… — Девочка поднялась, услышав его протяжный, приглушенный полями оклик. — Можно я буду к вам приходить?

Но та ничего не ответила. На заре мать, пережившая своих детей, выглядела еще ужаснее, чем в мертвенном свете луны.

— Я приду к вам… Скоро… — пообещала девочка и стала пробираться домой по разбитым камням, через заросли колючего терна и обветшалые надгробия.

Выйдя с кладбища, Ефросинья поняла, что провела ночь в разрушенном храме.

— Где тебя черти носили? — закричала старуха с печи, едва Фрося переступила порог родного дома. — Ты что, хочешь уморить нас голодом?! В поле пора выходить, а тебя нет!

— Простите… — прошептала девочка.

Зачерпнув ковш воды, она сделала несколько глотков, торопливо повязала на голову косынку и вышла на улицу.

Бабушка была настолько чужой и холодной, что за всю жизнь Фрося ни разу не смогла обратиться к ней на «ты».

Пастбище

Ефросинья едва держалась на ногах, словно отдала не вздох, а всю жизнь, оставив себе лишь крошечную капельку, которая, как росинка, дрожала в груди, готовая вот-вот сорваться и упасть в землю. Каждый шаг давался девочке с большим трудом. Дороге до пастбища не было конца.

— Ты чего, Фроська, качаешься-то? — удивилась баба Клава. — Совсем тебя, похоже, старуха твоя уморила.

— Болеет она, плохо ей совсем… — ответила Фрося.

— Ага, плохо ей. А тебе зато вон как хорошо! Вот язва-то на твою голову свалилась… — Баба Клава выругалась и зло тряхнула стриженной огненно-красной крашеной головой. — Погоди, дойдем, а там ужо я тебя накормлю, горемычную.

Баба Клава даже отдаленно не напоминала пастушек, которых изображают на пасторальных картинах — тонких, изящных и нарядных, в красивых платьях и шляпках. Это была жилистая грубая старуха, которая много ругалась и курила. Казалось, что лицо бабы Клавы покрывали не морщины, а глубокие трещины.

От прежней жизни, в которой у нее были дети и муж, остались только груды разнообразного хлама и старый беззубый кот. Муж давно умер, а дети выросли и уехали отыскивать счастье среди цивилизации, за тысячи и тысячи километров от дома и матери…

Стадо медленно брело по вытоптанным полям к дальнему пастбищу, на котором еще оставалась густая и сочная трава. Фрося спотыкалась на кочках и ухабах.

— Давай держись за меня, что ли… — Баба Клава протянула девочке свою сухую, черную от загара и работы руку.

Так дальше и пошли, держась за руки.

— Шевели окороками! Что, в консерву торопишься?! — так старуха изредка окликала отстающих коров.

А Фрося думала, что роднее бабы Клавы на этом свете у нее нет никого. Или есть? Почему родители не ответили ей из могилы? Погибшие дети ведь ответили своей матери… Страшно, жутко, но ответили. «Пусть мама и папа тоже уже призраки, тени, пусть они ужасные мертвецы, пусть ругают меня… Только бы одним глазком их увидеть…» А потом девочка вспомнила, что скоро настанет ночь примирения, когда живые смогут встретиться с мертвыми.

«Я тоже приду! Все равно приду!» Чтобы увидеть родителей, Фрося готова была пойти куда угодно, даже в пропасть, даже в могилу. В этом мире ее ничего не держало.

— Ну чего дрожишь-то? Сама не хвораешь ли? — Баба Клава оценивающе, искоса посмотрела на девочку и спросила: — Уж не собралась ли ты часом, душечка, отправиться за родителями?

Фрося вздрогнула и во все глаза уставилась на старуху. Случайно ли она бросила эти слова или что-то знает?

— Рано тебе туда, успеешь… — Баба Клава отвела глаза и сплюнула. — Прежде чем в землю лечь, нужно зачерстветь получше, чтобы продержаться в родной землице подольше, а то черви быстро растащат, и ни духа, ни памяти не останется. Живи! И назад не оглядывайся. Иди-иди! Вперед! — старуха выкрикнула последние слова так, будто приказывала. — Не оглядывайся… Никогда не оглядывайся на прошлое, — добавила она уже тихо, с болью и хрипом.

— Я на кладбище сегодня ночью была, в храме. С тетей там ночевала, — сказала девочка.

— С кладбищенской сумасшедшей?! Вот уж тебя, душечка, угораздило! С полоумной старухой кукуешь, так еще теперь и задружилась со Стаськой-сумасшедшей. Вот и сама кукукнешься! Брось ты это, пока не поздно. Слышишь меня? Брось!

— Мне тетю жалко, она как будто сама умерла. Места себе на земле не находит, по детям тоскует…

— Дура она! Сама во всем виновата. Мы ж, когда дом ее погорел, всей деревней помочь хотели, дом снарядить собирались, хозяйство какое-никакое приготовили. Все ж понятно, не нужно сто лет на свете жить, чтобы горя хлебнуть. Вот ты, от горшка два вершка, а сколько уже успела горечи напробоваться? То-то и оно. Главное, не оглядываться. Дальше нужно жить, дальше. Что случилось, то случилось. Нас не спросило: надо оно нам было или нет? Готовы али не готовы мы были это принять? Все! Ничего не воротишь, правильно говорят: «Что упало, то пропало». А вот что осталось тебе на счастье, то неси дальше и береги! Другого-то не будет. А Настасья взяла да и последнее выбросила — саму себя. Совсем помешалась, в могилу к ребятишкам своим бросилась, когда мы их закапывали. Тело ее мы оттудова, конечно, достали, а вот умишко и сердце, видать, там так и остались…

Коровы свернули на заросшее поле и остановились, привлеченные сочными ароматными пучками травы.

— Подремли-ка под березками, горемычная, небось и без тебя справлюсь, — усмехнулась баба Клава. — Только сначала чаю сладкого выпей да хлебцем закуси. Глядишь, и полегче станет.

Старуха достала из котомки обед и протянула девочке. А сама не торопясь заковыляла разнимать двух повздоривших коров.

Фрося прислонилась спиной к березе и отщипнула кусочек хлеба. Недавно поднявшееся солнце начало пригревать, лениво разбредались по полю коровы, мирно шелестела листва, убаюкивая, отгоняя далеко прочь ночной кошмар.

Фрося начала задремывать, как вдруг на ее груди словно вспыхнул костер. Это без огня полыхала жалейка. Она напомнила о себе грубо и внезапно. Есть кошмар, от которого невозможно так просто отмахнуться. Он будет неотступно следовать за тобой, куда бы ты ни пошел. Будет стоять за спиной, а однажды столкнет в бездну, которая уже приготовлена.

От неожиданности девочка вскочила на ноги и поскорее вытащила берестяную дудочку из-за пазухи. Она оставалась точно такой же, какой была прежде, но жгла руки и вселяла в душу тревогу. Фрося еще не догадывалась, в какую игру она ввязалась и что ждет ее дальше.

На старой замшелой березе, возле которой девочка хотела отдохнуть, виднелся длинный прямоугольный срез. Когда-то очень давно кто-то вырезал ножом кусок коры. Засечки затянулись, но шрам, почерневший от времени, остался.

Эта береза до самой своей гибели будет молчаливым и безучастным свидетелем события, которое стало началом, истоком большой бездонной беды.

Вторая попытка

Преодолевая усталость и отвращение, Фрося открыла дверь своего дома и зашла в горницу. За работу на пастбище девочка получила крынку молока и кусочек сливочного масла.

Конец ознакомительного фрагмента.