Уфринские хроники черной вороны

Марина Горина

В обычной жизни необычного больше, чем в фантастических романах с самыми закрученными сюжетами! Остановитесь, оглянитесь: ваш начальник может оказаться настоящим драконом с когтями и чешуей, ваша подруга, оказывается, скрывает под футболкой крылья метра три размахом… а если у вас никак не складывается личная жизнь – может, пора встретить фею на рынке или завести наглого рыжего кота? Все это и многое, многое другое есть в увлекательных повестях и рассказах М. Гориной.

Побег

— 1-

Из затуманенного зеркала в ванной на меня смотрело розовое, толстощекое нечто с глуповатым взглядом. Я протерла уголком полотенца запотевшее стекло. Не, не глуповатый взгляд, а… просто какой-то щенячий, молодой, что ли…

Вытерла голову желтой, пушистой банной простыней. Волосы, почти сухие, рыжеватыми колечками легли на лоб и вокруг щек. Вот что делают кондиционеры и шампуни нынешние: на старости лет обзавелась рыжеватыми локонами.

Надо было выходить из ванной. Но мне так не хотелось. Там, дома, был муж. И сын. Два чужих человека, даже еще хуже, чем чужих. Чужие так не могут обидеть. С ними надо было разговаривать, а я не хотела. Не могла. У них своя правда, у меня своя. Они никогда не согласятся со мной, а я с ними. Я не уверена в своем праве навязывать им свои принципы. Не хочу скандалов. Значит, надо молчать. А как? Если взрослый парень, на восемнадцатом году, ходит отсиживать в школе 3—5 часов, потом дома гоняет 4—5 часов каких-то гоблинов на компе, потом на скутере «проветривается», после чего заваливается спать, оставив на полу ванной ручьи? И так изо дня в день? Я вздохнула и толкнула дверь. Выходить надо, не спрячешься.

— Ма, мне надо завтра в школе сдать 500 рэ на охрану.

— Сереж, мы же уже сдавали?

— Не, это было на ремонт коридоров. И еще мне надо двести рэ на методички ЕГЭ по русскому. Да, еще триста — Лариске.

Да, еще 300 — Лариске. Ларисе Анатольевне. Это наш репетитор по математике. И еще у нас репетитор по русскому. И по физике. Странная система обучения нынче в 11-м классе. Занятий в школе практически нет, и здоровенные обалдуи маются от безделья. Зато ходят на платные уроки к своим же педагогам. Достаю тысячу из кошелька и отдаю сыну. Остается три. Черт, до пенсии еще неделя. Нет, я не старая. То есть, конечно, уже не молодая, но я не на обычной пенсии, по возрасту. А по инвалидности. У меня вторая группа.

— Слу, Санек, завтра в «Лидере» в двенадцать все встречаемся — говорит сын в свой сотовый, на ходу закрывая дверь перед моим носом. «Лидер» — это компьютерный клуб. Сын там с друзьями играет в стрелялки. Зайти к нему и сказать, что он вымогает с меня последние деньги на игровой клуб? Бессмысленно. Сначала он докажет, что я не права. Потом — что я скандалистка и заедаю ему жизнь.

— Что тебе от меня надо? Что ты орешь? — он будет говорить это таким ужасным, грубым, чужим голосом, что мне станет невыносимо больно. Так больно, что я готова сделать что угодно, лишь бы прекратить эту боль. Хорошо, что мы живем не в многоэтажке. Открытое окно парадного на пятом этаже было бы страшным искушением.

Я иду в спальню. Муж давно лежит с газетой и ждет меня. Нет, Господи, нет, только не это! Порцию орального или анального секса на сегодняшний вечер я просто не переживу. А обычного секса у нас нет очень давно. У меня полностью разрушены тазобедренные суставы, коксоартроз. Хотя — это только отговорка. Нормальным сексом он и раньше не любил заниматься. О чем это я? Почему я считаю себя вправе устанавливать, что есть норма, а что — нет? Но я точно знаю: я вправе не делать то, чего не хочу. Я не буду этого делать. Я давно этого не делала, и никогда не хотела этого делать. Выпиваю порцию сильного обезболивающего (боль в позвоночнике невыносима, мне приходится выпивать тройную дозу) и сажусь за швейную машинку. Она у меня умница, с компьютерным управлением, я скачиваю обалденные вышивки с интернета, моя машинка может ТАКОЕ! Я шью свадебные платья. Мне, опять, придется сидеть всю ночь. Надо брать еще один заказ. Мы не доживаем до пенсии и зарплаты мужа.

— 2-

Смотрюсь утром в зеркало. У меня бледное, отечное лицо, и прослеживается какая-то неестественная, не то глуповатость, не то моложавость. А волосы, действительно, странного рыжеватого оттенка. Мне вчера не показалось. Да еще стали слегка виться! Вздыхаю — моя затворническая жизнь в четырех стенах жесткими пальцами мнет меня, как пластилин. Уже себя не узнаю. Мне сегодня к врачу, визит отложить нельзя. Без ежегодных перекомиссий у меня снимут пенсию. Надо только дождаться заказчицу.

— Света, вы прелесть! — с придыханием говорит мне роскошная женщина в изумрудно-зеленом, однотонном и блестящем платье. Я страшно горда: это в моем платье она безумно хороша!

— Держите денежку — она протягивает мне свернутые купюры и скользит по мне взглядом. Да, я — еще та картинка. Халат, голые ноги, тапки.

— Света, а почему вы себе не шьете? — задумчиво тянет красавица.

Да, а почему я не шью себе? На секунду замираю. Во-первых, куда мне ходить? Во-вторых, на себя вечно нет времени. И, в-третьих, я никогда не шью из дешевой ткани. И себе не буду. А денег на дорогую для себя не хватает.

Пока я провожаю клиентку, погода резко портится и начинается дождь. Черт, черт, черт! У меня нет колготок. Летом они мне не нужны, а осень, как водится, наступает внезапно. Черт. К врачу без колготок нельзя. Ищу в шкафу осенние туфли. Закусываю губу, чтобы не плакать. Совсем забыла — весной я их выбросила, развалились. Одеваю шлепки, натягиваю брюки и шкандыляю на костылях в магазин. Дома я могу без костылей, дома везде есть опоры. Но на улицу — только с костылями. Мучительно больно, я еле доползаю. Можно вызвать такси, но мне тяжело садиться, я же не могу согнуться. Больно, больно. Больно. Денег за платье мне хватит на самые дешевые туфли. И на колготки.

Вечером сын говорит, что у него:

1. Полетел карбюратор на скутере (250 руб.)

2. Они с классом едут на осенних каникулах в Питер (пять тысяч)

3. Ему нужны новые джинсы и куртка (пять тысяч)

4. Кроссовки, купленные к первому сентября, порвались. Три тысячи.

Куртка и джинсы нужны, кроссовки порвались, это правда. Я уже привыкла ложиться под утро.

— 3-

— Света, ты где? — странно, муж кричит прямо за моей спиной, будто не видит меня. — Я здесь — поворачиваюсь к нему лицом и вижу его ошарашенный взгляд. Я стою в очереди в кассу, он подкатывает ко мне корзинку на колесиках.

— Я тебя не узнал, представляешь?

Мы с ним в маркете. У меня ремиссия. Иногда, ни с того, ни с сего, боль отпускает. Не совсем, не до конца, но я могу ходить по улице без костыля, меня надо только поддерживать под локоть. Сто лет не было такого. Я уже думала, что окошек облегчения не будет. И вдруг… Я понимаю, почему он не узнал: так давно не видел меня вот так, со стороны, что забыл, как я выгляжу вне дома.

— 4-

Если потереть лист ореха, он благоухает лимоном, перечной мятой, и чем-то еще, заморским и чудесным. Но сейчас ноябрь. Последние листья уже почти не имеют запаха. Я думаю, что моя жизнь, залитая до краев холодным великолепием золотого осеннего солнца, тоже отдает только слабым запахом сырости и прелой листвы. И нет в ней аромата: чудесного, пряного. И уже не будет.

— Мам, пошли домой, — говорит мне сын. Он неслышно подошел и плюхнулся рядом на скамейку. И как он нашел меня здесь, в парке? Удивительно. Он всегда умудряется меня отыскать, куда бы я не ушла.

Я мало работаю: заказов почти нет. Целыми днями шатаюсь по пустым, прохладным, золотистым улицам. На резиновую нашлепку костыля налипают неопрятной стопкой листья. Я хожу по пустому парку, раскидываю костылем кучки листвы под тополями и нахожу грибы. Нагибаться не могу, но мне приятно думать, что эти, коричневенькие крепышики, теперь на виду, их кто-то увидит и сорвет. Раньше осень у меня была самая рабочая пора: сплошные свадьбы, а я шью свадебные платья лучше всех на свете. Но эти провинциальные идиотки придумали, что мои роскошные туалеты приносят неудачу. Что невесты, одетые мною, через полгода разводятся, их преследуют измены, разлуки и прочая-прочая.

Дурынды. Это нормально. Не-любовь, измена и разлука. Разве в жизни есть что-нибудь, кроме этого? Все логично: умопомрачительная красота невест, звездный омут ожидания счастья и серая безысходность потом. Это реалии жизни, а вовсе не мои платья! Я тоже любила мужа и была очень красивой. Я знала, что нравлюсь ему (но не больше), и что у него было прошлое, которое выжгло его душу. А может, я это придумала? Может, его душа всегда была пуста и бесплодна, там нечему было выгорать? Поэтому его бросили две жены? Я его не бросила. Даже тогда, когда поняла: никогда в его глазах не увижу даже отблеска огня, даже слабого отражения моего неистового пожарища!

И почему все думают, что у этих молодых, красивых невест должно быть как-то иначе, чем было у меня?

— Мам, пойдем. Я помогу тебе. — Сын поднимает меня со скамейки, и мы шкандыляем домой. Да, надо поторопиться: сегодня у меня одна из немногих оставшихся клиенток забирает платье. Сын зря держит меня — я бы докарабкалась сама. Ремиссия продолжается.

— 5-

Что, что со мной происходит? Три часа ночи. Трясущимися руками капаю корвалол, потом срываю пробку и лью струйкой в рюмку вонючую жидкость. Зубы стучат о тонкое стекло, мне страшно, что колючие осколки вонзятся в мягкий и беззащитный язык. Опираюсь на край раковины (иначе упаду, ноги ватные, не держат!). Смотрю в зеркало, но оно плоское, не пускает меня в свою глубину. А с этой, непрозрачной плоскости, смотрит на меня чужое лицо; тоже плоское, ненастоящее. С синими, почти черными тенями под глазами.

Меня разбудил кошмар: я лежу в своей постели, здесь и сейчас, в реальном течении времени. Но я — длинный, худой, лысый мужчина. Кстати, как поняла, что мужчина? Ведь анатомические подробности в этом кошмаре не присутствовали. Интересно, мужчины с их архитектурными излишествами гениталий как-то их ощущают? Я не ощущала ничего. Просто знала — я мужчина. И мне это очень, очень не понравилось, я не хотела быть мужчиной, и проснулась. Или очнулась? От чего? От примерки? Я примеряю на себя? Но что, что примеряю?!

— 6-

Сын что-то чувствует, он не просто так не спускает с меня глаз. Он смотрит на меня, как будто давным-давно все знает. Как смотрит врач на больного: выжидающим взглядом. Вот поднялась температура. Вот тело сотрясает озноб, вот холодная испарина покрыла лоб: да, болезнь ведет себя так, как он и предполагал. Последние секунды тяжелыми каплями уходящей жизни падают в никуда. И он точно знает, сколько их еще осталось.

Мне бы тоже не помешало это знание.

Моя любимая клиентка, «генеральша», как я ее называю, заказала теплый костюм из алого кашемира. На самом деле она генеральская дочь. Очень тонкая, неправдоподобно изящная, шить для нее — счастье. Я испытываю очень странные чувства к ней. Она почти моя ровесница, но выглядит моложе. Хотя мы с ней неуловимо похожи. Особенно сейчас, когда я катастрофически теряю вес, а волосы порыжели и начали виться. Мы как сестры. Но это заметно только мне. Благополучная жизнь и уверенность в своем праве на все делают ее совершенно особенной. Никому не придет в голову поставить нас рядом.

У нее красный Феррари, она заведует областным ЗАГСом, она сама — генерал в нашем южном небольшом городе. Сколько раз она сама себя расписывала с вальяжными, сановитыми представителями чиновно-бизнесменного бомонда? Не знаю, много. Ровно столько, сколько раз потом сама же разводила. В ее тонких пальцах, унизанных брильянтами, доставшихся ей от мамы-генеральши и бабушки-мамы-генерала нити странных тайн. Она — не просто власть. И не просто состоятельная женщина, живущая в старом особняке, построенном ее отцом. Вернее, солдатами ее отца.

Ее побаиваются, о ней сплетничают, ей завидуют. Поговаривают, что начальник милиции несколько лет назад застрелился именно из-за нее. Чего там было больше, в той мутной истории: отчаявшейся страсти или странных, запутанных интриг, поставивших его в безысходный тупик? Никто не знает. Она цинична, она роскошна, она упоительна, она полна тайн. Она каждый год отдыхает на Тенерифе, а потом рассказывает мне, что любит это место из-за черного песка на пляжах. Еще она приносит кипы журналов с картинками нарядных домов, увитых плющом; ей более, чем по карману цены на недвижимость Чехии. Она может купить небольшое шале в любом уголке Европы, но, почему-то, Генеральша снова и снова рассматривает картинки Карловых Вар.

Все думают, что наряды, в которых она щеголяет, куплены в дорогих европейских бутиках. Нет, оттуда она привозит лишь ткани и безделушки. Еще она привозит кассеты с показов. Мы с ней часами смотрим на длинных и тощих моделей, которые вихляющей походкой отмеривают километры на подиумах. Мы с ней обе знаем Главную Тайну: красота — это не зубы, волосы и ноги. Это нечто другое, невидимое, оно внутри. Это Нечто подсвечивает глаза, мягким сиянием омывает лоб, заставляет двигаться тело с невероятной, нечеловеческой грацией. И еще мы с ней обе знаем, что у нее есть это Нечто.

За что ей так много? Мне кажется, что если бы я обладала сотой частью ее богатств, я бы любила весь мир. А сейчас у меня отнимают даже то, что принадлежит мне по праву: я не смею раскрывать ее тайны, я не смею сказать, что ее наряды делаю я, я, Я!

— 7-

Сегодня ночью я опять проснулась (очнулась?) от привычного кошмара. Они вымотали меня, эти кошмары. Я похудела и стала похожа на тень. Постоянное ощущение боли и чувство, что тело стремится вырваться само из себя, каждой своей частичкой. Еще один бесконечный сон, который преследует каждую ночь: я продираюсь сквозь колючие, сухие кусты, они рвут кожу. Почему-то заросли сухих колючек находятся под водой, в мутной глубине. Мне не хватает воздуха, я глотаю соленую, как кровь, воду, и стремлюсь вверх: к свету и воздуху. Но снова и снова треск сухих колючек, вонзающихся в мягкую плоть.

Ноги и руки трясутся, в ушах звон, я уже ничего не понимаю. Вчера я с трудом дошила костюм Генеральши. Понимаю — это моя последняя работа. Наверное, я скоро умру. Я не хочу идти к врачам — зачем? От чего они будут меня лечить? Единственное, от чего я хочу излечиться — от моей жизни.

Сегодня утром я не смогла встать. Муж даже почти заметил меня, и сказал, чтобы вызвала врача. Предупредил сына, чтобы остался дома; пообещал вернуться раньше. Наверное, уже готовится к похоронам? Почему, почему он даже не пытается сражаться за меня? Я, наверное, захотела бы жить тогда…

Генеральша должна придти в три часа дня. Муж в половине четвертого. Что делают мои руки? Они надевают на меня костюм Генеральши. Холодные, слабые пальцы сжимают расческу и зачесывают волосы как у нее. Я стою за ширмой, и слышу, как сын впускает мою клиентку. Отзываюсь из-за ширмы, она отвечает веселым и звонким голосом, который отдается эхом под потолком, рассыпается на отдельные звуки, не оставляя смысла. Я слышу, как она расстегивает замок на джинсах, как шуршит снимаемая одежда, слышу ее раздраженные интонации и начинаю понимать смысл слов:

— Светик, неси костюм, ау! Я готова!

Я тоже готова. Выхожу в ее костюме и смотрю в ее — или свои глаза? Она ничего не понимает, брови ползут вверх, руки тянутся ко мне.

— Иди, иди скорее, я держу ее! — это мой сын? Что он здесь делает?

Он протягивает мне ключ от Феррари. Да, это правильно. В другой руке у него пакет, из которого торчит скомканная одежда Генеральши. А это еще зачем? Беру автоматически, но понимаю — это, зачем-то, очень-очень надо. Бегу на своих-чужих ногах к двери и сталкиваюсь с мужем. Генеральша кричит, захлебываясь, за моей спиной, сын крепко держит ее за локти.

— Что с моей женой, что здесь происходит? — поздно, поздно спрашивать, что с твоей женой. Отталкиваю мужа и пулей вылетаю во двор, сажусь в машину и еду домой. Все. Вот все и закончилось. Какая пошлая фраза: «От перенесенных горя и бедствий женщина становится ведьмой». Классик зря это сказал. В жизни такого не должно быть.

ЭПИЛОГ

Эта странная, жуткая история произошла несколько лет назад. Портниха (она долго и тяжело болела до этого) внезапно сошла с ума; вдруг стала всем доказывать, что она не она, а на самом деле ее клиентка, Исмаилова Лариса Юрьевна. Портниху поместили в психушку, в отделение для буйных. Через несколько месяцев она умерла. Остался сын, почти мальчик. Надо отдать должное Ларисе Юрьевне — она не осталась безучастной. Помогала материально семье сумасшедшей портнихи, говорят, что оплатила образование парня в Европе и даже вроде как усыновила его.

Муж Светланы тоже почти помешался от горя после смерти жены; приходил под окна Исмаиловой и простаивал там часами. Подходил к ней на улице и пытался о чем-то говорить. И даже заявлял, что она его жена, что он просит простить его — вообще, нес околесицу. Ларисе Юрьевне пришлось вскоре уехать из города: слишком тягостная атмосфера там была, слишком многое напоминало о произошедшем. Впрочем, говорят, она давно хотела купить недвижимость в Чехии. То, что случилось, было лишь поводом для переезда в сытую, спокойную Европу. Что было дальше с мужем портнихи — никто не знает.