Мой мединститут периода застоя

Маргарита Бердышева, 2021

Рассказ написан в виде ностальгической комедии в приключенческом жанре. Целью рассказа является показать, на что еще способны бывшие студенты-медики, которые получили в период застоя не только лучшее в мире высшее медицинское образование, но и силу духа, предприимчивость и способность к творческим действиям в экстремальных условиях, далеких от основной профессии.

Автор.

Вот он, мой мединститут периода Застоя. Здание все то же, свежевыкрашенное все в тот же желтый цвет, как когда-то выкрашивали приюты для душевно больных и некоторые дома терпимости. Современные руководители стремятся сохранить снова вошедший в моду стиль «Совок», и даже алюминиевые двери, тупо вставленные в девяностых, поменяли на точно такие же, как были когда-то у нас, только новые. На корпусе — ни одной рекламы. Стоит, как музей, огороженный кованым забором, за которым шумит и тусуется бестолковая современность. Сегодня прозрачная железная калитка широко распахнута и встречает гостей. Нет! Мединститут встречает своих прежних хозяев, бывших студентов, выпускников 198… года. Сегодня нам 35 лет, и Вечер Встреч, который начинается в одиннадцать утра, обещает быть незабываемым.

На лавочках перед сводами нашей высшей школы уже собралась активно-инициативная группа: Мих (Витька Михеев) — наш общественный лидер, Гендон-Бидон (Генка Биденко) и Валька-Пулеметчица. Пулеметчицей ее прозвали после военки, когда она автомат Калашникова пулеметом назвала. Надо сказать, это погоняло ей подошло как нельзя кстати: она так стреляла глазами сразу по всем мужикам, что заставляло их спасаться бегством, а кто не успевал, становился ее неминуемой жертвой. Валька впивалась в нее с вампирической страстью, высасывала все, что можно было высосать — и нападала на следующую. Себя Валентина считала самой красивой девочкой курса, и никакие многочисленные аргументы не могли ее переубедить. А вообще, на нашем курсе не было самых красивых — ни девочек, ни мальчиков. У нас вообще был странный курс: он был не очень дружный, но очень работящий и, так сказать, очень пожилой: из шестисот студентов сразу со школьной скамьи поступили лишь сто двадцать шесть. А остальные были уже достаточно опытными, с производственным стажем и с подработками параллельно учебе: кто работал санитаром в морге, кто — медсестрами и медбратьями в различных больничных отделениях, кто по ночам разгружал вагоны и прочее. А на последнем, шестом, курсе работали почти все. Декан удивлялся и говорил: «Таких курсов у нас еще не было и, наверное, не будет». Он оказался прав. Это случилось потому, что наш курс был самым последним из настоящей советской медицинской школы. Уже следующий, после нас, шел по измененной на западный манер программе.

— О, наш актив пополнился еще одним членом! — воскликнул Мих в мой адрес. — И как там поживает наша отечественная «Скорая помощь»? Еще сохраняется старая традиция надоедливым бабкам колоть седуксен с лазиксом (Ps.: успокаивающе-снотворное с мочегонным).

— Нет, Мих, — ответил я. — Теперь мы в таких случаях колем более серьезные препараты.

Витька Михеев не был большим лидером, пока мы учились. Он был веселым, как многие другие, общительным и очень боялся экзаменов. Когда перед дверями в страшные кабинеты, где сдавали экзамены. собиралась толпа ожидания и появлялся Витька (обычно в последних рядах), толпа переглядывалась и молча выстраивалась в живой коридорчик, чтобы освободить путь к забегу, потому что Витька уже зеленел. Потом он начинал бледнеть, потом краснеть — и, наконец, созревал и пулей летел в туалет. Никакие средства и даже психотерапия были не в силе — медвежья болезнь оставалась незыблемой. Девяностые для Витьки были действительно лихими: девять раз он воевал в Чечне в качестве медицинского военноначальника. Ранен не был. Но раненым помогал, особенно в качестве организатора квалифицированного обслуживания. Многих хоронил, долго лечился в психушке, полностью восстановился и стал, несмотря на маленький рост, крупной фигурой в организации здравоохранения. Этим он удовлетворил свой комплекс «Наполеона» и считал, что жизнь его почти удалась. Почти — потому что он все-таки хотел реально лечить людей, а не водить руками перед главврачами и спонсорами. Но он не мог: для этого требовалось систематически проходить повышение квалификации с соответствующими экзаменами в конце, а, несмотря на его боевые заслуги и могучую волю победителя, экзаменационный понос был по-прежнему непоколебим. А это в солидном возрасте и в солидной должности уже было не солидно.

Народец прибывал. В белом костюмчике на служебной машине доставился Костя Малкин («Малыш» — килограммов под сто был еще на третьем курсе, сейчас поправился раза в полтора); в иссиня-черном смокинге пижонской походкой пришвартовался бывший двоечник Студинец (теперь он депутат). Это именно он на первом курсе залез в анатомичку и раскидал выварку с мужскими достоинствами по всем остальным, поверх других изучаемых органов — так, что ни открой (будь то надпись «Сердце» или «Щитовидная железа»), все равно увидишь то же самое. Только опытная ассистентка Мариээта Федоровна смогла разгадать коварный замысел по срыву зачета и заставила нас вытряхивать кастрюльки и раскладывать все по написанному. И, как обычно, всех поразил маскарадный костюм нашего непревзойденного и полного неожиданностей Вадика Лепетухина: он пришел, одетый в малиновый пиджак.

— Это в стиле позднего «ретро», — объяснил он, — в память о девяностых, когда я начинал свой фармакологический бизнес. Правда, мне пришлось отдать его на реставрацию и вшить вставки…

Наши кавказские товарищи — Армен Пезишкиян (кличка Пузик), Сосо Давиташвили (Додик) и Арчил Иобидзе (кличка соответствует ненормативной лексике) — как всегда, вместе, как всегда, с иголочки, и, как всегда с подарком. На сей раз — это десять ящиков армянского коньяка и двадцать пять бутылок «Саперави» из дальних винных погребов. И даже Танька Теличкина впервые за 35 лет осчастливила нас своим обществом великого борца за справедливость! В студенческие годы она была безнадежно влюблена в Малкина и ходила за ним по пятам так, что даже Малыш, безобидный. Как послушный ребенок, все-таки смог ее послать на… Замуж она так и не вышла, родила уже в преклонном возрасте «для себя», мягко говоря, не совсем здорового сына (и назвала его в честь любимого мужчины Константином Константиновичем, чем Малкин был по-особому польщен). Пыталась его лечить от олигофрении, естественно, из этого ничего не вышло, и, обидевшись на весь мир, создала женскую общественную организацию по борьбе с «оборотнями в белых халатах» и окрестила ее красивым названием — «Чистилище падших ангелов». И здесь, наконец, она нашла свое профессиональное счастье. Женщины ее воинствующей организации громили взяточников, возбуждали дела о преступной халатности и добивались самых серьезных наказаний (из реально возможных) для недобросовестных представителей самой гуманной профессии.

— Гля, Малкин! Твоя Телка пришла! Наверное, это к снегу! Или к наводнению, — заржал Витька Михеев, толкнув Малыша в бок.

— Или к пожару, — угукнул Малкин и выразил лицом безысходность. — И на старости лет отбиваться придется…

Сашка Чумай. На первом курсе мы учили его ругаться матом. Но он был из интеллигентной семьи, получал домашнее воспитание и поступил в институт сразу же со школьной скамьи, поэтому наши взрослые уроки ему давались с трудом, и мы раз двадцать отправляли его на переэкзаменовки. Когда же он все-таки освоил полный курс обучения, мы приступили к следующему предмету — правильному, так сказать, общению с представительницами противоположного пола. Это для него было еще труднее. Поднимая к девчонкам на третий этаж, его трижды роняли в сугроб; первые попытки сближения никак не попадали в мишень, а обиженная прекрасная половина не раз била бедного неиспорченного мальчика по лицу. Но Чумай был прилежным, и регулярные упражнения к концу института дали свои ростки: он раскочегарился так, что перетоптал почти половину наших курочек, а две из них ходили в деканат, потому что Чумай на них был обязан жениться. Но Чумай срочно женился на третьей (мама с папой подобрали) — лет на десять постарше и уже с готовым разгильдяем. Так что девочки умылись и поспешили прервать свои возникшие проблемы. Обошлось без осложнений.

В барсетке Михеева что-то неистово заверещало.

— Вот, — сказал он, довольный, как накормленный слон, и достал мощный совковый будильник, который шесть лет стоял на тумбочке нашего общежития. — Пора! — и остатки нашего курса с зачарованными лицами, как когда-то в первый раз, вступили на порог нашей альма матер, как в храм, как в советское прошлое, как в гости к молодости в белых халатах.

Центральная Медицинская аудитория — ЦМА! Она все такая же, круглая, как цирк, с теми же тяжелыми шторами, готовыми закрыться при включении проектора, с той же картиной под потолком, с такой же, как раньше, кафедрой и тяжелым столом. Мы, шумно толкаясь, усаживаемся на свои прежние места, а Мих становится за кафедру и подносит к отвислому подбородку микрофон:

— Ребята! Мальчики и девочки! Я сегодня привел вас сюда…

— Мих, да ты оборзел что ли? Чего-й-то Ты нас привел?! Мы сами пришли, хоть бы тебя и не было, — надулся Лешка Яблочкин.

— А ты молчи, вечерний гинеколог! Если б ни Мих, никто бы и не вспомнил. Мих — наш органайзер! — заступился за лидера Штамп-Баранюк (по кличке Овечка, или Штемпель). Баранюк был самым молодым на курсе и ходил в шестерках у старших товарищей. С возрастом он стал достойным охранником у Студинца и совсем забыл о своей первой специальности.

— Чё? Это кто-то что-то проблеять хочет? — состроил Яблочкин кривую рожу в полной готовности вызвать обидчика на дуэль, но посмотрел на Студинца и остудился. — Вечерний гинеколог, говоришь? Да, и этим горжусь! Мое призвание проявилось еще на заре моей научной деятельности!

Яблочкин. Как и многие другие, подрабатывал в ночную смену медбратом в одном из терапевтических отделений областной больницы. Как только заканчивались последние процедуры, он спускался на несколько этажей ниже, где располагалась гинекология, и начинал свой личный обход по палатам. «Я — вечерний гинеколог», — представлялся он больным женщинам и приступал к осмотру с особой тщательной пальпацией. Так продолжалось довольно долго, пока одна из пожилых дам не пожаловалась заведующему: «А почему вчера вечерний гинеколог не приходил?»

Вспыхнул скандал, Яблочкина вызвали «на ковер». Вставили ему по самый не балуй, но, так как его дядя был крутой вздутой шишкой, руководство больницы просто его рассчитало по собственному желанию, а руководство мединститута решило, что у Яблочкина так проявляется особый дар и по окончанию вуза рекомендовало его в аспирантуру. Через два года он защитил кандидатскую по гинекологии, а еще через год — докторскую (обе защиты почему-то проходили в технологическом институте, а из медиков в комиссии присутствовал только его дядя). Но профессором не стал. Он женился на падчерице того же самого дяди и сделался достойным зятем и домохозяином.

— Да какое там у тебя призвание? — не унимался Баранюк. — Ты меня и Овечкой обзывал, и профкомовской шестеркой. А ты сам шестерка, погрязшая в инцесте: за сестру замуж вышел!

— Я не шестерка, а адъютант. И это не инцест, а инбридинг. Падчерица дяди имеет дальние южно-африканские корни, поэтому у нас плодовитое и многочисленное потомство.

— Ну да, у негритянок детородная функция — зашибись, — загромыхал барабанным смехом онколог Ливерман (студенческое прозвище «Колбаса» оказалось пожизненным).

— Ах, ты синовиальная саркома в стадии распада! Ботулизм, колбасный яд! Оперируешь фатальных больных за бешеные деньги! Много из смертников высосал, торговец надеждой?

— Мальчики, ну, прекратите же дискредитировать нашу медицину! — влезла жена Ливермана Броня. — У нас и появились новые надежды, потому что медицина шагнула далеко вперед…

–… в пропасть… — прозвучал карающий голос Теличкиной

Мих завел допотопный будильник и поднес к нему микрофон. Микрофон истерически завизжал, оглушительно задребезжал — и зал, затыкая уши, успокоился.

— Дорогой наш дружный курс! — ухмыльнулся фарфоровым ртом Мих. — Мы очень неплохо размялись. А сейчас — сюрприз! В нашей студенческой столовой нас ждет комплексный обед, приготовленный по лучшим рецептам Брежневских времен и лично нашей замечательной общежитской кухни. А потом… А потом нас ждет увлекательная поездка в наш бывший лесной лагерь «Медик», который много лет разрушался, но недавно стал собственностью нашего многоуважаемого почетного гражданина и мецената Константина Николаевича Малкина. И сегодня он полностью в нашем распоряжении аж до завтрашнего вечера. Все оплачено администрацией и меценацией самого владельца. Мы будем там одни. Выпивки и закуски достаточно, чтобы прокормить весь наш выпуск. А так как из него не пришло и пятой части — будем кормить и поить диких зверей этого заповедного уголка нашего родного и дорогого города Стратограда. Ура, товарищи!

— Ура-а-а!!! — эхом отозвалась ЦМА. Танька Теличкина злобно блеснула поросячьими глазками и выбежала вон, громко хлопнув дверью. Но все это потонуло в рукоплесканиях довольного коллектива.

В холле общежития перед закрытой дверью в столовку создалась толкучка. Все ждали Миха, который куда-то срочно отлучился, как перед экзаменом. Но нет! Он появился в хвосте толпы, со свежим цветом лица и с большими ножницами:

— Осторожнее, не травмируйтесь об острорежущий предмет! — протискивался он между разноряженными спинами участников торжества. Во второй руке у него оказался старорежимный ключ, которым он принялся деловито отпирать столовские двери, ржаво скрипя и чертыхаясь: — Вот, черт, этот замок, видать, не работал с нашего выпускного!

Наконец, замок поддался, двери распахнулись, но путь преградила красная атласная ленточка.

— Честь перерезать эту ленту предоставляется самому взрослому члену нашего курса — Павлу Семеновичу Андриянову!

Курс зашумел и вытолкнул из себя Андриянова (по кличке «Старичок-Боровичок»). Андриянов раскраснелся, трясущимися ревматоидными пальцами ухватился за ножницы сразу двумя руками (на днях ему исполнилось восемьдесят два), с трудом нашел ими ленточку, поднапрягся и героически пукнул в самый торжественный момент. Этот акт был воспринят, как залп «Авроры», ленточка упала по обе стороны, шевелясь, как живой размноженный вдвое дождевой червь, а Андриянов зарделся, раскланялся и жестом пригласил всех в зал.

Обеденная часть старой студенческой столовой была сервирована в соответствии с нашими добрыми воспоминаниями.

— Мих, я чё-то не понял: а где бухло? — раздались разочарованные голоса пенсионного возраста. — Ты хоть бы пива принес!

— А когда-это в студенческой столовой бухло подавали? А пиво мы пили не здесь, а в «Гармошке». А «Гармошка» теперь уже не пивнушка, а ресторан «Гармония» для светских семейных пар.

— Да ладно, Мих, пили мы и здесь, и где только не пили. Мы как-то на лекции по научному коммунизму на троих пузырь шампанского выпили. Причем, одномоментно, через три системы для переливания крови.

— Да не гони, Стас, — попытался заткнуть выступающего Баранюк. — Что через эти трубочки под халатом к воротничкам — и в рот, это да. А шампанское сразу втроем… никогда не поверю!

— Вот ты сейчас здесь пожамкаешь застойную баланду, покупай шампусик, а я тебе покажу.

— Тихо, ребята! Кончай базар. Да если сейчас сюда еще и бухло — до вечера в сознательном состоянии останутся двое: Колюнчик и Лидка Белоусова. И то потому, что они не пьют, потому что больше не могут. Все спиртное уже в пути (я его отправил подальше от соблазна) и будет ждать нас в нашей сегодняшней обители. Так и быть, открою тайну: кроме всяческих заморских напитков, нас ждет там…. наш родной советский «Агдам»!

— У-у-у! — загудели голоса и последовало рукоплескание, переходящее в авацию.

Столы были расставлены буквой «П», как на свадьбе Егорова после первого курса. На белых в полосочках и пятнах (так было задумано) скатертях ломились изысканные блюда: «брежневские» котлетки, борщ, гороховый супчик, макароны, пельмени, салат из свежей капусты и компот из сухофруктов. На все это был совершен такой налет, что через пятнадцать минут уже ничего в тарелках не осталось.

— Мих, где ты достал такой натуральный продукт?! Это же сказка! — дожевывая последнюю скибочку булки «по шесть копеек», прочавкал Чумай.

— А пирожки «с котятами» просто уводят в далекое прошлое. О, какой вкус!

— А вот гороховый суп здесь совсем не к месту, и так из некоторых песок сыплется.

К Миху наклонился психотерапевт Юрка Бибиков и зашептал ему в ухо:

— Я ж тебе говорил, что прокатит, а ты не верил! Психотерапия творит чудеса. Главное, все правильно оформить и преподнести, тогда из каждого просроченного соевого мяса можно внушить осетра.

— Граждане-стратоградцы и гости нашего города! Да не нажирайтесь вы так, вы же осоловеете, а там еще будут и шашлыки, и пышки, и холодные блюда. Да, кстати, и осетр… Так как сегодня суббота, а завтра, стало быть, воскресенье, на работу не идти. Да и вообще, кто еще из нас работает… Ну да, есть такие. Кое-кого еще не выгнали на достойный отдых, то есть, как сейчас говорят, на доживание… Ну, так что не забудьте спросить у своих драгоценных супругов, детей и внуков, разрешат ли они остаться в лагере с ночевкой. Если кто не сможет — мы тогда организуем, кроме завтрашнего, еще сегодняшний вечерний обратный автобус, и он всех развезет по домам.

— А пошли эти детки со внуками куда подальше! Позвонить — позвоним, чтобы не взбесились и не устроили нам потом допросы с пристрастием, а разрешение спрашивать — жирно будет. Так, ребята?

— Да-а-а! — последовало хоровое согласие.

— Ну, и хорошо! — подытожил Мих. — А сейчас все медленно, чтобы не расшерудить, что поели, выходим из общежития и собираемся через пятнадцать минут перед центральным входом. Там уже стоят автобусы во главе с нашим замечательным «Фантомасом»…

— У-у-у!

— К сожалению, всех «Фантомас» на свой борт принять не сможет, а только самых достойных, кто потерял часть здоровья и, так сказать, светил другим, сгорая сам…

— Инвалидов что ль?

— Или убогих?

— Возьмите меня, я — раненый целитель, который на себе переносит все тягости своей профессии, — выкрикнул нарколог Федька Бабкин, благоухая вчерашним перегаром.

— Тогда и меня! — напросился дерматолог Ванька Чешихин.

— Мы этот вопрос поставим на комсомольское голосование. Будем голосовать по списку. Любань, ты была незаменимым комсоргом все шесть лет — тебе и составлять. Но остальные пусть не волнуются — автобусы хорошие все: не моложе 35-ти лет. Все, как задумано! И вообще, наша программа называется «Ностальгия».

За площадкой у главного входа создалась могучая пробка: четыре дремучих автобуса во главе с «Фантомасом» сигналили, что было сил, чтобы им освободили парковочные места. Да не тут-то было. Эти места были хоть и огорожены флажками, но на них было глубоко наплевать всем водителям легковушек, которые преспокойненько скрутили флажковые гирлянды и влезли на освобожденную территорию.

На повороте к «Меду» столпились заблокированные автомобили. Мих орал в «матюгальник», «ребята» пиночили колеса припаркованных иномарок, в воздухе стоял вой разноголосых сигнализаций, оглушительное бибиканье четырех доперестроечных автобусов и недовольные крики пассажиров — но никто не вышел перегнать свою тачку или просто поинтересоваться, что здесь происходит. Положение спасла Ирка Плотникова («Ириска») со своими подружками: они быстренько сбегали на соседнюю улицу, где уже полгода велись ремонтные работы, и на себе притащили столб со знаком «Движение запрещено».

— Вот, — сказала Ириска, отряхивая солидные телеса (а когда-то в ней было 42 килограмма!) — Вот вам «кирпич». Где поставим?

Ириска всегда отличалась предприимчивостью. И удивительно, что он пошла не в бизнес, а в профессуру. Но, видно, и там пригодилась ее находчивость. Ну, и, конечно, здесь. Знак был водружен, а вошедший в роль гаишника Мих взял из протянутой руки Андриянова бадик в качестве милицейской «палочки». Размахивая им перед носами застрявших в пробке машин, Мих так раскомандовался в громкоговоритель, что пробка все-таки пропустила автобусы, и они враскорячку установились на свободной после перекрытия движения проезжей части. Любаня со своими помощниками по списку загрузила «Фантомас», а остальные расселись по менее престижным раритетам.

Сколько лет «Фантомасу» — никто не знал. Его подарили американцы своему советскому коллеге уже в полусписанном состоянии. Кем был этот коллега, уже поросло мхами забвения, но известно, что в то время в фаворе был фильм «Фантомас», а автобус имел похожее на него лицо. Вот так закрепилось в медицинских поколениях имя этого транспортного средства. Нас когда-то «Фантомас» возил на кафедру Психиатрии и обратно (она находилась далеко за городом и до сих пор там еще есть). Помню, однажды на спор Юрка Пыжиков подставил «Фантомасу» подножку: вроде как снег — и ничего не случится. Но ошибся и больше месяца ходил в гипсе и на костылях.

«Фантомас» заглох сразу за выездом из города: постоял в очереди на светофоре и не смог заново завестись. Пассажиры высыпали наружу и принялись помогать заработать мотору с толчка.

— Я говорил, что он больше не ездок, но меня никто не послушал, — голосил Пыжиков. — Я — кардиолог, у меня профессиональное чутье на нездоровые шумы!

Но Пыжиков ошибся в диагнозе: «Фантомас» назло своему давнему неприятелю зарычал, вобрал в себя своих обратно (кроме Пыжикова) и двинулся с места.

— Я с ним никуда не поеду. — надула губы Юрка. — И вообще, надо его в зад колонны поместить, а не в голову: если в лесу заглохнет, на трос сажать придется.

Голосованием так и порешили, а Пыжиков на этот раз в прогнозе почти не прогадал: «Фантомас» хоть и не заглох, но на первом же повороте лесного бездорожья его занесло, он забуксовал и врылся в песок, развернувшись на девяносто градусов и перегородив, так сказать. проезжую часть.

— Ну все, копец! — расстроился Пыжиков и с силой ударил ногой по колесу. — Сволочь! Он опять мне травму нанес! — схватился он за лодыжки и заковылял в сторону.

— Ничего страшного! Сейчас автобус впереди «Фантомаса» возьмет его на буксир и вытащит.

— Дурная идея, и вообще, ты, Витек, долбовоз! За каким хреном надо было эту рухлядь реанимировать?

— Чижик-Пыжик, не ной, надо быть оптимистом!

Автобус «впереди» присоединил застрявшего товарища к тросу, поднатужился — никак! Еще поднатужился, еще — трос лопнул, а сам буксир тоже намертво зарылся в песке.

— Так, — поскреб Витька-Мих морщинистую лысину. — Главное — не сдаваться! У нас еще есть два автобуса на ходу и три здоровых троса. Зато будет, что вспомнить.

— Вот где видали мы твои вспоминки! Ща остальных потеряем! Поехали на двоих, как раз и будет что вспоминать — наш 14-й автобус, как он нас возил по гололеду в Областную, и как в его салон для пятидесяти человек помещалось сто двадцать студентов.

— Придется вызывать трактора из ближайших населенных пунктов, — вздохнул Малкин. — Хотя, ближайших поблизости и нет… Похоже, эти трактора мне обойдутся дороже, чем весь ремонт нашего «Медика». Черт, надо же, за какие-то тридцать пять лет так дорогу испортить!

— Ириска, а как там у тебя молодые ученые? — поинтересовался Чешихин, сидя у нее на коленях.

— Да не вертись ты, а то соскочишь, — рявкнула Ириска. — Какие могут быть ученые, если их в школе ничему не научили, а в вузе еще и разучили тому, чему не научили в школе.

— Это вроде как забыл то, чего не знал?

— Вот именно.

— Эх, программа поганая, энтузиастов нет, к знаниям никто не тянется. Им только деньги давай, причем сразу, здесь и сейчас. И еще потусоваться красиво в спецодежде. Это у нас белые халаты были, а у них такие расписные костюмчики, что закачаешься. Вот в нашем травматологическом отделении: у одной медсестры — за восемь тыщ, у другой — за восемь тыщ, а у третьей — аж за семнадцать! И это при зарплатах — пятнадцать. Спрашивается: откуда деньги? Так ведь костюмчики еще и в двойном экземпляре: один носится — другой в стирке. Сами не стирают, в централизованную прачечную отдают. Или глазнючка новая, все консультации дает, а сама даже глазное давление не может измерить. Знаешь. как она больных принимает? С компьютером. «Сейчас, — говорит, — жалобы Ваши вобью, и посмотрим, чем лечить будем».

— Э, Птица, и не говори! — вступил в диалог с травматологом Сашей Птицыным Олег Щекочихин, с трудом удерживаясь за поручень битком набитого салона. — Вот нас как учили: «Помните, что диагноз ставить должен врач своими знаниями и практическими навыками. Симптомы и синдромы — основа диагностики, а все остальное — лишь дополнительные методы исследования…»

— «… и они не являются достоверными, — поддержал Щекочихина Чешихин. Они всегда поддерживали друг друга, сдружились, так сказать, из-за фамильной общности, ну, как Белых и Черных. И даже больше — фамилия Чешихина помогла ему выбрать правильную специальность. — Даже общему анализу крови полностью доверять нельзя…»

— «… потому что, если больной боится «перышка», то его сосуды от адреналина суживаются, и капля крови становится более концентрированной…»

— «… а если он долго сидел и устал бояться, то дефицит адреналина приводит к противоположному эффекту» — раздался голос с задних сидений.

— Это профессор А… Агафонов так говорил! — крякнул его сосед, подскакивая на кочке. — А военно-полевую терапию помните? «Нет ничего, кроме поля боя, ваших рук и ваших голов». А я это ощутил на себе, когда в Чечне…

— Хорош, Гусенко, ты не один воевал, и не надо сейчас портить радость встречи всяким мраком. Еще и покойников сейчас вспоминать начнешь! Все мы там будем.

— Все, да по-разному. Вот чем отличается советский врач: даже самому паршивому участковому терапевту пистолет к уху приставь — он тебе любой диагноз поставит и вылечит в два счета самым доступным способом. Даже несмотря на то, что нас уже зазомбировали по западному образцу. А этим, молодым, хоть гранату в зубы — ничего не смогут. Потому что у них и нет ничего. Мы — последние из магикан. Наша школа умрет вместе с нами.

— Тьфу на тебя, Чеших! Еще будешь воду мутить — мы тебя в форточку выкинем.

— А это у него старческое, — подал голос психотерапевт. — Закон Рибо, как все мы помним, называется: то, что было давно, хорошо помнит, а то, что сегодня в столовке сожрал — ни-ни. И молодежь ругать — тоже известный симптом. Не боись, Чешихин! Наша молодежь подергается-подергается, понатыкается на рогатки — и за ум возьмется. А когда в зрелости за него берешься, так и лекции прогуливать уже не захочется.

Конец ознакомительного фрагмента.