Ее внутреннее эхо

Марина Крамер, 2020

Некоторые чувства становятся проклятием, роком, фатумом. Любовь, от которой нет спасения – она превращается в болезнь, и ничего не может остановить влюбленных. Такие отношения накрыли бывшую спортсменку Катю. Она влюбилась – отчаянно, безудержно – в милого режиссера Митю, который, увы, не свободен. Но противиться чувствам они не в силах, а тут еще и подруга Соня вмешивается в их отношения…

Глава 2

Катина бабка была настоящей цыганкой. По крови, но не по складу личности. Выросла она не в таборе, но в большом шумном доме, в котором все ей не нравилось. Пестрота всей родительской жизни ее раздражала, хотелось добропорядочного дома, тишины по утрам, накрахмаленных салфеток. С детства дав себе обещание сбежать, она его и исполнила, едва окончив школу. С паспортом и аттестатом она очутилась в Москве на вполне легальном положении абитуриентки. Училась хорошо, ровно, по всем предметам успевала, но тяги ни к чему не испытывала.

Полнейшая незаинтересованность в успехе в сочетании с природным темпераментом и яркой внешней красотой привели ее прямиком в театральное училище. Басню она помнила плохо, но сумела так переврать все слова, что приемная комиссия покатывалась со смеха.

Приняли ее единогласно — попадание было стопроцентным.

Ирина отличалась от других девочек на курсе тем, что никогда актрисой стать не мечтала, поэтому никому не подражала. Стеснялась только своего происхождения, слишком яркой внешности, прямолинейности и провинциальности.

С этим она отчаянно боролась, что делало ее образ все более интересным — помимо природной изящности и музыкальности, в ней чувствовалась притягательная загадка. Осветленные волосы вызывающе контрастировали с черными глазами, а горячий темперамент — со сдержанностью, которую она годами в себе воспитывала.

Снимать ее начали еще на старших курсах, все пошло по накатанной — режиссеры чувствовали в ней будущую звезду. В нее влюблялись, поэтому она, опасаясь возможных сложных узлов в будущей биографии, вышла замуж по расчету. И снова попала в яблочко — их творческих тандем с молодым мужем становился все более заметным.

Безусловно, он был одним из лучших представителей своей эпохи, посмертно его называли гением, но именно загадка, таящаяся в его жене, питала его вдохновение многие годы.

Он быстро понял, что разгадать ее — пустой труд, поэтому лишь стремился уловить, подчеркнуть и увековечить на пленке.

И все ему удалось — Ирина могла добавить в любой образ собственной неповторимости, украсить самый заурядный фильм. Режиссеры стояли к ней в очередь, а на спектакли с ее участием достать билеты было просто невозможно.

В тени великолепия родителей росла их маленькая дочь Анечка. С двухлетнего возраста она привыкла к толпам знаменитых гостей. Ее ставили на стул, она, подрагивая шелковым бантом на голове, бодро и бездумно читала стихи, с возрастом пересела «за инструмент», на котором старательно воспроизводила несколько заученных пьесок.

Гости аплодировали, а родителям просто некогда было заметить, что все ее поступки имеют лишь одно общее слово, которым их можно было охарактеризовать — «бездарность».

Мама всесторонне развивала ее, всем была понемногу недовольна. Остановились на танцах — Аня любила движение, на танцы ее небольших способностей вполне хватало.

Мать раздражалась ее никчемностью, но заниматься дочерью было некогда — рано умер муж, Ирина осталась одна, сосредоточенная лишь на одном — сохранить благопристойный образ вдовы и не дать небольшим романам, случавшимся все реже, оставить хоть малейшее пятно на ее достойной репутации.

Ей всегда казалось, что цыганка, да еще и актриса — это приговор, поэтому и Аню, с ее наследственностью, нужно держать в строгости.

Аня не протестовала. Она вообще никак не проявляла себя. Внешностью обладала самой никчемной, казалось, от матери ей не досталось совсем ничего.

Пятнадцать лет Анечка безмолвно подрастала, не привлекая к себе внимания. Жила в вечном страхе, что будут сравнивать, а сравнить было невозможно. Даже домработница за глаза звала ее «молью».

Девочка старалась не выходить к гостям, но однажды на даче известного пожилого актера она сильно напилась. От страха, отчаяния, от того, что мать заставила ее поехать, нарядила в яркое платье.

Скрыться было некуда, с бутылкой вина Аня спряталась в саду, в беседке. Там ее и нашел хозяин дома. Человек южный, алчный до денег, азартный и грубый, он в тот вечер был тронут трепетным нежным существом, молодой девушкой, которая ничего от него не хотела.

Она же сама, тосковавшая всю жизнь по отцу, умершему, когда она только пошла в школу, потянулась к этому взрослому и мудрому собеседнику, который дал ей носовой платок, принес воды и долго выслушивал ее нетрезвые откровения.

Он мало что понимал в устройстве девочек — сам он был родом из Грузии, из горного села, в столицу попал случайно, сыграл лишь одну роль, сделавшую его знаменитым, и очень своей славой гордился. Из нее он делал бизнес. Мать свою он не помнил, сестер у него не было, дочерей тоже, а было два взрослых сына.

Это нежное, женское, прозрачное и беспомощное существо поразило его своим полным доверием, к тому же сам он был не вполне трезв.

О том, что произошло дальше, Аня рассказала матери лишь спустя полгода, когда аборт делать уже было поздно. На танцах она упала, потеряла сознание. Знаменитую маму вызвали в медпункт, девочку нужно было класть на сохранение.

Педагог-репетитор отчитывала Ирину Васильевну за халатность — как можно на таком сроке позволять дочери заниматься танцами?

Сама Ирина ничего не понимала.

Смысл слов был настолько далек от реальности, что воспринимать его всерьез она не могла. Забрала дочь домой, все еще не осознавая, что скоро станет бабушкой. Заботило ее лишь одно — чтобы ничего не попало в газеты.

Аня пришла в себя. Объяснение было неминуемо — вот в тот вечер Аня впервые увидела материнскую цыганскую кровь во всей красе.

Ирина стояла на коленях и причитала, выла, простирая в небо руки, как она делала в одном нашумевшем спектакле, а волосы ее выбились из плена заколки и закрывали собой половину кухни, когда она билась лбом о лаковый паркет.

Аня от страха забилась под кровать, пережидая этот неожиданный взрыв. Такой мать она ни разу не видела.

В дверь позвонили соседи.

Спустя две минуты Ирина Васильевна открыла им дверь и строго, подняв бровь, поинтересовалось, что случилось. Ни следа истерики, ни дрожи к голосе, бархатный халат и высокий пучок.

Соседи поняли, что обознались — очевидно, кричали в другой квартире, извинились перед знаменитой дамой за то, что разбудили, и ушли.

До самых родов с дочерью она не разговаривала. Забыл о Анечке и тот самый грузинский актер, на даче которого ее излишняя откровенность привела к таким печальным последствиям.

Все дни она проводила одна в своей комнате — подруг у нее не было, к телефону ее не подзывали, выйти из дома казалось страшным. Тогда все увидели бы ее живот. И узнали бы, что это она, девочка со всенародно-знаменитой фамилией, совершила ужасное преступление, опозорила свою нечеловечески прекрасную мать и память талантливого отца.

Об отце она часто думала, представляла, что он рядом, разговаривает с нею, утешает. В ее книгах была спрятана его фотография — держать ее открыто она не решалась — не знала, какая реакция может быть у матери.

В роддоме она лежала в отдельной палате. Она знала, что ей сделали кесарево, что ребенок родился немного раньше срока, и она должна подписать какие-то бумаги. Она мало что тогда соображала, но, когда прочитала — пришла в ужас. Вопреки всему, она ждала этого ребенка, чтобы избавиться от вечного одиночества, чтобы было кому рассказать о себе, чтобы для кого-то она была главной.

Но в палату пришла мать. Вся в черном, словно в трауре. Корни волос отросли. Появилась новая морщинка.

— Анна, я прощаю тебя. Но ты должна этого ребенка забыть. И отдать другим людям. Нормальным. Ты воспитать его не сможешь.

И Аня послушалась, как слушалась всегда. Из привычки к добровольному, почти восторженному рабству.

— Мама, что же с ним будет?

— Его усыновят, уже есть родители. Вполне достойная семья, я сама все проверила.

— Это мальчик?

— Да, мальчик. Они назовут его именем твоего отца. Они дали слово.

И Аня сдалась. В тот вечер мать осталась ночевать у нее в палате. Легла рядом и, гладя дочь, по волосам, удивлялась, почему они такие жидкие, наверное, в отца, который рано облысел…

Эта история навсегда осталась в Аниной душе, зарубцевалась, как шрам на животе после кесарева. Матери она по-прежнему боялась, но нашла отдушину в путешествиях, и в туристической поездке познакомилась с молодым венгром из местного ансамбля. От него она родила свою первую настоящую дочь, потом родился сын, а последняя малышка родилась от второго, немецкого мужа. Третий был русским, сосватанным матерью, которая, постарев, перестала сниматься, посвятила себя воспитанию внуков, и к дочери больше не имела никаких претензий. Произошедшую трагедию она тоже тяжело пережила, но считала, что делает все ради счастья Ани.

Аня, к слову сказать, не искала своего ребенка, надеясь на то, что мальчик счастлив. Сама она занималась танцами, немного играла в театре, внешне по-настоящему расцвела. Полюбила яркие наряды, часто заказывала себе новые сценические костюмы в прекрасном специализированном ателье совсем рядом с театром, где она работала. Туда ходила уже вся ее труппа, постепенно она приучила и детей шить там сказочные костюмы для новогодних утренников.

Весь магазин на первом этаже пестрел разноцветными тканями и камнями, перьями, бисером, а по стенам были развешаны на продажу уже готовые платья, сшитые, как любила говорить ее младшая, «на принцесс».

Катя не знала всей этой истории. Знала, кто ее мать, но и эту информацию добыть было очень трудно. По анкете и по возрасту было легко догадаться, почему в пятнадцать лет она отказалась от ребенка. И кто был злым гением — тоже было ясно, не хотели позорить знаменитую фамилию внебрачным отпрыском. Но больше ничего, включая личность отца, Катя не знала.

Не смог этого узнать и Георгий, хотя, при его возможностях он мог бы достать любую информацию и с того света.

Обнаружив такую необычную деталь в биографии девушки, он растерялся, часами сидел над бумагами, пытаясь сопоставить факты. Работа отошла на второй план, Катю он боялся тревожить, а Соня уже давно перестала его интересовать.

Жалость к маленькой сироте вызывала в нем новые, не испытанные раньше чувства. Он представлял ее в больнице, без вещей, в казенных, огромных тапочках, одинокую, решившуюся бросить все ради чего-то, что было для нее важным. Он полагал, что причина в деньгах, хотя, проверка показала нехарактерные прибыли для такого своеобразного бизнеса.

Одним словом, Катя его интриговала.

Жалел ее и Митя.

Она часами корила его за то, что он бросил ее одну в больнице, ни разу не навестил. Он не оправдывался, он был кругом виноват.

Виноватым он от нее и ушел, едва успев в аэропорт к жене, виноватым был и перед Машей, которая нашла дома хаос и голодного кота. Виноват он был и перед старенькой матерью, которая одиноко жила в маленьком поволжском городке, нуждалась в помощи, а после смерти отца — еще и в постоянной компании.

Ничего этого не было — Митя крутился в Москве, утопая в работе, в отношениях со своими женщинами, в собственной бесконечной вине.

Жена предложила приехать всей семьей к его маме на Новый год, который уже совсем подступал. Позвали и взрослого сына — у Маши были с ним прекрасные отношения, может, потому, что они были ровесниками.

Маша была Митиной уже далеко не первой или второй женой, а сын недавно женился сам, поэтому обид на отца не держал.

Словом, это была современная и дружная семья. И только один червь точил его душу — Катя.

Узнав про его отъезд на праздники, она впервые устроила ему истерику.

Нет, она понимала, что Новый год он проведет не с ней, но Митя собрался уехать с семьей на целых две недели.

Она опрокинула елку со всеми игрушками, закрыла за ним дверь и прорыдала до самого утра.

Никогда он не был праздником — Новый год. Но все вокруг подогревало интерес и ожидание чуда.

Чуда не происходило, ожидание закономерно сменялось разочарованием.

Годами Катя не поддавалась на все эти уловки, убеждала себя, привыкала к одиночеству. Но в тот год появление Мити что-то сдвинуло в ее голове. Она почему-то ждала, что он проведет этот вечер с ней. Или приедет ночью, когда его жена заснет. А он собрался уезжать…

Он обещал быстро вернуться, наврав что-то жене, ведь его работа позволяла это. Но сначала он должен был приехать к ней.

Она не умела готовить, поэтому всю еду просто заказала в ресторане на первом этаже. Вместе с посудой.

Тридцать первого она с раннего утра собирала разбитые игрушки, пытаясь вернуть елке былую красоту. Продуманно оделась сама, накрыла на стол.

Его все не было. Но всего полчаса опоздания.

Она очень хотела позвонить, но боялась окончательно все испортить.

Потом уже не боялась, но его телефон был отключен. Катя еще не поняла. Не могла поверить, надеялась, как любая наивная женщина, придумывала массу оправданий и обстоятельств.

Звонок раздался за полчаса до боя курантов. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда она бежала к двери, надевая туфли.

В дверях, как безбородый Дед Мороз, стоял Георгий. И по ее лицу сразу понял, что очень зря пришел. Для него этот новогодний вечер не был большой жертвой — еврейский Новый год давно прошел в кругу семьи, а первое января не значило ничего абсолютно. Но он чувствовал, что эта грустная девочка хочет праздник, она его заслужила, и ему ничего не стоило этот праздник подарить.

Она явно ждала другого человека, Георгий понял это, как только прошел в комнату, и смутился. Он был мужчиной основательным, семейным и даже пожилым. Любовницы у него были, но он их не искал, страстно не увлекался, скорее, встречался с ними для смены обстановки. Но Катя что-то затронула в его душе, какие-то особенные струны, молчавшие много лет. Это было приятно. Приятно было мысленно называть ее «ребенком», хотя своих детей у него было шестеро. Все они, как и он сам, жили на три страны, были разбалованы, плохо воспитаны, страдали от вседозволенности. Катя же виделась ему совсем другой. Она явно ничего не хотела от него, была равнодушна к его деньгам, власти, не стремилась его соблазнить, заполучить.

Наоборот, как настоящий обиженный ребенок, она видела, что Дед Мороз — фальшивый. Стояла в коридоре, надув губы, почти готовая заплакать.

Надо было уходить. Он почему-то медлил, хотя ситуация была пошлейшая, очень неловкая. И сказать было нечего.

Он молча направился обратно к дверям.

Вдруг она, наконец, заговорила:

— Останься.

Митя ничего не узнал об этом, но все почувствовал. Ее не винил, винил себя.

Каждый вечер выдерживал атаки матери, капризы жены, ждал, когда все заснут, кидался к ноутбуку: «Маленькая… ты здесь?»

О, она была там. И тоже ждала. Всегда.

Она вникала во все подробности его жизни, искала рецепты травяных сборов для лечения его мамы, сочувствовала, давала советы.

Они никого больше не замечали на сайте, всю ночь, до красных глаз, проводя друг с другом. Это было их законное время, неявка при любых обстоятельствах стала бы поводом для беспокойства.

Сайт с четырех утра отключали на профилактику. Приходилось полчаса ждать, заниматься другими делами, в нервной надежде постоянно обновляя страницу.

Вскоре они стали ссориться именно в это время. Митя считал, что эта вынужденная тридцатиминутная разлука заставляет их обоих так нервничать, что после нее нервы уже расшатаны, и любой повод становится катализатором для ссоры. Может, так оно и было, но ссоры становились частыми, ежедневными, их разговоры все время сводились к одному — что делать дальше.

Когда Митя вернулся в Москву, их редкие встречи тоже стали заканчиваться взаимными упреками. Катя скандалила каждый раз, когда ему надо было уходить, а уходить ему надо было всегда.

Его чувства постепенно из страсти перерастали в какие-то тяжелые обязательства, Катя усиленно подогревала его чувство вины. И не оставляла надежд на совместное будущее.

Разговоры об этом и тяжелые мысли вконец расстроили Митину слабую психику. К тому же, трудно шел новый проект, фильм о спортсмене.

Он пробовал привлечь к написанию сценария свою подругу. Бывшая гимнастка, она отлично разбиралась и в спорте, и в красоте языка, логике повествования.

Все ее замечания были дельными, содержательными, но серьезно помогать она не хотела, наоборот, ревновала Митю не только к жене, но и к работе. Он же был вынужден не спать еще и ночами, а, когда забывался утром неровным вибрирующим сном, видел кошмары.

В его снах Катя приходила домой, скандалила, убивала Машу. Обе плакали, требовали сделать выбор, у каждой были свои права на него.

Друзей у Мити никаких не было. Какие друзья при такой жизни, о чем речь. Единственным настоящим другом последние семь лет была Маша. Она все выслушивала, терпеливо разбирала растения его запутанных мыслей, развязывала узелки, утешала и ни в чем не упрекала.

Она была хорошим другом, Маша — надежная, верная, честная и трудолюбивая девочка. Надо было бы расписаться с ней, тем более, что она этого давно ждала и хотела.

Увы, отношения с Катей были единственной темой, которую он не мог обсудить с женой. Не мог пожаловаться, спросить совета, и найти утешение, поплакав на ее груди, как это обычно случалось. А поговорить с кем-то хотелось — сам он запутался и издергался, каждый день с испугом ждал разоблачения.

Сон его расстроился окончательно. Нужен был новый друг. Вокруг было много людей, но мужчин Митя всегда побаивался, вообще, побаивался всех людей. Женщины казались ему милее, добрее, ближе.

Так и получилось, что он позвонил Соне. Робко пожаловался на свое двойственное сложное положение.

Соня выслушала, была вежлива, даже нежна. Он растаял — впервые он почувствовал, что не должен женщине ничего, можно было просто разговаривать, встречая понимание.

На самом деле Соне давно хотелось ударить этого слизняка по голове чем-то тяжелым.

Покончив со спортом, она столкнулась с огромной пустотой в своей жизни, Георгий ее совершенно забросил, и навалилась депрессия, логичная и в чем-то даже приятная.

Катина история, которую она теперь выслушивала с обеих сторон, была бы утомительна любому другому человеку, но ей помогала хоть на время отвлечься от собственных проблем.

Митя стал ей иногда позванивать. В перерывах между бесконечными совещаниями он выскакивал на мороз, торопливо закуривал и набирал Сонькин номер.

Первое время он просто ныл и жаловался, тут же извиняясь за это. Потом почувствовал неловкость, стал задавать простые вопросы, интересоваться ее жизнью.

Голос у Сони был грустный, но она была вежлива, бесконечно терпелива, а, главное, умела успокоить его несколькими простыми фразами.

«Побереги нервы, — часто говорила она трясущемуся от страха и холода Мите, — перемелется».

И эта простая присказка действовала на него ободряюще, он снова шел работать, на какое-то время отвлекаясь от черных мыслей о неминуемо надвигающейся катастрофе.

От Кати он этого не скрывал. Ведь однажды Соня позвонила ему первая, она единственная была посвящена во все подробности этого романа, можно было даже назвать ее Катиной подругой. Да и скрывать было совершенно нечего.

— А о чем вы с ней говорите?

— О тебе, конечно, о чем нам еще говорить.

— А про работу ты ей рассказываешь?

— Немножко, — Митя лениво разглядывал потолок.

— Что-то советует?

— Я не прошу ее советов, она же не ты. Это ты у меня умница. Но так редко мне помогаешь.

— У меня не то настроение.

— А что с ним?

— Мить, давай не будем начинать.

Они лежали на толстом ковре на полу. На потолке тоже ничего интересного не было — изрисовывала она только стены, поэтому лежать стало скучно. Пришлось разговаривать.

— Слушай, а этот вот… мужик, который хочет у тебя ателье купить… он за тобой, что ухаживает?

— Типа того, да…

— Что, подарки делает? Он же богатый. Он же вроде был в Соньку влюблен?

— Никогда он не был в нее влюблен. Ну, может, было там что-то. Но ничего серьезного, иначе бы она мне давно шею свернула.

— Есть за что?

— Ей должно быть виднее. А подарки делает… Знаешь, своеобразные. Принес мне тут мою родословную. Долго смущался. Думал, я не знаю ничего.

— А ты знала?

— Я все знала. Я их даже вижу иногда.

Митя повернулся на бок, с удивлением рассматривая ее профиль.

— Ты на нее похожа?

— Я на бабку похожа, ты же помнишь, кто она.

— Да, вы с ней одно лицо совершенно. Я все ее фильмы теперь пересматриваю, когда хочу тебя увидеть. Ты только немножко темнее. Если тебя покрасить в блондинку — не отличишь от нее молодой. Но как этот-то… как его… узнал?

— Информация тоже товар. Он удивился, что я все знаю. Растерялся. Говорит, долго сомневался, рассказывать ли мне это. Адрес дал.

— Зачем адрес-то? Ты, что, пойдешь туда?

— Нет, разумеется, нет, я о таком даже не думала. Я и выкинула его сразу. Ладно, хватит, иди сюда.

Катя врала. Ничего она не выкинула. И знала она далеко не все из того, что рассказал ей Георгий. Многое было для нее новым. Но картина все равно не была полной — эта семья хорошо скрывала свои секреты. Даже Георгию не удалось узнать, кто был Катиным отцом. Зато мать и бабка были как на ладони — не потребовалось бы никакой генетической экспертизы. Адрес лежал в кармане куртки. Мог и потеряться…

Георгий был изумлен настоящей Катиной фамилией. Эти раскопки дали больше информации ему, чем самой Кате — он понял, откуда у девочки это обаяние редкого зверя. Не дикого, но, скажем так, диковатого.

Вся ее биография была сплошным объяснением, как рисунок молекулы, как схема, формула, по которой она была сделана. Ему было важно понять, почему ей совершенно невозможно сопротивляться, почему озлобленность сочетается в ней с доверием птенца, почему она, такая во всем исключительная, влюблена в какого-то неудачливого женатого режиссера, которых полно в каждом вагоне метро. Влюблена маниакально, судя по всему, не получая в ответ даже доли того, чего она сама стоила.

Он подробно изучил и Митю. С недоумением. Открыл его фильмографию в интернете и рассмеялся.

«Понятно, — подумал он, — парень зарабатывал деньги как умел, а талант не обязан быть у всех. Бездарность тоже может быть профессиональной, да и голодной тем более. Сын, четыре жены в анамнезе, две ипотеки. А вот за что его так бабы любят — это мы выясним».

А вот это-то как раз ему выяснить не удавалось. Да и сами бабы, покоренные Митей, не смогли бы ответить на этот вопрос. Он казался мужественным, но и беззащитным, умным, но и таким наивным, что дух захватывало. Неотразим он был только на съемочной площадке, где работа полностью покоряла его, где он был хирургом над операционным столом, художником у холста, богом над созданием вселенной.

А Катя была равнодушна к этой части его жизни. Она ревновала — да, ревновала его не к конкретной женщине, а к тому делу, которое было для него дороже всего. И только на втором месте была жена, сын, мама… С большим отрывом.

Какое же место было у нее самой?

Кроме того, все то, что снимал Митя, казалось ей ужасным, бездарным, не имеющим никакой художественной ценности. Не пища, а жвачка.

Она вертелась ужом, чтобы случайно не сказать ему об этом. Но иногда в горячих спорах он видел ее презрение, она высмеивала его работу, его серьезное отношение к тому, что он делал, нарочито хвалила чужие фильмы, не хотела ничего слушать о том, чтобы почитать новый сценарий. Впрямую не говорила, но он понимал.

Он привык все обсуждать с женой, но Маша работала по двенадцать часов в сутки, подолгу добиралась до их новой квартиры, падая с ног, готовила ужин, иногда, из последних сил, шила что-то для клиентов, потому что денег не хватало. Она была его лучшим другом, самым близким человеком, но ее едва хватало на собственные идеи, поэтому Митю она стала слушать рассеянно. Если вообще не засыпала раньше его прихода. Она вставала рано, а Митя возвращался со съемок часов в десять вечера, бегло ужинал, пытался что-то рассказать.

Когда Маша засыпала, он, притворив дверь, выходил на кухню и звонил Соне. Именно ей теперь он рассказывал о том, как прошел день, она читала новые сценарии, давала советы, свежим взглядом отмечала ошибки, недочеты, нестыковки в сюжете. И с ней всегда можно было поговорить о том, что его волновало. О Кате.

Он думал о Кате почти постоянно. Мысленно он часто разговаривал с ней, спорил, оправдывался. И каждый день мечтал о том, чтобы она прекратила свои истерики, ничего от него не требовала, даже не заводила эти опасные разговоры о совместной жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.