Отцеубийца

Марина Александрова

Кольцо странника, словно жестокий владыка, продолжает калечить судьбы людей, которым довелось надеть это зловещее украшение. Кто сможет остановить цепь смертей и предательств?

ГЛАВА 3

Однако постепенно люди начали обживаться. Зиму пришлось доживать в наспех вырытых сырых землянках. Многие хворали, заходились в кашле. Бог миловал, никто не помер — пользовала их старая Прана целебным настоем сосновых игл и почек. Дожили до весны, а там начали отстраиваться заново.

Первым делом срубили новый дом для Дарьи с семейством, однако ж прежнего достатка уже не было. Перебивались как могли, иногда перепадала лесная дичь, за которой ходил Роман с дедом Макаром. С деревенских брать было нечего, да и не с руки — они сами чуть ли не голодали. Хорошо хоть уцелели запасы зерна да семян, оставленные на весну. Хранились они в ямах, оттого и не сгорели со всем остальным, и не нашли их вороги.

Но этих семян нельзя было есть — ведь что-то надо сеять! А чем жить в ожидании нового урожая? Избалованный Роман, да и мать его, жизнь прожившая в тереме, пропали бы наверняка, кабы не дед Макар, не преданные служанки. Хотя какими уж они теперь были служанками — всех сравняло несчастье. Теперь мать почитала их за подруг. Именно они и помогали господской семье — приносили разные травы и коренья, которые на первый взгляд и есть-то нельзя было! Ан нет — варили, парили, жарили, и оказывалось — можно! Потом стало полегче: в лесу появились ягоды.

Сроду Роман не занимался таким бабьим делом, чтоб ходить по ягоды, а теперь с радостью увязывался за матерью и ее подругами. Лазил по зарослям, выискивая ягоды костисто-сладкой малины, ползал по земле, собирая душистую землянику, и часто черны бывали его ладони и губы от ежевики. Нередко, отстав от своих попутчиков, ложился Роман в высокую, сочную траву и смотрел на белые облака, плывущие по безбрежной голубизне неба, слушая далекое ауканье и думая о нехитрой жизни своей.

Ему-то в радость, он быстро привык к новой жизни. А вот мать, не привыкшая к труду, грустила и старела на глазах. Из госпожи и хозяйки терема превратилась она в обычную мужичку. Хоть и несладко жилось за буйным, вечно пьяным мужем, а все же… Только подрастающие близняшки не давали ей совершенно потерять интерес к жизни.

Гости в доме бывали нечасто. Да и не больно их ждали — чего гостей принимать, коли клети пусты, а хозяевам того и гляди придется по миру побираться.

Однако время от времени наезжала в дом кое-какая родня, уцелевшая после татарского нашествия. Теперь, к слову сказать, все знали, что вороги, спалившие и разграбившие половину России, были татарского неисчислимого племени.

Брат матери, Иван, состоял в дружине князя Ярослава. Теперь, Ярослав стал великим князем, и Иван шибко гордился своим почетным местом. Наезжал он в гости и ранее, да редко — только когда дела где поблизости были, но уж коли приезжал, то весь дом с ног на голову становился.

Более всего после своей бедной матери любил Роман дядю Ивана. Веселый он был, бесшабашный — глаза огнем горят, любое дело в руках спорится. Радостно становилось в доме, когда приезжал дядька. За то еще с детства любил Роман его, что отец, пока дядя Иван в доме гостил, становился тише воды, ниже травы. С матерью разговаривал ласково, за косы ее не таскал, пить — и то почти не пил. Теперь же отца в живых уже не было, да Роман все равно приезду дядьки рад был.

Дядька, кроме подарков, привозил не счесть сколько историй: и про походы военные, и про житье княжье, и про великое зло, татарами творимое. Много чего повидал на своем веку Иван, хлебнул и горя, и радости…

Гостил дядька недолго и уезжал восвояси, в город Новгород, али еще куда — туда, куда служба его военная звала. А Роман долго еще жил теми рассказами. Мерещились ему в ночи всадники на горячих конях, звон булата, дикие крики татар. На всю жизнь запомнил Роман дядьевы сказы. И потом, когда уж повзрослел и постранствовал по миру немало, уверовал, что мало врал дядька — почти все, о чем рассказывал он, правдой оказалось.

Вот и теперь — приехал Иван, и сразу в доме веселее стало. Немало привез он гостинцев: новой, снежно-белой мучицы, несколько голов сахару, много чего другого… Тогда в деревне муку мешали с древесной корой, чтоб больше ее было, а каков сахар на вкус, Роман и забыл уж.

Все были рады — и дети, и взрослые, да вот что-то не тешила их радость дядьку Ивана — видно, ножом его по сердцу полоснула сестрина беда.

— Сладкой жизни тебе не обещаю, но все лучше, чем здесь, будет. Поедем, сестрица!

— Нет, — грустно отвечала мать, качая головой, — Куда ж я отсюда? Здесь муж мой схоронен, здесь дети выросли. Мне многого не надо, а их, Бог даст, прокормлю!

Так и не согласилась мать, сколько Иван ее ни упрашивал. Махнул тот в конце концов рукой и начал, как мог, хозяйство обихаживать. А все свободное время с Романом проводил, рассказывал ему о том, что повидать пришлось, да близняшек тетешкал.

Так однажды сидели они на крутом речном бережку, куда пришли рыбу ловить. По правде-то говоря, не столько за рыбой шел Роман, сколько за тем, чтобы подольше побыть с любимым дядькой, послушать его разумные речи.

Сидят в тенечке — рыба клевать не спешит, ветер прохладный ласкает лицо, припекает солнышко. Говорят они о том, о сем, да на воду поглядывают. Вдруг навстречу ковыляет полоумная Марфа. Была у них в деревне такая баба — умом тронутая. Раньше-то она справной была, но когда татары в прошлом году деревню разоряли, то у нее на глазах всю семью убили — и мужа, и детей малых. С тех пор-то Марфа и стала не в себе. Зла она никому не делала, ходила только неприкаянная, то улыбалась, то плакала — да все невпопад, иногда мертвых детей своих звать принималась, разговаривала с ними, будто живы они. Люди ее жалели, делились скудной своей едой — не давали блаженной помереть с голоду. Так и жила она в деревне, на пепелище родного дома, который и отстраивать было некому.

Шла Марфа по бережку и улыбалась, разверзнув рот в блаженном оскале. Глаза ее были совершенно пустые, не осталось в них ни боли, ни радости, ни думы какой.

Проводил блаженную дядька Иван долгим взглядом и, отвернувшись, буркнул себе под нос непристойное слово.

— За что ты Марфу бранишь? — удивился Роман. — Она ведь никому вреда не делает — безобидная.

— Да не ее я хулю, а тех супостатов, что виновны в бедах ее, — сердито ответил дядька. — Я ведь Марфу-то почитай что с детских лет знаю. А потом, когда повзрослели мы оба, сватался к ней, да не приглянулся… И вот теперь смотрю я на нее, и до того мне горько за нее и стыдно за нас, что хоть головой вот в этот омут…

— Да чего ж стыдно-то? — не отставал отрок.

— Да то, что землю мы свою отстоять не в силах, обидчикам нашим отомстить не можем. Гуляют они по Руси-матушке, как по своей земле, и никакой управы на них не сыскать.

— Откуда ж взялись они, дядя Иван?

— Да они, сынок, всегда были, только до поры, до времени к нам не совались, — ответил дядька со вздохом.

— А что ж теперь набежали?

— Раньше они силы копили. Ведь воины у нас храбрые, их голыми руками не возьмешь! Вот поднакопили сил и пришли Русь разорять! Столько бед натворили, что кровь в жилах стынет.

— Расскажи дядя Иван, как напали они на нас? — не отстает Роман. — Почему их не остановил никто?

— Долгая эта история, да уж ладно — нам торопиться некуда. Слушай: сказывают, что началось все с того, что великий князь Юрий Рязанский как-то послал сына своего, Феодора к хану Батыю, глава он у них там, у этой нечисти, с великими дарами. Тот принял дары, но более всего возжелал увидеть жену Феодора — Евпраксию, которая славилась на всю Русь и далеко за пределами ее своею дивною красотою. Говорили, что красота ее ясное солнышко затмевала — я-то сам не знаю, врать не буду. Но есть у нас красавицы на Руси! А у татар все девки чернявые, как галки, мелкие, вертлявые, да глаза у них раскосые, глупые…

Феодора слова Батыя ввели в великий гнев. И сказал он великому хану Батыю, что негоже ему, христианину, показывать свою супругу венчанную грязному язычнику-нечестивцу. У нас девок да баб под покрывалом не прячут, за погляд денег не берут, да, видать, испугался Феодор…

— Чего ж он испугался? — спросил Роман.

Дядька Иван смутился.

— А видишь ты, отрок, побоялся он, что хан Батый отнимет у него жену, чтоб самому весь век на такую красу любоваться. Да ты слушай! Сильно осерчал на те дерзкие слова Батый и повелел предать Феодора самой мучительной и страшной смерти.

Горько оплакивала земля русская своего юного княжича. Но более всего убивалась по погибшему Феодору жена его — красавица Евпраксия. Не в силах перенести горя великого, бросилась она с высокого теремного окна вместе с сыном своим и, ударившись оземь, умерла. Место, где пролилась кровь несчастной княжны, и по сей день зовется Убоем.

Великий же князь Юрий, отец Феодора, услышав об убиении сына своего благородного, начал плакать о нем и княгине молодой, и весь град рязанский плакал вместе с ними. Едва же отдохнув от этого великого плача — воспылал гневом праведным за смерть сына и невестки, и возжелал наказать обидчика. Хоть и имел он войско небольшое, все ж вышел на рать с Батыем во чистое поле. Полегли в том кровавом бою все воины русские, вместе с князьями своими.

А Батый, изничтожив войско Юрия, двинул рать свою несметную к столице Юрия, славному городу Рязани. Князь великий в том граде засел и ждал своего мучителя. Горел он лютой ненавистью и тосковал от беспомощности своей — войска-то уж почитай что не было у него, и не мог он встретить врага на его кровавом пути!

Много городов пожег Батый, пока к Рязани шел, много деревень разорил. Убивал он не щадя детей и стариков, женщин и юнцов. Кровь рекой текла по земле Русской, и плач великий стоял над ней.

— Это я видел! Они ж и нашу деревню спалили!

— Вашу-то они уж позже сожгли, когда пыл у них поугас! — мрачно усмехнулся дядька. — Если б вы им тогда под руку попались, то никто б не уцелел! А это уж они так — для острастки… Да ты слушай дальше!

Наконец подошли полчища Батыевы к славному городу Рязани. Пять дней стояли они под городскими стенами, пять дней оборонялись обессиленные защитники города. На шестой день изготовили татары лестницы и по ним начали взбираться на стены. Как могли отражали росичи их нападение: осыпали сверху каменьями, лили им на головы кипящую смолу и воду. Тогда взяли вороги орудья стенобитные и порушили кой-где городскую стену.

В проломы хлынули несметные Батыевы воины. Как черти, вышедшие из преисподней, шли они сквозь пламень и истребляли все и вся на своем пути.

Пали от нечистых рук татарских и князь великий, и мать его, и бояре. И среди простого люда, почитай, никого в живых не осталось. Столько людей мученическую смерть приняли, что и не счесть.

Несколько дней лютовали Батыевы воины в городе, несколько дней стоял вой и плач. Наконец, стихло все, потому как некому стало причитать и выть — не осталось в Рязани ни одной живой души, и Рязани самой не стало.

Стерев с лица земли сей славный град, двинулся Батый дальше, уничтожая деревни и города, опустошая землю Русскую. Подошел он к Москве и сжег ее дотла, взял в плен князя Владимира и, умертвив воеводу и всех жителей, пошел дальше.

Встали на пути душегуба стены великого града Владимира. Ужаснулись жители города, понимая, какая судьба им уготована. А Батый послал своих людей, которые спрашивали, в городе ли князь великий или нет его. Не знали защитники города, что юный князь их Владимир пленен татарами. Не стали говорить с проклятыми ворогами росичи, вместо ответа пустили в Батыевых людей острые стрелы. А татары выставили перед собой несчастного князя Владимира.

Великий плач поднялся за городскими стенами, однако сдаваться росичи не пожелали.

Против самих Золотых врат, что во Владимире, разбил Батый свои шатры и стал ждать, когда русы одумаются и сдадут город.

Больно уж велики орды татарские. Отрядил Батый своих людей, и взяли они без труда город Суздаль, истребив, как у них водится, всех жителей. Вернулись посланные к Батыю с легкой победой, кровью умытые.

Тем временем надоело хану ждать под стенами Владимира, и приказал он брать город приступом. Поняли владимирцы, что пришла их неминучая погибель. Князь Всеволод, жена его, бояре и многие родовитые люди собрались в храме и молились день и ночь напролет.

А на следующий день ворвались татары в город Владимир. Убили они почти всех жителей, а кого полонили, те умерли от жестокого холода. Расстались тогда с жизнями своими и славные князья, и все родичи княжьи.

После того, как взял хан Батый Владимир, пришла череда других городов русских. Разрушил он Ростов и Ярославль, сжег Городец, что на Волге-реке… Потом пошел Батый к Новгороду. Но испугался болот и лесов и так и не дошел до него. Повернул кровопийца обратно к Дону, но с того времени довлеет над Русью его злая воля! И нет сил у разоренной нашей земли противостоять его несметным полчищам…

Так закончил Иван свой невеселый рассказ, и повисло тягостное молчание. Лишь ветер шелестел в кронах плакучих ив над рекой, да журчала вода, да стрекотал в знойном мареве беззаботный кузнечик.

Дядя, как и в прошлые приезды, гостил недолго, и вскоре собрался в обратный путь. Мать провожала его с великой скорбью — время было тяжкое, и если кто с кем прощался, то всегда держал в уме — быть может, навеки. Оно и понятно было — Батый недалече, кто знает, может опять нагрянет, и тогда уж спасения не будет.

Роман хотел было проситься с дядькой, очень ему хотелось белый свет повидать, да потом передумал — матери и так нелегко, а уж с детьми малыми одной и вовсе невмоготу будет.

— Вы тут остерегайтесь, — говорил дядька Роману, седлая коня. — Батый ушел, да по всему видать — не навеки. Того и гляди, опять нагрянет… — Иван ожесточенно сплюнул наземь. — Времянки в лесах стройте… Как почуете неладное, сразу снимайтесь с места и в лес уходите. Они, татары эти, в лес обычно не суются — не привыкли по чащобам шастать, собачьи дети. Они все больше в степи… — Дядька глубоко вздохнул и присел на камень. — С тяжелым сердцем оставляю я вас. Боюсь, как бы чего не вышло! Уж лучше бы поехали вы все со мною, какое-никакое жилье вам бы нашлось, а до Новгорода-батюшки, даст Бог, Батый не дойдет. Но вот Дарья уперлась и хоть трава не расти! О малых бы подумала, что ли, если уж своя голова не дорога… — Дядька тяжело вздохнул, — Ладно, чего уж теперь! Но, если случится что, то вы как-нибудь ко мне перебирайтесь. В Новгороде я нынче, в дружине юного князя Александра Ярославича.

Дядька поднялся, обнял крепко Романа и, расцеловав троекратно, как на святую Пасху, сказал:

— Держись, малец, тяжкая доля выпала тебе, большая забота. Да только не сломить она должна тебя, а закалить. Знаешь, как меч булатный в горниле закаляется — он после огня только крепче становится. Так же и ты крепче духом стать должен.

С этими словами отринул Иван от себя Романа и пошел прощаться со своею сестрою и племянниками малыми.

Долгие проводы — лишние слезы. Это Иван знал точно, потому и прощание его было коротко. Скоро скакал он уже прочь на вороном своем коне. Мать, стоя возле крыльца, утирала слезы, непрерывно катящиеся по щекам. Близнята бегали рядом и то и дело теребили материну юбку, не в силах понять, отчего родительница их так грустна.

После отъезда Ивана жизнь скоро вошла в прежнее русло. В доме вновь стало тихо и скучно, как раньше. Хотя Иван помог сестре звонкой монетой и припасами — да все ж не сравнить с прошлой жизнью, когда в кисельных берегах молочные реки текли, а о татарах никто слыхом не слыхивал!