Под знаком огненного дракона. Жанна Лилонга. Перстень Мазепы

Марина Важова

Под знаком огненного дракона – психологический детектив.Гриня, мечтающий о женщинах и деньгах, знакомится с психиатром, который его мечты осуществляет. Он влюбляется в Жанну, полукровку с китайскими корнями. И тут с ним происходит череда мистификаций, где у людей и предметов множество личин, а преступления похожи на жестокий розыгрыш. Следователь Курняк подозревает, что фигуранты дел связаны между собой. Если не сейчас, то в прошлом.Опубликован также в 2 томах: Жанна Лилонга, Перстень Мазепы.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Под знаком огненного дракона. Жанна Лилонга. Перстень Мазепы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Часть 2. Перелом

Часть 4. Портфель доктора Карелина →

Часть 3. В банде

Наркота

Гриня двигался от метро короткими перебежками. Заходил в чужие дворы, через проходные парадные выбирался на бульвар, нырял в магазины и подолгу болтался там между стойками с товаром, приглядываясь к входящим. Выйдя, смотрел по сторонам и, только убедившись, что никто его не пасёт, продолжал путь. В сердце росла тревога, она то и дело разворачивала его, заставляя менять маршрут, выжидать, ходить кругами.

Господи, сколько это будет продолжаться?! Так всё достало: жить с оглядкой, шхериться, всех подозревать. И Жанну? Её — в первую очередь. Разве она может отвечать за себя? А он? Он может контролировать свои поступки? По большей части — да. А по меньшей? И где кончается одно и начинается другое? Не-е-т, уж скажи честно, признайся хоть самому себе, что ни хрена ты контролировать не можешь!

А что можешь? Так почти что ничего. Забрать товар, отвезти барыге, у того взять кэш, не считая, притащить его в зубах Королю. И ждать жалкой подачки. Потому что ближайшие пять лет жить тебе, Гриня, отдавая долги. Хорошо, если Король с барского плеча сбросит пару доз, но этого уже неделю как не бывало.

Он привык просить. Ему это не западло. У всех без разбору, по обстоятельствам. У матери только не просит, потому что знает — голяк. А так — пожалуйста, хоть у бати, хоть у торчка, хоть у барыги, а у Короля — каждый раз. Он либо даст, либо отвернётся, но бить не станет.

Чтобы раскрутить прохожих, нужно быть в форме, а значит сначала ширнуться. Тогда любые истории можно гнать. У женщин легче добыть бабла, зато мужчины дают больше. Лучше всего идут дела между седьмым и двенадцатым числом, когда у бабулек пенсия. Стариков просить бесполезняк, только брани наслушаешься, что бы ни пел. А бабки — те доверчивые и жалостливые. «Послушай, мать, не поможешь копеечкой? В поезде деньги вытащили, на обратный билет собираю». И дают ведь, хоть никакого вокзала поблизости нет. Понемногу наберёт, к пяти часам можно ехать за очередной партией, и тогда уже взять для себя.

Гриня бы и обошёлся, но Жанна ждёт, считай, полумёртвая лежит, пока не принесёт ей герыча¹⁰. Первое время Стас, бывало, снабжал. Правда, не каждый день, всё ругался и уговаривал. Даже по щекам её хлестал, только Гриня вмешался, отбил. Тогда он ещё сам по вене не гонял¹¹, только бегал в свою бывшую школу с маленькими пакетиками. Они с Жанной их ночью фасовали, только от неё, вмазанной, никакого толку, считай, не было.

Потом Стас исчез, как провалился. Да он и всегда был под вопросом. Придёт или нет? Принесёт или подведёт? Отпустил Жанну или в любой момент может взять обратно? А тут неделю его нет, две, месяц. И Гриня решил, что Стаса они больше не увидят. Никогда. Он либо свалил за кордон — что-то такое у него прорывалось, либо с ним рассчитались чечены. Давно грозились. Как бы то ни было, теперь он может смело считать Жанну только своей.

С исчезновения Стаса всё и началось. Хотя, чего уж там, началось всё раньше. В тот миг, когда Гриню подхватила и потом накрыла неуправляемая волна. Когда он сел в такси рядом с беспамятной Жанной… Да при чём здесь такси?! Когда увидел её в первый раз у Валентина, вот с того дня вся его жизнь подломилась у основания, а потом уже было делом техники — повалить, изрубить эту грёбаную жизнь в щепки. Собственными руками.

А разве Валентин Альбертович ни при чём? Ведь это он познакомил, настроил, а до этого приучил хватать приглянувшихся женщин, а на остальных зарабатывать. И Стас тоже свою лепту внёс. Наверняка понимал, что с Гриней творится, но держал его возле Жанны, подогревал интерес своим двусмысленным отношением. То не скрывал к ней привязанности, то вдруг доверялся Грине. А потом и вовсе пропал. Да в такое неудачное время…

Как же он пропустил тот момент, когда можно было всё изменить?! Вписаться в нормальный расклад, когда есть друзья, родные, средства к существованию, вполне достижимые цели. Его любят, он любит. Правда, он и сейчас любит. Жанну, например. Она его, наверное, тоже, особенно после того, как хватанёт. А до этого её, считай, и нет. Лежит неподвижно, твёрдая и холодная. Как в тот раз в комнате с птицей, в золотом наряде невесты.

Теперь-то он всё понял, только не въехал, какого чёрта её домашние дурака валяли? Не может быть, что в курсе не были, тем более, та китаянка, что вела его по коридору. Одно только смущает: у Жанны морской конёк за левым ухом, а тогда был за правым. Наколка настоящая и очень давняя, и ошибки быть не могло: он как сфотографировал. Или всё же напутал?

А, впрочем, это уже не важно. Живут они теперь одним днём, распорядок как под копирку, только районы сбыта приходится менять, иначе могут и ментам сдать, а у него лишних денег нет, чтоб откупаться. Да никаких нет, только долги.

Каждое утро он просыпается и первое, что видит, — крутящийся диск мансардного окна, который летит ему прямо в лоб, и Грине приходится уворачиваться, чтобы ему не проломило голову. Ведь понимает, что это просто глюк, но каждый раз мечется по кровати, пока проклятая хреновина не трахнет где-то за спиной. Тогда уже можно потихоньку встать, сходить по надобностям и, привалившись к неподвижной Жанне, полежать, вспоминая, как хорошо было ночью.

Если, конечно, что-то было. Теперь чаще всего всё смазано: было, не было, хорошо или так себе — не помнит. А это обидно, потому что, если не помнит, считай, что ничего не было. Тогда зачем всё это? Зачем ныкаться¹², парить народ, толкать дурь прыщавым обалдуям? Чтобы забыться и ждать конца? Лучше уж сразу — конец. Только сил нет даже на собственную смерть. Ведь чего проще: золотая доза¹³ — и откинул ласты. А Жанна? Как же она без него?

И всё-таки ещё бывают мгновения бесконечного, высшего блаженства, когда кожа приобретает такую чувствительность, что любое касание — руки ли, волос Жанны — как разряд тока, и от него всё наливается силой. Тело начинает расти, захватывая пространство, ощупывая, узнавая знакомое, подбирая под себя тепло и энергию мира. Чтобы зарядившись, отдать всё ей, проникая внутрь, в душу, обнимая невесть откуда взявшимися крыльями, в которых, чувствовал он, был их шанс на спасение, надежда на освобождение, полёт души. И потом, когда волна отступала, бросив их, нагих и дрожащих, на очередном незнакомом берегу, он всё продолжал баюкать каменеющее тельце Жанны, подлечивая многочисленные ранки на руках и ногах солёной кровью прикушенной губы.

Он жаждал её постоянно: мягкую и тёплую под его ласками, завлекающую, бесстыдную в момент прихода, холодную, безучастную бо́льшую часть времени. И когда её не было рядом, и когда она была, но чужая, далёкая, как инопланетянка. И даже в объятьях Стаса. Ведь сначала было именно так, а он, сиротой лёжа на подростковом узком диванчике, мучительно представлял, что делается за стенкой. И только одно давало силы жить дальше: он ни разу не услышал её голоса, всегда звучало лишь трубное соло «мексиканца».

В такие минуты он явственно ощущал металл булавки, проткнувшей его грудь, прижившейся и оттого уже безболезненной. Временами вынашивал план похищения Жанны, а то всерьёз начинал строить ловушки для Стаса, выслеживал его, стараясь обнаружить удобные подходы. Но тот каждый раз умудрялся сбить его со следа. Где-нибудь на повороте, закурив сигарету, делал шаг, на миг скрываясь за углом, а потом пропадал совсем, просто исчезал. Так что Гриня так ничего о нём и не узнал: где он проводит дни, чем занимается, откуда у него деньги. Пока «мексиканец» сам не открылся, пригласив их в маленький ресторанчик китайской кухни — любимое место Жанны.

И там он начал выкладывать такие факты из свой биографии, что окончательно сбил их с толку. Тут были и горячие точки, и смертельные каскадёрские трюки, и тайные поручения от спецструктур. Названия городов, стран, известных имён так и мелькали в его рассказе, который он преподносил с кривой улыбкой, как бы извиняясь перед молодыми за свою необыкновенную биографию. «Да, я вам не компания… У вас всё впереди, а мне пора писать мемуары», — произнёс он под конец и накрыл их тонкие ладошки своими, как бы соединяя Жанну и Гриню. И в тот же вечер проводил их до дома, обнимая, как детишек, за плечи, а сам уехал. С тех пор он ни разу не ночевал в мансарде, а только приходил временами, без предупреждения, с пакетами продуктов в обеих руках.

Гриня не сразу переселился в комнату Жанны. Что-то подсказывало ему — надо ждать от неё знака. Потому что с уходом Стаса многое переменилось. Не было тех доверчивых и говорящих взглядов, которым не нужны слова. И разговоры — обо всём на свете — сразу сошли на нет. Возможно, их подталкивало друг к другу присутствие Стаса. Без него пропали острота и нерв общения, словно они встретились впервые и боязливо открывали свои души.

Две ночи он почти не спал, забываясь временами, и тогда видел себя со стороны, как он входит в комнату с «Любительницей абсента¹⁴» над расшатанным столом, как садится на железную кровать и, уткнувшись поверх одеяла в плоский живот, выдыхает горячий воздух. Впоследствии он с этого всегда начинал, грел её лоно этим долгим горячим дыханием, запрещая себе, покуда мог терпеть, дотрагиваться руками.

На третью ночь их существования без Стаса, он, как обычно, быстро приготовил немудрёный ужин, и они с Жанной до поздней ночи сидели за столом, разговаривали, вернее, говорил, в основном, Гриня: про свои планы — тогда они ещё были — про смешное и трогательное из детства. Как будто не было в его жизни умирающей матери, брошенной учёбы, отступившейся от него родни. И когда уже собрался «к себе», за стеночку, когда встал и с чашками в руках направился к раковине, Жанна подобралась сзади, обняла его худенькими ручками, забралась между пуговицами под рубашку и затихла, спряталась.

Ах, лучше не вспоминать то время! Тогда всё казалось преодолимым, не приняло ещё ту форму безысходного, тупого сползания в жерло крутящейся воронки. А ведь прошло только полгода! Кажется, что вечность пролегла между сегодняшним днём и той замечательной жизнью, когда он смело ходил по улицам, и не было этого оглушительного долга, не было слежки, а Жанна ещё выходила. Сейчас он идёт к ней и точно знает, что его встретит мёртвая тишина, а его любимая, его желтоклювая птичка лежит в той же позе, как он её оставил, без всяких признаков жизни.

По привычке оглянувшись, Гриня зашёл в тёмное, пропахшее мочой и кошками парадное и направился было к лифту, как ему дорогу преградила громадная фигура. В тот же миг тяжёлый удар слева — будто стена упала — повалил его в абсолютный мрак, так что Гриня не успел даже крикнуть. Последнее, что он слышал, был испуганный звон проходящего трамвая, скрежет колёс по рельсам и краткое «готов!» прямо над ухом.

Шантаж

Целый год, начиная с того памятного дня, когда его отключили в парадной дома, судьба Грини от него самого практически не зависела. Всё, что он пережил за это время, случилось как бы с кем-то посторонним. А он, Гриня, по неизвестной причине был тому свидетелем. Это не его трое суток держали связанным в смрадном подвале и не его приходили бить и обливали керосином, поигрывая зажигалками. И душили пакетом не его, иначе как он мог запомнить судорожную тряску ног, которую наблюдал откуда-то сверху? И всё же, призвав логику, Гриня осознавал, что всё происходило с ним, именно с ним. Просто теперь он уже другой, и это к лучшему.

Прежнего Гриню не вернуть, да и кому он нужен? Жанне, Ленон, матери? Какая им от него польза? От «шестёрки», жалкого наркомана — да, теперь это стоит признать, он ведь долгое время корчился в страшенных ломках… И не жил по-настоящему, только небо коптил, каждый день считал, прикидывая, сколько ещё осталось. Если бы не Жанна, давно бы развязался с этой мутью.

Новый Гриня знал, чего хочет, у него был авторитет, с ним считались. Больше не надо было прятаться, всё время бояться, что его разыщут и убьют. Ведь проценты по долгу уже исчислению не поддавались! Зря он бегал, надо было сразу соглашаться на предложение Короля, тогда ничего бы с ними не произошло. Но раньше он был глуп и слаб. Вернее, его вообще не существовало. И когда на заводе этом заброшенном товар паковал, дурея за день от ядовитых испарений и превращаясь в зомби. И когда под вагонами лежал, понадёжнее пристраивая в пазухи обшивки пакетики с дурью. И когда посылки с двойным дном отправлял, впервые отпущенный на доверие в Новгородском посёлке с дурацким названием Белебёлка. Это всё ещё был прежний Гриня, трусливый и придавленный.

И только когда Король его вызвал к себе и сказал, что с долгом частично покончено, проценты списаны, а потом, как с равным, обсуждал утечку на «производстве», вот тут-то и произошла подмена. Появился новый Гриня, только он стал теперь Грином или Гринусом. Так и говорили: где там Гринус-полный минус? Потому что с введением придуманной им системы контроля издержки пошли на убыль. И чей-то левый навар тоже.

Вот где пригодился боевой арсенал накопленных за многие годы знаний: рассортированных, очищенных от популяризаторской шелухи, подобранных по смыслу и значимости. К примеру, что с двойным учётом товара слишком много расходов, зато есть возможность свалить ответственность. И хотя денежная часть Грини не касалась, он поневоле прикидывал, как бы сам поступил, особенно теперь, с появлением микрочипов.

Король оценил и приблизил. Свой новый статус Гриня прочувствовал быстро: его примерно поколотили, стараясь не оставлять видимых следов. Он даже знал, кто, хотя никого не видел в напяленном на голову мешке. Это были дружки Филона, известного своим вероломным характером и больше других пострадавшего от изобретения Гринуса. Стараясь сдержать стоны, ругал себя за хилость и отсутствие реакций. Жаловаться было не в правилах Грини, и он ни слова не сказал Королю про экзекуцию, лишь попросился в спортзал. Король скользнул насмешливым взглядом по распухшей скуле, но уже на следующую встречу принёс годовой абонемент в школу самбо.

И Гриня приободрился. Много полезных мыслишек роилось в его голове, но он не торопился, выдавал информацию дозировано, оставляя на будущее. Потому что по-прежнему целиком зависел от Короля, а главное — Жанна зависела. Они, конечно, вскрыли тогда их жилище и забрали её, куда-то отвезли. Король сказал: туда, где ей будет лучше, — а больше ничего не стал объяснять и видеть Жанну не позволил. Только временами фотки показывал, из которых было ясно, что её держат в деревенском доме. Отдашь долг, тогда заберёшь, ничего с ней не случится.

Ещё Король пообещал: рассчитаешься — сможешь стать полноправным партнёром. Но как вернуть такую сумму, у него ведь ничего нет, возражал Гриня. У матери есть, в который раз напоминал Король, зацепив его неподвижным взглядом. Откуда? Она больна, всё ушло на лечение, — протестовал он. Цацки припрятаны, надо их найти, — безразлично ронял Король, давая понять, что разговор окончен.

Что за ерунда, с раздражением думал Гриня, много ли они стоят, эти колечки? А в душе уже зарождалась тревога: откуда узнали, сволочи… Так сам же и сказал, когда мучили, душили. Про этот Мазепин перстень чёрт-те что наговорил, вспоминая бабкины сказки… Теперь на попятную не пойдёшь, хуже будет. Придётся самому выяснять, где у матери тайник. И он, пообещав поискать, всё тянул время. Да и возможности у него не было: мать постоянно дома, не станешь при ней рыться.

Наконец он решил поговорить с ней напрямую. Этому решению предшествовало известие, требующее немедленных действий. Один из курьеров ненароком проболтался, что Король собрался перевести штаб-квартиру в Вильнюс, а в Питере оставить своего дружка Филона. Значит, Жанну надо срочно вытаскивать, иначе ей кранты, изведёт её Филон.

В прошлый раз Король показал Грине кусочек плохенького дрожащего видео, на котором Жанна, худая до невозможности, лежит на кровати, смотрит куда-то в угол потолка и прозрачными пальцами ловит невидимых мух. От этой десятисекундной записи Гриню прошибло потом, и он понял, что ждать больше нельзя. Если мать поймёт и поможет, значит, он купит свободу себе и Жанне. Если нет — придётся взорвать этот бандитский притон, жучки он не зря внедрил. Всех по одному можно отловить, а там и до Короля доберутся. Кто будет отлавливать и добираться, пока неважно. Главное — Жанну добыть до того, как всё полетит в тартарары…

Гриня пересёк пустое пространство двора и перед тем, как войти в свой подъезд, сел на придомовую лавочку. Вот сейчас он войдёт в полумрак знакомой парадной, вызовет лифт, поднимется на седьмой этаж и нажмёт на чёрную квадратную кнопку, привезённую матерью из Финки. Грине припомнился ажиотаж вокруг этой пустяковины. Тогда Василиса из каждой поездки привозила кучу мелочей для дома, но по большей части они застревали в шкафах и на антресолях: недосуг было их вешать, прибивать и прикручивать. Гриня этим совершенно не интересовался, а мать не настаивала, ей вполне хватало впечатлений от покупки. А с этой кнопкой пристала намертво. Пришлось разбираться, просить инструмент у соседей, потратить целый час.

Тогда, оповестив мать звонком о выполненном задании, он развернулся и потом два месяца не появлялся дома, преподав ей урок. Больше Лиса его ни о чём никогда не просила, да и к исчезновениям «с концами» тоже привыкла, скорее удивляясь его визитам, чем отсутствию. Поэтому появление блудного сына после чуть ли не годовой отлучки встретила спокойно. Грине даже показалось, что мать понятия не имеет, как долго он пропадал. У неё теперь свои тараканы в голове…

Подойдя к двери квартиры, он позвонил, придав своему лицу участливое выражение. Мать не открывала, он жал кнопку звонка и прислушивался, но даже шороха не было слышно. И когда он уже стал всерьёз беспокоиться, у площадки остановился лифт, из него вышла Ленон, а за ней неуверенным шагом — Василиса. Ленон так и вспыхнула радостью и тут же принялась рассказывать, как отлично они прогулялись, и теперь каждый день… моцион полезен, а то мышцы одрябнут… сейчас чайку с тостами и полежать…

Раздосадованный Гриня шёл следом за ними на кухню, невпопад поддакивал, а сам искал предлог, чтобы поскорее выпроводить Ленон. Она заметила его нетерпение, но приписала волнению от встречи — больше двух лет не виделись! От Василисы она уже знала, что Гриня теперь живёт дома и зарабатывает тем, что продаёт компьютеры. Судя по всему, у него никого нет, расстался он с Жанной.

Появление Ленон не случайно, соображал Гриня, она наверняка нацелилась на него, мечтает воскресить былые отношения. И понятия не имеет, что он — одинокий волк, бежит своей волчьей тропой, и нет у него сердца, а только инстинкт — добыть свободу. Теперь, когда всего один шаг отделяет его от задуманного, является эта дурёха и всё осложняет. Скорее, скорее что-то придумать! Может, просто нахамить и выставить за дверь? Так мать расстроится. Хотя она по любому расстроится, так что лучше быстрее с этим покончить.

Отвернувшись к окну и набрав в грудь побольше воздуха, заряженного злостью — так поступал Король перед тем, как устроить показательный разгон, — Гриня негромко, но явственно произнёс: «Слышь, ты, вали-ка отсюда». Ленон разом умолкла, а мать, вмиг поняв, что сын не шутит, ответила: «Она не к тебе пришла, а ко мне».

— Всё равно пусть уходит, я не хочу её видеть, — Гриня старался задеть побольнее. Но Ленон почему-то совсем не обиделась, она лепетала какую-то чушь про замоченных в маринаде кур, которых надо срочно-срочно приготовить. Даже дёрнулась было к холодильнику, но тут Гриня взорвался. Он в гробу видал всех мокрых куриц, а одна ему особенно противна, и пора бы это уже понять! И чем скорее она уйдёт, тем лучше будет всем! И хватит трепать ему нервы и реветь! Давай, вали отсюда!

Последнее он выкрикнул уже в спину Ленон, которая, вытирая бегущие слёзы, кинулась к вешалке. Возле самой двери она резко обернулась, явно порываясь сказать что-то в ответ. Что-то выстраданное — не сейчас, а раньше, залепить ему в лицо всё, что наболело… Но в этот момент раздался звонок в дверь. Нет, не дадут сегодня поговорить с матерью, обречённо подумал Гриня и уже пожалел, что обидел Ленон. «Погоди, я не то хотел сказать», — стал оправдываться он и даже попытался обнять за плечи, но она вырвалась и, досадливо мотнув головой, повернула ручку замка.

Дверь резко распахнулась, и волна бешеной энергии заполнила маленькую прихожую, разбрасывая одежду с вешалок, заталкивая Ленон и Гриню в студию, в ноги к испуганной Василисе. С этой минуты Гриней овладела страшная тоска. Застарелая, глубинная боль встала распором между ключицами, не давая вдохнуть. Всего один несильный удар в эту точку отправил бы его в последнее путешествие на утлой лодчонке старого Харона, реальные же удары сыпались отовсюду и, неощутимые на фоне гибельной тоски, только усиливали ужас происходящего.

Гриня глубоко вдохнул и на долгом выдохе привёл себя в то состояние, которое не раз спасало его в тяжёлые минуты. Он как бы впал в кому — был жив, но инертен: не понимал ни единого слова, не видел ничего вокруг, не чувствовал ударов. Как сквозь вату он слышал крики, резко оборванные вращением чёрных, паучьих лап, опутывающих жертвы липкими лентами. Силился встать, что-то сказать и с удивлением понимал, что не может пошевелиться, не может произнести ни звука, что сам намертво прикручен, опутан клейкой ядовитой слюной.

Бесшумно, будто в немом кино, двое с чёрными чулками на голове деловито передвигали по квартире спеленатые, окукленные фигуры — матери и Ленон. И хотя не было сказано ни слова, Гриня понимал, в чём должны признаться куколки. Да, он знал это с самого начала: куколкам придётся выдать схрон: сберегаемый до времени роскошный брачный наряд бабочек.

Потом он неоднократно съезжал в своих показаниях на тему этого мифического наряда, сбивая всех с толку и привлекая внимание штатного психолога УБОПа¹⁵. И никакие разговоры о распотрошённом тайничке в спальне, о похищенных — да что там похищенных, своими руками отданных! — фамильных драгоценностях не убеждали Гриню. Сначала он упорно и вслух, а впоследствии лишь мысленно, перечислял с детства знакомые ему детали бесценной коллекции: атласные крылья с бархатными, кустарной выделки аппликациями, меховые вставки на спинках изящных коротеньких жакетов, сферические полумаски-глаза, дрожащие хрустальные шарики на упругих усиках-антеннах антрацитовых шапочек…

От Грини временно отступились и больше полагались на свидетельства женщин, которые сходились во всём, кроме одного немаловажного пункта: пострадавшая Елена Сажина уверяла, что Григорий Батищев знал бандитов. Но из чего она это вывела, выяснить не удавалось. Сопоставив её заверения с её же сведениями о сожительстве Грини с некой китаянкой, следаки приписали всё обычной ревности.

Под кодом «Мазепа»

Основной чертой немолодого, деревенского вида следователя Олега Тарасовича Курняка была настойчивость. Она проявилась ещё в школе, когда, отстав по болезни, он за неделю усваивал программу целого месяца. Любил историю, и его частенько посылали на районные олимпиады. С недоверием относясь к текстам учебника, рылся в библиотеках. Кстати, недоверчивость была второй его отличительной чертой. Она немедленно овладевала им, лишь только приходящая извне информация шла вразрез с его представлениями о предмете. Это толкало Олега на исследовательскую работу, и он не успокаивался, пока либо не находил подтверждение собственной правоты, либо не менял своё мнение. Любил докапываться до истины.

Он вообще много чего любил, и девушек, конечно, но почему-то всех подряд. Поначалу Олег надеялся, что со временем это пройдёт, а до тех пор лучше не создавать семью. В двадцать пять он понял, что возраст ни при чём, и продолжал любить всех девушек, но старался это скрывать, потому как, воспитанный по законам строителя коммунизма, боялся прослыть ветреным. Ко всему прочему, у него имелись большие претензии к собственной внешности, и он никому не хотел навязывать на ежедневное обозрение свой маленький рост метр шестьдесят три, длинный, кривоватый нос, белёсые, как у телка, ресницы и россыпь веснушек по всему телу. К тому же Курняк постоянно был в водовороте дел, времени ни на что другое не хватало, и тема семейной жизни быстро сошла на нет.

Одиночество давало независимость. Он предпочитал добиваться всего сам, не прикрываясь ни помощью, ни ошибками окружающих. И в следователи пошёл, полагая, что сможет в своих решениях надеяться больше на себя. На практике оказалось всё иначе, но Курняк умудрился, не нарушая систему служебной иерархии, тем не менее, получить от начальства режим полного доверия. Ему с лёгким сердцем сбрасывали «глухарей» — дела тупиковые, непригодные для продвижения по служебной лестнице и выгоды не приносящие. Он брал их безропотно, но с одним условием — не мешать ему и не «обламувати крила¹⁶», к чему никто и не стремился, по опыту зная, что если кому и покажется тот «глухарь», то лишь настырному хохлу Курняку. Дела же амбициозные и сулящие блага выхватывались прямо из-под его длинного носа, но сопротивления он и тут не оказывал, понимая, что всякой воле есть предел.

За дело о разбойном нападении и квартирной краже Олег взялся неторопливо, по обыкновению скрупулёзно выясняя мельчайшие обстоятельства. Особенно его заинтересовал легендарный перстень Мазепы. Входя в болезненное состояние пострадавшей Василисы, приезжал на дом, просил досконально припомнить детали и даже привёл с собой художника, чтобы по описанию сделать рисунок. С этим рисунком он отправился в Публичную библиотеку и несколько дней терзал научных сотрудников, пока не обнаружилась репродукция прижизненного портрета гетмана Мазепы, на котором предполагаемый перстень был запечатлён довольно чётко — на пальце руки, сжимающей гетманскую булаву. Сама же картина хранилась в запасниках Русского музея.

Когда портрет был найден и вытащен из хранилища, всякие сомнения отпали. Неизвестный художник отличался скрупулёзностью, и Василиса с подкатившей к горлу тупой болью узнавала и чеканку шестиконечной звезды, и острый серп месяца, и трёхрядную змейку с рубиновым глазком, охватившую мощный палец гетмана.

Надо же, совсем недавно этот раритет преспокойно лежал в тайничке панельного дома на Васильевском острове, за тысячи вёрст от могилы его настоящего владельца. И если перстень подлинный, то как злоумышленники узнали о нём? Этот вопрос волновал следователя, и он с разных сторон выпытывал, кто и когда мог видеть похищенные украшения.

Убеждённость Елены Сажиной в причастности Григория Батищева предстала перед Курняком в новом свете, а показания самого Грини только усилили подозрения. То он уверял, что действительно встречался раньше с одним из налётчиков, то уходил в полный отказ — мол, ему это показалось, все же были в масках. Больше всего настораживало, что объяснить внятно, где он сам пропадал долгое время, Гриня не мог, вернее, его объяснения никак не устраивали следователя.

Но Гриня сам нуждался в объяснениях. Лёжа на диване и прокручивая в уме прошедшие события, он понимал, что его опередили, а значит, ему не доверяли. И хотя после совершённого налёта Король назначил встречу, сам на неё не пришёл, а подосланный Вован, вечно жующий курьер-шестёрка, подскочил, оглядываясь, и сунул Грине бумажку с коротким указанием: пока сиди. Одна надежда была — на Частика. С ним у Грини сложились доверительные отношения, завязанные на общих неприятностях.

Частиком его прозвали за быструю, малоразборчивую речь. «Не части́!», — прикрикивал на него Король, так и приклеилось. Частик тоже был должником, по его же словам, пожизненным. Схема этих долгов, как теперь понимал Гриня, была сходной: происходила утечка информации, курьера с товаром прихватывали, потом Король включал «свои каналы», что-то удавалось вернуть, а то, что не возвращалось, ложилось долгом на плечи незадачливого курьера. Одно время Гриня даже подозревал, что облавы планово имитируются самим Королём, чтобы покрепче привязать людей к делу. Но потом, поразмыслив, от этой идеи отказался: хватало реальных подстав.

Про Жанну Частик тоже знал, Гриня ему как-то рассказал, поделился в ответ на откровенность, и с тех пор между ними возникло подобие братства, тем более что Частик, которого по-настоящему звали Костей, пребывал в полном одиночестве. Главным его занятием был компьютер, всё сознательное время он проводил перед экраном, по которому с удручающей равномерностью ползли столбцы цифр. Частик слыл хакером и в команде Короля занимался взломом и добычей полезной информации. Благодаря его талантам переправлялись партии товара, предупреждались облавы, контролировались поставки. Гринина идея с жучками тоже была реализована Костей, в его ведении были пароли доступов, он мог в любой момент сказать, кто из курьеров где находится.

С такими способностями Частик мог давно развязаться с долгом. Но, к несчастью, второй его страстью были карточные игры — конкретно покер, в который он играл на деньги, не отходя от того же компьютера. Ему не хватало выдержки, чтобы вовремя остановиться, и он, как правило, просаживал всё, что удавалось выиграть и заработать. В глазах Короля подобные слабости привязывали не хуже, чем захваченная в заложницы любимая женщина.

Гриня полагал, что Костя-Частик должен быть в курсе, где хранится украденное, или знать маршрут его перемещения. Потому что постфактум он вспомнил нападавших, это были два курьера, одновременно работающие на прикрытии в ответственных операциях. Но до Частика было не пробиться, его — как особо важного спеца — постоянно перемещали, меняли телефонные симки, круглосуточно охраняли, вернее, пасли. Добраться до Кости можно было лишь одним путём — виртуально. Именно на этот случай он оставил Грине один из своих ников¹⁷ в соцсети. Именно так Гриня, не выходя из дома, не разговаривая ни с кем по телефону, не получая писем, узнал о готовящейся отправке похищенных фамильных драгоценностей, которые шли в конторе Короля под кодом «Мазепа».

Но главное — спасти Жанну, и, похоже, Гриня знал, где её искать. Потому что в том десятисекундном ролике мелькнуло окно, и хотя бóльшую часть улицы скрывала грязная занавеска, на вывеске противоположного дома удалось прочесть часть слова — ебёл. И только теперь, в десятый раз прокручивая события, он сообразил, что малоприличный обрывок — кусок надписи «Весёлая Белебёлка», пивбара, в котором он частенько коротал вечера во время работы в посёлке с таким смешным названием.

Если бы тогда, сидя у окна с кружкой пива, он знал, что напротив, всего в каких-то ста метрах, в ветхом линялом домишке — он даже вспомнил: бледно-голубого цвета — лежит обречённая на неизвестность, а возможно, уже потерявшая всякое представление о реальности, его любимая, его желтоклювая раненая птичка!

Как это Король решился его туда командировать, да ещё одного, без подстраховки, на доверии! И тут же понял: так специально и отправил! Ему доставляло удовольствие играть в кошки-мышки, осознавать свою власть над зависимыми от него людишками.

Гриня даже вскочил с дивана — всё стало на свои места: никто ему никакую свободу давать не планирует, Жанну медленно убивают наркотой, а его самого, как отработанный материал, грохнут при первой возможности. Это озарение проникло в каждую клеточку его организма, приводя в рабочее состояние сбитые прицелы, безвольные мышцы, закисший мозг. Он принялся искать визитку, чтобы позвонить Курняку, желая, прежде всего, обеспечить свою свободу на ближайшие дни. Гриня подозревал, что его в любой момент могут «закрыть», и тогда Жанну будет уже не спасти.

И сделал это вовремя. Потому что Олег Тарасович как раз решил применить к нему — ввиду явных признаков соучастия — меру пресечения в виде ареста. Но подозреваемый его опередил сообщением, что получил надёжную информацию: похищенное через два дня будет переправлено с Витебского вокзала поездом в Вильнюс. И он, Гриня, берётся помочь с задержанием грабителей. Источники выдавать отказался, упрямо твердя: мы их возьмём, увидите. И это «мы» останавливало следователя от единственно правильного шага. Он решил дать Григорию Батищеву — и себе — такой шанс.

Белебёлка

Витебский вокзал был знаком Грине с детства. На его щербатую платформу он вступил, впервые приехав в Питер; сюда, под арочные своды они с мамой приходили встречать прибывших из Донецка бабу Стешу с дедом Егором; с этого вокзала его увозили на лето, разлучая с мамой. А потом, подросший, в тёмном новеньком костюме, он уезжал отсюда на похороны сначала деда, а вскоре и бабушки. Ещё они с матерью отправлялись с этого вокзала принимать наследство, продавать дом.

Но это всё было очень давно, в другой жизни, и теперь Витебский вокзал встретил отчуждённо. Зато Гриня сразу узнал с детства знакомый аромат странствий, который в теперешней жизни без труда раскладывался на будничные, малоприятные запахи: калёного металла, угля и уборной.

До отхода поезда оставалось больше получаса, но Курняк велел прийти пораньше и толкаться возле киосков, из-за которых хорошо просматривался весь состав и платформа. Его люди были где-то поблизости, но Гриня, как ни напрягался, признать их не мог, хотя они накануне познакомились в кабинете у следователя.

Первоначальный план, по которому Гриня должен был опознать курьеров на вокзале, вчера пришлось срочно перекраивать. Частик сообщил, что вместо своих груз повезут вильнюсские курьеры, которых Гриня не знал. Но следователь настоял на его участии, мотивируя тем, что в прикрытии могут быть свои, и тогда Гриня будет полезен.

Костя прислал словесные портреты вильнюсских, и они точно совпадали с ориентировкой, полученной из отдела по борьбе с незаконным наркооборотом. Но эта информация до Грини не дошла, как и то, что командование операцией перешло из следственного отдела Курняка к ОМОНовцам¹⁸. Тем не менее, ещё накануне вечером, узнав о курьерской замене, он сразу насторожился, с запоздалой ясностью понимая, что его инициатива по розыску похищенных ценностей может обернуться серьёзными неприятностями для него лично. Потому как вряд ли вильнюсских прислали вывозить цацки, они явно переправляли товар посерьёзнее. И в случае поимки курьеров клубочек может раскрутиться нежелательным образом, выдав истинные связи Грини с бандой Короля. Тень провала замаячила перед ним, рисуя самые ужасные картины.

Как назло, Частик молчал. То ли спал, то ли пасли его плотно, только со вчерашнего дня ни разу не проявился в сети. Гриня слонялся возле киосков и заметно нервничал, ему казалось, что ничего не получится, что он засветится либо перед людьми Короля, либо перед Курняком. Больше всего ему хотелось сорваться и полететь на попутках в Новгородские земли — вызволять свою бедную желтоклювую птичку. На этот счёт у него имелся план, построенный на системе электронного слежения, о котором знал только Частик, сам же его и предложивший.

После окончания операции на Витебском вокзале Гриня должен был сразу двинуться автостопом в сторону Новгорода, зайти в интернет-кафе, связаться с Частиком и, получив нужные сведения, добраться до Белебёлки. Костя выяснил, что за Жанной ухаживает спившаяся старуха, но один из курьеров ежедневно подвозит продукты и дозняк.

Дальше надлежало найти Жанну и забрать её. Старухи он не опасался, изначально решив прикинуться медработником, которому поручено перевезти больную. Такси он планировал заранее заказать по телефону. Дальнейшее представлял себе смутно, знал одно: надо уехать подальше от Питера. Но теперь этот план выглядел несбыточным, а реалии были таковы: замена курьеров, молчание Кости-Частика, отсутствие на вокзале людей Курняка.

Гриня отошёл от прозрачного киоска Союзпечати и, спрятавшись за павильоном аптеки, стал наблюдать за входящими на платформу людьми, пытаясь угадать вильнюсских курьеров. В этот момент во внутреннем кармане завибрировал телефон. Не отрывая взгляда от широких вокзальных дверей, Гриня достал трубку и, принимая вызов, прочёл: Частик. На том конце трубки было тихо. Тишина стала полниться гадким скрежетом, к которому прибавились шлепки будто от мокрой тряпки и нарастающее бульканье. Сквозь эти непонятные и страшные в своей бессмысленности звуки прорвался явственный шёпот, только слов разобрать не удавалось, и Гриня закричал, позабыв о всякой конспирации: «Костя! Что?! Что?!». И тогда услышал, вернее, догадался, как совершенно чужой, не Костин, да и вообще не человеческий голос произнёс: «…поехали к ней… Филон…». И тут же связь оборвалась, но Гриня успел услышать хрусткий звук раздавленного под ногой стекла.

С этой минуты в дело вступила решительная и бесстрастная сила. Та, что когда-то, в далёком детстве, отметая расслабляющее мозг воображение, спасала Гриню от произвола жестоких подростков, а потом — в одиночестве юности — выдёргивала из череды смертельных случайностей, и теперь — на грани полного провала — понесла его семимильными шагами прочь, прочь от Витебского вокзала.

Где-то там, за аптечным киоском, скрюченная фигура ещё некоторое время стонала, схватившись за живот и утирая слюни после рвотных спазм, а двое подскочивших с рысьей грацией трясли её, сломленную отчаяньем и немощью. Но Гриня в это время уже мчался в сторону Московского проспекта, не обращая внимания на светофоры, поток машин, встречных прохожих. Он был стремителен, обходил препятствия, безошибочно выбирая самые верные и короткие пути, приближающие его к пульсирующей в мозгу точке — «конец маршрута».

Этому способствовало всё: и погода, по-весеннему ясная, и попутные машины, на диво безотказные, и дороги без пробок и ремонта. И сам он: его лёгкое, послушное тело, пружинистые ноги, верные реакции, — являлся воплощением стремительного броска. Глядя издали глазами обессиленной страхом «подсадной утки», Гриня с изумлением узнавал себя в этом уверенном и ловком парне:

— смеющимся над пошлыми старыми анекдотами, которые на протяжении всего пути от Шушар до Любани выдавал добродушный шоферюга;

— с аппетитом поедающим шашлык в компании дальнобойщиков;

— отпускающим комплименты московской дамочке за рулём мощного Ниссана, на заднем сиденье которого он проехал от Чудово до Новгорода, где пришлось потерять полчаса в разговорах за кофе.

В общем, он почти доехал и, трясясь в кабине громыхающего Камаза, позволил себе вспомнить о Частике, о проваленном плане и тут же понял, что пора добираться пешком: прибывающий транспорт мог отслеживаться людьми Филона.

Теперь, когда он был одинок, когда рассчитывать было не на кого, холодное спокойствие, почти безразличие овладело им. Возможно, впервые в жизни Гриня почувствовал абсолютную власть провидения, которая — как он теперь понимал — была всегда и всегда направляла его волю. Только он не догадывался об этом, воображал себе невесть что, наивно полагая, что может сам планировать свою жизнь, предугадывать события, влиять на людей.

Это новое знание не огорчило его, а, напротив, ободрило и успокоило. «Господи, помоги мне спасти Жанну, сделай так, чтобы нам не помешали». И добавил по-детски: «А я никогда, никогда больше не буду…». Он не договорил, понимая, что слова не обязательны. Тот, к кому он обращался, единственно возможный защитник, не нуждался в них, ему и так было всё известно про Гриню.

Пробираясь к голубому домику топким берегом реки со стороны, противоположной вокзалу и трассе, Гриня вдруг подумал, что неплохо бы сначала зайти в «Весёлую Белебёлку», из окон которой хорошо просматривается весь дом. Он знал, где находится чёрный ход бара, и надеялся проскочить незамеченным через подсобку. Но его окликнули, едва он добрался до середины пропахшего пивом и окурками полутёмного зала.

Гриня сразу узнал этот голос и обрадовался, хотя когда-то с трудом терпел настойчивые приставания Люськи-подавальщицы. И пока та, устроив его за шатким столиком с кружкой пива и вялеными псковскими снетками, то и дело подсаживалась, сваливая в одну кучу городские новости, восторги по поводу встречи и безответные вопросы, Гриня украдкой поглядывал на облезлый домик и окошко с нестиранной занавеской, но ничего толком не мог рассмотреть. Хорошо, что Люська оказалась в курсе и была настроена поболтать.

Первое — и самое главное — Жанна ещё здесь. Это удалось узнать, заговорив о старухе, живущей напротив, «которой он с прошлого приезда задолжал полтаху». И старуха, и внучка её малахольная по-прежнему тут живут, только старуха совсем спилась, того гляди ласты откинет, хорошо хоть внук навещает, провизию приносит. Приходит каждый вечер, после шести, на полчаса, не больше. А сегодня приезжал в обед на велосипеде. Она как раз со столов убирала после «корпоратива», так видела, и как входил, и как отъезжал. Ещё удивилась, что рановато.

Вот и хорошо, раз уже был, — подумал Гриня, — значит, путь свободен и опасаться некого. Но и медлить ни к чему, новости из Питера могут в любой момент докатиться. Пока Люська вытирала соседний столик, он набрал номер таксиста, и тот пообещал через полчаса прибыть на место.

Гриня было уже собрался уйти «по-английски» через чёрный ход, но тут телефон в переднике Люськи заиграл арию тореадора, и она, согнувшись вбок под тяжестью подноса, приложила трубку к уху. А вскоре вместе с буфетчицей принялась вытирать и сдвигать столы, раскладывать закуски и заказывать из продмага водку — надвигался очередной корпоратив. Вот и отлично, в этой суматохе никто ничего не заметит, — облегчённо вздохнул Гриня и, чмокнув в щёку занятую Люську, позвонил водителю такси.

Он вышел из бара, неспешно прошёлся до угла и только потом перебрался на противоположную сторону. От выпитого пива у него слегка шумело в голове, зато мандража не было вовсе, он шёл уверенно, будто и мысли не имел нырнуть в калитку, так что если б за ним кто и наблюдал, просто потерял бы из виду. Нагибаясь под ветками цветущей яблони, Гриня проскочил полузаросшей дорожкой к крыльцу и чуть помедлил, прислушался, прежде чем войти. Из дома не раздавалось ни звука, Гриня потянул рассохшуюся дверь на себя, и она заскрипела. Скрип вскоре повторился, но уже в глубине дома, и пока он шёл на этот звук, понял, что это не скрип, а стон.

Прижимаясь к неосвещённой стене коридора, он шёл на звук и вскоре оказался возле низкой двери какой-то кладовки. Рывком открыл её — внутри было темно, лишь в глубине бумажной маской белело лицо. Гриня нащупал выключатель, и в тусклом свете потолочной лампочки проступили очертания металлической спинки кровати, грязной подушки, в которую под неестественным углом впечаталась голова старухи.

Стон раздался снова, он шёл откуда-то снизу. Гриня разглядел тощего серого кота, лежащего на старухиных ногах. Кот, издав тот же стонущий, утробный звук, сорвался и выскочил в дверь, а Гриня подошёл к старухе поближе и понял, откуда в её лице такая бумажная бледность.

Он отпрянул и, захлопнув дверь, кинулся искать Жанну, ориентируясь по виду из окна на том плохоньком видео. И тут же за филёнчатой дверкой обнаружил комнатку, освещённую розовым закатным светом. По стенам ходили тени от веток, а Жанна спала, приоткрыв обкусанные губы. Теперь, когда ему не грозил приход курьера, а старуха не могла помешать — всё же допилась, старая алкоголичка! — его задача упростилась. Он сразу узнал и кровать, и мутное окно, под которым спала Жанна. Накачали дурью, — подумал Гриня, вспомнив ранний визит «внука». И, прежде чем поцеловать родное и жалкое личико, мельком взглянул в окно и обнаружил уже подъехавший зелёный москвич. Вот и хорошо, сейчас завернёт её в одеяло, и сразу поедут.

Гриня наклонился к запёкшимся губам, но тут же отпрянул, будто дотронулся до застывших на морозе ягод калины. Прошлое яркое видение — в другом месте, при других обстоятельствах, но сходное в главном — встало перед ним. Однажды он уже видел это абсолютно мёртвое лицо, эти губы, приоткрывающие два передних, чуть «набекрень» зуба, брови, разделённые слабой морщинкой, остренький подбородок. Только в отличие от той, в золотом шёлковом платье невесты, нынешняя Жанна — измождённая и плоская под байковым одеялом, в рубашке с пятнами крови и рвоты, с синими от уколов руками — ничуть не напугала его. Даже не будучи медиком, он понимал, что Жанны больше нет.

Захотелось просто лечь рядом, вспоминать о тех невозвратных днях, когда желтоклювая маленькая птичка, уютно устроившись у него под мышкой, заводила свои нехитрые песенки, под которые они засыпали и просыпались, спаянные теплом общего дыхания. Не было больше его смуглой певуньи. Повсюду, припорошённые сероватой пылью, валялись безжизненные тела прошлогодних мотыльков и бабочек, которые, смиренно сложив атласные перепончатые крылья смертного наряда, предвещали крах последних надежд.

Навалилась глухая апатия, страх и спешка в момент отступили, и Грине стало абсолютно безразлично, доберутся до него бандиты Филона или сыскари Курняка. Приподнятое, пронзительное состояние, не покидавшее Гриню на протяжении всего пути от Витебского вокзала до бара «Весёлая Белебёлка», ушло вместе с Жанной, оставив его, пустого и лёгкого, как пластиковый стаканчик, летать на случайных ветрах. Сразу пришло понимание, что «внук» явился пораньше неспроста, что старуха лежит в кладовке с переломленной шеей и что он, Гриня, опоздал.

Тогда они должны меня караулить, — подумал он равнодушно и тут же услышал осторожный скрип входной двери, а потом, ближе по коридору, щелчок взводимого курка. И скорее не от страха смерти, а чисто рефлекторно Гриня подскочил, выбил ногой дряхлую раму окна и вывалился в сад. В три прыжка он достиг машины, рывком открыл дверцу и, плюхнувшись рядом с водителем, спокойно выдохнул: «Ну, шеф, поехали». А потом ещё долгие полминуты наблюдал в боковое зеркало, как ныряла за заборами крыша голубого домика, как следом, выбрасывая с обеих рук пучки бенгальских огней, бежал тот, кто убил Жанну. Матюгаясь, водитель, жал на газ и, добравшись до шоссе, резко остановился, выпихнул опасного пассажира из кабины и умчался.

Автобан стал для Грини спасением. Уже через несколько секунд он взбирался по металлической лесенке на верхотуру кабины двухэтажного трейлера, а потом, поболтав с молодым, весёлым шофёром, вытянулся в спальном отсеке, накрывшись лохматым пледом. Засыпая под мерный звук мотора, он рисовал — сначала пальцем по запотевшему от дыхания стеклу, затем призрачными разноцветными мелками на бесконечной стене, разделяющей явь и сновидение — маршрут своего последнего, заключительного странствия, проходящий из прошлого в будущее и пересекающий в недостоверном настоящем комнату голубого домика с линялыми занавесками на окнах.

Часть 4. Портфель доктора Карелина →

← Часть 2. Перелом