Роза Ветров

Мариам Тиграни, 2021

Константинополь, 1835 год. В восточной столице вновь неспокойно. Напряжение на Балканах растёт, а внутри страны недовольны прозападными реформами. Султан к тому же озадачен смертью одного из своих визирей, но трое друзей готовы на все, чтобы спасти четвертого от виселицы. Как много жертв потребует от них второй Рим, и как прочна на пробу окажется их дружба?.

***

Константинополь, осень 1827 года

С самого раннего утра на всех этажах особняка не утихали разговоры. На другой день после священной ночи дня рождения Пророка Мухаммада Мустафа-Паша пригласил в дом почитаемого муфтия¹³ Кадера-Пашу, бывшего его хорошим знакомым. Прийти Паша должен был с женой и дочерьми, чтобы обе семьи помолились вместе и укрепили тем самым дружественные связи. Мустафа-Паша, занимавший пост визиря, уже много лет заседал в совете дивана султана Махмуда II, но, несмотря на этот факт, не всегда одобрял прозападную политику падишаха. В этом вопросе они с Кадером-Пашой, крайне набожным и консервативным государственным мужем, мечтавшем о должности шейх-уль-ислама¹⁴, весьма сходились во мнениях. Это и стало благодатной почвой для прорастания дружеских отношений между ними, что не исключало в будущем — почтенные мужи думали настолько далеко! — и родственных связей.

Пока шли приготовления к приезду муфтия, Мехмед, самый младший сын паши, держался ближе к старшему брату, Нариману — приятному, учёному малому, мечтавшему о карьере мудерриса¹⁵ в медресе — и старался не попадаться на глаза среднему, чтобы не навлечь на себя гнев матери. Ибрагим — разница в летах между ним и Мехмедом составляла всего три года — постоянно задирал младшего, а старший — на целых пять лет — зачастую выступал миротворцем. Сёстры отца уже все вышли замуж, родители — умерли, братья — женились и разъехались, а наложниц он не держал. Их семья, насчитывавшая когда-то тридцать человек, сейчас заметно уменьшилась. Лишь иногда в гости приезжал дядя Фазлы-Кенан со своей семьёй, и тётя Шебнем, выделявшая младшего племянника, всегда вставала на его защиту. Нариман, конечно, умница, но нет в нём того же огонька, что и в küçük yeğen!¹⁶.. По этой причине Мехмед очень любил, когда дядя и тётя навещали их. Об их единственной дочери Амине — говорят, тётя Шебнем очень тяжело перенесла роды, от чего у неё не могло быть больше детей, — двоюродный брат не мог сказать ничего плохого. Она всегда «поступала правильно», от чего никогда не вмешивалась в склоки братьев.

— По моему мнению, Паша, роспуск янычарского корпуса всё же был большой ошибкой. Вы можете со мной не согласиться, но вы и сами видите, что «новая победоносная армия» не справляется со своей задачей, — проговорил Кадер-Паша, поднимая с круглого столика один из тюльпанообразных стаканчиков, которые несколько секунд назад жена Мустафы-Паши, не прикрывшая чадрой только глаза, подала на подносе. Афифе-ханым¹⁷ не попросила сделать это слуг, чем оказала муфтию особую честь, которую тот, конечно, заметил и погладил длинную белую бороду, сощурив чёрные глаза-щёлочки. Пир, накрытый в его честь, поражал изысканностью. Чернолощёная посуда ломилась от рыбы, курицы и риса, и это без знаменитых восточных сладостей, о которых уже сейчас клянчил младший сын визиря. Мустафа-Паша в свою очередь выглядел поражённым красотой жены и дочерей Кадера, а старшую, Фарах, назвал «почти невестой». Девочка, бывшая ровесницей Мехмеда, строго поджала губы. За весь вечер она не вымолвила ни слова.

Лишь иногда, краснея за непоседливую младшую сестру — Саадет было всего одиннадцать, и она еще не научилась «вести себя», — Фарах шикала в её сторону и просила замолкнуть. Старшие умилялись осмысленности Фарах, а Мустафа-Паша смотрел на неё всё дольше и внимательнее. Жаль Нариман уже без двух минут женат, да и отцу одной девицы он давно обещал в зятья Ибрагима… ну ничего! Зато у него всё ещё есть Мехмед!

— Я вынужден с вами согласиться, Паша. И пусть наши жалкие умы не должны сомневаться в воле повелителя, иногда это бывает очень сложно, — вздыхая, молвил отец трёх сыновей и сделал глоток из армуды. До этого он с наслаждением отправил в рот сушенный фрукт и распрямил ноги, потому что те затекали. Иногда всё же не очень удобно накрывать гостям на полу — гораздо удобнее есть за столом, как европейцы! — но это, пожалуй, единственное, что Мустафа-Паша заимствовал бы у западников. Султан уже заставлял своих поданных носить европейские наряды, но хотя бы дома его визирь хотел бы жить как привык!..

— Вы правы, — с неожиданной покорностью отозвался муфтий и сделал жене жест, чтобы принесла его чётки и молитвенный коврик. — Нам не следует обсуждать султана в таком ключе. Если вы уже отобедали, то с вашего позволения, нам пора читать намаз!..

В семье Мустафы-Паши — сильного, крепкого мужа, передавшего мощь в чреслах в наследство и сыновьям — никогда не пропускали молитв и с готовностью откликнулись на предложение муфтия. Для предвечерней молитвы каждый расстелил саджжаду¹⁸, а слуги проворно убрали столы и вычистили ковры, чтобы место священного ритуала стало достойным его. Кадер-Паша руководил коллективным намазом, развернув всех лицом к Мекке, и мужчины, включая сыновей хозяина, стояли за ним в ряд. Их жёны вместе с дочерьми муфтия поместились в другой комнате.

С семи лет Мехмеда приучали к молитве, пусть и в мягкой назидательной форме, но даже в пятнадцать он не молился так самоотверженно, как это делала Фарах. В такие минуты он чувствовал себя самым страшным грешником, какого когда-либо видывал свет, и, ловя подбадривающий взгляд Наримана, корил себя за то, что никогда не будет таким же. Что с ним не так? За что ему досталась такая грешная душа, никогда не довольствовавшаяся малым? Почему она мечтала совсем не о смирении, о котором проповедовал муфтий, а об неизведанных приключениях и возможностях показать себя?.. О величии, о дружбе, о любви?..

Ах, но знал бы милый старший брат, что мысли младшего занимала совсем не дуа!¹⁹.. И как же он хотел бы сорваться сейчас в кабинет отца и ещё раз дотронуться до той легендарной сабли!

Знаменитую семейную реликвию Паша привёз из Сербии ещё в 1815 году, когда на Балканах возник первый очаг вольнодумства против турецкого гнёта. И хотя бунт не удалось подавить, сын много слышал о героизме отца и, держа в руках «свидетеля сражений», будто и сам оказывался в их гуще. Сербы первыми вздумали бунтовать, а за ними потянулись и греки… при мыслях о греках Мехмед недовольно поморщился. Как же ему надоел этот директорский племянник!..

Когда намаз закончился, и все поднялись с колен, Мехмед первым же делом кинулся к матери в соседнюю комнату и под благонравным предлогом отпросился. Baba²⁰ как раз попросил слуг подать кофе и снова развлекал гостя беседами о султане, поэтому, наверняка, даже не заметил отсутствия младшего сына. Зато его, возможно, отыщет кто-то из братьев… ну и пусть! Когда ещё ему выпадет такая возможность?..

Дверь в отцовский кабинет громко скрипнула, когда Мехмед вошёл внутрь и бесшумно прихлопнул её изнутри. Приложившись к ручке лбом, он ещё раз взмолился Аллаху, чтобы никто не вошёл и не надавал ему ремня за непослушание, но все эти мысли тотчас позабылись, как только сербская сабля целиком завладела вниманием юноши. Письменный стол, заваленный бумагами, чернильницу, перо и гравюру Сулеймана Кануни на стене освещали свечи, а от сабли, лежавшей возле вазы в специальном секретере, как будто исходил манящий запах. Со спёртым дыханием и на негнувшихся ногах Мехмед подошёл ближе и вынул саблю из ножен. Рукоятка ослепила его своим великолепием, и остриё, и лезвие, и клинок… видел ли он что-то прекраснее этого?..

Крепко сжимая широкий эфес сабли, юноша прошёл вглубь кабинета и встал в позицию. Представив перед собой невидимого врага, он с наслаждением рассекал воздух и ранил его, а азарт раскрасил бледные щёки в румяный оттенок. Именно сейчас, а не во время намаза он чувствовал себя по-настоящему счастливым!..

— Перед вами лейтенант Мехмед-бей! — с возгласом набросился он на «врага» и мысленно разрубил его напополам. — На колени, или вам придёт конец!..

— Сломаешь его, и конец придёт тебе, кардешимдир²¹, — весело отозвался Нариман, внезапно появившись в дверях кабинета. Младший брат тотчас убрал саблю за спину и виновато потупил глаза. Старший улыбался, и Мехмед понял, что тот будет молчать об этом случае, но стыд всё равно душил и сковывал его.

— Как только закончишь медресе, — всё тем же располагающим тоном продолжал Нариман, забрал у брата саблю и аккуратно водрузил её обратно в секретер, — тебя ждёт османский военный колледж. Потерпи ещё чуть-чуть, и ты больше не расстанешься с оружием.

— Как и все османы, — неожиданно горячо парировал будущий лейтенант, и Нариман удивлённо повёл головой. — Говорят, турки созданы для войны.

— Кто тебе такое сказал?.. — спросил юный муддеррис, нахмурив брови. Старший брат, высокий, утончённый юноша с ласковым как у лани выражением чёрных глаз, настоящий просветитель, пацифист и духовный наставник… Нариман восхищал Мехмеда. Как жаль, что они так непохожи!.. Ему самому не хватало ни выдержки, ни сдержанности, чтобы стать муддеррисом, ни духовности, чтобы стать имамом или муфтием. Ибрагим, к примеру, уже в восемнадцать лет по ходатайству отца был приставлен чаушем²² к сераксеру²³ султана и мог бы и сам — никто в этом не сомневался! — стать в будущем военным министром.

— Один грек, племянник Абдуллы-эфенди, — как можно непринуждённее пожал плечами Мехмед и развернулся полубоком. Так он мог снова любоваться красотой военного трофея и делать вид, что слова Геннадиоса совсем его не задевали. — Он постоянно твердит, что османы — преступники, незаконно оккупировавшие греческие земли. И не только греческие!

Нариман тяжело вздохнул и, собрав руки за спиной, тоже всмотрелся в секретер с саблей.

— Есть ещё сын русского посла и сын армянских нефтяников, Гюльбекянов. Мне никак не удаётся найти с ними общий язык.

Старший брат снова смолчал, а младший, несколько секунд прождав ответа, решился спросить напрямую:

— Это правда, кардешимдир? То, что говорит этот грек?.. — дрогнувшим голосом произнёс Мехмед.

Нариман вздохнул ещё раз, после чего обернулся к собеседнику и по-доброму улыбнулся ему. Тётя Шебнем с умом выбирала любимца! Юный муддеррис смотрел на Мехмеда с умилением и, замечая в их чертах схожесть — чёрные глаза, тёмные волосы, высокий лоб — с горечью признавался себе в том, что не стоил и мизинца младшего брата. Он сам… был слишком мягкотелым, чтобы бороться со своей судьбой… и чтобы задаваться подобными вопросами. Даже в столь нежном возрасте его глаза никогда не пылали такой смелостью и жаждой жизни, подбородок не задирался так высоко вверх, а руки не сжимались в кулаки в поисках извечных ответов. Сильный маленький воин! Когда-нибудь ему подчинятся не только сербские сабли, но и султанские армии…

— Правда всегда относительна, Мехмед-джим, — сказал он немного погодя, как только собрался с мыслями, затем развернул брата к себе лицом за плечи и подмигнул ему, — самое главное, во что веришь ты, и, — даже если правда не всегда приятна, — как ты её принимаешь.

Мехмед задумчиво кивнул, осознавая, как мысль бежала по венам, оставляя за собой всё больше и больше вопросов. Тогда Нариман, не желая ещё сильнее запутать брата, повёл разговор в более непринуждённое русло.

— Кстати говоря, — вновь заговорил он, пряча в уголках губ улыбку, — если бы я не был верующим и спорил бы на деньги, то я бы поставил сотню акче на то, что одна из дочерей Кадера-Паши станет в будущем твоей женой.

— Одна из дочерей Кадера-Паши?.. — нахмурив лоб, переспросил Мехмед. Он всё ещё пребывал мыслями с Геннадиосом и его идеями, и разговор о жёнах никак в них не вписывался.

— Точно. Думаю, что старшая. Отец приглядывался к ней весь вечер.

— Давай сначала женим тебя и Ибрагима, — непринуждённо отмахнулся младший. Мысли о девушках совсем его не занимали, хотя иногда, когда тётя Шебнем…

— О, это уже почти решённый вопрос, — смеясь, отвечал Нариман, но собеседник едва расслышал его. — И говорить тут не о чем.

— Кардешим?.. — эхом откликнулся брат.

— Да, Мехмед-джим?

— Ты… любишь свою невесту?

Непроницаемая улыбка скользнула по лицу всегда уравновешенного муддерриса. Он отвечал уверенно, но шёпотом:

— Я почти не знаю её, Мехмед.

— И ты так спокойно говоришь об этом?

— Самое главное, что она славная девушка из хорошей семьи, и пока что этого достаточно. После свадьбы у нас будет много времени узнать друг друга поближе.

— Тётя Шебнем говорит, что любовь очень важна, — рассуждал вслух Мехмед, будто не слыша, — и что я обязательно должен жениться по любви. Иначе теряется всякий смысл.

— Знаешь, иногда тётя Шебнем болтает слишком много. — Снисходительное выражение не сходило с лица Наримана. — Но ты бы, конечно, хотел испытать это?

— Хотелось бы, — краснея, отвечал младший. — Мне просто интересно…

— Уверен, что это так!..

Когда кардеш скинул с себя мечтательность и пнул его локтем в бок, Нариман вдруг вспомнил, что имел дело с будущим военным, хоть тот и был пока что всего лишь пятнадцатилетним подростком. Время всё расставит на свои места. Он будет учительствовать в медресе, Ибрагим — выполнять поручения сераскера, а Мехмед…

— Я не дам себя в обиду этому греку, — решительно проговорил тот, прожигая глазами сербскую саблю, — так что пусть бережётся! Во мне течёт кровь гордых османов, а они не привыкли сдаваться!

***

Призыв к утреннему намазу ещё не прозвучал, и на всех этажах медресе стояло безмолвие. Мехмед, вернувшийся в учебные стены сразу после празднества в честь Пророка, шёл по внутреннему дворику школы и сжимал кулаки. Сегодня он встал ни свет ни заря, потому что знал, что Геннадиос сделает то же самое, и в надежде застать его врасплох, младший сын Мустафы-Паши даже не взял с собой Корана и других учебных принадлежностей. Мехмед почти не ощущал на плечах тёмно-синего одеяния, которое все ученики Абдуллы-эфенди обязывались носить, пока находились в медресе, а чёрная тюбетейка с полумесяцем и звездой посередине чуть не слетела с головы на неприветливом осеннем воздухе. С каждым шагом пожелтевших октябрьских листьев становилось всё больше на его пути, и, минуя несколько расписных округлых арок, Мехмед, наконец, вышел к саду с фонтаном и статуями. Узор на мозаичном полу в виде легендарной «Розы ветров» указывал на восток. С южной стороны неожиданно раздались шаги, и будущий лейтенант заспорил бы на что угодно, что они принадлежали Геннадиосу Спанидасу.

Несколько секунд грек и турок смотрели друг на друга в безмолвии, и Мехмед заметил, что Спанидас был в обыкновенной сорочке с поясом и брюках и, должно быть, и не думал надевать форму. Директорский племянник не знал, что такое «правила»! Зато это прекрасно знал он, сын почитаемого Паши, заседавшего в совете дивана, и, если критскому молодцу не объяснили на Родине, как подобало себя вести, то ему всё же стоило преподать урок!

— Чего же вы встали так рано, беим? — первым подал голос Гена и, задрав подбородок вверх, приблизился медленным шагом. По-турецки он до сих пор говорил с акцентом, плохо выговаривая шипящие звуки. — Неужели поджидали кого?..

— Мне надоело всё это, кириос²⁴ Спанидас, — решительно отрезал турок, и ни один мускул не дрогнул на лице юноши, пока он передразнивал собеседника. — Давайте решим этот вопрос раз и навсегда. Пусть победит сильнейший.

— Что ж, — азартно подхватил грек, — где это видано, чтобы я не принимал вызовов?..

Помимо всего прочего Гена ещё и подумал, что ему понравилась смелость оппонента, и что своим поступком тот вызвал неподдельное уважение. Как человек, прославлявший силу, юный Спанидас не мог не ценить её открытого проявления в других, а значит и тех, в ком она проявлялась.

«Если бы он не был турком… — подумал Геннадиос и вдруг осёкся. — Если бы!»

Отмахнувшись от этой мысли с некой досадой, юный грек навалился на Мехмеда с двойной агрессией. Турок не отставал, и в тот момент, когда молодые люди с боевым кличем повалили друг друга наземь и перекатились несколько раз по саду кубарем, с севера раздался громкий возглас удивления.

— Гена, τι κάνεις?!²⁵ — в ужасе кричал Дима, путаясь в ногах при беге. — Остановитесь! Гена!..

Учёный сын русского посла прекрасно знал греческий, что вместе с православной верой заметно выделяло его из числа других учеников. Геннадиос приметил этого умного, застенчивого юношу, как только тот приехал, и тотчас взял его под своё крыло. Влияние графа Румянцева на сына священника тоже ощущалось — Дима как мог сдерживал разрушительный пыл друга, — однако и ему не всегда удавалось вовремя предугадать бурю. Особенно когда рядом маячил вредный армянский счетовод, заметно превосходивший его успехами в арифметике…

— Утро добрым не бывает, — проворчал Вачаган откуда-то с запада, когда Дима потерпел очередную неудачу в попытке оттащить друг от друга споривших и сам чуть не получил синяк под глазом. — Я так и знал, что застану вас здесь…

— Может, поможешь мне разнять их? — раздражённо бросил Вачагану Румянцев, когда тот наконец появился. — Не видишь, что я не справляюсь?

— Зачем? — всё так же спокойно отозвался армянин, поравнялся с Димой и сверился с карманными часами. — Скоро подъём. Поубивают друг друга раньше? Тогда сами закажем для них имама или священника.

Русский граф закатил глаза, зарычал и всё-таки заставил Гену, который уже навалился на Мехмеда всем телом, подняться с земли и успокоиться. Дима держал греческого друга за обе руки, но тот постоянно пытался вырваться. Мехмед, придерживая ладонь у разодранной губы, медленно поднялся на ноги. Взгляд его чёрных глаз оставался непокорным, и, замечая это, Гена еле заметно усмехнулся. Прерывисто дыша, турок стал отряхиваться и нечаянно задел кончики лакированных туфель Вачагана.

— Осторожнее, Мехмед-бей! — недовольно проговорил он, чуть подняв указательный палец вверх. — Я их, между прочим, из Парижа привёз!..

— Вот увидишь! — пропустив мимо ушей замечание армянина (Дима красноречиво прожёг того глазами, а Мехмед даже не взглянул на него), Гена наконец высвободился и вновь обратился к турку. — Скоро «великим османам» придёт конец. Вас уже называют «больным человеком» Европы! Ещё чуть-чуть, и не только сербы вернут своё!..

— Поэтому-то твой дядя принял мусульманство? — ничуть не теряясь, парировал сын Паши, и грек заметно изменился в лице. — Так-то он верил в величие своего народа?

— Мой отец, — сквозь зубы процедил Геннадиос, — поджёг себя и весь монастырь, но так и не дался вам живым.

— Хватит делить шкуру неубитого медведя! — сказал вдумчивый серьёзный голос. Румянцев!.. — Вы как сварливые бабки!

— Какой он молодец!.. — Мехмед почти захлопал в ладоши, не слыша русского. — Оставил жену и двух детей без защитника, так что им даже пришлось ехать в ненавистную Османию к предателю-дяде. Да, это повод им гордиться!..

В серых глазах критянина вновь появилось отцовское выражение, ноздри раздулись от гнева, а сильная грудь поспешно поднималась и опускалась. Юный Румянцев уже приготовился в очередной раз держать друга, когда Вачаган вдруг вышел вперёд и вальяжно развёл руками:

— Послушайте, по моему мнению, этот спор бессмыслен. — Все взоры обратились в его сторону. — Думаю, для каждого из вас очевидно, что вся империя держится на армянских деньгах. Не было бы нас, эта земля давно бы раздробилась на части.

Выстрел пришёлся точно в цель. Даже Дима понял, что драки не миновать, хоть и встал — святая простота!.. — в последний раз живой стеной между спорившими. Сын Гюльбекянов ему в этом не помогал, но всё равно получил случайный удар кулаком в нос от Мехмеда и рассвирепел по-настоящему. Пока русский изо всех сил успокаивал Гену, Вачаган уже сцепился с турком, а грек, в конце концов вырвавшись, налетел на него с другой стороны. К тому моменту, когда Абдулла-эфенди и его неграмотный ага скрутили за уши виновников, даже благоразумный Дима успел несколько раз ударить Гюльбекяна в живот.

— Геннадиос Спанидас! — воскликнул Абдулла-эфенди через весь сад на греческом. — Что здесь происходит?!..

Соловей чирикал высоко в небе, а утренняя роса ещё не высохла на листве деревьев, когда тучный директор обрушился на племянника с руганью и угрозами, а его ага за шкирку приволок остальных зачинщиков к фонтану. С мечети послышался утренний призыв на молитву, но ученики-мусульмане не спешили читать намазы. С гораздо большей увлечённостью они выглядывали из окон на своих этажах, чтобы понаблюдать за «представлением». Ветер то и дело разносил призывы поддержки тому или другому участнику событий, а смех сопровождал каждое действие директора.

— Мехмед-бей! — зацокал языком ага, обращаясь к сыну Мустафы-Паши, пока хозяин отчитывал племянника. — Что скажет ваш отец?.. Его ведь должны в скором времени назначить бейлербеем²⁶ Румелии… а вы пятнаете его репутацию!

Мехмед не ответил и нахмурил брови. Он уже знал, что за такой харам²⁷ придётся провести в мечети неделю коленопреклонённо!.. Вачаган и Дима лишь враждебно косились друг на друга, пока Абдулла-эфенди — ещё известный в узкий кругах, как кириос Стефанидис, — не надавал Гене указкой по рукам. На ветру красная феска слетела с головы директора.

— На этот раз я выпорю тебя ремнём! И мне всё равно, что будет говорить твоя мать! — всё гневался Генин дядя на родном наречении, которое, по всеобщему мнению, уже давно позабыл. Поговаривали, что он принял мусульманство только ради злачного места, но втайне оставался православным греком и молился перед сном у икон. Старик боялся за свою голову и делал всё, чтобы опровергнуть эти слухи, пять раз в день, как положено, читал намаз и держал пост. Но племянник каждый день пускал в воду все его старания с тех пор, как приехал!.. Пока Абдулла-эфенди гостил у санджак-бея Амасьи, муаллимы²⁸ постоянно писали ему жалобы на Геннадиоса. А теперь ещё и драка с сыном Мустафы-паши!.. И сына русского посла втянули, и младшего Гюльбекяна!..

— Митера поймёт меня! — всё ещё дерзил племянник. — Она знает, что мой отец поступил бы так же!

— И слышать не желаю никаких оправданий! Сейчас вы у меня узнаете, что такое гнев муаллима, — ворчал Абдулла-эфенди, всплёскивая руками. Он подозвал к себе агу и остальных проходимцев, поставил их в ряд и, тыкая в спину парней указкой, приказал им идти вперед через весь сад и коридор. Гене опять досталось больше всех, но он не смотрел на сообщников, и даже Диме не удалось поймать его взгляда.

Негодникам, подслушивавшим разговор из своих комнат, тоже пришлось несладко. Грозясь наказанием, почтенный эфенди разогнал их всех по делам — пусть собираются на завтрак и на занятия, а не глазеют по сторонам в такой час! — после чего затолкал Геннадиоса и трёх его сообщников в пустой класс и, звеня ключами, вышел за порог. Ага, стоявший за спиной директора, сочувствующе покачал головой.

— Посидите здесь взаперти, пока не образумитесь, — запыхавшись от бега, сказал муаллим и взялся за ручку двери.

— Ладно эти бессовестные, но вы-то, Дмитрий Александрович?!.. Ваш отец — дипломат, а вы дерётесь?

Напоследок покачав головой, Абдулла-эфенди захлопнул за собой дверь и закрыл её на ключ с другой стороны. Дима почувствовал, как у него запылали щёки, а совесть принялась грызть и душить его. Что бы сказала Евдокия Петровна, если бы видела его сейчас? Пристыдила бы или поняла бы его? Какой бы совет старая няня дала своему воспитаннику?..

«Открой сердце для нового, и тогда ты найдёшь своё место», — эхом пронеслись в голове последние слова Дуси, и юный граф впервые поднял глаза на горе-зачинщиков. Грек, турок и армянин!.. Да уж, это-то точно новая компания! Где бы он нашёл себе таких друзей в Петербурге? Таких… друзей?..

Вачаган, Мехмед и Геннадиос уже забились каждый в свой угол кабинета и старались не разговаривать, чтобы не накликать очередной беды. Дима набрал в грудь побольше воздуха, вышел в центр и, осмотревшись по сторонам, приветливо улыбнулся каждому из собеседников.

— Давайте начнём всё сначала. Я — его сиятельство, Дмитрий Александрович Румянцев, русский граф родом из Петербурга. У моего отца есть имение в Оренбурге и одно под Тверью. У нас есть крепостные крестьяне, приказчик наш немец, а моя гувернантка — француженка, но я почти ничего не знаю об османах.

Тишина, воцарившаяся в комнате после столь пламенной речи, обескураживала, но юноша видел, что его слушали, и, выдохнув, продолжал:

— Я разъезжал всё детство, потому что мой отец — дипломат, но у меня никогда не было друзей. Я бы хотел узнать, что это такое. А вы?..

Задавая этот вопрос, Дима уже знал, что услышит утвердительный ответ.

ГЛАВА 2.

Константинополь, 1835 год

Сумерки понемногу опускались на весенний город, а над крышами домов через окна в мейхане виднелись купола Голубой мечети. Завсегдатаи трактира высматривали на горизонте Девичью Башню, а вода на берегах Босфорского пролива, соединявшего Чёрное море с Мраморным, приятно журчала где-то вдали, искрясь и переливаясь в лунном свете. В мае погода радовала теплом, и чистый воздух — как хорошо здесь дышалось полной грудью! — ласково касался щёк, будто гладил их. Полумесяц освещал путь, немного слепя глаза, а звёзды — после целого кувшина вина им искренне в это верилось, — исполняли любые желания, стоило к ним только обратиться.

— Муаллим так меня пристыдил, — ностальгически улыбаюсь, вспоминал юный граф Румянцев и спрятал в стакане раскрасневшееся лицо. — Мне казалось, что я провалюсь под землю.

В султанском мейхане, излюбленном всей компанией месте, царило привычное оживление. В помещении, прокуренном и пропахшем, играла переливистая восточная музыка, а тяжелая дубовая дверь не успевала закрываться. С трудом получив патент на продажу спиртного и использование вывесок, трактирщик теперь грёб деньги лопатами, но четырёх молодых людей, один из которых был племянником директора медресе и его хорошего знакомого, старик обхаживал с особыми почестями. По этой причине они даже называли его «Насух аби»²⁹, а Вачаган то и дело оставлял на столе чуть больше монет.

Столик, который по обыкновению занимали друзья, стоял у самого входа и, укрываемый от людей вазой с пышным папоротником, смотрелся немного отстранённо. Это, впрочем, не мешало юношам, что сидели за ним, чувствовать себя частью веселья. Другим же, по причине общего прошлого, что слишком крепко связывало всех четырёх, не удавалось разделить счастья с ними.

— Он бы и сейчас ужаснулся, узнав, где я провожу вечера, — усмехнулся Гена, осушив свой стакан и, вытерев рот рукавом, оглянулся по сторонам. Ни одной обаятельной гетеры рядом! — Ах, бедный мой дядя. Несмотря на все старания, ему так и не удалось вырастить из меня образцового османского гражданина.

— Ты никогда и не хотел быть образцовым османским гражданином, — не без иронии заметил Мехмед, единственный из всей компании не прикоснувшийся к вину и еде с начала вечера. Рамадан!.. — Или станешь спорить?

— Не будь это ты, Мехмед-бей, — со вздохом отозвался Вачаган, достал деньги из кармана и, пересчитав их, отдал трактирщику. Сегодня за его счёт! — Не переживай: заспорил бы.

Взрыв хохота не заставил себя долго ждать, и даже серьёзный Мехмед не удержался от улыбки. Только посетовал на друзей за то, что затащили его в мейхане даже в священный пост. Слушать громкую музыку в общественных местах? Тоже ведь харам! И что скажет по этому поводу жена?..

Почтенный Абдулла-эфенди, чьи проведённые на этой земле годы приблизились к шестому десятку, уже давно отошёл от дел, но, если бы он мог видеть своих учеников в ту минуту, то ничуть бы не удивился. Воспитанники, попавшие под его кров неокрепшими юнцами, выросли в самых настоящих львов! Только привычкам ведь своим… совсем не изменяли.

Сын дипломата Румянцева оставался тем же розовощёким гладковыбритым пареньком с длинными ресницами, красиво очерченным профилем и бархатными голубыми глазами, коим и был когда-то. Мечта любой девицы!.. И всё такой же совестливый… Вачаган? Наследник нефтяной корпорации — высокий, темноволосый, деловитый, только нос чисто армянский — с горбинкой. Сын ныне опального Мустафы-Паши, вечный заводила, грозный Мехмед? Ранняя женитьба и ответственность, с ней сопряжённая, не пошли ему на пользу, и широкие, сильные плечи как будто поникли, а чёрные глаза потеряли былой блеск. Что до Геннадиоса, то племянник — любитель женщин и вина! — поменялся, пожалуй, меньше всех. Балагур и смутьян, каких поискать, и даром, что внешне — светло-русый и сероглазый! — совсем не похож на эллина!

Слушая споры друзей, и Дима смотрел на них с нежностью. Обращаясь в мыслях к тому пресловутому дню, положившему начало их дружбе, он благодарил за него небеса. А ещё милого, милого сердцу муаллима!.. Его он вспоминал почти так же часто, как и дядя Абдулла поминал добрым — всегда ли добрым? — словом всю четвёрку. Каким невыносимым Дмитрию и Геннадиосу показалось то наказание: двадцать четыре часа просидеть взаперти с мальчишками, которых терпеть не можешь?!.. Никто из них не предполагал, что, выйдя из пустого класса только на следующий день, все четверо отныне не захотят расставаться.

С тех пор мейхане стал неотъемлемой частью их жизней. Гостя в Петербурге, Дима неустанно думал об этом месте и тех людях, что связывали его с ним. Выросший в пёстрой восточной столице, юный граф Румянцев водил дружбу с теми, чьи предки испокон веку жили на этой земле. Но он сам никогда не скажет того же о себе! Он лишь перелётная птица, случайно залетевшая в чужое гнездо… Когда попутный ветер принёс Румянцевых в Константинополь, родная Россия перестала быть их домом. Но как же быть тому, для кого с тех пор существовало целых два дома?..

Дима пару раз моргнул в надежде отогнать от себя навязчивые мысли. Тем временем Гена, никогда не знавший забот, вышел из-за стола и, забрав у одного из музыкантов барабан, стал увлечённо стучать по нему пальцами. Публика, среди которой нашёлся не один гордый эллин, с восторгом принимала соотечественника. Музыку из критского молодца ничем не выбить, как и из Вачагана — цифры!

— Мехмед, — вдруг позвал Румянцев, когда озабоченное лицо турка стало слишком выбиваться из общего веселья. — Ты бледен. Не хочешь проветриться?

— Пустяки!

Мехмед лишь отмахнулся, сказав, что всегда с трудом переносил первые дни священного поста и после постного дня с облегчением отправил в рот кусок баранины. Вечернюю молитву только не прочитал!..

— Хорошо, что муаллим этого не видит!.. Наш Геннадиос неисправим, не правда ли?.. — с нескрываемой насмешкой заметил Вачаган, когда Гена, исполнявший танцы на пару с местной певичкой, поцеловал её прямо в губы, а толпа разразилась громкими аплодисментами.

Армянский счетовод красноречиво закатил глаза, но вслед за другими захлопал исполнителям. Дима всё ещё пристально наблюдал за Мехмедом и лишь на мгновение взглянул на балагура-грека. Когда турок заметил на себе взгляд друга, то всё-таки поднял на него свой, и несколько секунд они провели в молчании.

«Фарах! — с горечью подумал про себя Дима. — Конечно же, дело в ней!».

О жене друга они слышали всякое. Суровый отец женил младшего сына в восемнадцать лет. Он же хлопотал об его зачислении в османский военный колледж. Мехмед окончил его с чином младшего лейтенанта, и, пока Геннадиос прожигал жизнь и как перчатки менял влюблённости — да и остальные, надо признать, не отставали! — молодой штабной командир очень рано и быстро повзрослел. Фарах была дочерью близких друзей семьи, и, когда Мустафа-Паша — когда-то преданный султану Махмуду человек! — лишился места под солнцем из-за своих чересчур консервативных идей и высказываний, только благодаря свату он всё-таки добился назначения в Румелию. Свёкор очень высоко ценил невестку и за нескончаемой благодарностью её отцу не замечал, как зачах его сын. Фарах отличалась религиозностью и даже в том, чтобы познакомиться с друзьями мужа — с чужими, по её словам, мужчинами, — видела нечто предосудительное.

— Я клянусь, она не тронула моего сердца! — перевозбуждённым голосом заявил Геннадиос, вернулся за столик к друзьям и отложил в сторону барабан. — Этот поцелуй ничего не значит.

— Ставлю сто акче на то, что ты врёшь! — передразнил его Вача.

— Брось!.. Погляди: появилось зрелище поинтереснее, чем мои маленькие шалости.

Даже Дима и Мехмед, не очень-то слушавшие болтовню друзей, оглянулись на входную дверь. После шумного выступления музыка немного стихла, и тяжёлые шаги послышались только яснее. В мейхане зашёл высокий, упитанный человек с длинной бородой и позолоченной пряжкой в виде волка на поясе, а двое крепких молодцов последовали за ним как верные янычары за султаном. Богато одетый гость носил чёрный тюрбан вместо фески и то и дело звенел чётками. Зайдя в помещение, он отдал трактирщику целый мешок с акче и, немного пошептавшись со стариком, направился к самому вместительному столику в его заведении.

— Дядя Фазлы? — воскликнул Мехмед, заметно обрадовавшись, и проворно поднялся с места, узнав в новоприбывшем своего дорогого родственника. — Дядя Фазлы!..

Вдруг безучастное лицо старого бея просияло. Юноша вышел из-за стола и от души обнял его. Родственник горячо оценил душевность племянника и, несмотря на разногласия, что с недавних пор рассорили его с братом, искренне обрадовался его сыну.

— Как давно я не видел тебя, мой лев?! — радушно проговорил дядя Фазлы, похлопав племянника по шее, и широко улыбнулся. — Как поживает мой любезный брат?.. Не скучает ли в провинции?

— Он в добром здравии, дядя. Иншаллах! Ну а тётушка Шебнем?.. Я очень скучаю по ней и Амине.

— Я очень рад это слышать, мой лев. Скоро ты и сам с ними встретишься… я уже отправил их экипаж к вашим воротам.

— Правда? Как жаль, что вы так редко бываете у нас, дядя!

Причина, по которой родственные встречи стали столь редки, была известна друзьям Мехмеда. Солнце его отца закатилось два года назад, зато ярко засияло дядино. В обществе Фазлы-Кенан-Паша слыл прогрессивным человеком и горячим приверженцем прозападных реформ султана, пусть и то, что они слышали о нём из уст Мехмеда, не всегда сходилось с этим образом. Впрочем, они бы никогда не посмели подозревать столь почитаемого государственного мужа в лицемерии. Молоденьким юношей Паша учился в Париже, где и подхватил модные веяния, а теперь пожинал его щедрые плоды, заседая вместо брата в совете дивана.

— Давайте сядем! — немного погодя предложил племянник, и, всё так же улыбаясь, проводил дядю Фазлы к пиршественному столу, ломившемуся от вина и других неугодных во время поста излишеств. — Паша, пожалуйста знакомьтесь: это мои друзья.

Дядя Фазлы бросил на стол едва заметный укоризненный взгляд, но Мехмед поймал его, и улыбка медленно сошла с лица племянника. Вина скользнула по нему как тень. Но ведь Ифтар³⁰ уже наступил и…

— Так вот каковы те самые друзья, — как ни в чём ни бывало продолжал amca³¹, и его голос не казался враждебным, когда он пожимал Диме руку. — Сын графа Румянцева, если не ошибаюсь? Однажды я присутствовал при встрече султана и вашего отца…

— Вы знаете моего отца? — радостно воскликнул Дима. — Он большой пример для меня. Несмотря на то, что мне до него ещё далеко…

Дядя Фазлы сказал, что яблоко от яблони падает недалеко, и что русский император, должно быть, очень гордится своими верноподданными. Дмитрий Александрович казался польщённым и даже сел напротив Паши, когда тот, наконец, опустился за стол и, широко расставив ноги, велел своим людям привести трактирщика: вино — убрать, принести чаю, плова и тушёной индейки с овощами. Бесконечные золотые цепочки на шее и пальцах звякнули, когда дядя Фазлы махнул рукой своему аге, и Вачаган, разбиравшийся не только в нефтяной инженерии, но и в ювелирном деле, заинтересованно сощурил глаза.

— Сплав похож на Нерсесяновский, — задумчиво протянул Гюльбекян. — Вы знаете Хорена Самвеловича?..

— Как же-как же, — качая головой, зацокал языком Паша, — мне ли не знать главного султанского ювелира? Лучше армян с этим делом всё равно никто не справляется.

— Вы так считаете, Паша?

— Вынужден признать. Вы платите нам бедель³², а взамен мы заказываем у вас ружья, стремена и доспехи. Как наш султан, так и я…

Национальное самосознание Вачагана заликовало от подобного признания, и он весь зарумянился. Похвала всегда радовала его душу, и, хотя на этот раз хвалили не его семью, ювелиры-Нерсесяны значили для наследника Гюльбекяновских месторождений нефти гораздо больше, чем казалось со стороны. Их младшая дочь Манэ, выросшая на его глазах, уже давно не покидала его мысли. Его мать мечтала увидеть Манэ своей невесткой, а её старший брат Завен оказывал предполагаемому зятю дружескую поддержку, изредка чередовавшуюся с колкими шутками. Вот только она сама как будто бы не замечала этого и, казалось, что Геннадиос, который с недавних пор преподавал юной армянке игру на пианино…

— Думаете, то, что вы покупаете у армян ружья и доспехи, может восполнить боль и кровь, пролитую во время захватнических войн? — неожиданно выступил Геннадиос и сделал смачный глоток вина из стакана, откуда до этого не доставал носа. Мехмед заметно изменился в лице, многозначительно покачав головой, Вачаган округлил глаза в недоумении, а Дима предупредительно шикнул на него, но грек уже не слышал и не видел их. Отцовская кровь забурлила в жилах, будто он и сам стоял в дверях монастыря Аркади и вот-вот собирался поджечь себя и остальных. Даже музыка в мейхане стихла настолько, как будто все взоры обратились в их сторону.

— Вы ведь… Геннадиос, верно? — Несколько секунд Фазлы-Кенан-Паша не сводил с грека взгляда, после чего, посмеиваясь, задал этот вопрос и почесал бородку. — Геннадиос Спанидас, родной племянник директора медресе при Сулейманийе?

— Вы слышали обо мне? — ничуть не смутился Гена и откинулся на спинку стула, не выпуская из рук кувшина. Так он казался себе солиднее и, конечно, бесстрашнее. Чего ему бояться?..

— Сын критского священника, — со вздохом заключил Паша, постучал пальцами в перстнях по столу и, шепнув что-то своим агам, из-за чего те громко рассмеялись — несмотря на шум и разговоры вокруг, их было прекрасно слышно, — продолжал: — Не думал, что вас настолько интересует судьба армянского народа.

Секунды потекли медленнее и от того невыносимее. Аги, сидевшие за спиной у хозяина, неприятно хохотнули, а один из них даже выпустил изо рта клубок кальянного дыма. Уголки губ у грека дрогнули, а грудь напряглась под тонкой тканью рубахи, словно он из последних сил сдерживал ругательства.

— Прошу не приплетать сюда больше армян, — серьёзным тоном вещал Вачаган. — Не думаю, что нам нужны ссоры.

— При всём уважении к делу ваших отцов, Вачаган Багратович, но ваш друг, пожалуй, печётся о них не больше приличествующего.

— Не вижу разницы между греками и армянами, когда мы говорим об османских зверствах на их землях, — всё-таки вспылил Геннадиос и поднялся на ноги. Желваки вздулись на скулах, а кровь ударила юноше в голову. — Если бы вы только знали, как мой отец…

— Религиозный фанатик, — строго, но спокойно проговорил Фазлы-Кенан и невозмутимо посмотрел оппоненту прямо в глаза. Левой рукой он опёрся на стол и принял такое положение, что смотрел на грека сверху вниз холодным выражением чёрных глаз. Небрежность, что сквозила в его манерах, привела Спанидаса в бешенство.

— Что вы сейчас сказали?..

— Уверен, что вы всё слышали, кириос Спанидас. Вы хотите, чтобы я восхищался тем, кто оказался настолько слаб, чтобы принять поражение, что лишил и себя, и с десяток людей жизни? Вместо того, чтобы принять мягкие условия взаимного сосуществования под единым флагом…

— Взаимное сосуществование?.. Изнасилования, поджоги, отрезанные языки?! Это и есть ваши мягкие условия?.. — На этих словах Геннадиос пнул ногой несколько деревянных стульев, и те с грохотом опрокинулись, наделав шуму. Музыканты перестали бренчать на сазе и зурне, а немногочисленные женщины в пёстрых нарядах ахнули и забились каждая в свой угол. Толпа разошлась по разные стороны, и на миг в мейхане наступила такая тишина, как будто люди в нём не дышали и вовсе. Мехмед устало прикрыл веки и переглянулся с ошарашенным Димой. Почему они не предвидели всего этого раньше?..

— Вы, кириос, — нарочито улыбнулся Паша, всё-таки встал со своего места и, поправив пряжку на поясе, медленно поравнялся с греком, — никак смеете осуждать политику падишаха?..

— Если его политика чинит зверства — безусловно.

— Геннадиос! — прикрикнул на друга Мехмед, но тот даже бровью не повёл. Румянцев сглотнул, впервые, пожалуй, осознав, как много значила истинная дипломатия. Как бы он хотел сейчас уладить все конфликты так же легко, как это удавалось его отцу!

— В войне не бывает правой стороны, и как жаль, что ни вы, ни ваш отец этого не понимаете. Думаете, если бы ваши распрекрасные греки оказались на нашем месте, то они бы…

— Они бы ни за что не решились на эти бесчинства!.. Мы — христиане — не способны на такое.

— Да что вы говорите?

— Но если нас разозлить, то мы, будьте уверены, дадим отпор. Так что пусть османы опасаются! Когда-нибудь придёт и их черёд плакать и страдать, и уж тогда мы отыграемся!..

— Вы мне угрожаете, кириос Спанидас? — хитро усмехаясь, вопрошал Паша, и по ряду слушающих прошёлся лёгкий шёпот. Геннадиос впервые с начала спора разжал кулаки, а вздувшаяся от злости вена на лбу разгладилась и исчезла. Фазлы-Кенан обнажил белые хищные зубы. Глупый юнец!..

— Уведите его, — раздражённо бросил Диме и Вачагану Мехмед, обходя стороной опрокинутые стулья. — Уведите, пока я сам не надавал ему оплеух.

Проходя мимо грека, турок ощутимо задел его локтем в бок и вложил в этот пинок всё возмущение, какое только мог передать. Геннадиос, как будто очнувшийся ото сна, выглядел потерянным, и Мехмед вдруг осознал, что как истинный лидер снова возьмёт на себя ответственность за оплошность друга. Что ж, не впервой!..

— Молись, чтобы я смог тебя спасти, иначе скоро ты поздороваешься с виселицей, — в последний момент шепнул он Гене, отведя его в сторону. Насух аби как раз попросил музыкантов возобновить игру, а одна из девиц даже закрутилась волчком вокруг его дяди.

— Он провоцировал меня, Мехмед! — не остался в долгу виновник, и молодой лейтенант еле сдержался, чтобы не дать ему тумака. — Никто не смеет так говорить о моем отце!

— Если тебя повесят, твоя мать этого не переживёт, понимаешь? А дядя и сестра? — зашипел он сквозь зубы и с наслаждением наблюдал за тем, как раскаяние наконец озарило лицо грека. — Мало они мучились с тобой, а? Если бы сюда сейчас явились субаши³³, ты бы уже был за решёткой. Какой же ты дурак, Геннадиос!..

Потеряв всякое терпение, турок грубым движением оттащил грека за шкирку вглубь помещения, где его уже перехватили армянин и русский. Дубовая дверь мейхане скрипнула, и трое приятелей исчезли за ней, увлекаемые лунным светом. Мехмед тяжело вздохнул и, натянув приветливую улыбку на лицо, весело окликнул дядю.

***

Геннадиос топтался с ноги на ногу у ступенчатого входа в мейхане, то и дело виновато косясь на его двери. От нервов он даже закурил бы табака!.. Спрятав руки в карманы широких костюмных брюк, Вачаган глубоко вдыхал свежий ночной воздух и пинал камешки, а те то и дело отлетали к прилавкам восточного базара, безмолвного и безжизненного в ночное время. Днём в таком соседстве они бы точно оглохли или ослепли бы от пёстрой палитры тканей и людей. Дима стоял чуть поодаль и, собрав руки на груди, строго молчал, хмуря брови. Никто не разговаривал, отчего обволакивающая темнота да стрекотание кузнечиков где-то в кустах ощущались лишь пронзительнее.

— Ругайте, кричите на меня, но только не молчите так!.. — наконец воскликнул директорский племянник и зажмурился под недовольным взглядом русского. — Я виноват, я знаю.

— Когда-нибудь ты накликаешь на всех нас беду, Геннадиос! — отозвался Дима по-гречески, потому что считал, что так звучал для критянина убедительнее. — Помяни моё слово!

— Что бы он ни сказал, я с ним согласен. — Армянин поддержал графа Румянцева, и Гена немного обиженно сощурился в его сторону.

— Ты-то чего молчал? — пожал плечами грек. — У тебя дяди армянские фидаины!.. Мог бы и поддержать меня.

— Ну вот опять начинается!.. — Его сиятельство сверкнул в их сторону глазами.

— Мы довольно пассивны по сравнению с вами, — со вздохом отвечал Вачаган и внимательно всмотрелся в звёздное небо. С каких это пор их расчётливый счетовод стал таким мечтателем? — Но это не значит, что мы смирились. Поверь, наше время тоже придёт…

— Ещё одно слово, и я надаю вам обоим пощёчин.

Армянин и грек тотчас замолкли и, понурив головы, разошлись по разные стороны улицы. В такой час на ней почти не было прохожих, и даже чей-то богатый экипаж, стучавший колесами по площади Султан-Ахмед, не привлёк их внимания. Над их головами в одном из окон ещё горела свеча, а жена, судя по звукам, отчитывала мужа за какую-то провинность. Привычная, суетливая стамбульская жизнь!.. Очередной камешек, которого Гюльбекян легонько коснулся носком туфель, отскочил от стены и с громким бульканьем опустился на дно канала. Мехмед всё ещё не показывался, и Дима запрокинул голову назад, позволив ласковую майскому ветру остудить свои мысли.

— А я-то думал порадовать тебя сегодня благой вестью, — вдруг нарушил молчание Гена, всё ещё обиженно косясь на русского друга. — Считал, обрадуешься узнать, что моя сестра на днях возвращается из Афин.

— С женихом, — поспешил поправить его Вача и сочувственно посмотрел на Румянцева. — Почти замужняя. Вот это благая весть!..

— Подумаешь!.. Он же теперь в сестру другого друга влюблён. Ты что, не слышал про восточную сказку, Амину-ханым?

— Да неужели?..

— Представь себе! Кому нужны православные, когда есть мусульманки!

— Эх, жаль наша Гаянэ уже давно замужем.

— Прекратите сейчас же, вы оба!..

Мысли путались в голове Димы. Он тяжело дышал, не в силах подавить душащие воспоминания о двух разрывающих его душу материях — «восточной сказке» и «родном православии». Ксения — его первая любовь! — как давно она уехала из Константинополя навстречу новой жизни?.. Ещё до того, как новосозданное королевство Греция объявило Афины своей столицей, богатая отцовская родственница, вспомнившая о племянниках только на старости лет, забрала юную податливую Ксению в свой особняк на «перевоспитание». Она обещала племяннице консерваторию и просвещенную светскую жизнь, от которой та не смела отказаться. Тётка была бездетна и очень нуждалась в ком-то, кто скрасит её одиночество, поэтому принялась за выбор воспитанника со рвением, с каким маленькая девочка обычно наряжает свою куклу. Он будет творением её рук, которое она сможет дёргать за верёвочки и заставит «говорить» и «ходить», когда только пожелает! Как это чудесно, не правда ли?.. Увы, Геннадиос с его взрывным нравом и непрерывным хулиганством никак не подходил на эту роль и почти сразу же отвернул от себя чопорную жеманную аристократку. Зато его сестра, так многое пережившая в свои восемнадцать, сделала всё, чтобы понравится ей. Три года они напоминали птиц–неразлучников, а Гена даже называл их «голубками», но потом греческий флаг забрал у юного графа возлюбленную, да и он сам горячо разочаровался в ней со временем. Как так можно: продаться во власть старой перечницы, оставить друзей и семью ради красивых нарядов и балов?.. Мог ли он понять её?

Мог ли?..

Кирия Мария была самой гостеприимной и приветливой хозяйкой из тех, каких Дима когда-либо знал. Встретив друзей сына в дверях, она зашуршала пышной белой юбкой и бусами на шее, заключила каждого в объятья и, поскольку стояла зима, собственноручно забрала с их плеч меха. Накинув на свои собственные тёплую шаль, она впопыхах убрала чёрные волосы в высокую — истинно греческую! — причёску, но эта небрежность очень шла женщине. После смерти мужа она почти не следила за собой, а шершавые руки совсем огрубели от ремесла швеи. Спанидасы не держали в доме слуг, хотя и жили у дяди Абдуллы-эфенди в районе Ортакёй, расположенном в центре европейского берега Босфора. Всё указывало на то, что слухи, которые ходили про уважаемого директора, были правдивы: иконы, излюбленная греческая керамика, даже Библия на столике у входа так никуда и не исчезли из этих стен. Геннадиос, наверняка, поднял бы целый скандал, если бы дядя вздумал спорить!..

— Анатолиос всё ещё заполняет свои бумажки в медресе, так что можете быть спокойны. Он нам не помешает, — приветливо улыбнулась кирия, и, когда молодые люди на секунду застыли в недоумении, сокрушённо ахнула. — О, прошу простить!.. Абдулла-эфенди, конечно же!.. Забудьте то, что я вам только что сказала.

Дима подавил улыбку и переглянулся с Вачаганом. Анатолиос!.. Вот они и узнали настоящее имя директора.

— Мы раскрыли самую страшную тайну дяди, митера, — весело подмигнул матери Геннадиос. — Анатолиос, представляете?..

— Можете быть спокойны, кирия Мария, — ответственно заверил её Мехмед и вежливо поклонился матери друга, — мы никому об этом не расскажем!

Все весело рассмеялись, и, когда хозяйка пригласила гостей к столу, Дима почувствовал себя вконец очарованным этим греческим домом, несломленным духом его обитателей и даже скромной, но вкусной едой, приготовленной заботливой рукой. Белые занавески, высокие стены… и те напоминали ему Россию! В какой-то момент юному графу нестерпимо захотелось вернуться на Родину или же стать частью этой жизни, ведь у него самого никогда не было столь крепкого семейного очага…

— А где адельфи³⁴, митера? — вдруг спросил Геннадиос, с увлечением жуя тушёное мясо в густом соусе. Вачаган как раз спросил у кирии, по какому рецепту греки готовили пахлаву. Мехмед старался хранить молчание и то дело косился на Библию в углу. Отец наверняка сказал бы, что сидеть так близко к христианскому священному писанию — харам…

— Наверху, агапи му³⁵, — отвечала госпожа. — Можешь подняться и позвать её к нам.

— Я позову!.. — вызвался юный Румянцев и так резко поднялся с места, что приборы на столе звякнули, а его ножка чуть покосилась. Гена звучно хмыкнул, и даже сдержанный Мехмед рассмеялся в сжатый кулак.

— Как вам будет угодно, Дмитрий Александрович.

Госпожа Спанидас благосклонно отпустила юношу и проводила его снисходительным взглядом. Дима пристыженно жмурился, сверля глазами пол, а ладони вспотели от стыда, пока он поднимался по витиеватой лестнице в верхние спальни. Всё кончено!.. Этот позор позади…

— Я просто безнадёжен! — Юноша ругал себя последними словами, но чем яснее из одной из спален раздавалось дивное девичье пенье, тем меньше он думал о тех болезненных мгновениях. Мозг затуманился, будто его заворожила мелодия сирены. Музыкальный, переливистый язык… Греческий! Да-да, это точно был он!

В длинном узком коридоре, где он вдруг очутился, только в одной комнате горела свеча. Дверь в неё оказалась приоткрыта, и русский граф пошёл на зов. Ксения сидела на подоконнике и, свесив с него одну ногу, вышивала. Игла проворно двигалась в длинных умелых пальцах, а лунный свет придавал их обладательнице ещё больший ореол таинственности. Дима затаил дыхание, когда золотистая прядь выбилась из причёски, но Ксения не убрала её за ухо. Слишком увлечена она была своей песней!.. Греческая колыбельная, льющаяся из самых глубин истерзанной души, поразила впечатлительное воображение юноши. Дима прирос к месту, с ужасом осознавая, сколько боли и скорби сквозило в этих строчках. Губы Ксении еле двигались, а лицо напоминало скорбный лик Богоматери.

В какой-то момент она замолкла, и Дима заспорил бы на что угодно, что какие-то картины — уж не турецкий ли захват Крита?.. — затуманили её разум. Наконец, он наступил на треснувшую половицу, и девушка вскрикнула, спрыгнув с подоконника. Вышивание она прижимала к груди, но на её лице не читалось страха.

— Я не хотел прерывать вас, деспинис Ксения, — дрожащим от волнения голосом заговорил он по-гречески. — Ваши родные послали меня позвать вас к столу…

— Передайте, что я скоро буду, — ответила она, улыбаясь уголками губ, и медленно развернулась к окну лицом. Дима понял, что ему следовало уйти, но ему никак не хотелось делать этого. Тогда он снова пошёл на риск и приблизился, встав по левую руку от сестры друга. Лунный свет освещал её спокойное, умиротворённое лицо. Ксения держалась так просто, как будто её совсем не смущало его присутствие, и в эту минуту Румянцев впервые осознал, что Ксения и Гена действительно были родственниками.

— Эту колыбельную пел мне отец, — сказала она немного спустя и всё-таки обернулась к нему. Сердце в груди Димы забилось как кролик в клетке, но он очень постарался не отводить взгляда. — До того, как умер…

— Я сожалею, — искренне признался он. — Ваш отец был очень храбрым человеком!..

— Если бы не он, — отозвалась она со вздохом, — я бы уже давно отправилась в гарем османского султана.

Граф Румянцев опешил, не зная, что на такое ответить. На уроках истории он всегда получал похвалы учителей, но одна только мысль о том, на что она намекала, привела его либеральное светское нутро в ужас.

— Вы так удивляетесь?.. — непринуждённо усмехнулась она. — Неужели не знаете, откуда они берут наложниц? Сколько османских султанш по происхождению гречанки? Грузинки, армянки?.. Даже русские!

— Да, но это кощунственно. — В горле у юноши пересохло, но он всё равно украдкой любовался её непоколебимостью. Или же это была только игра?.. — Как вы избежали плена?

— Отец прятал меня в монастыре. В Аркади и в других… Однажды даже в доме своих друзей-турок…

— У вас были друзья-турки?

— Ну вы же дружите с Мехмед-беем, не правда ли?..

Дима снова вгляделся в звёздное небо сквозь запотевшее окно. Зима в этих краях хоть и не суровая, но его почему-то пробрал странный озноб. Или же всё-таки жар?..

— Мехмед другой, — заключил он немного погодя и опёрся о подоконник руками. — Он тяготится своей семьёй. Сколько бы он ни скрывался, я это чувствую.

— Бесконечные «харамы», — согласилась с ним Ксения. — Он похож на бочку с порохом. Когда-нибудь обязательно взорвётся… Помяните моё слово, ваше сиятельство.

— А Вачаган? — переспросил его сиятельство, явно входя в кураж. Ксения вновь улыбнулась.

— Он неплохой, но совершенно слеп в том, что касается чувств. Цифры чересчур забили ему голову.

— О да, это точно о нём!..

Молодые люди весело рассмеялись, и напряжение между ними медленно сошло на нет. Смех разрядил обстановку, но деспинис, которую слишком многое тяготило, не позволяла себе надолго забыться.

— Мой брат — полнейший недотёпа, — сказала она, почти не моргая. Дима внимательно слушал её. — Обаятельный, но ужасно безответственный. На него нельзя положиться. А митера…

— Митера?

— Она постоянно жалуется на головные боли, и я знаю, что она нездорова. Если бы не дядя Анатолиос… не знаю, где бы мы сейчас были.

Юноша сглотнул, чувствуя, как сочувствие и сострадание переполнили его тело. Ксения поражала его с каждой минутой всё сильнее. Кто мог похвастаться такой силой духа?!.. Через что ей только не пришлось пройти… но у каждой истории — тем более такой печальной! — должен быть свой счастливый конец. И если бы он писал её, то он бы…

— Но я рада, что Геннадиос встретил вас, граф, — неожиданно вновь подала голос деспинис и расхрабрилась, расправив плечи, — да и из всех его друзей вы, пожалуй, нравитесь мне больше всех.

— Правда?.. — ни жив ни мёртв спросил Дима.

«Вы мне тоже… нравитесь!». — Весь разговор эта мысль не давала ему покоя.

— Да!.. Вы уравновешиваете остальных. Если бы не вы, не думаю, что они бы сдружились.

— Мой отец — дипломат и хочет, чтобы после медресе я поступал в университет в России, — немного невпопад отвечал он, и Ксения заметно напряглась. — Но я не хочу уезжать из Константинополя. Здесь вся моя жизнь!.. Друзья и…

На миг, когда их взгляды встретились, Дима понял, что больше не нуждался в словах. Решительных действий!.. Вот, чего требовала от него та, что чуть не попала в наложницы к турецкому султану, та, что потеряла отца, выхаживала больную мать и постоянно беспокоилась за брата… Видел бог!.. Этого же самого желала и его душа.

Мягкий, терпкий поцелуй, бывший для обоих первым, с громким свистом прервал Геннадиос, от шуток которого ни сестра, ни лучший друг не избавились до самой разлуки. Вачаган закатывал глаза, а Мехмед то и дело восклицал: «Субханаллах! Альхамдулиллах!», но, несмотря на все эти причитания, ни один из них не мог забрать у влюблённых сладостных воспоминаний, подаренных этим днём.

— С султаном это не было бы настолько приятно, — шутя, сказала она как-то раз между поцелуями, когда ни Геннадиоса, ни остальных не оказалось рядом.

— С каким ещё султаном? — Сердце возлюбленного упало в пятки. — Забудь про султана. Ты — моя, слышишь?.. Когда-нибудь я женюсь на тебе.

Ксения улыбалась, но в этой улыбке сквозило столько недоверия, что это насторожило Диму.

— Отвезёшь меня в блестящий Петербург? Меня — гречанку с острова Крит? — то ли мечтательно, то ли насмешливо протянула девушка и, закусив нижнюю губу, опёрлась о стену затылком. Какой красивой она казалась ему в эту минуту!..

— Конечно, отвезу. Ты православная с именем Ксения. Ты даже не будешь выделяться…

— Я не верю в сказку про Золушку, Дмитрий Александрович. И никогда не верила…

Только когда она уехала, он понял смысл того разговора. Она посчитала его журавлём, а Афины — синицей и, конечно, предпочла то, что казалось вернее. Она предала их любовь, и теперь, по мнению её брата, он должен расстроиться из-за вести о женихе? Не сейчас, когда в его сердце уже давно другая!..

— Ты, похоже, поставил себе цель рассориться сегодня со всеми! — недовольно бросил он греку, смотря себе в ноги.

— Не ставил я себе такой цели, — пожал плечами её брат. — Просто хочу напомнить, что ты тоже хорош. Ты собирался возвращаться в Петербург на учёбу, а моя сестра уже слишком устала от неопределённости в жизни…

— И кто в этом виноват?.. — не сдержал яда Дима.

Вачаган демонстративно откашлялся, напомнив о том, что каждый из них перешёл черту. Геннадиос говорил правду — молодой граф Румянцев действительно уезжал из Константинополя на три года, пока учился на словесном отделении императорского университета в Петербурге, но ведь он ни разу не давал ей повода усомниться в своей верности! Он вернулся, как только окончил университет, отказался от службы при императорском дворе, разругался из-за этого с отцом, а она!..

— Не знаю, что у вас тут произошло, но ещё одной ссоры я не вынесу, — недовольно пробормотал Мехмед, появившись за их спинами в потёмках. Друзья тотчас позабыли всё разногласия и накинулись на него с вопросами. Турок не стал обнадёживать друзей, но всё-таки заверил, что смог утихомирить бурю. Руки у него, правда, дрожали, а вид был такой, словно он только что сражался с тигром.

— Таким разозлённым я его никогда не видел, — тяжело вздохнул племянник. – Но я сделал всё, что в моих силах, чтобы он поверил в безобидность Гены.

– Это значит, что султан ещё может послать за мной субаши или даже твоего брата? — чересчур безрассудно пошутил грек.

По воцарившейся тишине Геннадиос понял, что эта перспектива вполне могла стать реальной, и вся жизнь пробежала у него перед глазами. Помимо матери, сестры и дяди он увидел перед собой ещё одно лицо, мысли о котором не покидали его весь остаток вечера.

— Полноте. — С усталым вздохом Мехмед тронулся с места. — Мы сделали всё, что могли. А теперь пойдёмте, пока почтенный кириос не втянул нас ещё во что-то.

После всех событий часовой давности общение никак не налаживалось, и несколько кварталов молодые люди прошли молча, даже не поднимая друг на друга глаза. Возле собора Святой Софии они, наконец, нарушили молчание и горячо обнялись. На этом месте они обычно прощались, и каждый расходился в свою сторону.

— Всё будет хорошо!.. Вот увидите, — отозвался Вачаган, бывший сегодня молчаливее обычного. — Где наша не пропадала.

— Мехмед?.. — вдруг позвал друга Дима, когда тот ответил на рукопожатие армянина. — Можно я провожу тебя?

Турок кивнул, должно быть, догадавшись о возможной причине такой любезности, но пока что не озвучил её вслух. В свою очередь Геннадиос вызвался пройтись до Гюльбекяновского особняка в армянском районе Стамбула Кумкапы, хоть путь до него был и неблизкий.

— Уверен? — донесло до них эхо голос армянина. — Я планировал взять омнибус…

Ответ Геннадиоса не дошёл до них, но Дима не очень-то вслушивался в этот разговор. Когда ночь скрыла друзей, они с Мехмедом сели в карету со старым кучером Мустафы-Паши, но никто не разговаривал. Каждый погрузился в свои мысли, и лишь тихий стук колёс по Галатскому мосту нарушал тишину. Позади остались базар, и две мечети, когда впереди наконец замерцали знакомые с детских лет окна. Где-то совсем рядом залаяли собаки, и друзья вышли из фаэтона. Дима погрузился в ностальгию — как часто он бывал тут в отрочестве? — и с интересом рассматривал восточный орнамент на входной двери, а Мехмед тем временем оглянулся на занавески на втором этаже. Шум и разговоры за ними не затихали.

— Дядя Фазлы правду сказал… Тётя Шебнем уже здесь.

Когда Мустафу-Пашу назначили бейлербеем Румелии с резиденцией в Эдирне, жена поехала за ним. Дом остался на плечах трёх сыновей, но, когда Нариман, женившись, за хорошую службу получил место кадия в одном из судов Кутахьи, а Ибрагиму богатый тесть — тот самый сераскер, которому он адъютанствовал, — подарил особняк прямо на берегах Босфора, старый отцовский дом перешёл в наследство младшему сыну. В нём он жил только с женой — за пять лет брака детей у них так и не родилось, — но иногда здесь гостили и старший брат с семьей, и любимые тётя с дядей. Так на одном из вечеров Дима и повстречал Амину, и…

У самого порога Мехмед вдруг развернулся к другу лицом и сказал:

— Послушай, с Аминой ничего не выйдет, — проговорил он твёрдо и размеренно, так что русский друг немного опешил от такого напора. — Тебе лучше не мечтать о ней. Амина не Ксения и не станет прятаться с тобой по углам…

— Прятаться со мной по углам?.. Не знал, что ты такого низкого обо мне мнения.

— Она мусульманка, Дмитрий Александрович, — невозмутимо продолжал ревнивый старший брат. — А ты православный христианин. Я знаю твою натуру романтика, но, поверь, под этой крышей она тебя не оправдает. Уж я-то знаю…

Пока Дима ловил ртом воздух как рыба, выброшенная на берег, Мехмед уже скрылся за порогом и даже не предложил ему войти. Его сиятельство несколько раз моргнул, чтобы отогнать навязчивые мысли, но, казалось, провёл за этим занятием целую вечность. Когда он, наконец, пришёл в себя и снова обратил свой взор на дом влиятельного когда-то Паши, свечи горели уже в двух окнах на первом этаже. Одна из комнат, должно быть, принадлежала молодым супругам.

— Аллах-Аллах, Мехмед!.. — Силуэт Фарах чётко вырисовывался в ночи благодаря свечам. Она отдёрнулась в сторону, как только муж вошёл в спальню и сделал попытку обнять её сзади. — Я только что читала намаз. Он стирается от прикосновения мужчины… Ты же знаешь!..

Дима сокрушённо прикрыл веки. Предсказуемо!.. Как больно ему стало за друга, когда тот опустился на кровать и спустя некоторое время откинулся на ней навзничь! Русский граф посмотрел на другое освещённое окно, где занавески подозрительно колыхнулись, как только он повернулся в их сторону. Его сердце сжалось от сладостных подозрений. Образ восточной девушки в платке снова мелькнул в голове как тень, загадка, мечта, и ничто на свете — даже самые мудрые увещевания друга! — не заставили бы его отказаться от них.

***

В Кумкапы несколько домов стояли в ряд и образовывали маленькую самостоятельную общину, руководимую Константинопольским патриархом армян и его резиденцией. Ворота, служившие входом в поселение, почти никогда не закрывались – хозяева здесь очень любили принимать гостей. Маленький живописный садик с абрикосовыми деревьями стоял почти у каждого из них. В домах никогда не затихали вечерние хлопоты — ложились здесь всегда очень поздно, — а традиционное распитие кофе могло длиться часами. На лавочках возле сада по своему обыкновению сидели пожилые женщины с покрытыми головами, знавшие и чаявшие всё и обо всех, и вяло жевали тыквенные семечки.

— Вачаган джан! Бари гишер³⁶, — окликнула друзей одна из этих женщин, как только Вачаган и Гена вышли из омнибуса и прошли мимо её сада. – Что-то ты сегодня припозднился. Отец-то знает?

— И вам сладких снов, Каринэ куйрик, — не остался в долгу армянский друг и натянуто улыбнулся, помахав женщине рукой. — Знает-знает, Каринэ куйрик.

— Ты, может, зайдёшь завтра с матерью к нам на кофе? Я напекла такой вкусной гаты… И моя Лилит будет тебе очень рада.

— Прошу простить, Каринэ куйрик, совсем нет времени. Столько дел накопилось у нас с отцом с этим последним рудником… Де, мнак баров!³⁷

Женщина спросила что-то ещё, но Гюльбекян уже схватил Геннадиоса за левый локоть и, заметно ускорив шаг, сделал вид, что не услышал её. Молодые люди благополучно миновали садик тикин Каринэ и остановились возле Гюльбекяновского особняка с пышными деревьями и фонтаном во дворе и, тогда Вачаган всё-таки ответил на вопросительный взгляд грека:

— Она мечтает женить меня на своей дочери, — поморщив нос, объяснял он у самых дверей. — А мы с ней друг друга терпеть не можем. Просто невыносимо… здесь каждый норовит меня сосватать. И моей сестре постоянно докучают вопросами о ребёнке!

— А Нерсесяны далеко живут?.. — отстранённо отозвался Геннадиос и повертел головой во все стороны. Армянин заметно посерьёзнел и, помедлив несколько секунд с ответом, еле слышно прошептал:

— Нерсесяны?

— Я узнаю их дом внешне, но не скажу, где именно он находится. К воротам меня всегда привозит кучер, — мечтательно пробормотал Гена. Кучер привозил молодого Спанидаса к своим хозяевам каждые вторник и четверг и целых два часа под пристальным надзором бабушки Манэ молодой грек преподавал ей игру на пианино. Вачаган знал об этом, но не воспринимал всерьёз, пока однажды, заехав к отцовским друзьям по поручению, через полуоткрытую дверь гостиной не застал их урок воочию. Он мог бы спорить на деньги – возможно ли такое?! — что под инструментом учитель и его ученица держались за руки, а тикин Нвард не отличалась настолько хорошим зрением, чтобы заметить это. В тот день сердце младшего Гюльбекяна впервые сжалось до размеров абрикосовой косточки и треснуло напополам. Он, как и Румянцев, на несколько лет уезжал из Константинополя, чтобы получить в Сорбонне образование, о котором мечтал, а, когда вернулся… всё уже оказалось кончено.

Геннадиос… весёлый, улыбчивый Геннадиос, так много смысливший в музыке, танцах и живописи… Так уж ли сложно очароваться им, особенно если ты — молодая, впечатлительная девушка? Спанидас единственный из всей четвёрки ограничился образованием, полученным в медресе, и зарабатывал на жизнь искусством, которое так легко покорилось ему когда-то, что теперь с той же простотой передавалось через него другим. Гена много шутил, гримасничал и заряжал всех вокруг своей харизмой. Он, Вачаган, слишком часто говорил о цифрах и перспективных денежных вложениях, которые удвоят или утроят когда-нибудь его капитал, но Манэ… не было дела до того, как он мечтал в ближайшем будущем разделить его с ней. Её выбор был, пожалуй, крайне предсказуем.

— Так ты поэтому пошёл со мной, верно? — немного погодя хрипло вопрошал Вачаган и посмотрел себе в ноги, чтобы не выдать своих чувств. Гена, к счастью, не догадывался о том, что своим вмешательством разрушил чётко слаженный карточный домик, который его друг строил в голове годами. Но тем лучше!..

— Честное слово, филос³⁸, я влюблён по самое не балуйся!..

— Могу себе представить.

— Сегодня вечером, — безучастно продолжал грек, — когда дядя Мехмеда смотрел на меня такими глазами, как будто хотел убить…

— А ты что? Сделал под себя?

— Кончай шутки свои шутить, я серьёзен! Я думал даже не о матери, а о ней. О том, что больше никогда её не увижу…

— Кажется, где-то я это уже слышал.

— Клянусь тебе, Вачаган!.. На этот раз всё иначе!

— Хорошо, будь по-твоему! — насмешливо-иронично вздохнул армянин и недружелюбно оскалился. Так ли просто сыграть безразличие? — Но что ты собрался делать? Ты беден как мышь, да ещё и православный, а наша церковь…

— Она – христианка, и это главное, — небрежно отмахнулся грек, потрепав приятеля по плечу. — Я бы никогда не позволил себе влюбиться в мусульманку как наш Димитриос.

В этот момент Вачаган в очередной раз пожалел о том, что в окружении Гены не оказалось достаточно симпатичной гречанки. Помимо Манэ грек преподавал музыку двум девочкам-близняшкам, чей отец когда-то был хорошим другом дяди Анатолиоса, а также одной престарелой сербской аристократке, что на старости лет решила выучиться нотам. Неудивительно, что вниманием Геннадиоса в итоге завладела только соотечественница друга. И не какая-нибудь там, а Манэ Нерсесян!.. Его Манэ…

Но есть ли смысл жалеть себя? Это данность, которую ему следовало принять. Девушка — даже самая красивая на свете! — не помешает их дружбе. Эта дружба… уже слишком много для него значила. Вачаган с трудом признавался себе в том, что с тех пор, как эти божьи наказания свалились на его голову, он стал мягче и душевнее и действительно привязался ко всем троим. К турку, греку и русскому!.. Теперь юноша с ужасом думал о той жизни, что состояла из одних только цифр. А ведь раньше она его совсем не пугала!.. Кто бы мог подумать, что сын самих Гюльбекянов будет рассуждать подобным образом?

Так что он будет терпеть. Будет терпеть молча, потому что так на его месте поступили бы и Дима, и Мехмед. Как часто они бранили его за отсутствие воображения, за любовь к чёрному юмору и вечный скепсис? Даром что называли бесчувственным сухарём, у которого вместо сердца счёты!..

— И всё же вопрос ещё открыт, – снова буркнул Вача. – Не смотри на меня так!.. Я вижу, что ты что-то задумал.

В тот вечер Манэ изнывала от скуки дома и, наблюдая за тем, как бабушка Нвард напевала про себя «Ласточку» и «Сирун-сирун» за вязанием, ещё больше дула губы. «Гибель святой Рипсимэ» валялась где-то под столом, и она еле сдержалась, чтобы не забросить её куда-нибудь в дымоход. Если майрик узнает, что дочь заляпала страницы соком граната, то ей точно не поздоровится!.. Надкусанное яблоко так и лежало на тарелке возле книжной полки. Одна из служанок забыла здесь свой пояс от тараза³⁹, и Манэ перебирала его пальцами, думая о своём. Жизнь дочери султанского ювелира скучна и однообразна… особенно если она ещё и армянка!

— Так скучно!.. — протянула она невесело, после чего поднялась с дивана и села у окна. Уже целый час бабушка не поднималась с тахты у стены, увешенной красновато-бордовыми коврами, и лишь размеренная работа спиц в её руках да лёгкое покачивание головы выдавало в старом теле жизнь. Иногда бабушка улыбалась, постукивая ногой по ковру, и платок немного сползал с её головы, обнажая толстые, поразительно чёрные когда-то косы.

– Выйдешь замуж — будет чем заняться, — хитро отозвалась бабушка, и уголки её губ снова дрогнули.

— Вай! — измученно вздохнула Манэ. Опять эти разговоры о браках!..

— Что «вай»? Завена женим и за тебя примемся!.. Каждая из нас через это проходила.

— Так и умру, успев в этой жизни только замуж выйти, — иронично парировала внучка.

Младшая дочь лучших ювелиров Стамбула, юная Манэ отличалась упрямством. Она никогда не знала физической нужды, но, чем старше становилась, тем острее ощущала нужду духовную. Годы сменяли друг друга, как и бесчисленные увлечения неопытной души, смотревшей на мир широко распахнутыми глазами. Манэ интересовалась рисованием, поэзией и музыкой — не всем, увы, успешно! — но родные никогда не признавались ей в этом. С пением и пианино уж совсем беда! Но чем бы дитя ни тешилось?.. Отец смотрел на мытарства дочери со снисхождением и, попыхивая сигарой, все чаще и чаще думал о том дне, когда неугомонная малышка выйдет замуж. Два старших брата шутили, что"капризулю"никто не возьмёт под венец, если та не станет сдержаннее. Впрочем, наполеоновские планы совсем не мешали их младшей сестре покорят сердца мужчин.

Большие голубые глаза, тёмные волнистые волосы, очень светлая для армянки кожа — всё это снискало для младшей дочери Нерсесянов славу самой видной и красивой невесты во всём Кумкапы. Тут даже сваху в дом не зови — её отца то и дело ловили на улице соседи и за непринуждённым разговором ни о чём уклончиво предлагали породниться. Из всех женихов Манэ сдружилась только с сыном Гюльбекянов, но, — увы!.. — только сдружилась. Любовь нагрянула в её сердце не с Вачаганом, а с одним из его близких друзей, бывшим не только другой национальности, но и гроша не имевшего в кармане. Это, впрочем, только подогревало её привязанность к нему. Да и как в Спанидаса можно не влюбиться?..

«Он через столько прошёл, но не потерял жизнелюбия, — мечтательно думала Манэ, пока бабушка Нвард твердила что-то про невесту Завена. — Когда он что-то рассказывает, я не могу сдержать улыбки! Сколько жизни в нём, сколько… приключений!».

Именно приключений жаждала её душа, которую так долго продержали в золотой клетке, и в тот день, когда юная ученица впервые увидела своего нового учителя музыки, она уже знала, что он — тот, кто поможет ей испытать их. Она вспоминала, как училась с его сестрой в педагогическом женском колледже неподалеку от Сулеманийе, и это лишь усилило её привязанность к нему. А что же прошлый учитель?..

Прошлый учитель был настолько старым, что однажды просто не явился на урок, потому что умер, и отец рискнул взять на эту должность кого-то помоложе, дабы избежать повторения. Тем более, что за Геннадиоса уже ручался Вачаган… Конечно, она никогда не нарушит приличий, иначе перестанет себя уважать, но удержать свою тягу к нему… всё-таки выше её сил!

— Тикин Нвард, — позвала вдруг горничная, появляясь в дверях спальни, – вас хочет видеть хозяин.

Бабушка пожевала губы и, держась за спину, тяжело поднялась с тахты. Манэ помогла ей дойти до дверей, где её уже перехватила служанка, и вяло вернулась на своё место. Большие нелепые часы на прикроватном столике как раз пробили полдесятого, и девушка не без иронии подумала о домашних. Уже пора пить кофе и ужинать!..

— Каждый день одно и то же, — с горечью вздохнула барышня. — Даже кофе всегда пьют в одно и то же время!..

Манэ знала, что и её скоро позовут к столу, но, когда кто-то кинул в её оконце первый камешек, мысли о родных тотчас покинули девушку. Она припала к стеклу, почти не дыша, и несколько раз протёрла глаза, чтобы удостовериться, что те её точно не обманывали. Неужели?..

— Что вы здесь делаете?!

В тёплую майскую ночь юная возлюбленная выбежала на балкон, накинув на плечи одну лишь шаль. Тёмные кудри, убранные с лица только на висках, ниспадали с обеих сторон волнами. Голубые глаза загорелись всеми цветами радуги, когда Манэ сравнила себя с шекспировской Джульеттой. Геннадиос почти поравнялся с её окном, цепляясь за перила балкона и балансируя на плечах Вачагана… И улыбался, как он улыбался!..

— Манэ Хореновна!.. – как ни в чём не бывало рассмеялся грек, видя, с каким восторгом она приняла его сумасбродный поступок, и как раз положил оба локтя на плоскость. — Вы рады меня видеть?..

— Не так как мои плечи! — глухо пробормотал Вачаган и сделал над собой недюжинное усилие, чтобы не упасть. Гена только что убрал одну ногу с выступающих из стены балок и поставил её на голову друга.

– Кириос Спанидас… Что вы?.. Зачем вы?..

— Мне захотелось увидеть вас в эту дивную ночь. Думал — умру, но до этого повидаюсь с ней! Расскажу ей о своих чувствах.

— Что вы сказали?..

— Послушай, Ромео, ты мне только что плечо отдавил!..

— Вачаган Багратович! И вы здесь?

– Он тоже здесь, потому что он самый лучший друг на свете.

— Неужели, Гена? В коем-то веке я не чёрствый сухарь!

– Так вы всё-таки рады?.. Скажите, что вы ждали меня!..

Девушка не сдержала хихиканья и чуть не захлопала в ладоши. Для Геннадиоса ничего на свете не стало бы более красноречивым ответом, и он рискнул податься вперед, так что чуть не перелез к ней в спальню. Возможно, ему бы удалось и это, если бы за дверью девичьей опочивальни как раз не послышались шаги. И этот голос!..

— Отец!.. – в ужасе воскликнула Манэ, оборачиваясь на медленно повернувшуюся ручку двери. — Это отец идёт!..

Вачаган — единственная холодная голова из всех! — мыслил здраво. Он резко отошёл в сторону, от чего Гена с громким ойканьем грузно упал наземь, затем почти за шкирку оттащил его под тень выступающих балконных балок и с самым невинным видом встал под окном Манэ.

— С кем это ты разговариваешь, цавт танем?⁴⁰ –спросил по-армянски хайрик – мужчина самого непринуждённого нрава и с золотыми руками. — А! Вачаган джан! Какими судьбами?..

Вачаган улыбнулся во все тридцать два зуба и, стараясь не смотреть на потиравшего ушибленную спину Геннадиоса, невинно развёл руками.

— Здравствуйте, Хорен Самвелович! — отвечал он так же по-армянски, а Манэ стояла рядом с отцом и изображала беспечность, нервно поправляя причёску. — Я проходил мимо. Смотрю, Манэ Хореновна стоит на балконе, любуется ночью. Дай, думаю, подойду — поздороваюсь.

— Это ты очень хорошо придумал, сынок, — удовлетворённо покряхтел Хорен Самвелович, в душе давно мечтавший о том, чтобы назвать младшего Гюльбекяна своим зятем. — Мы как раз садились ужинать. Как думаешь, душа моя?.. Может, пригласим Вачагана к столу?

— Что вы, Хорен Самвелович! Я только поздороваться…

— Да, папа, — хрипло бормотала Манэ. — Только поздороваться.

— Полно вам, полно!.. — попенял дочери пальцем отец и сощурился. — Не буду я вас ругать… Хотя должен признаться, Вачаган джан, что, если бы на твоём месте был кто-то другой, я бы приказал спустить на него собак, а эту проходимку запер бы на хлебе и воде.

Нерсесян громко рассмеялся со своей, как ему казалось, искромётной шутки, а Вачаган ещё шире расплылся в улыбке, так что у него даже заболели скулы. Манэ держала оборону из последних сил — казалось, что она вот-вот лишится чувств! — а Гена, как назло, постоянно шептал: «Что он говорит? О чём вы?!». Армянину приходилось несколько раз многозначительно кашлять в кулак, чтобы заглушить его шёпот, но грек, как известно, никогда и никого не слушался. Часы в спальне Манэ пробили ровно десять.

– Сейчас и правда очень поздно…

Часы три раза отбили десять. Гюльбекян театрально зевнул.

— Я, пожалуй, пойду, Хорен Самвелович!..

— Ну, смотри, Вачаган Багратович, смотри! — всё веселился султанский ювелир, одной рукой поворачивая дочь к двери. — Что-то ты кашляешь сегодня много… Следи за своим здоровьем. Ты нам нужен живым!

Старик посмеялся в последний раз сам с себя и, ведя за руку перепуганную Манэ, вышел вместе с ней из спальни. Вачаган тотчас стёр с лица широченную улыбку и, собрав руки на поясе, чертыхнулся. Геннадиос, отряхиваясь, поднялся с земли и пробормотал себе что-то под нос по-гречески.

– Ты мой спаситель, филос! Сейчас бы бегал от собак…

— Да уж, – скептично причмокнул филос. — Стоило оно того, по-твоему?

— Стоило всей моей жизни! — горячо прошептал Гена и поднял взгляд на балкон, хранивший тепло и запах Манэ. — Ещё немного, и я бы её поцеловал!..

– Па!.. — громко фыркнул Вачаган и закатил глаза.

В ту ночь Манэ с трудом удалось уснуть. И не потому, что кофе, традиционно выпитое на ночь всем её семейством, слишком горячило кровь!.. Сегодня вечером в её сердце произошёл ощутимый раскол, а жизнь больше никогда не будет прежней. Белая перьевая подушка пропиталась слезами, так как осознание, что слишком сильно тяготило её сердце…

После того, как кириос Спанидас — этот обаятельный, очаровательный грек, зажигавший на её лице улыбку одним своим присутствием! — нарушил все запреты, чуть не перелез через балкон и признался ей в любви, она навсегда пропала. Она поняла, что отныне связана с ним особыми нитями, и эти связи никто не сможет разорвать… ни религии, ни деньги, ни их семьи!..

– Не знаю, что сегодня с печатью, но, куда ни глянь, одни кражи и убийства, — недовольно проворчал Хорен Самвелович, распивая утренний кофе и заедая его излюбленным рахат-лукумом.

Манэ вялым, неуверенным шагом вошла в гостиную, где её семья обычно обедала, и поразила родных мертвецкой бледностью лица да тёмными мешками под глазами. Мать и бабушка сразу же захлопотали вокруг неё, надеясь разузнать, что же так расстроило их «княжну». На вопросы «княжна» почти не отвечала. Завен — средний брат, который, в отличие от старшего, уже давно женившегося и проживавшего в Тифлисе, напротив, очень хорошо её понимал — не мучил сестру расспросами, а только смотрел так понимающе, что Манэ очень захотелось рассказать ему обо всём. Когда-нибудь он обязательно её поймёт… когда-нибудь!

— Если тебя обидел какой-то жених, ты только скажи, — обратился к Манэ шёпотом брат и подвинул к ней поближе кувшин с таном и тарелку с виноградом. — Я его с землёй сравняю.

Манэ любовно улыбнулась. Мать и бабушка застучали столовыми приборами о тарелки. Отец попросил горничную принести его курительную трубку, а слуги в отцовской конторе, наверняка, уже вовсю трудились на своих прялках, швейных машинках и станках. Недавно Нерсесяны получили внушительный заказ на обмундирование нового султанского полка, и работа не терпела отлагательств…

– Хайрик говорил, — продолжал Завен, намазывая масло на хлеб, — что вчера Вачаган Гюльбекян стоял под твоими окнами. Меня не было — я вернулся только под утро и…

— Под утро? Но где же ты был?

— Мне не спалось. Но не уходи от ответа… Неужели Вачаган?..

— Нет-нет! — поспешила заверить Завена сестра и вновь залюбовалась им. Длинные ресницы, большие карие глаза, пухлые губы… Какой же брат у неё красавец!.. — Поверь мне, он просто самый лучший друг на свете.

Когда Манэ поняла, что заговорила, как Геннадиос, то краска снова залила её лицо. Завен больше ничего не спрашивал, только посмотрел очень уж пристально и положил сестре в тарелку побольше долмы. Откашлявшись, Хорен Самвелович снова подал голос:

— Ну вот только посмотрите! — проворчал он угрюмо, сдвинув брови. — Опять смерть…. Великий Иисус, я даже знаю этого человека…

Та статья гласила:

«Событие, всколыхнувшее жителей второго Рима, произошло глубокой ночью двенадцатого мая нынешнего года и не оставило после себя свидетелей. Утром тринадцатого числа близ Голубой мечети моряки нашли труп влиятельного государственного мужа Фазлы-Кенана-Паши, бывшего доверенным лицом падишаха и одним из его визирей. Лекари установили, что смерть наступила от удушья и многочисленных ножевых ранений около 10 часов вечера. Позднее убийцы обернули труп в саван и скинули его в воды Босфора. Султан передал это дело сераскеру, а великий визирь и субаши уже ведут расследование…»

ГЛАВА 3.

Ибрагим оказался тем самым гонцом, что принёс плохую весть родным. С первыми петухами он явился в отчий дом и прямо с порога ошарашил их следующими словами: «Дяди Фазлы-Кенана больше нет в живых. Он был убит сегодня ночью». Услышав эту новость из уст племянника, тётя Шебнем громко ахнула и, приложив ладонь ко рту, опустилась на диван без сил, а Амина лишилась чувств. Пока Мехмед и его жена хлопотали вокруг убитых горем супруги и дочери покойного, его средний брат собрал самых быстрых гонцов и отправил их в Кутахью и Эдирне за отцом и Нариманом. Ещё через несколько часов дом наполнили верующие, желавшие выразить свои соболезнования семье, а тело уже готовили к омовению. Впопыхах его хоронили в тот же день, дабы не нарушать традиций.

– В последнее время между нами случались разногласия, — тяжело вздохнул Мустафа-Паша, переворачивая труп на другой бок, пока гассал омывал голову и лицо усопшего, — но я и представить себе не мог, что с ним стрясётся такая беда.

Помимо брата в священном ритуале участвовало ещё четыре человека, а супруга подливала воды из кувшина. Расположенное на жёстком ложе, повёрнутое лицом в сторону Мекки, бездыханное тело — только нижнюю его часть, — прикрывала лёгкая белая ткань. Когда её мужа в очередной раз перевернули на правый бок, тётя Шебнем стёрла с щёк слезинку и скорбно прикрыла трупу глаза. Гассал зазывно прочитал намаз, и всё присутствовавшие ещё раз вознесли Аллаху молитву о прощении грехов покойного.

Мехмед стоял возле стены рядом со старшим братом, а запах кедрового порошка, добавленного в воду, которой омывали покойного, щекотал ему нос. В комнате было душно из-за жары и большого количества народу, из-за чего чёрный траурный кафтан с длинными рукавами пропитался потом. Из-за поста юноша ничего не ел с прошлого вечера, поэтому у него нестерпимо ныла голова. Мысли путались, и Мехмед несколько раз потёр виски. Должен ли он скорбеть сейчас о том, что потерял любимого дядю, или же бояться за то, как бы в убийстве не заподозрили лучшего друга?..

Эти переживания душили Мехмеда, но он не назвал бы сейчас навскидку, какое из них беспокоило его больше. С дядей Фазлы… они не были настолько близки, как с его женой, но смерть родственника — тем более такая скоропостижная, да ещё и от рук недоброжелателей! — выбила почву из-под ног. Даже видя труп дяди перед собой, юноша до сих пор не принял его смерти. Пожалуй, впервые в своей жизни он столкнулся со скорбью. Вот был человек, а вот его и нет!.. Неужели и другие дорогие ему люди — возможно даже более значимые и любимые – могли уйти таким же образом?..

Жена?.. Нет… братья?.. Родители? Друзья?!

Мехмед ещё раз потёр виски. Amca отличался отменным здоровьем, зато не самым лёгким характером и, наверняка… на вышестоящих постах у него имелись враги. От этой мысли племянника почти затошнило. Там, на постах, многие вопросы решались именно так. Но как долго они планировали это хладнокровное убийство и, главное, за что?.. Неужели amca – непринуждённый, душевный аmca, к которому младший племянник часто приходил за советом, — так серьёзно перешёл кому-то дорогу?..

Гассал как раз размял суставы усопшего и подвязал ему челюсть, когда Мехмед внимательно рассмотрел профиль Наримана. Женитьба явно пошла брату на пользу, ведь Хазал очень заботилась о своём супруге. Она хорошо готовила, и его совсем не удивляло, что кардеш поднабрал весу!.. Ну и каково это… иметь ласковую и приветливую кадын?

Мехмед очень старался не смотреть на брата с завистью, но в голове слишком явно пульсировала мысль, что Фарах никогда не расточала ему столько нежностей… А Нариман тем временем раздался в плечах, стал отцом двух детей и отрастил бороду, но своим просветительским идеям так и не изменил. Младший брат очень хорошо помнил первые месяцы после свадьбы старшего… именно в то время Дима и Ксения почти не разлучались, Вачаган всё больше и больше говорил о дочери друзей-ювелиров, в которую сейчас был по уши влюблён, а Гена на тот момент ухаживал за какой-то девушкой, учившейся вместе с Ксенией в педагогическом колледже. Все тогда как будто сговорились!..

– Всё это очень странно, – задумчиво протянул почтенный кадий. – Кому и зачем понадобилось убивать нашего дядю, да ещё и в тот день, когда твой друг…

Нариман осёкся, но Мехмед понял его и так. Кто-то хладнокровно подставил Гену — в этом не оставалось сомнений. Но как бы справиться со своими переживаниями, вызванными смертью дяди, и вовремя прийти на помощь Геннадиосу?..

С омовением как раз покончили и стали одевать тело в саван. Входную дверь раскрыли нараспашку.

Внесли тобут⁴¹, на котором двое крепких молодцов из родни понесут усопшего к месту погребения.

Ибрагим — крайне важный в адъютантском мундире, – руководил всем действом, и младший брат не сводил с него глаз. Догадливый Нариман перехватил этот взгляд.

– Даже если он что-то знает про подозреваемых, – промолвил он своим вкрадчивым, спокойным голосом, кивнув на среднего, — вряд ли он тебе расскажет.

— Но попытаться всё-таки стоит, — задумчиво отозвался Мехмед.

Если даже Нариман заговорил про подозреваемых и друга, то это значило, что Геннадиос уже на крючке. Весь Стамбул, должно быть, слышал, как греческий молодец угрожал Паше перед честным народом. Вот так ирония!.. Судьба самым бесчестным образом насмехалась над ними, забрав дядю Фазлы к праотцам той же ночью. Кем бы ни был настоящий убийца — ну не Спанидас же взаправду это сделал?! — он не мог подгадать более подходящего момента!..

В последний раз кивнув старшему брату, Мехмед нырнул в смешавшуюся толпу и встал за спиной у среднего. Тело уже водрузили на тобут и ждали, когда толпа разойдётся, чтобы вынести его из дому. Шум и толкотня продолжились, и за ними младший сын Мустафы-Паши не заметил, когда из соседней комнаты в коридор вышла жена и дёрнула его за рукав кафтана.

– Если ты собрался просить за своего грека, то лучше не позорь ни нас, ни себя, – шикнула она сквозь сжатые зубы, поправив на голове платок, который сползал. — На него подумают первым же делом!

— То, что на него подумают, не значит, что это сделал он, Фарах!

— Мехмед, прошу тебя. Оставайся в стороне от всего этого… ты можешь пострадать.

Когда она схватила его за руку, он настолько удивился этому порыву, что даже опешил. Фарах поспешно отдёрнула руку, но супруг ещё долго смотрел на неё сквозь недоумение и обиду. Она, что же, заботилась о нём?.. Она его… любила?.. Или же только беспокоилась о чести семьи, которой подобный скандал вряд ли пойдёт на пользу? Он не находил ответов, но поспорил бы на что угодно, что дело во втором. Но даже если в первом… к сожалению, эта мысль не вызвала в его сердце тех эмоций, которые испытал бы на его месте Нариман, обратись к нему с такой просьбой Хазал. Глядя на жену, он чувствовал только смертельную усталость и отчуждение!..

Даже в день их сватовства, когда его семья пришла в её дом договариваться о свадьбе, во всём облике и поведении Фарах сквозила строгость. На первый взгляд подобная холодность испугала бы любого!.. Но Мехмед очень хорошо помнил свои переживания в тот день. Как он романтизировал её тогда! Он не стал бы обманывать себя, если бы не знал наверняка, что именно этой ханым предстояло стать его женой. Сей факт, конечно, всё менял, и вскоре он не без улыбки про себя подумал, что его невеста была красива. Правильные аристократичные черты лица, неприступно поджатые тонкие губы и взгляд, в котором утонул бы сам шайтан. О чём она думала, смотря перед собой так отстранённо?.. Не мог же живой человек быть сотворен изо льда? Тем более невинная, неискушенная девушка!.. Мехмеда согрела мысль, что Фарах, возможно, специально играла холодность перед их родителями. Готов ли он нырнуть в этот омут, чтобы проверить его глубину?

Увы, омут оказался всего лишь лягушатником с дном по колено. Когда-то ему — бестолковому восемнадцатилетнему парню, чьи друзья слишком явно превозносили чувства к женщине, чтобы они оставили его равнодушным! — очень хотелось растопить её сердце, но, — как иронично!.. Даже наедине она никогда не теряла самообладания. Иной раз ему хотелось встряхнуть её за плечи и крикнуть в красивое, почти восковое лицо снежной королевы: «В тебе есть хоть какие-то чувства?.. Неужели ты никогда не хочешь больше, чем позволяют приличия?» или же: «Ты совсем меня заморозила!.. Прошу, перестань, иначе я больше не жилец!». Но его крик всегда утопал всуе… И теперь: как некстати она вдруг решила проявить заботу?!.. Дружба — единственно ценное, что есть в его жизни, и он не предаст её даже ради жены!..

Всё это слишком явно читалось на его лице, и, угадав мысли супруга, Фарах отпрянула в сторону. Мехмед в последний раз оглядел её почти осуждающе снизу вверх и, обойдя стороной несколько человек, так что чуть не опрокинул тот самый кувшин с кедровым порошком со стола, наконец окликнул среднего брата:

— Ибрагим!.. Абиджим!

Размеренным, выдержанным движением солдата, чауш обернулся на зов младшего брата и всем своим видом — повадками, манерами, – уже выдал то, что знал, зачем понадобился ему. Сей факт ничуть не способствовал хорошему отношению к обсуждаемому вопросу — Ибрагим всегда отличался высокомерием! — и, когда Мехмед поравнялся с ним, он сразу же это почувствовал.

– Мы должны поторапливаться, чтобы похоронить тело до захода солнца, — вскинув бровь, сказал адъютант военного министра. — И так много времени потеряли, пока ждали отца и Наримана… Не думаешь, что нам лучше поговорить позже?

– Ты прав, конечно. Да!.. – Столь холодный приём обескуражил бы и менее бойкого человека!.. — Но я думаю, ты знаешь, что я… не могу ждать, абиджим.

Почти на выдохе Мехмед озвучил свои мысли, уронил руки вдоль корпуса и зажмурился, как будто полностью отдал себя на суд брата. Тревога за Геннадиоса в его сердце росла с каждой минутой, и сейчас он бы потребовал даже аудиенции у султана, если бы знал, что это поможет. Ибрагим ещё выше вскинул брови, но, верно разгадав намерения брата, как будто бы проникся к нему за них уважением. В его взоре поубавилось жёсткости, и в какой-то момент он стал очень похож на Наримана. Тот же рост и стать… только военная выправка, блестящие ряды белых сильных зубов, готовых в любую минуту растерзать добычу, да загрубевшие ладони, уже слишком многое поведавшие на своём веку, не имели никакой схожести с мягкой почтительностью учёного кадия.

– Послушай, — устало вздохнул Ибрагим, несколько раз обернулся на дверь и только потом приблизился. – Твой друг, конечно, первый подозреваемый. Но далеко не единственный…

— Что это значит? — еле дыша, спросил Мехмед.

— За ним рано или поздно придут – двое мужчин и одна женщина уже дали показания. Однако Коджа Хюсрев Мехмед-Паша… подозревает также и нашего отца.

— Что?..

— Субаши считают, что у него есть мотив. Что он завидовал брату и хотел отомстить ему за то, что тот занял его место подле султана. Сам знаешь, наш отец не всегда был сдержан в высказываниях…

– Но как это возможно?!.. Они же не повесят нашего отца? Ты же этого не допустишь?!

— А ты не допустишь того, чтобы повесили твоего греческого друга, — снова хищно улыбнулся Ибрагим и смачно потрепал брата по плечу, — так что нам надо найти кого-то третьего. И желательно, чтобы он действительно был виновен…

«Но это необязательно».

Эта мысль поразила Мехмеда своей жестокостью, но, когда средний брат, напоследок подмигнув ему, скрывался в дверях, младший хорошо осознал всю неизбежность. Груз, который он всё это время носил на своих плечах, становился всё невыносимее. Отныне, чтобы спасти Геннадиоса и отца, но не разойтись со своей совестью, у него оставался только один выход – во что бы то ни стало найти виновного.

Когда тётя Шебнем и Амина окликнули его – женщины, как водится, не ехали на кладбище, – Мехмед с трудом их расслышал. После сегодняшней сцены Фарах держалась в стороне и вместе со свекровью, Хазал и Эдже, женой Ибрагима, уже прибиралась в доме. Мехмед в последний раз посмотрел на неё через плечо и, махнув рукой тёте Шебнем, которая как раз что-то бормотала, выбежал вон из дому.

— Мехмед-джим! — крикнула ему в спину напоследок тётка. – Проследи, чтобы имя и сура на памятнике были выгравированы правильно!..

Мехмед не сомневался, что Ибрагим уже давно позаботился о том, чтобы на кладбище вырыли достаточно глубокий ляхад, а также подобрал самого лучшего имама и самые крепкие доски. Средний брат всегда всё делал безукоризненно, в отличие от него самого… в семье, по правде сказать, очень мало кто верил в него по-настоящему. Зато это всегда делали друзья, и сейчас они действительно нуждались в нём!..

Когда юноша преодолел наконец порог, солнце заслепило ему глаза, и он прикрылся от него ладонью. Процессия только-только собиралась трогаться, а часы уже давно перевалили за полдень. С похоронами они и правда припозднились, но кто на их месте не оказался бы застигнут врасплох?..

– Что там такое? Он идёт?.. — Мехмеду показалось, что он услышал нетерпеливый голос Вачагана откуда-то из-за угла. — Подвинься, мне не видно.

— Да, он как раз спускается по ступенькам, — прищурившись, докладывал русский друг. — Озабоченный какой-то… на нём лица нет. Гена, ты слышишь нас?..

Заметно притихший Геннадиос только что отошёл от стены и кивнул. Солнце сильно припекало, и Мехмед зажмурился, прежде чем сделать друзьям жест.

— Уходите! – шикнул на приятелей турок, ещё раз махнув рукой. – Уходите, пока вас не заметили… потом поговорим!

Через несколько минут улица, почти полностью забитая людьми, заметно опустела, и Дима с тяжёлым вздохом опёрся затылком о стену. Над их головами как раз зазвучали женские голоса, и русский граф ясно расслышал, как мать попросила Амину всполоснуть чашки с кофе.

– Пожалуй, мы зря сюда пришли, — озвучил всеобщие мысли Вача. — Только Гену подвергаем опасности… а я даже у отца из конторы отпросился!..

— Вы меня ничему не подвергаете, — серьёзно проговорил Геннадиос и пнул кончиком туфель камешек. — Я сам во всём виноват.

Поразительная смиренность, сквозившая в этих речах, испугала бы любого. Видели ли они своего греческого друга когда-нибудь таким? Весельчак без царя в голове, беззаботный прожигатель жизни…

— Когда меня заберут, – продолжал Спанидас, всё ещё не смотря армянину и русскому в глаза, — позаботьтесь о моей матери. И сестра… она завтра приезжает. Пожалуйста, сделайте так, чтобы она не сильно меня проклинала!..

— Глупости! — нервно отмахнулся Дима то ли от мыслей о виселице, то ли о Ксении. — Ты же этого не делал!.. Наверняка, есть люди, которые могут подтвердить, где ты был вчера в десять часов, и мы докажем, что…

– Таких людей нет, – сурово отрезал грек и метнул быстрый взгляд на Вачагана. — Слышишь меня, Вача?.. Нет.

Вачаган недобро усмехнулся, проклиная — точно Ксения! — безрассудное геройство друга. Конечно, он понимал, к чему вёл греческий Ромео… если светскому обществу станет известно, что во время убийства Геннадиос лез на балкон к Манэ Нерсесян, то её репутация будет безвозвратно погублена. Связь с молодым безродным греком поставит крест на репутации молоденькой армянки, и, кто знает, что скажет по этому поводу её семья?..

Геннадиос, Геннадиос! Настоящий греческий герой — жертвенный и благородный!.. Как бы восхитилась Манэ, услышь она его в эту минуту?.. Как бы оказалась растрогана его заботой?..

Вачаган злился: как он злился и на себя, и на друга!.. Бессильная ярость словно иголкой прошлась по его телу. Он хотел бы быть таким же, как Гена, но что-то внутри всегда будет сдерживать его от безрассудных поступков. Но Манэ ведь полюбила именно того, кто умел их совершать…

– Как только тебя схватят, она первым же делом расскажет, что ты был в ту ночь у неё, — эхом отозвался армянин.

— Кто расскажет? О чём вы? — недоумевал под боком русский.

– Ей никто не поверит. Её отец видел под окнами только тебя.

Вачаган устало прикрыл веки.

– Про меня можешь рассказать только ты, но ты будешь молчать. Ты слышишь меня?..

Ответа не последовало.

— А коль вздумает упрямиться, твоя задача сделать так, чтобы она осталась в стороне. Ты понял меня, Вачаган джан?.. Ты ведь самый лучший друг на свете!.. И для неё, и для меня…

Со всего размаху Вачаган ударил кулаком по стенке, так что Дима едва успел отскочить в сторону и не попасть под горячую руку. Он больше не вмешивался, осознав, что разговор шёл о какой-то девушке. Над их головами всё ещё что-то обсуждали. Ему ли не знать, как сильно эти дивные создания затуманивали разум?..

— Зачем ты строишь из себя героя, Геннадиос?! – в сердцах бросил Вача. Никто из друзей ещё не видел его таким. — Какой благородный, какой честный — спасает честь девушки!.. Ради неё добровольно идёт на смерть!..

— Зачем? Ты действительно не понимаешь, зачем?..

— Куда же мне — расчётливому плановику! — понимать!

– Я её люблю, дурья ты голова!.. И если бы ты любил — хоть когда-нибудь в этой жизни! – ты бы меня понял.

Дима сорвался с места почти мгновенно — за столько лет в такой взрывной компании он выработал молниеносную реакцию!.. – и оттащил Вачагана от Гены. Несколько секунд армянин пыхтел и фыркал, а затем стал вновь облегчать душу:

— Послушай, любовь заключается не только в том, чтобы боготворить девушек. А о нас ты подумал?.. О матери, о сестре? Как нам всем жить без тебя, зная, что ты сам подписал себе смертный приговор, а мы поддержали?!

– У меня нет выхода! Неужели ты не понимаешь?.. — всё так же спокойно отвечал грек, поражавший всех сегодня своей серьёзностью. — Я приму на себя ответственность за то, что совершил. Хоть раз в жизни!.. И очень вас прошу: не мешайте мне в этом!..

Вачаган снова вайкнул и пробормотал про себя что-то по-армянски, но Спанидас уже не слышал его. Он круто развернулся на носках и, не сказав друзьям больше ни слова, зашагал вниз по тротуару. Гнев отпускал Гюльбекяна по мере того, как широкая спина грека отдалялась от них, и в конце концов он бессильно припал к стене. Румянцев громко отдышался.

– Поезжай к отцу, — тоном сердцеведа сказал Дима. — В контору, к цифрам… они всегда тебя успокаивали. Будем ждать от Мехмеда вестей.

— А ты? — поднимаясь на ноги, спросил армянин. Спорить и на этот раз он не решился.

– Я тоже пойду к отцу, — уклончиво отвечал Дима. — В тот раз мы снова с ним повздорили… что-то много в последнее время ссор, не считаешь?..

Они пожали друг другу руки и вяло поплелись по мостовой вместе, пока на одном из поворотов не расстались. Русский граф честно выждал момент, пока силуэт Гюльбекяна совсем не заволокла стамбульская толкотня, а затем с трепетавшем как у кролика сердцем вернулся под окна Мехмедового дома. Тихие разговоры за занавесками не утихали, и Дима почти перестал дышать, когда за ними вдруг показалось хорошенькое личико Амины.

Тонкая, гибкая как струна, темноволосая девушка-загадка. Даже кокетливая родинка над нижней губой… и та приковывала взгляд. Всё в ней казалось неизведанным и манящим, а терпким, пряным Востоком в ней дышало всё — даже кукольные изгибы овального лица и носа… Когда сердце забилось как бешеное при всех этих мыслях, Дима медленно опустил руку в карман сюртука, достал оттуда вчетверо сложенный листочек и показал его ей. Даже с такого расстояния он заметил, как её зелёные глаза блеснули. Тяжелые шаги отдалялись, и на миг Амина исчезла за занавеской. Она появилась, придерживая в руках небольшую корзинку на привязи — в ней уже лежал чёрный хлеб, — и, распахнув окна, опустила плетёнку вниз.

— Что там такое, Амина-джим?.. — вопрошал ласково-строгий материнский голос.

— Булочник принёс хлеб с изюмом, мама, — густо краснея, отвечала Амина. Дима как раз положил письмо в корзинку, и она поднимала его по веревочке вверх.

— Принеси его сюда, Амина-джим, – вновь отозвалась Шебнем-ханым. — Пригодится во время Ифтара.

Когда плетёнка достигла окна, юная турчанка тотчас забрала из неё листочек и спрятала его в кармане платья. Она улыбнулась ему, и Дима улыбнулся в ответ. Перед тем, как захлопнуть окна, девушка вновь оглянулась на дверь и, немного поразмышляв, cкинула вниз белый кружевной платок с инициалами «DR», которые вышила на нём сама. Когда молодой граф Румянцев поднял его с земли и, приложив к носу, вдохнул запах, Амина уже исчезла в глубине дома

– Амина-джим, — вновь позвала Шебнем-ханым откуда-то из верхних комнат. — Ты идёшь?

Прижимая к сердцу приятно пахнувший лист, Амина еле дыша развернула его и погрузилась в чтение:

«О, луноликая!..

Вы помните тот день, когда в честь именин вашего дяди Мустафы в его особняке был дан большой приём? В качестве исключения всем желающим разрешили войти внутрь, полакомиться халвой и лахмаджуном, наслушаться свирели и зурны, и я случайно подслушал ваш разговор с младшей дочерью муфтия Кадера-Паши… С тех пор вы навсегда в моём сердце.

Вам обеим тогда исполнилось по шестнадцать — или за вами значилось чуть больше? — но вы же помните, о чём вы вели тот разговор?..

Если нет, то я ни на одно мгновение не забывал тех слов или заявлений… а в особенности вашего лица.

— Он тебе понравился, да? — хихикнула Саадет-ханым, и я зажмурился, припав к стенке. Я сразу понял, что вы говорили обо мне, потому что до этого слышал ваш смех над своей головой в трапезной. — Не лги, у тебя глаза горят!..

— Это один из друзей моего брата, — отвечали вы, и я замер, осознав, как ласкал мой слух ваш голос. — Он русский граф, сын дипломата Румянцева… ах, эти разговоры лучше прекратить, Саадет!

Вы уже знали о том, кто я и откуда родом, и это навсегда привязало меня к вам. Я поборол в себе смущение и всякий страх и выглянул из-за угла, чтобы полюбоваться вами. Вы оказались так прекрасны!..

Платок немного сполз с вашего лица, а чёрная копна рассыпалась по плечам. На ваших руках звенели браслеты, а на лбу — монеты. Вы показались мне прекрасной Шахерезадой, чьи зелёные глаза блестели как самые яркие на свете изумруды. Ни один европеец — особенно ценитель прекрасного! — не устоял бы на моём месте!..

— Моя сестра тоже так постоянно говорит, — надула губы ваша собеседница, но вы тотчас перебили её:

— Твоя сестра восхищает меня, — сказали вы со вздохом и взмахнули длинными чёрными ресницами. Я догадался, что холодность Фарах-ханым совсем вам не свойственна, и это распалило во мне огонь, — но я не могу так же…

— Амина-джим, — озвучила мои мысли Саадет-ханым — а может, тебе и не надо так же?

Амина!.. Тогда я и узнал, как вас зовут. Тогда и осознал, что это имя навсегда превратило меня в вашего раба, царя Шахрияра…

— Думаешь? — робко вопрошали вы.

— Да!.. Признайся же себе в том, что тебе понравился тот юноша… тебе же станет легче!

Моё сердце пропустило удар, когда вы понурили голову, как самая ужасная из грешниц, зажмурились и… облегчили свою душу признанием:

— Не могу перестать думать о нём, Саадет. Он так непохож на наших братьев, отцов… он совсем другой!..

Саадет-ханым-эфенди захлопала в ладоши и обняла вас, а я припал к стенке, блаженно прикрыв глаза и улыбнувшись. С тех пор я искал любой повод, чтобы услышать вас, узнать вас поближе, и теперь я наконец решился на отчаянный шаг. Я пишу вам, потому что мне нет смысла больше скрываться. Запретная любовь к моей Шахерезад сжигает мою душу, но, несмотря на всю безнадёжность этого чувства, я всё ещё очарован вами как в первый день.

Я не прошу от вас ничего взамен, лишь… возможности любить вас и знать, что вы счастливы…

Счастливы знать о моих чувствах.

Ваш Шахрияр,

Дима Румянцев»

***

Берега Босфорского пролива всё яснее показывались вдали, и Ксения вновь почувствовала себя пятнадцатилетней девочкой, что впервые ступила на эту землю вместе с братом и матерью почти десять лет назад. Корабль из Афин вот-вот собирался бросить якорь, но ощущение, что она, наконец, вернулась домой, до сих пор не приходило. Зато сердце переполняла тревога… Или же плохое предчувствие?..

— Деспинис, — вдруг позвал стюард, придерживая в руках поднос с закусками. — Прикажете чего-нибудь?

«Прикажите»? Как много всего успело произойти, что из почти бездомной девочки она вдруг стала той, что раздавала приказы?..

— Нет, благодарю, — мягкой улыбкой отпустила юношу Ксения. Если бы не тётка и… Артемиос, она бы сама сейчас бегала по поручениям! – Всё и так чудесно.

Когда стюард удалился, деспинис блаженно прикрыла веки. Крепко вцепившись в борт корабля, она позволила морскому ветру пошуметь у себя в ушах и немного растрепать причёску. Болезненные мысли, что не отпускали юную гречанку с самого порта в Афинах, всё-таки отхлынули, а жаркое стамбульское солнце пощекотало глаза и нос, как будто приветствовало свою блудную дочь. Ксения невольно улыбнулась. Интересно, насколько сильно мать и брат ждали её прибытия? Брат и его… друзья?

Их последний разговор произошел на том же самом чердаке в доме дяди Анатолиоса, где и первый поцелуй. Как и в прошлый раз, Ксения ждала возлюбленного и знала, что он обязательно придёт. На сей раз ей даже не пришлось зазывать его колыбельной!.. Впрочем, если бы её душа действительно умела музицировать, то сейчас наверняка бы сыграла похоронный марш… для их с Димой любви.

— Я не могу понять тебя, — прошептал он, еле шевеля губами. — Почему ты не хочешь услышать меня?..

— Я слышу тебя, — устало отвечала она, чуть повышая голос. В целом доме они были не одни, но двух подростков, так бурно выяснявших отношения, это не интересовало. — Я всё время слышу одно и то же!.. Красивый, влюблённый в меня сын графа — не знающий, к тому же, недостатка в деньгах, — страстно обещает жениться. При этом он как будто бы не видит, что у Александра Михайловича на него совсем другие планы и что я — бедная, безродная гречанка родом с Крита — совсем ему не нравлюсь…

— Причём здесь мой отец?! — нервно рассмеялся Румянцев, и Ксения усмехнулась следом. Он подошёл ближе и постарался поймать направление её взгляда, но девушка всё время его отводила. — На тебе женюсь я, а не он!..

Тут-то деспинис и вспылила. Сдерживаемые долгое время злость и обида полились из неё как из рога изобилия, о чём она позже весьма и весьма жалела:

— По-твоему, зачем он настаивает на том, чтобы ты обязательно ехал в Петербург и получил образование там?

— Потому что мы решили, что я тоже буду дипломатом, пойду по его стопам и…

— Ради Бога, Димитриос! Не будь так наивен! — развела руками Ксения, переходя на греческий, и схватилась за голову. — Не успеешь оглянуться, и он женит тебя на княжне Дашковой!..

Дима слушал молча и даже не моргал. Её напор обескураживал его, лишал способности говорить, выбивал почву из-под ног. Он уже перепробовал всё, что возможно, чтобы успокоить возлюбленную и заверить её в своей любви, но огонь в ней только распалялся.

— Княгиня Дашкова ждёт тебя у себя в салоне на следующий день после того, как приедешь, — передразнила старого графа деспинис. — Князь Дашков желает лично встретить тебя в порту, потому что никому другому не доверяет эту важную миссию… это, по-твоему, не сватовство?!

Она дышала тяжело и отрывисто, он — почти не двигался. На несколько секунд на чердаке воцарилась гробовая тишина, после чего её нарушил тонкий, но уверенный голос юного графа:

— И поэтому ты не веришь моим словам, что мне не нужна никакая Дашкова, и поедешь строить новую жизнь в Афинах?

— Я поеду строить новую жизнь в Афинах, потому что Афины никогда не предпочтут мне княжну Дашкову. Под давлением отца или ещё чего-то… — с придыханием молвила Ксения. — А ты… ты…

— А я вот предпочту, — с заметной ехидцей заключил Дима и, не выказывая никакого желания продолжать с Ксенией этот разговор, — и даже видеть её! — решительным шагом направился к двери.

Видя ту боль, что читалась на его лице, она резко помрачнела. Сердце ёкнуло, и она кинулась за ним следом, схватив за локоть у самого порога. Он отдёрнулся в сторону, и в груди девушки всё сжалось.

— Дима!.. Пойми, я.. не могу упустить такую возможность. Она бывает раз в жизни… Остаться здесь с тобой и верить в сказку? Это не по мне.

— Надеюсь, что ты найдёшь ту сказку, которую ищешь… только обо мне даже больше не мечтай, — сказал он без каких-либо сожалений и, не оборачиваясь, бросился вниз по лестнице.

После такого он, должно быть, давно позабыл её. Она бы удивилась, если бы Румянцев – такая влюбчивая натура! — ещё не нашёл себе новую музу. В письмах Геннадиос уклончиво писал об этом, но Ксения оставляла эти строчки без ответа. В конце концов, уже много лет сердечные дела Димитриоса никак её не касались, и не сказать, чтобы её очень это огорчало…

– На палубе так много народу, – нарушил её уединение жених и подхватил какого-то ребёнка на руки, чтобы тот смог рассмотреть берег. – Ты видишь? Даже детям неймётся!

Мать мальчика на все лады извинилась перед кириосом, когда её малыш с криками: «Митера, смотри, чайки!» захлопал в ладоши и чуть не сшиб с глаз доброго дяди очки. Артемиос располагающе улыбнулся и, поправив очки на переносице, растроганно обернулся на Ксению.

«Я буду прекрасным отцом, ты так не считаешь? — кричал его ласковый, всегда добрый и услужливый взгляд. — Припозднился я с ними!.. Это правда… Зато теперь я ни о чём не мечтаю больше!».

Артемиос Персакис слыл в Афинах завидным женихом, хотя в свои тридцать шесть ещё ни разу не был женат. Поговаривали, что новый греческий король Оттон Баварский благоговел к Персакису и после женитьбы обещал пристроить его на хорошую должность при дворе. Его величество отличался сентиментальностью и всегда держал поблизости старых друзей, а Артемиосу посчастливилось как-то раз оказать ему помощь во время своих морских путешествий по Германии и Италии. Там Персакис — бывалый моряк – зачастую останавливался в разных портах, а некоторые из них знал как свои пять пальцев. Молоденьким юношей король весьма симпатизировал грекам, и, когда один из них оказался так любезен, что, не зная его личности, предложил ему переждать сильный венецианский ливень под своим скромным, но гостеприимным кровом, накормил неизвестного путника ужином и даже отдал ему в дорогу своих лошадей, венценосный принц запомнил это на всю жизнь. Тогда никто не мог и предположить, что греческое народное собрание одобрит кандидатуру баварского принца на греческий престол, а отставной моряк со средней руки состоянием, коим Артемиос был когда-то, станет одним из приближённых к королю людей и с его лёгкой подачи получит во владения несколько хлебосольных участков земли по всей стране.

Артемиоса отнюдь не отличало высокомерие, и внезапно проявленная благосклонность царственной особы не испортила его нрава. Большую часть своей жизни он провел в море и так же, как и достойная водная стихия, предпочитал дело слову. К женскому вниманию, обескураживавшему его теперь своим напором, Персакис совсем не привык, но прекрасно чувствовал фальшь и притворство. Ни одной из новоявленных придворных дам не удалось поймать его в свои сети, пока почтенная вдова старого полкового командира не познакомила Артемиоса со своей племянницей.

– Старайся не смотреть на воду, хорошо? — все ещё возился с мальчиком Артемиос. — А то затошнит. Смотри лучше вперёд — на горизонт.

Ксения невольно улыбалась, наблюдая за ними, и волна нежности всё сильнее поднималась в её сердце. Проведя всю юность в разъездах, скромный кириос Артемиос не жаловался на плохое здоровье. Зрение, разве что, подводило. Он был темноволос, кареглаз, широкоплеч, со смуглой загорелой кожей — истинный гордый эллин!..

Но, несмотря на все достоинства Персакиса, на его доброту и обходительность, Ксения всё же слишком часто думала о том, что у её жениха чересчур широкий нос. И глаза как будто очень карие… Как было бы чудесно, если бы они были голубыми!..

— Ты очень задумчива сегодня, агапи му. — Артемиос как раз отпустил восвояси ребёнка, а его мать помахала услужливому кириосу рукой. — Скажи: я могу чем-то помочь?

— Ты и так делаешь слишком много, — благодарно протянула Ксения, и Персакис поцеловал ей руку в белой кружевной перчатке. Когда он так делал, ей всегда хотелось вырвать ладонь… но, как и в прошлые разы, она себя сдержала. — Порой я спрашиваю себя, что же ты во мне нашёл…

— Я часто спрашиваю себя о том же самом, когда думаю, почему ты со мной, — спокойно проговорил мужчина, но печаль как будто бы закралась в уголки его губ. Ксения отвернулась, чтобы он не видел её лица. — Я только и делаю, что говорю о море… я скушен донельзя!

— Кириос Персакис, не говорите же так!..

— Ты что-то здесь оставила, деспинис Ксения. Ты сегодня вся в воспоминаниях…

Деспинис улыбнулась уголками губ, просунула руку под его согнутый локоть и положила голову на его плечо.

— Здесь прошла моя юность, дорогой. Здесь мои мать, брат и дядя… я не видела их с тех пор, как уехала. Конечно, я вся в раздумьях!

— Ты боишься, что пока тебя не было, что-то успело поменяться?

— Может статься.

– Не думай об этом. Это же твои родные. Они примут тебя любой…

— А я вот нет! — то ли ворчливо, то ли насмешливо пробормотала тётка, появляясь на палубе. Держась за свою трость, она только что вышла из каюты. — Ксения, посмотрите на неё, какая бесстыдница!.. Точно дожидалась, пока я забудусь крепким сном, чтобы остаться со своим женихом наедине…

– Что вы, кирия Ирина, — невинно развёл руками Артемиос и со свойственной себе тактичностью перевёл всё в шутку. — Мы ничто и никогда не предприняли бы за вашей спиной!

Кирия Ирина недоверчиво зацокала языком и покачала головой, так что белый хлопковый чепчик на ней немного покосился. Старуха была, конечно, далека от идеала любящей тётушки. Зачастую её капризы выводили юную Ксению из себя, но со временем она научилась под них подстраиваться. В какие-то мгновения она всё же улавливала в своих чертах схожесть с тёткиными — разрез глаз, формы губ и носа, — и с негодованием думала о том, что на старости лет могла стать такой же. Неужели её будущее — это ворчливая, несмотря на все богатства мира, недовольная своей жизнью старая матрона, что завидовала молоденьким девушкам, чья красота, молодость и любовь навсегда канули для неё самой в лету? Разве её конец будет столь же печален?..

Когда капитан дал звучный сигнал, Ксения вздрогнула. Артемиос взял свою невесту под одну руку, а её милую родственницу под другую и с самым гордым видом стал спускаться вместе с ними вниз по трапу. Толпа на пристани не утихала, и Ксения с улыбкой про себя подумала, что Стамбул всё-таки ничуть не переменился. Как только греческие путники опустились на турецкую землю, какой-то мальчишка в феске отдавил кирие Ирине ногу. Другой предложил кириосу своих лошадей, но тот вежливо отказался. Нас, мол, скоро встретят.

– Где носит твоего непутёвого братца? — вопрошала кирия, оглядываясь по сторонам. — Неужели нельзя хоть раз сделать так, как велено?

– Уверен, что кириоса Спанидаса просто что-то задержало, – миролюбиво предположил Артемиос, но Геннадиос всё ещё нигде не показывался.

Капитан корабля дал ещё один сигнал — на этот раз к отбытию, – и волны вновь рассеклись о корму корабля. Порт понемногу опустел, хотя споры на рынке до сих пор доносились до их ушей. Какой-то иностранец обвинял местного в том, что тот продал ему несвежую рыбу. Турецкая, греческая, английская и французская речь смешались в одну кучу. Наконец, Персакис откликнулся на просьбу мальчишки, почти за гроши раздававшего приезжим свежую печать, достал из кармана белого дорожного костюма несколько монет и насыпал их в ладонь незнакомцу в обмен на газету.

Лицо мужчины резко побелело, как только он развернул первую страницу издания и вчитался в её содержимое.

Ксения поймала быстрый взгляд жениха и перехватила из его рук печать. Силы покидали её по мере того, как глаза бегали по строчкам. Если бы не Артемиос, вовремя придержавший свою невесту за талию, она бы точно лишилась чувств.

В той газете писалось о следующем: сегодня утром кириоса Геннадиоса Спанидаса задержали субаши. Коджи Хюсрев Паша уже восемь лет являлся главнокомандующим султанскими войсками и так же приставил к этому делу своего чауша — неужели средний брат Мехмеда? Кириос Спанидас считался главным подозреваемым в деле об убийстве визиря Фазлы-Кенана-Паши – дяди Мехмеда?! Накануне его смерти кириос Спанидас прилюдно повздорил с Пашой и даже угрожал ему на глазах у посетителей султанского мейхане. Расследование продолжалось…

Ксения устало прикрыла веки. Как это похоже на Геннадиоса — угрожать именитому Паше прямо на людях!.. Не жалеть ни себя, ни мать, ни дядю!.. Подвергать их всех адовым муками, только бы не держать своего мнения при себе!..

Эгоист! Несчастный эгоист!

Вот почему она тогда уехала, вот почему не пожелала и дальше мириться с такой жизнью… но сможет ли она привыкнуть к той, где повесят её брата?..

— Ксения! — махала тетушка ей веером в лицо. — Ксения, приди же в себя!

– Геннадиос! — прошептала она одними губами. — Боже мой, как же он похож на отца!..

Мимо как раз проехал фаэтон, и Артемиос остановил его. Он подал Ксении руку и предложил кирие Ирине отправиться на какой-нибудь постоялый двор вместе с сопроводителем, пока они не узнают подробностей, но тётка проявила упрямство и даже без посторонней помощи забралась в экипаж. Постучав кучеру по плечам тростью, она сама приказала ему трогаться.

Не в пример тётке Ксения всю дорогу провела словно во сне, и каждая улочка, показавшаяся ей смутно знакомой, откликалась в её сердце болью и воспоминаниями. Здесь брат и его друзья как-то раз убегали от аскеров⁴², потому что решили поглядеть за каретой, в которой ехали жёны султана, и, конечно, оказались пойманы с поличным… Кажется, то была идея Геннадиоса!.. В другой раз Дима — Румянцев всегда был чересчур романтиком! – вступился за слепца, который случайно задел глиняные горшки одного торговца и разбил их… От того торговца дружная компания тоже бегала неделю. Ксения вновь улыбнулась, но щемящая ностальгия вмиг стёрла с её лица улыбку. Почему жизнь всегда забирала у них всё самое ценное?..

За углом показался ухоженный домик дяди Анатолиоса, и Ксения сразу же узнала материнский садик. Только рука митеры создавала такую красоту!.. Что же с ней будет теперь, когда Геннадиоса увели?.. Найдёт ли она в себе силы и дальше заниматься цветами?

— Оставайтесь здесь, кирия Ирина, — сказал Персакис её тетке, когда Ксения уже убежала в дом. — Нам необходимо сейчас же увидеть кирию Спанидас!

Артемиос недолго слушал ворчания старой матроны, но всё равно с трудом догнал свою невесту на одном из поворотов в коридоре и только успевал отвечать на удивлённые расспросы слуг. Да, деспинис уже здесь. Да, мы знаем про Геннадиоса…

— Митера!..

Дочь рухнула у ног матери в гостиной и приложилась мокрой щекой к её жилистой руке. Митера, не верившая своим глазам — неужели это действительно Ксения?! – обняла её, что оставалось сил, и несколько раз всхлипнула в пышную золотистую шевелюру дочери. Несколько секунд женщины провели в скорбной позе, никого вокруг не замечая, и только спустя время кирия Мария нашла в себе силы поприветствовать будущего зятя кивком головы. На большее она — увы! – способна не была.

Артемиос отнёсся к горю тёщи с пониманием, но наблюдал за этой сценой далеко не один. В комнате они с Ксенией застали ещё трех молодых людей, один из которых — в штабном мундире османского лейтенанта – вскоре вышел вперёд, представился и подал Персакису руку.

— Мы были здесь, когда субаши увели Геннадиоса, — взялся разъяснить Мехмед-бей. – Поддерживали госпожу Спанидас, как могли. Мы его друзья.

– Я наслышан о вас, – как можно приветливее откликнулся Артемиос и пожал протянутую руку. Он, хоть и бывший моряк, но всегда с теплом относился к сухопутным войскам! – Позвольте представиться, я — кириос Персакис…

– Вы жених деспинис Ксении, – подал голос другой юноша в штатском и откашлялся в кулак. Должно быть, сын графа Румянцева?.. – Да, мы знаем о вас.

Услышав своё имя, Ксения всё-таки поднялась на ноги. Перед глазами расплылось, когда она увидела друзей брата, к которым и сама успела привязаться, но недюжинным усилием воли девушка всё-таки подавила первый порыв. Ей очень хотелось крепко обнять каждого – даже Диму! – и поблагодарить за то, что они сделали для её матери… но что скажет на это Артемиос?.. Они, честно признаться, думали о том же самом, но только Вачаган осмелился озвучить свои мысли вслух:

— Жаль, что здесь ваш жених, деспинис. Да и с недоброй вестью свиделись… иначе мы бы вас обняли.

— Ничего предосудительного в этом нет, — неловко пробормотал жених. – Я знаю, что вас связывает многолетняя дружба.

– И общее горе, — снова встрял Румянцев. — Вы должны нас понять… мы слишком много всего вместе пережили.

На миг они с Ксенией переглянулись, но Дима отвёл взор первым. Что-то шевельнулось в его душе – неужели она настолько сильно повзрослела, как ему показалось на первый взгляд? – и он вновь поднял его, но на этот раз она как будто специально не смотрела в его сторону. Словно между ними никогда не было колыбельной на чердаке и того поцелуя, и многих других… Юноша почувствовал, как гнев поднялся в нём с новой силой. Она предала их любовь за красивые платья, вернулась с женихом — таким приторным, что аж тошно! — а он должен чувствовать себя виноватым? Возможно, только лишь за то, что разглядывал её при наречённом!..

Тем временем Вачаган сделал сестре друга комплимент, что за все эти годы она очень похорошела, и она сердечно поблагодарила его за это, а затем спросила о дяде Анатолиосе:

— Он пытается добиться аудиенции у сераскера. Считает, что это поможет. Есть ли у вас план получше?

В голосе Димы сквозило столько подчёркнутой отчуждённости, что даже в такой момент это насмешило Ксению. Маленький обиженный мальчик до сих пор не свыкся с тем, что первая любовь когда-то предпочла ему другую жизнь. Он даже не пытался понять её! Как это по-детски… Он всё ещё держал обиду? На обиженных возят воду! А ведь Артемиос никогда не вёл себя так незрело. Артемиос…

— Аудиенции может быть недостаточно, – озадаченно проговорил Персакис, и Ксения посмотрела на него с восхищением. — Нам нужен чёткий план действий, как вызволить вашего друга из беды.

— Вызволить его из беды? – отстранённо пролепетала кирия Мария. Всё это время она сидела на кушетке возле своих любимых комнатных цветов и, собрав руки на коленях, почти не двигалась. — Вам придётся поторопиться… смерть уже дышит моему сыну в спину.

Тишина, воцарившаяся после этой реплики, придавила всех своей тяжестью. Лишь спустя какое-то время Мехмед заговорил, клацая шпорами на сапогах:

— Кириос Персакис, вам с деспинис лучше остаться здесь. Пока мы ищем лазейки…

— Хорошо, Мехмед-бей. Слово военного.

– У тебя есть какая-то новая информация? — нахмурив брови, спросил Вачаган. – Помимо того, что кроме Гены подозревают ещё и твоего отца?

— Не знаю, насколько это хорошо, — тяжело вздохнул Мехмед, хватаясь за кобуру на поясе. — Или плохо…

— Говори же, не томи!

— Ибрагим сказал, что лекари обнаружили в теле нашего дяди часть ножа. Похоже, что убийца не рассчитал удар, и нож надломился прямо в теле. Преступник, видимо, не заметил этого, когда убегал.

— Что это за нож? — задумчиво спросил армянин. — Я могу сходить к Нерсесянам и узнать, где и кто мог бы его приобрести. Лучше них никто не разбирается в таких вещах.

— Хорошо, — одобрительно кивнул турок, вынул из кармана листок бумаги и подал его армянину. — Здесь всё, что известно про этот нож. Поезжай к своим ювелирам и разузнай всё, что сможешь. А мы с Димой отправимся к его отцу…

— К моему отцу? Зачем?

– Он международный дипломат. У Александра Михайловича наверняка есть доступ к бумагам, которые не видят простые смертные. Это может быть полезно. Ты согласен?

— Вынужден признать, — вяло отвечал Дима.

— У нас нет выхода, — с горечью резюмировал бей. — Нужно действовать.

***

– Ты был груб с Персакисом, — отругал друга Мехмед, когда генеральное консульство Российской империи с его развевающимся на ветру флагом показалось прямо за поворотом, а кучер остановил лошадей у самого входа. Всю дорогу они ехали молча, а Дима всё время отворачивался и хмурил брови.

— Правда? — неприветливо буркнул русский и спрыгнул на землю. — Я и не заметил…

Мехмед усмехнулся с видом человека, который нисколечко этому не поверил, но затем его внимание целиком захватило бежевое кирпичное здание с чёрными зубчатыми воротами и белыми массивными колоннами. Как выделялось оно среди броских восточных построек с традиционным исламским орнаментом на дверях и окнах!.. Девушки в европейских шляпках только что прошли мимо и поздоровались с Димой по-французски. Он что-то ответил им – так же по-французски, – и они исчезли в дверях, скрывая озорные лица веерами. Двухглавый орёл на крыше приковывал взгляд, и турок неожиданно понял, что оказался в ином мире. В мире одного из своих друзей. Как часто по юности ему доводилось вновь и вновь испытывать это чувство?..

– Пойдём, — схватив приятеля за руку, позвал Румянцев, и они вместе перешли дорогу и встали у высоких, дубовых дверей, над которыми возвышался портрет императора Николая Павловича. — Надеюсь, отец окажется не слишком занят, чтобы принять нас.

Как только молодые люди вошли внутрь, Мехмеда со всех сторон обдало дорогим парфюмом и французской речью. Как слепец, он шёл за своим поводырём по пятам и старался ни на шаг не отставать от него — в бесчисленных коридорах консульства легко и заплутать! Так много комнат и дверей… и за каждой какой-нибудь важный чиновник в чёрном сюртуке обязательно заполнял стопку бумаг. И где они только брали их в таком количестве?.. За одной из дверей раздался взрыв мужского хохота – наверняка, молодые секретари консула баловались партией в штосс! — а за другой кто-то явно дымил курительной трубкой так, что запах табака разлетелся по всему этажу.

— Служба в консульстве, – замечая озадаченность друга, пошутил Дима и повёл его по витиеватой лестнице наверх. Какой-то мужчина с живописной бутоньеркой в кармане поприветствовал «юного графа» по-русски и пожал ему руку. — Скучнее некуда! Хуже может быть только чиновничество в каком-нибудь министерстве…

– Поэтому-то ты отказался от должности секретаря, которую тебе предлагал отец?

— Целый день перебирать бумажки и играть в штосс? Я бы не вынес такой жизни!

— Жизни без полёта фантазии, не так ли? Лучше слоняться без дела по городу, но зато не заковывать себя в рамки.

Дима улыбнулся, признавшись, что друг, пожалуй, знал его даже слишком хорошо. Несколько коридоров молодые люди вновь преодолели молча и, окончательно сбив дыхание на лестнице, наконец вышли на нужный этаж. Только что в кабинет графа Румянцева зашла какая-то девушка с подносом в руках, и Дима без труда её узнал. «Наденька!». Солнечный зайчик заслепил глаза, а за полуоткрытой дверью раздался весёлый мужской хохот.

– Ну-с, ваше сиятельство, — протяжно проговорил граф Румянцев и подал графу Воронцову руку над шахматной доской. – Вынужден признать, что эту партию я запомню надолго.

— Полно вам, полно, Александр Михайлович, – удовлетворённо покряхтел Воронцов, поднялся на ноги и поклонился коллеге, слегка склонив голову набок. — Вы храбро сражались. Уверен, что в следующий раз ваш ферзь всё-таки устоит перед чарами моей королевы…

Почтенные мужи вновь рассмеялись, пожимая друг другу руки, и Мехмед сквозь щёлочку между створками увидел, что, хоть отец друга за все эти годы заметно постарел, седина ему, впрочем, очень шла. Интерьер в кабинете старшего Румянцева отличался изысканностью. Дорогие портсигар и чернильница, ломившиеся от литературы книжные полки, позолоченная статуэтка греческой богини победы Ники на рабочем столе и портрет какой-то Лопухиной на стене — так, во всяком случае, назвал её Дима, — всё это приковывало его непривыкший, чисто восточный взгляд.

Закончив с наблюдениями, он спросил у друга:

– О чём они?

— А!.. — махнул тот рукой. — Обычная светская болтовня.

Постукивая аккуратными каблуками о лакированный пол, граф Воронцов — как истинный дипломат, всегда с иголочки! – показался перед молодыми людьми и первым же делом заключил юного графа в объятья.

— А!.. Митя Александрыч! — хохотнул граф, сознательно коверкая имя юноши. Так он хотел показать своё отеческое к нему отношение. — Посмотрите, кто тут у нас… Александр Михайлович! Чадо ваше ненаглядное пожаловало.

Мехмед хлопал ресницами, — русский он разбирал ещё хуже французского! – и честно прождал, пока Воронцов закончит с любезностями. Зато ими вскоре озадачился Александр Михайлович, обнял сына и пожал руку его другу. Русские и правда чересчур любили расшаркиваться в дверях! Но, слава великому Аллаху, через какое-то время всё-таки с покончили с этим.

— Мехмед-бей, — обратился к гостю старший Румянцев. К счастью, на турецком!.. — С добром ли к нам пожаловали?

– Нам нужна помощь, — со вздохом отозвался Дима. – Боюсь, батюшка, без вас мы не справимся.

Александр Михайлович с готовностью кивнул и любезно отошёл в сторону, пропуская вперёд молодых людей. У дверей они с Воронцовым вновь пожали друг другу руки, и когда его сиятельство покинул их, Румянцев жестом подозвал к себе Наденьку.

— Принеси ещё чаю, голубушка.

Через несколько минут Наденька вернулась уже с подносом. Мехмед и Дима опустились на широкий диван, как нельзя кстати нагретый до них Воронцовым. Турок до сих пор озирался по сторонам в недоумении, и старый граф лично налил ему в стакан чаю.

— Не хотите ли сахару, Мехмед-бей? — гостеприимно предложил хозяин, постукивая по краям своей чашки ложкой.

— Благодарю, ваше сиятельство, — неуклюже отнекивался Мехмед, боясь напомнить графу, что держал пост.

— Я прошу простить за то, что у нас нет армуды. Мы обычно не пьём в них чай.

— В Рамадан мусульмане не пьют и не едят до заката солнца, батюшка, — всё-таки напомнил отцу Дима, и в его взгляде сквозил ласковый упрёк. Как вы, мол, не догадались!..

Неловкая пауза затягивалась, и Мехмед чуть не ошпарил ногу чаем. Он и раньше знал, что отношения между отцом и сыном оставляли желать лучшего, но находиться при подобной сцене оказалось гораздо сложнее, чем просто слышать о них. Он еле сдержался, чтобы не извиниться и не покинуть это чужое место, но, вспомнив о Геннадиосе, сдержался и заговорил:

— Ваше сиятельство, ваш сын сказал правду. Мы очень нуждаемся в вашей помощи.

— Чем я могу быть полезен? — увлечённо поинтересовался граф.

– Вы, наверняка, слышали про нашего друга, Геннадиоса Спанидаса. Его задержали по ложному обвинению, и мы ищем пути, как бы вытащить его.

— Припоминаю. – Старый граф отставил чашку обратно на столик и сморщил лоб. — В последнее время очень много разговоров про смерть вашего дяди, Мехмед-бей. Даже в султанских покоях…

– Он говорил, что вы были знакомы. Что вместе просили аудиенции у султана, — вдруг вмешался Дима и подался немного вперёд. В родной обстановке с близким человеком он явно чувствовал себя проще, чем друг, что не могло того не радовать. Несмотря на разногласия, мир в семье Румянцевых оказался не таким уж и шатким!.. Любовь между ними всё-таки ощущалась.

— Все это так, — кивком головы поддержал мысль сына отец. — Впрочем… Об умерших плохо не говорят, тем более, при его родных… Но, если вы хотите правды, то ваш дядя отличался крутым нравом, юноша. Не каждый мог с ним сладить.

— Я знаю это, — с полной покорностью внимал племянник, — но поверьте, что в семье он становился самым любящим человеком из тех, кого я знаю.

— Увы, но однажды я стал свидетелем обратного, — лукаво сощурился Румянцев.

Мехмед сглотнул, не сразу найдясь с ответом, и озадаченно переглянулся с другом. Пока турок собирался с мыслями, Дима сам обратился к отцу:

– Расскажите нам всё, что знаете, батюшка. Нам необходимо знать.

– Ваш дядя, Мехмед-бей, — вздыхая, продолжал Румянцев, отвечая на просьбу сына, — несколько раз прилюдно спорил с вашим отцом, а однажды прямо на совете дивана они чуть не оторвали друг другу бороды.

Отец… снова он?!

— В семье мне никто… об этом не рассказывал, – хрипло молвил гость.

— Не думаю, что это то, чем можно гордиться, но до нас, дипломатов, подобные вещи доходят очень быстро. — Гордость за свою должность переполняла старого графа, пусть он и занимал её с тех пор, как закончил университет. Жаль, что ответственность и рациональность не передались в наследство сыну!.. — Правда, я не знаю, кто был виновен больше, но Мустафу-Пашу я не осуждаю. Его брат умел выводить из себя.

— Даже вас, батюшка? — удивлённо вопрошал сын. – Никогда в это не поверю!..

— Я выучен держать всё в себе, Дмитрий Александрович, — улыбаясь, отвечал Диме отец. — Годы практики берут своё, но, даже если я никогда не бил тебя в детстве, это не значит, что я никогда этого не хотел.

Дима хмыкнул, совсем, похоже, не обидевшись, а Мехмед неловко поёрзал на месте. Наденька как раз принесла на подносе какие-то баранки и плюшки, и живот неожиданно заурчал, напомнив о том, что с утра не получил ни кусочка.

— Хорошо, — пролепетал он немного погодя, пару раз моргнул и облизнул губы, чтобы не смотреть на плюшки. — Если мой дядя так часто вздорил со всеми, то, наверняка, у него имелись серьёзные недоброжелатели. Помимо, конечно, родного брата…

Старый граф задумчиво нахмурил брови, а потом постучал указательным пальцем по лбу.

— По правде сказать, был один такой случай.

Дима и его турецкий друг так резко подались вперед, что чуть не стукнулись лбами.

— Что это за случай, отец?

— Я не могу ручаться за него, сынок. Этим слухам уже более двадцати лет, а тогда я еще не занимал эту должность.

— И всё же?..

Александр Михайлович покряхтел в сжатый кулак, после чего подозвал к себе Наденьку и отправил её в архив за «Историей русской дипломатии в Константинополе». Через пятнадцать минут девушка покорно вернулась, придерживая толстый фолиант подмышкой, и передала его в руки хозяину.

— Это был блестящий молодой бей, — рассуждал вслух Румянцев, переворачивая шершавые страницы фолианта, пыль от которого поднималась так сильно, что Дима несколько раз закашлялся. — Султанзаде!..⁴³ На какое-то время его даже назначили хранителем султанских покоев… а!.. Вот же он!

Упоминание «молодого и блестящего» Вильдан-бея красовалось на самой верхней строчке пятьсот пятой страницы. Граф поводил по буквам пальцем, прежде чем озвучить её содержимое:

— Говорят, что ваш дядя, на тот момент немногим старше, тоже претендовал на этот пост, но Вильдан-бей оказался удачливее. Не из-за родственных связей с султаном — его мать уже давно жила в провинции и никакой власти при дворе не имела, — а исключительно по личным достоинствам. Позже такое случалось не раз, и Фазлы-Кенан-Паша даже перестал скрывать свою неприязнь к сопернику.

— Но убили моего дядю, а не Вильдан-бея, — на нервах вспылил Мехмед. — Не понимаю, как это может быть связано.

— Это всё, что известно широкой общественности про их отношения, — спокойно отвечал старый граф, которого ничего не могло вывести из себя, — но кто знает, что ещё стряслось между ними? Если хотите вести собственное расследование и помочь своему другу, то всё-таки советую вам повидаться с Вильдан-беем.

— Вы думаете, что он убил моего дядю?

— Это не исключено. Всего он вам, конечно, не расскажет, но зато вы сможете прощупать почву…

— Спасибо за помощь, отец, — с улыбкой обратился к старому графу молодой. — У нас остался только один вопрос: известно, где бей-эфенди проживает теперь?

— Он уже давно ушёл со службы, но, насколько я знаю, женился и поселился с молодой женой неподалёку от Топкапы. Я сейчас напишу вам, где находится его дворец…

Мехмед выходил из кабинета Румянцева ни жив ни мёртв, и даже толком не попрощался с его сиятельством. Дима за руку вывел его за порог, захлопнул за собой входную дверь и увёл друга подальше в коридор. Как только он сделал это, турок заговорил:

— Не нравится мне всё это.

— Что именно? — недоумевал русский.

— То, как он говорил о моём дяде и отце, как будто хотел… отвести от себя подозрения.

Молодой Румянцев заметно изменился в лице.

— Ты издеваешься, что ли?! — прошипел он зло. — Зачем моему отцу убивать твоего дядю?

— Я не знаю, Дима!.. Спроси что полегче.

— Не сходи с ума. Он бы не стал рисковать службой и репутацией, даже если покойный не нравился ему как человек. Да и это мой отец!.. Он не способен на такое!

— Как и мой, ваше сиятельство. Как и мой.

— Из-за того, что ты не веришь, что это мог сделать твой отец, надо сваливать вину на моего?

Воцарилась тишина. Мехмед виновато понурил голову и покрутил в руках адрес султанзаде.

— Вильдан-бей этот… я впервые о нём слышу.

— Если мы будем подозревать каждого, кто встретится на нашем пути, то и правда лишимся рассудка, — неприветливо буркнул Дима и выхватил из рук Мехмеда лист. — Дай сюда… теперь я нас веду. Поедем сейчас же к этому бею. Надеюсь, что он расскажет нам что-то полезное!..

По указанному адресу их встретила печальная, но очень красивая даже для своих лет старушка, представившаяся женой Вильдан-бея. Прямо с порога она ошарашила гостей следующим заявлением: её мужа уже девятнадцать лет как нет в живых. В этом дворце она проживала с семьями своих старших сыновей, и, несмотря на все разногласия, случавшиеся между ними когда-то, она очень скучала по усопшему супругу. Дима сокрушённо взялся за голову и выкинул лист в урну. Их расследование зашло в тупик.

ГЛАВА 4.

Вачаган шёл по вечернему Кумкапы, перебирал вверенный Мехмедом лист бумаги и размышлял. Впервые за долгие-долгие годы расчётливый ум плановика не предвидел на десять шагов вперёд. Напротив… сейчас в нём бурлили чувства. Па!.. Так вот чем извечно страдал Румянцев?.. И ведь попрекал друзей, если те его не понимали, как будто в подобных страданиях скрывался какой-то важный, сакральный смысл!.. И как они только помогут спасти Геннадиоса?

Геннадиос!..

До сих пор Вачаган не представлял себе, что настолько любил этого оболтуса, этого страстного прожигателя жизни, на которого столько сетовал богу. Опасения за друга перелились в его сердце через край, и теперь он даже согласился бы навсегда уступить ему Манэ, заступиться за него перед её родителями и даже стать крёстным отцом их детей, лишь бы…

— Так-так-так! Посмотрите, кто тут у нас, — сложив руки на перилах балкона, весело позвала Лилит, и Вачаган устало прикрыл веки. Только этого не хватало!.. — Парон Гюльбекян!..

Сумерки уже опустились на район, и дороги наполнились любителями вечерних прогулок. Мягкая весенняя погода привлекала на улицы множество зевак, и все они выворачивали головы в надежде подслушать и подглядеть за очередной ссорой. Длинные армянские носы чуяли новую почву для сплетен!.. Вачаган почувствовал, как у него запылали уши. Ну и стыдоба!.. Что за наказание эта девица…

Чтобы она да не напомнила о себе?

— Дайте угадаю!.. — спросила она, насмешливо вскинув подбородок, после чего наклонилась чуть ниже и издевательски сощурилась. — К Нерсесянам путь держите?

— Будьте так любезны, ориорд⁴⁴, — измученно вздохнул Вачаган, нехотя оборачиваясь на её зов. Лилит как раз повела плечами, и непослушная кудрявая прядь налезла на глаза. — Оставьте в стороне остроты. Сегодня я не в том настроении, чтобы на них отвечать.

Лилит ничуть не стушевалась и только ещё выше вскинула брови. И чего он ожидал от той, что носила имя демоницы, убивавшей младенцев?.. Первая жена Адама! Или его несчастный ночной кошмар?.. В детстве младшая дочь изводила мать драчливостью, а нынче — длинным языком. У этой кудрявой, худощавой девицы, когда-то очень походившей на тощего мальчишку без намёка на женственность, и по сей день на всё находилось своё мнение. Вот и на него за какую-то старую детскую обиду она взъелась так, что до сих пор не давала прохода!

Их детское противостояние очень давно вышло за рамки приличий, но её вездесущая мать, тикин Каринэ, до сих пор не теряла надежды увидеть свою младшую дочь нефтяной королевой. Старшая, во всяком случае, уже значилась невесткой царя-ювелира!..

Айвазяны жили всего в нескольких кварталах от Гюльбекяновского особняка, и, как бы сильно их младший отпрыск ни избегал общения с Лилит и её матушкой, ему не всегда это удавалось. Правда, стоит признать, что старшая сестра Татев — вот кто настоящая красавица Ева!.. — давно ему импонировала, и когда эта бесценная армянская жемчужина в конечном счёте стала невестой Завена, Вачаган очень за него обрадовался. В отличие от других женщин своей семьи Татев всегда была мила и услужлива, любила садоводство и вязание, а об её кулинарных талантах ходили легенды. Идеал армянской девушки!.. Не зря ведь в своё время Завен поставил родителей перед фактом: если женюсь, то только на ней. Старшие Нерсесяны покорно понурили головы и, хотя болтливая вдова скромного лекаря жила не очень-то богато — родственники, конечно, помогали, но разве воспитание двух взрослых дочерей настолько простое дело? — всё-таки отправили в её дом сватов.

— А что у вас стряслось такое, парон? — спросила она, подперев подбородок рукой, и как будто посерьёзнела. — Неужто рудник какой засыпало землей?

Вачаган закатил глаза и, махнув рукой, удалился вниз по тротуару. Лилит ещё что-то крикнула ему в спину, но он только ускорил шаг и облегчённо выдохнул, когда тенистый парк укрыл его от её взора. В другое время он, конечно, ответил бы на её вызов, но сейчас у него нашлись бы дела и поважнее. Надо вызволять Геннадиоса!.. Грек точно отпустил бы сейчас сальную шуточку о том, что эта девица слишком уж явно выказывала его другу свою неприязнь, как будто очень хотела его в ней уверить. Гюльбекяна и самого не раз посещала эта мысль, но он отмахивался от неё даже тогда, когда думал об явной нелюбви младшей Айвазян к Манэ.

«Куда ей до Манэ! Она просто завидует, — хмуря брови, думал Вачаган, и сам не заметил, как лицо разгладилось, а губы расплылись в улыбке. — Манэ умна, красива, любознательна… и любит весь мир!».

«Зато не любит меня…».

Правда кольнула юношу где-то в районе рёбер, когда массивные ворота Нерсесяновского дворца — по-другому его язык не поворачивался назвать! — показались прямо за поворотом. Гюльбекян-старший, конечно, любил помпезность и вычурность — кто в их нации не любил? — но Хорен Самвелович уже давно обошёл его в этом деле. Даже росписью дверей и витражных окон в каждой комнате своего особняка он занимался сам, из-за чего все стекла здесь казались произведением искусства. Приказчик встретил гостя на месте и, приехав откуда-то с поручением, передал конюху в руки лошадей. Попутно старик очень интересовался тем, когда парон Гюльбекян собирался обзавестись женой. Вот у него как раз есть незамужняя племянница, и она чудо как хороша!..

— Акоп джан, оставь нашего гостя в покое! — прервал их беседу Завен, появившись в дверях особняка, и дружественно пожал Вачагану руку. — Мы уж как-нибудь найдём ему невесту, не переживай!..

— Ты мой спаситель, Завен Хоренович! — с неприкрытой нежностью отозвался Гюльбекян. — Но где же мне быть таким счастливчиком, как ты?

Когда приказчик, жуя губы, удалился, Завен обнял приятеля, а тот похлопал хозяйского сына по плечу. Вместе они прошли по коридору и, не расцепляя объятий, поговорили о том о сём. Вот уже много лет молодые люди, бывшие самыми желанными женихами во всем Кумкапы, крепко дружили, объединенные одной бедой, и вместе учились в Сорбонне. Правда, один изучал там нефтяную инженерию, а второй — камни и металлы. Даже домой они вернулись на одном и том же корабле и вместе страдали от морской болезни. Вачаган не припоминал ни одной просьбы, в которой средний Нерсесян отказал бы ему даже в те времена. Увы, и на этот раз он снова пришёл под этот гостеприимный кров с просьбой, которая так явно читалась на его лице, что Завен спросил о ней сразу же, как только провёл в дом.

— Тебе нужен хайрик? — переспросил он по-армянски и отправил горничную за кофе, а дворецкого — за отцом в его кабинет. — Ты погоди немного, он сейчас спуститься. Мама с бабушкой поехали на рынок. Ты же знаешь, они всё ещё суетятся из-за нашей с Татев помолвки…

— А Манэ? — Вачаган зажмурился и спрятал лицо в тарелке с чаразом⁴⁵. Завен улыбнулся уголками губ и, поправив за спиной приятеля подушки, подозвал к себе одного из лакеев. Пока хозяйский сын шептал что-то слуге на ухо, Гюльбекян ёрзал на неудобном, трещавшем по поводу и без диване и пытался подавить смущение.

— Плачет сегодня целый день, — тяжело вздохнул любящий брат, поставил кофе на круглый столик и немного приподнялся на своём месте. — Выхватила из рук отца сегодня утром газету, и всё — поминай как звали. На вопросы наши не отвечает, только рыдает ещё больше…

В глазах друга читался немой упрёк. Конечно, он понимал, что стало всему виной — заключение Геннадиоса, наверняка, показалось влюблённой девушке целой трагедией. И как хорошо, что он так вовремя оказался рядом, чтобы поддержать её… Гена ведь завещал: «Пригляди за ней, а то наделает глупостей!».

— Ты, часом, не знаешь, что её так расстроило? — всё-таки озвучил свои опасения приятель. — Это никак не связано с нашим учителем музыки? Отец как раз читал статью о нём…

— Не думаю, — глухо буркнул Вачаган, раздумывая, насколько её брату следовало знать об этом. — Я полагаю, её расстроили смерти и аресты, которых в последнее время очень много даже среди приближённых к султану людей. На днях дядя моего близкого друга…

— Дядя друга?

— Да, — уклончиво отвечал гость в надежде повести разговор в более подходящее русло. — Ты наверняка читал о нём в газете: Фазлы-Кенан-Паша. Он заседал в совете дивана и был очень уважаемым человеком. Несколько дней назад его тело нашли в водах Босфора…

— Фазлы-Кенан-Паша, — одними губами повторил Завен, и его взгляд похолодел настолько, что Гюльбекян почти почувствовал этот холод на своей коже. — Так ему и надо.

От неожиданности губы обожгло горячим кофе. Вачаган чуть не пролил его на костюмные брюки, за которые отдал целое состояние, и, округлив и без того большие глаза, в недоумении воззрился на друга.

— Что ты сейчас сказал?

— Я не скрываю этого, — пожал плечами Нерсесян, и что-то страшное заблестело в его взоре. — Я бы тоже его убил.

На этот раз — как опрометчиво делать в такой момент глоток! — горло запершило настолько, что кофе чуть не брызнуло на ближайшую бело-розовую стену. Вачаган вытер рот салфеткой, которую схватил дрожавшими пальцами и с трудом их сжал, а затем отшвырнул помятый комочек на бежевую скатерть.

— Ты бы убил? — заплетающимся языком прохрипел юноша, выделяя голосом сослагательную частичку. Ужас в его глазах рос, и в конце концов Завен заметил это. Он подсел ближе, сгорбился — настоящий суровый медведь! — и, отведя взгляд в сторону, сцепил руки перед собой.

— Я не убивал, — сердечно заверил он друга, спрятав взор в пол, но тот навряд ли этому поверил. — Но мог бы… за Татев.

То, что он услышал, поразило Вачагана до глубины души. Он боялся даже дышать, чтобы не упустить хоть слова, и даже язык, так любивший упражняться в колкостях с Лилит Айвазян, прилип к небу.

— Если ты преследуешь цель довести меня до сердечного приступа, то ты этого почти добился!..

— Я не вру, ехпайрс⁴⁶! — Густые брови вновь сошлись на переносице. — Я спас её от… не заставляй меня произносить это вслух ещё раз.

В мейхане Фазлы-Кенан-Паша признавался в том, что не раз заказывал у Нерсесянов столовые приборы, серебро и доспехи для будущих военных походов. С Хореном Самвеловичем дядя Мехмеда был на короткой ноге, и тот не раз приглашал его в свой дом попить армянского кофе или поесть абрикосов. Однажды на именинах Завена, куда пригласили и его невесту с семьёй, почтенный Паша познакомился с Айвазянами и оказал им большую поддержку, согласившись предложить знаменитую пастилу тикин Каринэ из яблок, яиц, мёда и сахара султанским агам и евнухам. Служители дворцовой кухни, как и сам султан, остались в восторге от диковинной сладости и почти озолотили кудесницу, сотворившую её. Как-то раз Татев оказалась настолько наивна, что решилась «отблагодарить Пашу за его доброту» и вместе с матерью поехала в его дворец с ещё одной партией отборной пастилы.

— Ни его жены, ни дочери не оказалось дома. — скрепя зубами, Завен вёл свой рассказ дальше и на нервах трещал пальцами. — Слуги сказали, что хозяин скоро будет, чём-то увлекли её мать, а Татев предложили подняться в кабинет Паши и оставить пастилу там. Чтобы даже если они не застанут его лично, он смог полакомиться сладким, как только вернётся…

Вачаган сглотнул комок в горле и задышал тяжелее. Завен истерично усмехнулся и пнул ножку круглого столика так, что кофе разлилось на скатерть, а чараз рассыпался по полу.

— Они всё спланировали, представляешь? Всё! Я не удивлюсь, если он даже жену и дочь специально отослал…

— Как это возможно, асцу сиро!⁴⁷

— Я чудом приехал в тот день по поручению от отца, и ты понятия не имеешь, что со мной было, когда я увидел!..

— Не продолжай. Мне всё и так ясно.

Гюльбекян шумно выпустил ртом воздух и закрыл лицо руками, чтобы собраться с силами. Он даже позабыл, зачем приехал, зато мысль о пресловутом ноже больше не травила ему голову. Бедная Манэ!.. Её возлюбленный оказался под стражей по обвинению, которое вот-вот свалится на её брата! И как ей пережить всё это без дружественного плеча?..

Нерсесян невозмутимо смотрел перед собой и не двигался, как будто не понимал значения своих свидетельств. Огонь всё ещё горел в любящем сердце, затмевая все остальные мысли, но зато ум Вачагана оставался ясным. Брат Мехмеда говорил о третьем подозреваемом помимо Геннадиоса и Мустафы-Паши? Помилуй бог: он его, кажется, нашёл!..

— Паша считал, что раз у неё нет отца, то нет и защитника, — всё никак не утихал Завен и сжал кулаки под столом, — но в тот день все его слуги видели и слышали, что это не так.

— Все видели и слышали?! — в ужасе прохрипел Вачаган. — Неужели ты…

— Я ещё раз тебе говорю, что я не убивал его, но знай, что тот человек, который сделал это, герой.

— Ради бога, Завен, хоть раз оставь свою кавказскую горячность в стороне! Неужели ты не понимаешь, чем всё это чревато?

Сераскер султана и его солдаты до сих пор не выявили этой истории, но это не значило, что они никогда не отыщут её следов. Лишь вопрос времени, когда это произойдёт!.. Если они раскроют, что у среднего сына султанского ювелира есть мотив, а слуги Паши подтвердят, что в тот день Завен Хоренович чуть не разнёс до основания их дворец, то единственное, что сможет его спасти…

— Где ты был в ту ночь?! — схватил друга за руки гость и так сильно повысил голос, что на него сбежались все слуги. — Отвечай же!.. Где?

— Да нигде, — хмуро буркнул Завен и отправил в рот грецкий орех. Говорить об этом ему явно не хотелось. — Болтался по городу всю ночь без дела…

— Есть ли кто-то, кто может подтвердить, где ты был в десять часов вечера?

— Нет… таких людей я не припомню.

— Почему вы кричите друг на друга? — полусонно отозвалась Манэ и нахмурилась. — Что случилось?

Голова Вачагана закипела, когда возлюбленная показалась перед ними такая несчастная… и заплаканная, что сердце упало в пятки. Он не знал, о чём думать в первую очередь. О непутёвом друге-греке, который, чем дальше в лес, тем меньше казался виноватым? О ноже, с которым пришёл к старшему Нерсесяну с поручением от Мехмеда? О Манэ, которую ему вверил Геннадиос, или о Завене, который только что отрезал себе последний путь к отступлению? Ещё никогда его логичный и слаженный мир настолько не трещал по швам, не испытывал подобного перенапряжения! Ну разве он был не прав, говоря о том, что возиться со счётами гораздо легче, чем разбираться в хитросплетениях человеческих отношений?!

— Всё хорошо, куйрик джан⁴⁸. Обычные мужские склоки, — поспешно заверить сестру Завен, натянуто улыбнулся и многозначительно посмотрел на друга. Не смей, мол, рассказывать о том, что только что услышал!..

«Да уж не дурак!.. Не стану же я лично отправлять тебя на виселицу!».

— Почему глаза красные? — Встав с дивана, старший брат сощурился, вздохнул и чуть приподнял лицо Манэ за подбородок. Печать дум всё ещё читалась на его лбу, и он постоянно морщил его. — Опять плакала?..

Манэ и правда похудела и осунулась, и те несколько дней, что Вачаган не видел её, должно быть, не покидала своей комнаты. Волосы немного растрёпаны, ленточка, вплетённая в прическу, съехала вниз, а нежно-голубое платье чуть помято на рукавах и талии, не говоря уже о мешках под глазами и опухших губах!.. И всё это из-за Геннадиоса?..

— Пустяки, — отмахнулась девушка и с надеждой посмотрела на Гюльбекяна. — Вачаган Багратович!.. Как я рада вас видеть!

Это было сущей правдой, но, даже когда Манэ, обойдя брата стороной, опустилась на его место за диваном, Вачаган не обманывал себя ложными надеждами. Конечно, она рада видеть его, потому что он — единственный человек на этой земле, способный рассказать ей о Геннадиосе и его участи! Изливать душу кому-то из семьи она не могла, зато спокойно выплакалась бы в жилетку лучшему другу. Своему и его… Собственная доля не казалась Вачагану завидной тем более, что он, прекрасно понимая её мотивы, всё равно таял каждый раз, когда возлюбленная обращала к нему свои небесные глаза и говорила таким ласковым тоном:

— Я так ждала вас, — прошептала она еле слышно и позволила себе накрыть его руку своей. — Я знала, что вы обязательно придёте с вестями…

Ещё немного, и Манэ снова назвала бы его «самым лучшим другом на свете», а перед таким запрещённым приёмом Вачаган, — увы! — никогда не мог устоять. Нельзя позволить ей воспользоваться им при Завене! А ведь тот уже смотрел так пристально, как будто вот-вот спросит о Геннадиосе!..

— Завен Хоренович, — шутя, обратился к другу Вачаган и как можно беспечнее рассмеялся. — Что-то парон Нерсесян задерживается… Я могу попросить тебя подняться наверх и спросить у отца, скоро ли он будет?

— Если бы я не знал тебя, Вачаган джан, — немного скептично откликнулся её брат, но, к счастью, и сам слишком глубоко переживал в глубине души предыдущий разговор, чтобы спорить, — я бы подумал, что ты специально отсылаешь меня подальше, чтобы остаться с моей сестрой наедине.

Он ещё добавил, что удовлетворит просьбу парона Гюльбекяна только потому, что «слуги всё равно за вами приглядят». По этой причине, даже когда Завен покинул их, молодые люди заговорили почти шёпотом, чтобы никто ненароком не подслушал их:

— Я с ума схожу от переживаний, Вачаган Багратович, — призналась она, чуть ли не плача, и сжала в руках белый ситцевый платочек. — Отец был так удивлён, прочитав про него утром в газете… но я не понимаю, почему кириос Спанидас?

— Он повздорил с пашой в мейхане за пару часов до убийства, Манэ Хореновна. Думаю, вы читали об этом в газете.

— Да, но на момент убийства вы были здесь. Вы оба были здесь, — всхлипнула девушка, ещё сильнее понизив голос. Вачаган устало вздохнул. Именно этого и остерегался Геннадиос!..

— Это ничего не меняет, — произнёс он устало, но твёрдо. — Так хотел Геннадиос, слышите? Он хотел, чтобы вы оставались в стороне.

— Но я могу спасти его!.. Одно моё слово, и…

— И вы разрушите свою репутацию. — Вачаган набрал в грудь побольше воздуха и, вспомнив, что он — наследник нефтяных месторождений, стал деловито загибать пальцы. Её… пальцы. — Это раз. Вам никто не поверит, потому что ваш отец видел под балконом только меня, это два. А, в-третьих… мы найдём другой способ вытащить его. Я обещаю вам…

На последних словах юноша осознал, что личико девушки оказалось очень близко, и медленно поднял на неё свой взор. Манэ — такая красивая и женственная, что хотелось кричать, — смотрела прямо перед собой и молчала, но в уголках её глазах уже собрались слёзы, а нижняя губа задёргалась в преддверии рыданий. О нет-нет, только не это!.. Ещё один запрещённый приём!

— А если нет, Вачаган Багратович? — еле слышно промолвила она. Всё!.. Его стена пала, и сейчас он согласился бы на всё, что бы она ни предложила. Провести её на свидание с Геннадиосом в тюрьму? Он поговорит с Мехмедом, а тот со своим братом!.. Держать её в курсе дела и каждый день навещать, чтобы приносить свежие новости? Он будет самым преданным её посыльным!.. Признаться её отцу и следствию в том, что Геннадиос на самом деле был в ту ночь под её балконом, а он просто прикрывал друга, ставя под удар себя? Нет… никогда!..

— И снова вы, парон Гюльбекян! Что-то вы к нам в последнее время зачастили! — Когда чей-то весёлый непринуждённый смех раздался на лестнице, молодые люди сразу же узнали Хорена Самвеловича и проворно расселись по разные стороны дивана. К моменту, когда старший Нерсесян с сыном спустились в гостиную, Манэ с самым невинным видом пила кофе, оставшейся в чашке брата, и клевала виноград, а Вачаган и вовсе переговаривался о чём-то с лакеем.

— На этот раз по очень важному делу, парон Нерсесян! По очень важному, — Молодой человек поднялся навстречу старому Нерсесяну и пожал ему руку. Завен опустился по левую руку от Манэ, которая изо всех сил прятала от отца заплаканные глаза, и со всей увлечённостью вслушался в разговор. Один только хозяин дома оставался беспечным.

— По какому же такому делу, Вачаган джан? — нахмурив брови, спросил старик, со вздохом сел на пуфик напротив гостя и поправил мешковатые штаны. — Я весь во внимании.

— Ах да! — Как будто спохватившись — хватит с него на сегодня переживаний! — юноша достал из кармана пиджака лист и, даже не разворачивая его, передал султанскому ювелиру. — Вы, наверняка, слышали: вашего учителя музыки и моего близкого друга подозревают в убийстве одного из султанских визирей. Мы стараемся вытащить его, но для этого нам нужно знать всё, что вы можете сказать об этом ноже…

— Сейчас посмотрим. Анаит! — окликнул горничную хозяин и махнул ей рукой. — Принеси сюда мои очки.

— Мне нужно знать, кто и когда мог его приобрести. Любая информация, которую вы только можете дать.

Парон Нерсесян, относившийся к любому делу с величайшей серьёзностью, внимательно рассматривал эскиз, который лекари сняли с обломка, найденного в теле Паши, а затем восстановили его полностью. Никто не двигался, пока почтенный муж перебирал в руках лист, но молодым людям — всем троим! — минуты ожидания показались вечностью. Наконец, Хорен Самвелович сморщился и небрежно отбросил лист на стол.

— А!.. Вачаган джан! — пробормотал он, качая головой. — Ты что-то поздно с этим. Чауш сераскера Ибрагим-бей уже был у меня с этим ножом сегодня утром. Я честно сказал ему, что такие ножи во всём Константинополе водятся только у его отца.

***

Семибашенный замок, более известный в народе, как тюрьма Едикуле, уже многие столетия служил последним пристанищем для тех, кто ожидал в этой крепости своей участи. В последнее время Едикуле всё реже и реже использовался падишахом как арестантская — поговаривали, что казармы здесь скоро снесут, а на их месте построят мечеть, — но для подозреваемых в убийстве государственных чиновников так и не нашлось более подходящего места. Однажды здесь — в самых лучших условиях, достойных дипломата! — содержался даже старый граф Румянцев, пока какие-то внешние склоки между его родной и Османской империями не решились мирным путём. Если султан в конечном счёте решит снести виновному голову прямо в Топкапы у «Фонтана палача», а не во внутреннем дворике Едикуле, то тот сможет собой гордиться — этот путь в своё время проделал не один великий османский визирь!

Геннадиос не без горькой иронии думал про то, что слышал об этой башне, пока конвой субаши вёл его по живописному дворику крепости с фонтаном в каземат, и изо всех сил вдыхал воздух. Для тюрьмы этот замок был, пожалуй, даже слишком красив. И чайки, и пейзаж с видом на Мраморное море!.. Кто знает, когда ещё он увидит столь дивный закат?..

— Мехмед Завоеватель построил этот замок после взятия греческого Константинополя, — ядовито пошутил один из аскеров, и Спанидас — только ради друзей и матери! — с трудом сдержал гнев. — Как кстати мы ведём его именно сюда, не правда ли?..

Главный субаши что-то пробурчал и ускорил шаг, но Геннадиос всё равно запомнил лицо того надоедливого аскера и почти проклял его, когда этого смутьяна приставили к нему в тюремщики. Другие солдаты относились к нему по-доброму, один раз посоветовали «не падать духом», а однажды принесли тёплый плед и воды для умывания. Как оказалось, супруга одного из них была гречанкой родом из Родоса и, попав в плен, сменила веру, а у второго имелось множество друзей греческого происхождения ещё со времён учёбы в военном корпусе. Немое противостояние с тюремщиком продолжалось, но, наученный горьким опытом, грек никогда не вступал с ним в споры.

Геннадиос нехотя разлепил веки, когда тот самый аскер принёс воды, сыра и ломтик хлеба и, звеня ключами, прошёл с подносом вглубь камеры. Тюремщик недобро усмехнулся, когда грек не отозвался на его вопрос о том, насколько быстро крысы разделались с предыдущим завтраком, и сердечно посоветовал ему не медлить с трапезой ещё раз.

— До того, как вас повесят, кириос, — оскалился тюремщик, разозлившийся безразличием того, над кем насмехался, — вам следует хорошо питаться. Мы очень расстроимся узнать, что вы покончили с собой, не дав нам самим лишить вас жизни.

Геннадиос улыбнулся уголками губ, почти не двигаясь, и ещё сильнее надвинул на глаза феску. У стены, где он сидел, сложа руки на груди, было достаточно места, чтобы вытянуть ноги и забыться крепким сном хотя бы на время. Крысы, правда, очень кусались и не давали спать… А уж как от их надоедливого писка гудела голова! Но благодаря маленькому оконцу сверху, здесь было довольно светло и даже прохладно. Привычные шум, толкотня и споры турецких улиц… даже чистый морской воздух на берегах Босфора!.. Подумать только: и от всего этого ему пришлось отказаться ради маленького окошка в стене?

Когда аскер удалился, издевательски вскинув брови, Геннадиос даже похвалил себя за выносливость. До сих пор он ни разу не поддался панике и даже не показал этому самодовольному индюку язык. Он знал, что не должен выдать того, как ему страшно или холодно, что жизнь в почти полной темноте сводила его с ума или что звук человеческого голоса после двух дней в заточении казался ему музыкой. Отец возгордился бы узнать, что сын не спасовал даже перед такими трудностями!..

«В конце концов, — думал Геннадиос, стараясь заглушить урчавший живот, — я умру героем, как мой патерас⁴⁹. Славная смерть всяко лучше бесцельной жизни!».

Но насколько его жизнь была бесцельной?.. Разве митера, адельфи и друзья не наполняли её смыслом каждый день? Геннадиос знал, что они делали всё, что в их силах, чтобы вытащить его, и эта мысль заставила его сердце сжаться от умиления. А Манэ?.. Разве он сможет умереть спокойно, зная, что когда-нибудь она забудет то, как он выглядел, и то место, которое он так мечтал занять подле неё, в конечном счёте перейдёт к какому-нибудь зажиточному армянскому банкиру?

Разве «славная смерть» восполнит ту пустоту, которую он испытывал при этой мысли?..

— Хватит жалеть себя, Геннадиос, — фыркнул в сердцах юноша, сглотнул комок в горле и подавил едва ощутимый всхлип. — Не веди себя как малахольная девица!..

Отныне он будет больше смеяться. Смеяться над собой, над своим положением и теми, кто вообразил, будто в их власти сломить его. Разве не это он делал с тех пор, как себя помнил?.. Адельфи бы сказала: «Какой ты несерьёзный, Геннадиос! Тебе нужно повзрослеть!» Но разве он уже не повзрослел настолько, чтобы снова стать беспечным ребёнком? Пусть его в очередной раз назовут легкомысленным дуралеем, слишком беззаботным даже для грека, но, если они не принимали его таким, значит грош им цена. Только те, кто знал его настоящего, видел между строк, чувствовал его мечты и чаяния, где совсем не находилось места для пустых заявлений… только для этих людей ему всё-таки стоило жить. Но даже перед лицом смерти он не изменит своим привычкам!.. Да и неужели они решили, будто дух Василиоса Спанидаса так легко обуздать?

— Сынок, прошу тебя, ты должен выслушать меня! Субаши бы не стали, но ты-то…

— Я слышу вас, баба́м, слышу! Однако в этот раз я не в силах ничем помочь. Двое Пашей свидетельствовали о вашей ссоре при султане и все улики против вас… Против канун-наме⁵⁰ не поспоришь.

Неужто снова Ибрагим-бей? Раздражённый и немного уставший… Значит, первый голос, показавшийся чем-то смутно знакомым… да разве такое возможно?!

Геннадиос поднялся на ноги и, отдавив крысе хвост, так что та, пискнув, убежала в свою нору, медленно подошёл к решёткам. Вот уж правда: сцена, что предстала перед ним, стоила того самого «посмеяться!». Ибрагим-бей сжимал кончиками пальцев блюдце со свечой, но Мустафа-Паша так часто дёргал его за рукав мундира, что блюдце чуть не выпало из рук сына.

— Послушай. Ты должен мне поверить: я не убивал своего брата! Не убивал! Какой мне в этом смысл?.. — всё ещё лепетал заключённый, хватая отпрыска за запястье. Он, впрочем, так сильно старался уверить сына в этом, что казался подозрительным. Геннадиос просунул руки сквозь решетки и прильнул лбом к холодным железкам.

— Искать скрытые смыслы — это наша с Пашой задача, баба́м. Мы обо всём позаботимся, — примирительно проговорил Ибрагим-бей, но всё равно закатил глаза, когда паникёр-отец отказался проходить в камеру сам, и несколько аскеров затолкали его туда силой.

Даже оказавшись за решёткой, Мустафа-Паша крепко схватился за прутья, и пока аскеры затворяли камеру, всё ещё пререкался с сыном:

— Я не знаю, сынок! Я клянусь, что не знаю, как тот нож оказался в руках убийц.

— Мы обо всём позаботимся, Паша́м, — размеренно отвечал сын, стискивая зубы, и развернулся на носках, предупредительно подняв ладонь в воздух. «Хватит, я больше не хочу ничего слышать!» Наблюдая за нервозностью сурового чауша, Гена всё шире улыбался. Нелёгкая же доля досталась бедняге Ибрагиму!

— Сынок! Сынок!

На последний зов отца чауш только посветил ему издали мундиром и погонами на плечах. В качестве исключения аскеры оставили на столике возле кровати Паши две свечи, и от их света тюремный коридор озарился теплом. Впрочем, темничная обстановка и без того испугала изнеженного государственного мужа, и Геннадиос всё выше поднимал уголки губ. Что-то он не припоминал, чтобы кто-то из братьев Мехмеда или же сам дорогой друг страдали такой тревожностью… многолетняя служба у османского султана до добра не доводит!.. Как часто визири в их время лишались голов то по одному, то по другому обвинению?.. Даже знаменитый Паргалы Ибрагим-Паша не избежал подобной участи!

— Паша́м, — весело позвал грек, когда из соседней камеры послышались чётко различимые всхлипы. — Полно вам, полно. Здесь не так уж и плохо. К тому же, компании лучше, чем моя, вы не найдёте во всём Стамбуле.

— Кто здесь? Где вы? — застигнутый врасплох, пробормотал старик и заозирался по сторонам. Он, должно быть, думал, что остался совсем один в кромешной тьме. Бедняга!..

— В соседней камере, Паша́м, в соседней камере, — разгорячаясь всё сильнее, рассмеялся юноша. — Чем же вы слушаете?

— Геннадиос, — разочарованно проговорил Паша. — Геннадиос Спанидас!.. Ну конечно же…

— Я тоже очень рад вас видеть, Паша́м. Только вот не понимаю, почему вы здесь? О каком ноже только что говорил ваш сын?

Мустафа-Паша хмыкнул и тоже припал лбом к железкам. Свет от свечи скользнул по его озабоченному лицу, и Геннадиосу даже показалось, что на лбу почтенного мужа прямо сейчас появились новые морщины, а борода поседела где-то наполовину. Двое заключённых покосились друг на друга в недоверии и враждебности, и не подозревали о том, какие чудеса изобретательности совершали их родные.

— А то вы не знаете, кириос! — в конце концов вспылил второй заключенный. — Вы так говорите, как будто не убивали моего брата.

— Помилуйте, Мустафа-Паша! Разве я на такое способен? — с трудом скрывая иронию, хохотнул Геннадиос и приложил ладонь к сердцу. А ведь в компании — пусть даже в такой неожиданной! — любое заключение превращалось в веселье.

— Ой ли, кириос Спанидас?..

— А что вы так переживаете, бей-эфенди? Неужто есть, что скрывать?

Воцарилась тишина. В чьём-то каземате — все остальные, кроме тех, куда их посадили, пустовали, — вода звучно капала на пол с протекающей крыши, словно стучала молотком по их головам. Неужели Геннадиос разочаровал Пашу своим ответом?..

— Мне нечего скрывать, кириос, — отвечал отец Мехмеда со вздохом и отошёл в тень своей камеры. — Моя совесть чиста.

— Поэтому-то вы такой нервный?.. Возможно, вы не намерено, а в порыве злости закололи своего брата, а теперь не знаете, как себя спасти, и списываете всю вину на меня?.. Так ли сложно играть убитого горем родственника, когда у самого рыльце в пушку?

— Какое бесстыдство! — с достоинством парировал Паша, но его голос всё же дрогнул. — И слышать не желаю, как вы оскверняете память моего брата!

Геннадиос весьма потешился тем, какой драматичностью веяло от этих слов, и, когда товарищ по несчастью скрылся от его взора, несколько секунд смеялся в сжатый кулак. И ничуть эта «оскорблённая невинность» его не убедила, пусть Паша так и знает!.. В соседней камере скрипнула кровать, после чего в коридоре вновь повисло молчание. Своему дорогому отцу чауш выделил «всевозможные удобства», тогда как «безродный грек» мог бы и с крысами во сне обниматься!.. Спанидас вернулся на облюбованное место под окном, надвинул на глаза феску и прикрыл веки. Богатое воображение всегда его спасало, но что — или кого? — он представил бы себе на этот раз?..

— Кириос? — вновь раздалось из соседней камеры, и Геннадиос приоткрыл один глаз, так как второй всё ещё щурился от дневного света. Как давно он не видел солнца?!..

— Да, бей-эфенди?.. Я слушаю вас.

— Вам совсем не страшно?

Улыбка медленно сошла с лица юноши. Боялся ли он?.. К чему лукавить: да, боялся. Только не самого страха, а скорее его последствий. Как легко поддаться первым порывам и растечься унылой лужей по стене? После такого он уже не соберётся. Зато гораздо легче — даже из смерти! — сделать трагикомедию. К тому же, один благодарный зритель у него всё же имелся…

Гена с блаженным видом зевнул, потянулся и переставил ноги. Как же они затекали!..

— Нет, бей-эфенди. Мне нечего бояться. У меня для этого имеется припрятанный козырь.

— Припрятанный козырь? — дрогнул голос собеседника прямо за стеной, и юноша удовлетворённо хмыкнул. — Какой же?

— А вот какой! Я знаю про вашего брата тайну, которая не только спасёт меня от казни, но и опозорит его на долгие-долгие годы вперёд.

Более откровенного вранья он ещё не выдумывал!.. Помнится, когда патерас ещё не покинул этот бренный мир, он рассказывал и ему, и Ксении множество историй про спрятанное на их острове турецкое золото. Тот, кто, по его словам, найдёт это золото, никогда и ни в чём не будет знать нужды. Они с адельфи тогда перерыли весь Крит, но наворованного султанского золота, — увы! — так нигде и не выкопали. Правда, однажды, перед самым отъездом… Митера часто ругалась, сетуя, что муж «забивал детям голову всякой ерундой», но и по сей день их сын помнил славного героя одного из этих легенд: жадный до денег, толстый корыстный Паша, воровавший у своего падишаха, хоть тот и всецело ему доверял… что-то знакомое сквозило в этом образе, не правда ли?..

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

13

. Муфтий в исламе — богослов

14

. Шейх-уль-ислам — высшее духовное лицо у мусульман

15

. Мудеррис в исламе — религиозный учитель

16

. küçük yeğen (турк.) — маленький племянник

17

. Ханым (турк.) — госпожа

18

. Саджжада в исламе — молитвенный коврик

19

. Дуа в исламе — мольба, обращение к Аллаху

20

. Baba (турк.) — отец

21

. Кардешимдир (турк.) — братик

22

. Чауш (турк.) — аналог европейского адъютанта

23

. Сераксер (турк.) — военный министр

24

. Кириос (греч.) — господин

25

. τι κάνεις? (греч.) — что ты делаешь?

26

. Бейлербей (турк.) — наместник

27

. Харам в исламе — грех

28

. Муаллим (турк.) — учитель

29

. Насух аби (турк.) — брат Насух

30

. Ифтар в исламе — вечерний приём пищи во время Рамадана.

31

. Amca (турк.) — дядя

32

. Бедель — денежный налог на христиан, освобождённых от военной службы

33

. Субаши (турк.) — полицейские чиновники

34

. Адельфи (греч.) — сестра

35

. Агапи му (греч.) — милый, любимый

36

. Бари гишер (армян.) — спокойной ночи

37

. Де, мнак баров! (армян.) — ну, всего вам хорошего!

38

. Филос (греч.) — друг

39

. Тараз — армянский национальный наряд

40

. Цавт танем (армян.) — душа моя

41

. Тобут в исламе — похоронные носилки

42

. Аскер (турк.) — солдат

43

. Султанзаде (турк.) — внук султана по женской линии

44

. Ориорд (армян.) — обращение к незамужней девушке

45

. Чараз (армян.) — смесь сухофруктов и поджаренных орехов

46

. Ехпайрс (армян.) — брат мой

47

. Асцу сиро (армян.) — Бога ради

48

. Куйрик джан (армян.) — сестричка

49

. Патерас (греч.) — отец

50

. Канун-наме (турк.) — свод законов