Для тех, кому не нужно славы. Серия «Трианон-мозаика»

Марина Посохова

Снова читателю предстоит разобраться, чем связаны между собой серийные отравления конца XVIII века, исчезновение стихотворения на старопровансальском языке и трагические события недавнего времени.Одно из значений слова «trianon» – трижды тайный, трижды неизвестный. События рассыпаны на мелкие осколки, и зачастую герои, даже находясь в центре действия, не могут охватить всю картину происходящего. Тайна открывается лишь читателю.

Январь 1798 года, село Никольское

— Жену надобно брать, чтоб была с усестом основательным, плотным… — как бы невзначай проронила старуха над прялкой, метнув внимательный взгляд на молодого мужчину, сидящего в креслах, прикрыв глаза.

— Зачем это? — непонимающе обернулся он к ней.

Старуха сосредоточенно перебирала кудель узловатыми сухими пальцами, и ответила не сразу:

— Дак ведь… Примета верная — коли усест не тощий, не вертлявый, будет хозяйка усердная и бережливая… И рожать легче, опять же…

— Да!.. — усмехнулся мужчина — Тебя только послушай!

Он поднялся, завязал пояс шлафрока, подошел к окну, оперся обеими руками на подоконник, прижался лбом к холодному стеклу. За окном было всё то же, что и накануне: сыпал мелкий снег, ветер наметал сугробы к нижним бревнам людской кухни. Дворник лениво шаркал метлой, выполняя повинность сродни Сизифову труду — через полчаса, много через час, дорожку от барского дома снова заметет. Но раз барин приказал мести снег столько раз на дню, сколько надобно будет, невзирая на многодневную метель, значит, снова придется метлой махать.

— Не прикажешь ли, батюшка, огню подать? Али самоварчик поставить?

— Два часа пополудни только, рано еще. Иначе вечер и вовсе бесконечным покажется — с горечью покачал головой мужчина, снова усаживаясь в кресла.

— Хоть бы метель утихла, так по гостям поездить можно — проронила старуха, искоса поглядывая на барина. — Святки кончились, но для гостей время самое лучшее. Все дома сидят, а где гости, там и разговоры, веселье…

— Веселье… — раздраженно бросил барин, отворачиваясь. — Кончилось мое веселье…

— И-и-и, соколик мой, Алексей Афанасьич, грех тебе, Бога-то не гневи! Ты человек молодой, не бедный, при чинах, при кавалериях, при заслугах… И здоровьем господь не обделил, и собой пригож! А монаршая милость вернется! Помяни мое слово, и года не пройдет, как призовут тебя обратно на службу. Ты думаешь, один тут такой? Вот послушай…

Она замолкла, продолжая сучить пряжу, постукивая по дощаному полу веретеном.

— Чего ж замолкла? — скучливо окликнул ее барин. — Начала, так сказывай…

— Как прикажешь, батюшка, голубчик — степенно склонила голову старуха. — Помнишь ли Зимяниных, у них еще годов десять назад пожар случился? Ну, где тебе знать — ты в отъезде был… Дак вот, сын у них… Да знал ты его, рябой такой, ровно горох черти на личике молотили! Увидал его новый анператор Павел Петрович, и велел сослать с глаз подальше. Дескать, «лик, уныние наводящий». Даже сказывают, поначалу сгоряча в Сибирь отправить велел, но потом остыл — в подмосковную услал.

— И что? — криво усмехнулся молодой барин. — К чему ты мне это рассказываешь?

— Да ништо… Он долго не кручинился, поездил-поездил по соседям, да и сосватал невесту, у Елецких. На Маланью обрученье пили, а свадьба перед масленой неделей назначена. Полста душ да мельница водяная в приданое…

— Не велико счастье — проронил барин, глядя в одну точку.

— Для кого как, соколик мой! Зимянин энтот, притом что рябой, еще и девятый сын у отца с матерью. Выделили ему на женитьбу родители даже не деревеньку, а хутор в четыре двора, и земля — супесь пополам с болотом. И то девку взял недурную — не старую, не уродливую…

— С усестом обширным — усмехнулся барин.

— Да что ты к слову цепляешься, Алексей Афанасьич! Я все к тому, что ты самую что ни на есть распрекрасную кралю за себя взять можешь, и с богатым приданым. Сам посуди — всех молодых дворян новый анператор на службу призвал, всех ровно граблями сгребли, а девки-то перестаиваются! Так что и за рябого, и за хромого родители с радостью отдают. А уж за тебя-то, голубчик мой! Всей у тебя и печали только, что Павел Петрович на круглую шляпу осердился. Другой-то вины за тобой нет, сам знаешь! Верой и правдой служил в этой своей коллегии… как она… Престранных дел…

— Хорошо сказала! — невольно рассмеялся мужчина. — Иностранных и престранных дел…

— Невелика важность, что обмолвилась! — с жаром перебила его старуха. — Ты мозгами-то раскинь, лучше времени для женитьбы у тебя не случится! Сколь годов ты по столицам, по заграницам проскакал, в родные места по три года личика не казал. А сей же час Господь тебе отдохновение послал, покою дал… Вот ты, батюшка, смеяться изволишь, а ничего важнее для людей, окромя семьи, и нетути. Ты в возраст для женитьбы самый наилучший взошел, опять же, невест вокруг море разливанное, без женихов томятся. И приданым пренебрегать не след — у тебя имение хоть и крепкое, а все ж невеликое. Поезди, голубь мой, по соседям, погляди, осмотрись!..

— Так ты ж, Игнатьевна, небось, всех невест уже повидала, знаю я тебя! — усмехнулся Алексей Афанасьевич. — Никого легче тебя на подъем нету. Давай, рассказывай уже… Все равно делать нечего.

— Ну, давно бы так!

Старуха оставила пряжу, пересела к барину поближе и заговорила быстро, словно загодя речь заготовила:

— Невест много, но для тебя подходящих, пожалуй, только одна станет. У Подчегаровых ажно пять девок, одна за другой, цельный выводок, но нам ни одна не годится. Все долговязые, долгоногие, и глаза косые. Чего ты смеешься! Ей-богу, один глаз прямо, а другой к носу глядит. Только и чести, что батюшка генерал-аншеф… У Краснянских одна, но тоже с изъяном. Нет, у ней глаза ровные, и стан такой полненький, кругленький, ровно у гусочки. Так родители не хороши…

— Глаза косые?

— Ты хоть смейся, соколик, да слушай. Батюшка у ней великий картежник, а жена мотовка. Все деньги, что от родителей достались, вчистую просадили! Чего у них только в Красниково не заведено — и олени в пятнушках с великими рогами бродят в загоне, и вода с брызганием, и кусты всяко стриженные, вроде как фигуры… А имение заложено-перезаложено, и за дочерью окромя барахла ничего нет. А главнее всего, что с дурного поля хороших семян не жди.

У энтих, что сбоку нас Комаровку купили, и вовсе дочка привенчанная. Да знаешь ты, позор на всю губернию случился — у живого мужа жену увозом увезли. Ну, муж у ней был, пил, правда, но до шатания, а как полюбовник жену увез — до валяния пить начал. У этой, прости Господи, парочки, дите народилась, дочка та самая… Законный муж вскоре от пьянства помер, они и обвенчались. Но из добрых женихов к байстрючке никто никогда не посватается.

Супруновы получше будут, но ихнему дворянству без году неделя — при матушке Екатерине из купцов выбились, завод полотняный настроили. Да теперь паруса не особо кому надобны, вот и захирел заводишко… А твоё дворянство столбовое, не чета ихнему.

Видя, что барин досадливо отмахивается, Игнатьевна торопливо продолжила:

— Вся тебе статья к полковнице Щелыгиной ехать! У ней две девки — одна дочь, другая племянница. Вот племянница-то нам и надобна!

— Отчего ж не дочь? — поинтересовался, улыбаясь, Алексей Афанасьевич. — Стара, что ли?

— Одногодки они, одной уже семнадцать годов, а другой, племяннице-то, после Благовещенья сполнится. А отчего не дочь — сам поглядишь. Нет, дочерь вся при полном параде — и с глазами, и со всем прочим. Но вертуха, каких мало! Должно, мать ее избаловала с малых лет, ни в чем не отказывала. Племянницу строже содержит, у ней и комнатка победней, и из прислуги одна горничная девка, и одевает ее поплоше. Сирота она, дочь старшего брата. Марья Спиридоновна, полковница, по себе Мерцанова, вот и племянница, Софья, Мерцанова тож. Ты по заграницам своим разъезжал, когда энто несчастье приключилось.

Поехали Мерцановы, отец с матерью, в страстную неделю в дальнюю деревеньку, уж не знаю, какая надобность в такое время в путь их стронула. Случилось им реку переезжать, а лед уж посинел, оттепель стояла. Им бы до моста крюк сделать, да кучер обнадежил, что переправа крепкая. Вот на самой середине лед и подломился под лошадьми, а они сани за собой утащили. Кучер, подлая душа, выплыл, а седоки оба-два на дно ушли — не успели из-под полсти выпутаться. Полсть тяжелая, медвежья, со всех сторон подоткнута. Мужики берегом ехали — видали, а помочь не поспели. Так Софья осиротела да к тетке и попала.

Живут в Щелыгино на широкую ногу, окна большие, даже сени стеклянные. В дому тоже богато — зеркала кругом, лампы, вазы порцелинные, потолки высокие, расписные.

— Ты и дом осмотреть уловчилась?

— А как же, батюшка, время коротала, тебя дожидаючись. Еще по-теплому к щелыгинской ключнице наведывалась — квас она умелица отличный квасить, из белых сухарей с изюмом да с померанцевыми корочками — шипучий да вкусный, что твое французское вино. Так ключница мне потихоньку все и показала — и дом, и двор, и сад. Только сад мне не глянулся — всё дерева саморослые, несоженые, без порядку, без строю, а так ничего, чисто, и трава стрижена.

— А, это английский парк называется, сейчас в Европе такую моду имеют.

— Уж как по мне, в Красниково лучше — все ровно по ниточке, да еще и с водотечением… Зато есть еще у полковницы зимний сад, и померанцы, и эти… как шишки колючие…

— Ананасы?

— Вот, они самые! Так поедешь? Поезжай, голубчик, и развеешься, и на людей посмотришь. У них сейчас народу много, все местные женихи к полковнице ездят. И Зимянин энтот, рябой, тоже спервоначалу туда зачастил, но быстро понял, что ему там не след.

— Ну, вот, а я чего туда поеду?

— Сравнил сокола с сизой пташкой! Марья Спиридоновна на женихов сурово глядит. У ней старший сын в столице в гвардии служит, деньжищ на его содержание издерживается — страсть. Так что ей не след приданое из рук выпускать, особливо племянницыно. У той от матери большое имение досталось, но больно далече, сказывают, в каких-то новых губерниях. Вот и сторожится Марья Спиридоновна женихов, а сама скучает, ежели гости долго не ездят. Тебе она рада будет, уж присылала к нам своего управляющего за копытной мазью.

— И что ж такого? — удивился барин.

— Управляющего! За копытной мазью! — старуха покрутила головой. — У них конюшня в разы поболее нашей, и коновал свой имеется. Ну, напоила я чаем энтого Филипенка, хохол у них в управляющих… Всё о тебе расспрашивал — да как, да зачем, да отчего ты дома оказался. Рассказывал, что к Святкам горку катальную у них во дворе выстроили, что вин закупили и всяких яств иностранных — как их… Труфли, что ли…

— Трюфели? — хмыкнул барин. — Неужели?

— Ну, может, и путаю чего… Но намекал хохол, что у них могут принять и гостей, что к тонкой кухне привычны — знают, что ты по иным странам немало езживал.

— А как у нее, у девицы, с этим… ну, как ты там сказала? — совсем уж засмеялся молодой барин.

— Все у ней как следует — не унималась ключница. — Не хуже, чем у той, что в твоем кабинете на столе стоит, из белой кости выточена…

— Статуэтка грации? Ты что же, через платье все разглядеть могла?

— Да какие нынче платья, срам один… Ночные сорочки, и те скромней прикрывают — проворчала Игнатьевна, но смотрела на барина с надеждой: — Так что не сомневайся, батюшка Алексей Афанасьич, ждут тебя в Щелыгино не дождутся. Я и хохлу сказала: как метель утихнет, ты по соседям поедешь с… как их… поклонами, ай нет?

— С визитами… — вздохнул барин. Помолчал, кистями на поясе поигрывая, и пожал плечами: — Отчего же не поехать? Все одно заняться нечем.