Одиночка

Маргарита Ронжина, 2023

Дебютный роман Маргариты Ронжиной «Одиночка» тонко ведет по пяти эмоциям – этапам проживания горя. Главная героиня, Саша, находит себя в больнице с новорожденным мальчиком и чувствует – с ним что-то не так. Она остается одна и пытается балансировать между своими желаниями и страшным осознанием, что как раньше уже не будет. Саше предстоит пройти долгий путь принятия себя в новом статусе, своего ребенка, который никогда не будет «нормальным», научиться строить отношения и без паники их отпускать, а еще – быть счастливой не вопреки своей жизни, а благодаря ей. Это история о человеческой силе, преодолении и надежде.

четыре

(больница, пятая неделя после родов)

Нет, трехлетняя девочка не была лысой. Она забавно дергала ножками, сидя на бледно-зеленом высоком стульчике, сжимала в руках большого, истертого — потому что любимого — медведя и не могла оторвать взгляд от мультиков на телефоне.

Сначала она лысой не была — и вот она лысой стала.

Все произошло быстро. Медбрат достал с полки и разложил перед собой нужные инструменты. Взял ножницы, мастерски, как заправский парикмахер, взвесил на руке волосы, определяя густоту, и несколькими отточенными движениями обстриг основную длину. Мама девочки — красивая молодая женщина лет двадцати пяти, стройная, темноволосая — открыла рот, хотела было ахнуть, пожалеть, что-то выразить, но промолчала. Даже и не думала о волосах до пояса, все пустое, завтра ее дочь ожидала трепанация черепа.

Следом в ход пошла электробритва — раз, два, три, летала она в руках молодого еще парня в бело-синем медицинском костюме. Проведя рукой по получившемуся мягкому ежику, он открыл новый безопасный станок, вспенил средство для бритья и показал маме девочки, как добиться идеальной гладкости.

— Дальше справитесь? — спросил он у молодой женщины. Та кивнула, взяла бритву и твердой рукой провела лезвием от виска до затылка. След — ровная дорожка с остатками белой пены по краям — на несколько секунд замер в одном месте, чтобы почти сразу появиться в другом.

и так — один за другим

Саша оглянулась.

С одной стороны стояла кривая, но устойчивая металлическая полка с детскими горшками и рыже-коричневыми, вареными клизмами. С другой — раковины и уголок со швабрами и тряпками. Название этой комнаты она не знала. Сегодня вечером здесь готовили детские головы к операциям.

— Как зовут мальчика?

Саша вздрогнула — не ожидала, что с девочкой закончат так быстро. Ответила.

— Ну-ну, не кричи, не бойся, сейчас отпущу. Мама, снимите шапочку, — попросил медбрат.

Саша подложила под голову младенца простынку, и процедура повторилась в ускоренном виде: пена, несколько ловких движений, и небольшая нужная зона освобождена от жидких волос.

Вот и все.

Мама безволосой красавицы тоже закончила, смыла в раковину щетинистую стружку. Она не плакала, а делала то, что должна была делать, подпевая персонажу из популярного детского мультфильма. Саша уже укутала ребенка и хотела уйти, как молодая женщина подняла голову. Ее глаза молча и горько говорили. Проникали в душу. Были самим смыслом, самим страданием.

И Саша их понимала.

* * *

— В восемь?

— В восемь.

— И не кормить.

— Не кормить.

Инна уезжала утром. Они сидели перед ночным чаем и перешептывались, чтобы не разбудить Машеньку.

— А Катю ты видела?

— Все такая же.

Саша закрыла лицо руками. Пусто было и оттого, что Инну выписывают, и оттого, что завтра ждет неизвестность. Но ее пустота не могла сравниться с пустотой Кати, которая с того самого дня почти ни с кем не разговаривала и на все вопросы отвечала улыбкой и фразой «все будет хорошо».

Экран телефона загорелся.

— Это Женя, — объяснила Инна. Она быстро напечатала несколько предложений.

— Не тяжело с кем-то постоянно жить? — вырвалось у Саши. Она хотела сменить тему.

— По-разному. И тяжело тоже. Десять лет вместе как-никак. Любовь любовью, но ты сама понимаешь.

— Вы молодцы.

— Нет, — подняла глаза Инна. — Мы живем как можем. Вот, знаешь, говорят, что отношения — это работа. А я думаю, что отношения — это умение договориться. И хороший секс. Или умение договориться, где взять хороший секс.

Саша хмыкнула. Секс — любой хоть какой-то ей давно неоткуда было взять. Куда уж тут?

— А чем занимается твой муж?

— Мы вместе занимаемся. Когда только познакомились, он был хорошим снабженцем, я неплохим организатором, а тогда руководила отделом продаж в гособоронке. Подвернулась возможность, создали компанию, поставляем на производства редкие детали. Вот потихоньку раскрутились, купили дом.

— Вы еще и работаете вместе!

— Да, — усмехнулась Инна, — мы вместе большую часть осознанной жизни. Женя — сложный человек и мало кому сразу нравится, но он хороший.

— И можно любить так же, как много лет назад?

— Можно любить еще сильнее. Просто по-другому. Женя — мой лучший друг и самый близкий человек. Сначала нас сплотили общие ценности и свободолюбие, потом общие достижения в бизнесе, а после Машутки — общие трудности. Сейчас мы неразрывны. Правда, я еще не поняла, хорошо это или плохо.

— Вы нашли друг друга, создали семью. Это очень здорово.

Рыжая красавица пристально посмотрела на Сашу, хотела что-то спросить, но передумала.

Они замолчали, отвлекаясь на остывающий чай.

На экране телефона высветилось время: 00:00. Скоро ребенок проснется, запросит грудь — врачи уже неделю как разрешили кормить самой, а не из бутылочки, — но так и не получит долгожданное молоко. Нельзя.

— Боишься? — повернулась к ней Инна.

— Не знаю.

— Нужно, чтобы кто-нибудь побыл рядом. Хочешь, мы задержимся? Палату надо освободить, но мы посидим в коридоре или выйдем все на улицу, Женя заберет Машутку, а мы прогуляемся.

Саша замотала головой: нет, это будет странно.

— Все будет хорошо, — сказала она.

И почти всю ночь не спала — качала маленькое голодное тело в одеяльце. И от усталости уже не помнила себя.

Время играло с ней. Хохотало. Юлило. Менялось: то сужалось, то расширялось, то замедлялось, то ускоряло свой ход. Естественно, это была лишь иллюзия, относительность, время без времени. Она знала еще с дошкольного возраста, что минута отсчитывается шестьюдесятью секундами, час — шестьюдесятью минутами. А сейчас все, что от нее требовалось, чтобы не сойти с ума, — это наблюдать за стрелками, про себя вести счет это не возбраняется но не задумываться о том, что будет на следующий день.

Меньше чем через пять, четыре, три часа начнется операция.

куда себя деть?

* * *

С шести утра она сидела на диване у поста медсестры. Не боялась, будто отупела. Мирно наблюдала, как подходит время, приходят люди, некоторые понимающе ей кивают. Разговаривать, конечно же, не хотелось. И не моглось.

В восемь часов сонная медсестра взяла папку с документами и через длинные коридоры, лестницы, грузовые больничные лифты для персонала повела Сашу и ребенка в соседний корпус. Место для ожидания. В небольшой — метров тридцать — комнате на диванах сидели женщины с разновозрастными детьми. Кто-то читал, кто-то перешептывался, кто-то напряженно смотрел в одну точку, вцепившись в малыша.

Она устроилась рядом с бабушкой восточной внешности — это можно было понять по халату и повязанной платком голове, — которая следила за мальчиком лет двух-трех. Саша села и замерла, иногда качая ребенка, который обессилел от голода и непростой ночи. Он крепко спал. Живот крутило, в голове вибрировало: ааа… ууу… эээ…

В одиннадцать утра ее позвал врач-анестезиолог. В соседней комнате он дал прочитать и подписать документы, а сам пока раздел и осмотрел ребенка, приговаривая: «Ну-ка давай посмотрим, что у тебя тут», «Не кричи так сильно, мамку испугаешь».

— Не переживайте так, операция не сложная. До вас таких две было, а сразу после — на пять часов, — мягко сказал анестезиолог, усатый красивый мужчина, когда Саша закончила с бумагами.

Интересно, что бы он сказал, если бы прочитал ее мысли? Она не переживала за младенца, ей просто, просто было плохо самой. Но ожидался совершенно другой ответ.

— Спасибо.

— Идите, медсестра вас позовет, когда Олег Палыч закончит.

Саша кивнула. Оглянулась, когда уходила. Ребенок плакал, надрывая горло. Ей не было его жалко.

Она села в комнате, на этот раз почти пустой. Закрыла лицо руками, да так и не отнимала их до прихода медсестры. Та проводила Сашу к коридору у реанимации и велела ждать. Предупредила: ребенок немного побудет здесь, и, как только врачи решат, что все в порядке, можно будет перевести его в палату.

Через некоторое время напротив сели усталые, но довольные мужчина и женщина, родители еще одного прооперированного ребенка. В руках они держали стаканчики с горячим кофе и сэндвичи.

Саша не могла говорить, не хотела, но уже и не помнила, кто начал разговор. Сначала это был такой больничный small talk — обмен репликами про бытовые условия и врачей. А потом как часто и выходит

— У нас все произошло совершенно неожиданно. Дочь каталась на велосипеде, упала и почувствовала себя плохо. Оказалось — огромная опухоль. Срочно подняли всех специалистов, благо много знакомых в Москве. Детей распихали по бабушкам и поехали.

— У нас еще трое, — пояснил бородатый мужчина. — Вроде опытные родители, а пропустили.

— Ну, кое-кому работать надо меньше. Одной разве уследишь за всеми? В общем, сегодня вторая операция, поставили шунт, мелочь по сравнению с первой, серьезной. Мы еще ждем биопсию, но прогнозы хорошие, — продолжала женщина с некоторым подобием улыбки.

Где-то Саша это уже слышала.

— Так что скоро домой, — женщина потянулась и зевнула, отчего у Саши непроизвольно разжались челюсти. — О боже, как я соскучилась по своей кухне, по своим тарелкам, хорошей еде! По детям, естественно. — Женщина засмеялась, а мужчина мельком кинул взгляд на ее выпирающий над джинсами живот.

— Все будет хорошо, — попрощалась Саша, когда за ней пришла медсестра.

Вместе с женщиной в белом халате они провезли каталку через несколько длинных проходов, проехались на трех лифтах и вкатили ее в палату. Саша осторожно перенесла спящего младенца в кроватку.

— Каждый час измеряйте температуру, раз в три часа давайте по ложечке воды. Если спит — смачивайте губкой рот. Чуть что, сразу зовите меня. — Медсестра на секунду задержалась в дверях.

— Хорошо, спасибо!

Какое-то время Саша не двигалась — смотрела на белую эластичную повязку на голове, на заостренное от наркоза лицо. Потом села на краешек своей кровати.

Вернулись соседка с внучкой — они заканчивали сборы и ближе к вечеру тоже должны были уехать. Девочка достала раскраску, фломастеры и разлеглась на кровати. Старушка куда-то исчезла, а потом вернулась с подносом.

— На, — она поставила перед Сашей тарелку с бутербродами, — и я сделала сладкого чаю. Совсем ты себя уморила сегодня.

* * *

Нечто тяжелое в ее душе укрепилось, многократно усилилось после отъезда Инны и Киры Степановны. Катю с малышкой не выписали, а перевели в онкологию. Они лишь кивнули друг другу на прощание. Вот и все. Больше они не поговорят как приятельницы. Катя закрылась в броне позитива и фразы «все будет хорошо». А Сашу уже бесила эта пустая, беспомощная, мнимо успокоительная фраза.

но она все повторяла и повторяла ее

Женщину — маму четверых детей, с которой они беседовали перед операционной, — Саша увидела через несколько дней в ужасном состоянии: налитые кровью и слезами глаза, грязные волосы, ночнушка — вся в пятнах — неуместная для столовой. Другие мамы за столом шептали, что у девочки, упавшей с велосипеда, оказалась «четвертая стадия». Дальше Саша уже не слушала, быстро закончила еду, вернулась в палату и долго, не шевелясь, просидела на кровати.

Вот видишь, — хотелось сказать кому-то. Совсем не все «хорошо».

А когда она увидела новую соседку, то поняла, как мучительно пройдут следующие недели. Палату теперь заняла тетка — хабалка, последняя хамка, которая разбрасывала вещи, часами громко и визгливо разговаривала по телефону, не проветривала помещение после залежалой копченой рыбы, немытых подмышек, несвежего, не стиранного, вероятно, годами халата. Саша никогда не видела ее с полотенцем, идущей в сторону душа. И не могла представить соседкин шепот — громкий крик был стандартом общения даже и особенно с ее собственным двухлетним ребенком.

Они сразу друг другу «понравились». И Саша старалась как можно меньше времени проводить в палате. Каждый раз, когда она видела соседку, то внутренне напрягалась, что опять придется как-то реагировать: отвечать, отмалчиваться, ругаться.

Вначале тетка разговаривала примерно так: «Скажи, а можно вещи-то убрать? Свою половину засирай», «Вот я не понимаю, что с тобой не так. То дверьми хлопаешь, то пыхтишь ночью, спать не даешь. Куда ходишь? Ссать или срать, что ли? Лечись тогда, че уж». Через несколько дней взаимного неприятия она разошлась: «Ты уже бесишь, а! Че тебе нормально не живется? И малой скемит постоянно», «Че молчишь, оглохла? Я говорю, вещи свои убирай!», «Думаешь, мне приятно на соски твои смотреть? Иди в туалет корми. Не одна живешь».

Оказалось, что делить несколько метров площади с грубым, агрессивным человеком было очень энергозатратно. Саша с каждым днем все больше выдыхалась. Силы оставались лишь на больничную рутину и нарастающую злость. Раздражение расходилось: больше нельзя было спокойно пить кофе и читать, пока младенец спит; нельзя было тихо подумать, размеренно сделать самые обычные дела. Всему этому простому, бесхитростному спокойствию сопутствовало напряжение: за что эта хамка зацепится в этот раз?

за всё

Хабалка каждый день сообщала все важное кому-то по телефону: «Че за говно опять приготовили, мне еще такой параши не хватало», «Врачи — вчерашние студенты, бля. Один говорит одно, другой другое. А тут соплюшка, ну, медсестра, кровь у малой берет и тупит. Что? Естественно, я все высказала. Ах-ах, нече тут у меня», «Да че, ужасные палаты — маленькие, тумбочки облезлые. Эта тут еще. Бесит».

Саша не выдержала и повысила голос:

— Можно потише? Ребенок не может уснуть.

Она уже перестала реагировать на хамку, но усталость, неспящий ребенок и противный голос женщины наложились друг на друга. Заполыхало.

— Ну, развопилась, бля.

— Тихо! Заткнись уже! — взбесилась Саша, топая ногой. Ребенок на руках закряхтел. Еще немного, и она бы ударила эту женщину. Представила. Она бы пинала и пинала тетку, высвобождая злость на весь остальной мир.

— Ты че, а? — вскочила та, с силой сжимая телефон в руке и размахивая им прямо перед Сашиным лицом. Так они и пыхтели друг напротив друга: Саша с младенцем на руках и соседка с перекошенным лицом.

Старшая медсестра вовремя заглянула в палату:

— Что случилось?

— Ничего, — зло буркнула соседка, падая на кровать. Ее дочка даже не обратила внимания на перебранку, не отвлеклась от мультиков.

— Невролог вызывает, — повернулась медсестра к Саше. — Прямо сейчас.

Саша схватила с кровати телефон и выскочила с ребенком, не захватив коляску. Они вместе с медсестрой шли к выходу из отделения.

— Вы там что устраиваете? Доиграетесь же.

— Вы сами знаете, какая она. Сделайте что-нибудь, чтобы нас расселили. Или как-то угомоните.

— Если только в одиночную. Одна мамочка с очень тяжелым ребенком лежит, жаль ее… Больше некуда.

— Вы просто терпилу нашли. Я живу и молчу, да? Вам спокойнее. Ждете, что она меня покалечит? — в этот момент Саше не было дела, что подумает медсестра. Люди в белых халатах и так слишком много всего видели. Ходили истории о сумасшедших, которые били своих детей и друг друга, набрасывались на хирургов, пытались покончить с собой. И все это здесь, в больнице, в страшном временном пристанище пациентов, в обычной рутинной рутине врачей.

Женщина промолчала, а когда они вышли из отделения, то свернула к лифтам. Саша промчалась по коридору и залетела в нужный кабинет. Устроилась на стуле напротив полненького мужчины лет сорока, который читал больничную карту.

— Здравствуйте. Я невролог-эпилептолог. Ваш врач просил посмотреть МРТ и анализы ребенка.

Да, куда-то Саша носила младенца, делала то, что говорили люди в белых халатах. Но что там было?

— Вам уже рассказывал Олег Павлович…

Нейрохирург. Что?

— Про диагноз и лечение, — продолжал доктор.

Он всмотрелся в нее, красную и злую после перебранки с соседкой, с ребенком на руках. Сухие во всех смыслах глаза, понятно, ему не понравились. Да, Саша вызывала удивление тем, что не бегала по пятам за врачами в надежде получить конкретные ответы о состоянии ребенка и прогнозах лечения. Но и притворяться сил не было.

сил нет, понимаете, сил

— Наверное. Да.

Да. Он объяснял. Просто помнить такое не хотелось.

Невролог опять странно на нее посмотрел и стал говорить медленнее, тщательно проговаривая слова:

— У вашего ребенка подозрение на ДЦП и часто сопутствующая этому эпилепсия.

— А-а-а.

— После родов его быстро реабилитировали, приступы купировали, но поражение серьезное.

— Понятно.

— Ему провели эндоскопическую операцию, чтобы избавиться от гидроцефалии, вы знаете, что это скопление спинномозговой жидкости в желудочках мозга. Заживает хорошо, но по анализам вижу инфекцию.

Врач помолчал, с сочувствием и, как казалось, раздражением, ожидая ее реакции. Потом добавил:

— Пока выписываться рано.

— Подозрение — это значит, что может и не быть? — уточнила Саша. Если чему-то жить, то почему бы не надежде.

— Угроза ДЦП, — поправил сам себя доктор. — В вашем случае полностью последствий не избежать. Поражение мозга было значительное. До года, а то и больше диагноз ДЦП ставить некорректно.

Некорректно, значит.

Саша поплыла. Ее сознание застревало, мгновенно загустевало сразу после слов «ваш ребенок… ДЦП». Какой такой ребенок? Какой такой ее? Что происходит?

Мужчина отвернулся и зашуршал бумажками.

— По эпилепсии. Я выписал новые противосудорожные препараты, с завтрашнего дня начинайте вводить по схеме. Вот.

Он протянул Саше заключение: диагноз на несколько оглушающе плотных абзацев и расписанный план приема лекарства. Выписал рецепт такой почерк, что и не поймешь, буквы это или неназванное сая Т, сая…

Она кивнула.

Глупо.

Как так может быть, что ей все всё говорили, но она не слышала? И ребенка лечили, что-то капали, но она не думала — не хотела — спрашивать?

Невролог подался к ней всем телом, оперся локтями о стол и очень медленно, вкрадчиво заговорил:

— Александра Валерьевна, вы понимаете, что сейчас нужно сделать все, чтобы развивать двигательные возможности ребенка, но при этом не ухудшить его состояние? Вашему ребенку нужно наблюдаться у невролога и эпилептолога, можно у меня. Вы должны вести эпидневник. Отмечайте количество и длительность приступов. Приедете ко мне на прием через три-четыре месяца, и посмотрим динамику на препаратах.

В голове шумело.

Ребенок напрягся, закричал. И она бы хотела. Закричать, заплакать, кинуть его доктору, ну или пусть даже на пол, освободиться и бежать, бежать.

— Вам все понятно? — уточнил невролог. — Возьмите дневник приступов.

Саша опять кивнула и встала. Но не ушла.

— А почему?

— Что «почему»?

— Почему это произошло? Это врачи… ошиблись при родах?

— К сожалению, такое случается. Обвитие, небольшая недоношенность, поражение мозга.

Естественно, врачи не виноваты. Конечно, они будут выгораживать своих. Солидарность, сука.

— А что же… — Саша всхлипнула, но не от подступающих слез, а от никак не унимающегося жара. Бессилия? Ненависти? — Что же дальше?

Ничего хорошего. И зачем только спрашивать.

— Пока вам никто не даст прогнозов. Ребенок растет, мозг развивается. Главное — сосредоточиться на лечении. Обеспечить хороший уход. А там уже смотреть на реакцию организма.

Саша онемевшими руками качнула туда-сюда ребенка, как будто что-то проверяя: голова болталась, как на ниточке, тело — уже расслабившееся, мягкое, непослушное, — казалось, не имело мышц.

кукла на шарнирах, которая управляет кукловодом

Это что же ей досталось? Осталось?

И как же теперь быть?

Она вернулась в палату за коляской, взяла шапочку для прогулки, переоделась в джинсы и футболку. Соседка по-прежнему лежала на кровати. Она издала какой-то звук, хотела продолжить ссору или что-то прокомментировать в Сашином поведении. Но та резко повернулась к хамке:

— Закончили. Больше ни слова мне не говори.

— А то че? — нагло ощетинилась тетка.

— Мы лежим в больнице, лучше смотри за своим ребенком. А от меня отстань.

— Блядь.

Но Саша уже не слушала. Она прицепила люльку на раму и вышла из палаты, а минуту спустя уже и из отделения на общий этаж. Пыталась как можно быстрее толкать коляску с захлебывающимся от плача ребенком и как назло — естественно назло — ударялась обо все дверные проемы. Хотя она не любила гулять по больничной территории, но выбора не было. Чтобы успокоиться, нужно было двигаться. Передвигать руками коляску, передвигать ногами себя.

Идти и идти вперед.

* * *

Обстановка в больнице изменилась.

И за следующие недели лета так и не вернулась в комфортный режим. Не было больше отвлекающих посиделок, разговоров с позитивной Катей, не было кинопросмотров в отдельной палате Инны, Машенькиных рассуждений — наивно-детских, но умных и трогательных.

Инна писала в мессенджеры почти каждый день, и иногда казалось, что лишь эта ниточка держала Сашино эмоциональное состояние. Связывала ее с кем-то понимающим, кем-то поддерживающим, с кем-то из внешнего теперь уже мира.

Менялись препараты, которыми врачи пытались избавиться от инфекции, менялись одноразовые ложки, между которыми она перетирала противосудорожные таблетки, менялись разноцветные пеленки и новые детские одежки, которые она заказывала с доставкой.

Менялись соседки по палате, и после хамки, которую переселили неделю спустя, все казались бесцветными, даже чересчур нормальными.

Но Саша оставалась той же.

Или нет?

Время пролетело быстро — лекарства, капельницы, пункции спинномозговой жидкости, надежды на снижение показателей. Уход за ребенком. Общение с другими мамами. Саша встречалась с ними в коридорах, обедала вместе в столовой, слушала разговоры о диетах, косметике, звездах и новых шоу, охала на их личные истории о детях и мужьях. Уныние и гнев забетонировали многие сердца, но они отчаянно — страстно — искали выход.

В самом конце августа, в пятницу, врач поймал Сашу в коридоре и энергично постучал по медицинской папке. Выписывают. Показатели в норме, можно ехать домой. Когда? Да хоть сейчас, только подождать выписку, подойти за ней часа через два.

Домой. Помыться, полежать на своей кровати, спокойно в одиночестве пить кофе на кухне. Домой!

Саша собрала вещи — они никак не помещались ни в какие пакеты, а большие сумки она с собой в роддом не брала, кто ж знал, что так выйдет, — и уже через полтора часа ждала у кабинета лечащего врача.

Рядом на скамейке очень старая женщина ложкой кормила мальчика, сидящего в инвалидной коляске. Обветшалая тряпичная сумка, из которой выглядывали термос и два небольших контейнера, занимала почти половину сиденья. Наверное, приехали на прием к врачу.

— Ты откуда? — скрипуче поинтересовалась старушка, еле поворачивая голову, давая понять, что обращается к Саше.

— Из нейрохирургии.

Старушка закрыла контейнер и убрала ложку, повернулась к Саше. Лицо у нее было в морщинах, на одном глазу белая пленка, на лбу сросшиеся седые брови, но взгляд — цепкий, грозный, живучий — опять напомнил праба Пелагею. Саша скользнула взглядом по мальчику.

— Не бойся, смотри, он не кусается.

Саша немного пошевелилась. Она не знала, что сказать. Старушке хотелось выговориться:

— Ты же понимаешь, да?

она не понимала

— Здоровые хуже больных. Рот откроют свой и смотрют. Залезли тут в автобус еле-еле, народу много, коляска неудобная. И мужичок молодой. А я говорю: «Шо сидишь, помоги или не глазей. Никогда ребенка, что ли, в коляске не видел? Да, скрюченные руки и ноги, спина горбатая, а вот говорит хорошо, и добрый он. А ты вот смотришь, глаза только лупишь. Ай, неприятно». Я, мож, в соцстрахе поругалась утром, этот в штаны наложил, а тут на тебе, дурачье какое-то в транспорте. Так он поморщился, отсел. «Пошли вы все со своими мордами», — думаю я. Государство не заботится о больных детях. А я молчать не буду, не дождутся!

Старушка рассказывала, поправляя на мальчике слюнявчик. А того, как показалось Саше, совсем не обижали чьи-то косые взгляды — или не до конца понимал, что это такое, — но зато его ужасно веселило бабушкино возмущение. Саша слушала, опустив голову вниз.

— Ну а дети, ну, другие, здоровые. Ума нет, вот и спрашивают, так хошь не хошь, сердце кровью обливается: «Такой большой и на коляске? Он дурак? Не такой. Пусть уходит». И не скажешь же ничего, не цыкнешь, малехонькие совсем. А этому-то, моему, обидно, все понимает.

Мальчик издал звук: то ли крякнул, то ли что-то сказал.

— Родители малых, видать, не научили, как общаться правильно. Один папаша, ирод, нам сказал: «Инвалиды должны дома сидеть, чтобы моих здоровых детей не расстраивать». Или «не пугать», уж не помню. Вот кто он? Я его чуть не прибила. У самого-то семья: и родители были, и дети по занятиям таким-сяким платным ходют, и едят что хотят, и машина есть. А мы одни, на автобусах, в снег и в дождь, да еще коляску попробуй закати в моем возрасте. Никого у него, кроме меня, не осталось, померли дочка с мужем. Спились. Сгорели, царство небесное. Ворчу на него, а вот единственная кровиночка осталась.

Саша подняла взгляд на мальчика. Ей показалось, что он улыбнулся. Вот если бы она посидела рядом с ним подольше, то вполне могла бы привыкнуть к внешнему виду: перекошенному лицу, асимметричной улыбке, открывающей неоднородные десны, крупные, редкие зубы. Да, мальчик был и обнаженным страданием этого мира, и бабушкиной настоящей радостью.

Паника нарастала, и Саша прикрыла глаза. Замедлила дыхание. В груди стучало — отдавались все сказанные, зацепившиеся за сознание слова нейрохирурга, эпилептолога, Инны, Киры Степановны, медсестер и бабушки этого мальчика.

— Что с тобой, детка?

— Спасибо. Все хорошо. — Саша испугалась, что старушка услышит, как туго бьется ее сердце, как нечто — страх или гнев — сковывает сознание.

— Все будет хорошо, — повторила она.

И повторила бы хоть сотни раз, если бы это помогло.

Но нет.