Неопалимая

Маргарет Роджерсон, 2021

Духи умерших не дремлют. Артемизия учится быть Серой Сестрой, монахиней, которая очищает тела умерших – так их души могут уйти на покой и не восстанут хищными, голодными духами. Она скорее будет иметь дело с мертвыми, чем с живыми, которые шепчутся о ее покрытых шрамами руках и беспокойном прошлом. Когда на монастырь нападают, Артемизия пытается защитить его, пробуждая могущественного духа. Но все выходит из-под контроля, и теперь он – единственный, кто в силах помочь ей спасти тысячи жизней. Разгадывая зловещую тайну темной магии, Артемизия понимает: ей придется предать все, во что она верит… Если только дух не предаст ее первым.

Глава два

Весть об Изможденном распространилась быстро. На следующий день на меня глазели все, пытаясь разглядеть метки осквернения на моем запястье. После того как мы вышли в часовню, матушка Кэтрин велела отправить нас с Софией в лазарет, но со скверной мало что можно было сделать: она заживала сама по себе, со временем медленно желтея, словно синяк. Мне дали какие-то настойки от боли, но я их не принимала. И никому не рассказала о том, что произошло в крипте.

Жизнь шла своим чередом, за исключением пристальных взглядов, которые я ненавидела, хотя и привыкла к ним. Я научилась избегать их, выбирая запутанные маршруты по узким мощеным дорожкам, что петляли между зданиями монастыря, пока занималась своими делами. Иногда другие послушницы вскрикивали при моем появлении, словно я специально пряталась поблизости, чтобы напугать их — к этому привыкла тоже.

Но я не могла избегать их вечно. Три раза в неделю мы тренировались в закрытом дворике монастыря. Сестра Айрис следила за нами, словно ястреб, пока мы отрабатывали стойки с кадилами и кинжалами. В часовне ежедневно читались молитвы. Затем, каждое утро, открывались монастырские ворота, чтобы впустить в центральный двор повозки с трупами.

Последние триста лет священную обязанность по уходу за мертвыми выполняли Серые Сестры. Души, не получившие необходимых обрядов, в конце концов разлагались и становились духами, вместо того чтобы естественным образом перейти в загробный мир, как это было до Скорби. Когда прибывали повозки с трупами, наиболее разложившиеся тела немедленно доставляли в ритуальные покои часовни, где они исчезали за освященной дверью, окутанной дымом. Те, что не требовали подобной срочности, отправлялись в фуматориум, где их омывали и оставляли ожидать своей очереди.

Фуматориум был назван так за вечный туман из благовоний, который замедлял процесс разложения. Нижний уровень, где хранились тела, был построен под землей подобно погребу — сухой, прохладный и темный. На надземном уровне были установлены большие мансардные окна, заполняющие выбеленный зал потоками света. Здесь, в длинной комнате, заставленной столами, которая очень напоминала трапезную, где мы ели, проходили еженедельные занятия. Однако я держала это сравнение при себе, потому что столы были завалены трупами.

На этой неделе мне достался молодой человек, возможно, восемнадцати или девятнадцати лет, всего на год или два старше меня. Слабый запах гнилостного разложения витал над ним, смешиваясь с ароматом благовоний, просачивающимся сквозь половицы. Некоторые послушницы морщили носы и пытались убедить своих напарниц заняться наиболее отвратительными аспектами осмотра тел самим. Лично я не возражала. Я предпочитала компанию мертвых живым. Хотя бы потому, что они не сплетничали обо мне.

— Как думаете, она пройдет аттестацию? — Маргарита говорила шепотом, или, по крайней мере, думала так. Я прекрасно могла слышать ее через два стола от себя.

— Конечно, пройдет, хотя все зависит от того, позволят ли ей это сделать, — прошептал в ответ кто-то другой. Это была Франсин.

— А почему бы и нет?

Я открыла рот мертвеца и заглянула внутрь. Франсин позади меня еще сильнее понизила голос.

— Матильда пробралась в канцелярию на прошлой неделе и прочитала учетную книгу матушки Кэтрин. Артемизия действительно была одержима до того, как появилась здесь.

За этим заявлением последовало несколько вздохов ужаса. Маргарита пискнула:

— Чем? Там было написано, убила ли она кого-нибудь?

Несколько человек одновременно шикнули на нее.

— Не знаю, — сказала Франсин, когда шум стих, — но я бы не удивилась.

— Я уверена, что она кого-то убила. — Голос Маргариты звенел убежденностью. — Что, если именно поэтому семья никогда не навещает ее? Быть может, она прикончила их всех. Наверняка она убила много людей.

К этому моменту я уже перевернула труп на живот — с трудом, без чьей-либо помощи — и осматривала его ягодицы. Не хотела это слушать и размышляла, что бы такого можно было ответить, чтобы они прекратили. Наконец, в глубокой тишине, наступившей после рассуждений Маргариты, я произнесла:

— Хотела бы сказать, сколько, но я не считала.

Позади меня раздался хор вскриков.

— Девочки!

Все разом смолкли, кроме Маргариты, которая издала последнее неуверенное блеяние, прежде чем Франсин зажала ей рот рукой. Я видела, как это произошло, потому что подняла голову — проследить, как сестра Айрис спускается к нам из другого конца зала. Она шла, расправив плечи, строгая, в простом сером одеянии, без украшений, если не считать серебряного кулона с окулусом на шее и маленького кольца с лунным камнем, сверкавшего на фоне темно-коричневой кожи. Сестра Айрис вызывала всеобщий страх и уважение среди послушниц. И чем старше мы становились, тем больше к ужасу перед ней добавлялось и восхищения. Большинство из нас поняли, что, несмотря на ее суровые манеры и испепеляющий взгляд, она была доброжелательной. Однажды, когда Матильда тяжело заболела потницей, Айрис всю ночь просидела в лазарете, вытирая ей лоб и, вероятно, стращая девушку загробными тяготами, чтобы та не умирала.

Теперь она перевела взгляд на нас, задержав его на мне на пару секунд. Она благоволила мне, но знала, что крики устроили из-за меня. Я была виновата почти всегда.

— Позвольте напомнить вам всем, что через месяц из Бонсанта прибудет священник, чтобы оценить каждую из вас на предмет принятия в Круг. Возможно, вы захотите использовать свое время более разумно, потому что второго шанса покинуть Наймс у вас не будет, — заявила она резко.

Девушки переглянулись. Никто не хотел остаться в Наймсе и провести остаток жизни, ухаживая за трупами. Кроме меня.

Если бы меня избрали для получения высшего образования в Круге, мне пришлось бы разговаривать с людьми. Затем, после завершения обучения, меня посвятили бы в жрицы, что подразумевало бы общение с еще большим количеством людей, а также попытки разрешить их духовные проблемы. Это звучало ужасно — вероятно, я заставляла бы их плакать.

Никто не мог отрицать, что роль Серой Сестры подходила мне гораздо больше. Проведение посмертных ритуалов было важной работой, более полезной, чем безделье в золоченом кабинете в Бонсанте или Шантлере, которое только создавало лишнее беспокойство. Была у Серых Сестер еще одна обязанность, к которой я с нетерпением ожидала приступить. Они изучали доклады о детях со Зрением.

Я потерла шрамы на руках, уделив особое внимание тем местам, где ничего не чувствовала. Это напоминало прикосновение к ремню или чужой коже. Если бы кто-то искал повнимательнее, если бы меня нашли раньше…

Завалить аттестацию намеренно было бы сложной задачей. Едва ли священник сможет вытащить меня из Наймса силой.

Сестра Айрис наблюдала за мной так, словно точно знала, о чем я думаю.

— Я вижу, вы закончили осматривать тела. Артемизия, расскажи мне о своих заключениях.

Я посмотрела вниз.

— Он умер от лихорадки.

— Да?

— На его теле нет никаких следов, указывающих на смерть от травм или насильственных действий.

Я чувствовала, как другие девушки смотрят на меня, некоторые склоняются друг к другу, чтобы обменяться замечаниями. Я могла догадаться, что они говорят. Они обсуждали мое каменное, неулыбчивое выражение лица, мой ровный безэмоциональный голос.

Мало кто знал, что альтернатива была не лучше. Однажды я уже пробовала улыбнуться в зеркало, и результат оказался крайне плачевным.

— И? — спросила сестра Айрис, бросив на послушниц взгляд, который сразу же заставил их замолчать.

— Он молод, — продолжила я. — Вряд ли он пережил пароксизм сердца. Он был бы худее, если бы умер от истощающей болезни или дизентерии. Его язык и ногти не обесцвечены, так что отравление маловероятно. Но в его глазах есть лопнувшие вены, а железы опухли, что указывает на лихорадку.

— Очень хорошо. А что насчет состояния его души?

Шепот возобновился. Сестра Айрис резко развернулась.

— Маргарита, не хочешь ли ты ответить?

Щеки Маргариты запылали красным. Она была не такой бледной, как я, но ее светлая кожа могла демонстрировать впечатляющее разнообразие цветов — как правило, оттенки розового, но иногда и яркий багровый румянец, и интересный зеленоватый оттенок, когда то, что я ей говорила, вызывало у нее приступ тошноты.

— Не могли бы вы повторить вопрос, сестра Айрис?

— В какой дух превратилась бы душа этого человека, — отрывисто произнесла сестра Айрис, — если бы Сестры не очистили ее до того, как она поддалась разложению?

— В тень, — промолвила Маргарита. — Большинство душ превращаются в духов Первого Порядка, независимо от того, как они умерли. Если она не стала бы тенью, то…

Девушка бросила панический взгляд на Франсин, но та избегала встречаться с ней взглядом. Она тоже не слушала.

В келейной я жила с Маргаритой в одной комнате, настолько тесной, что наши жесткие, узкие койки почти соприкасались. Каждый вечер перед сном она осеняла себя знамением «против зла» и все время многозначительно на меня посматривала. По правде говоря, я не винила ее. В основном мне было ее жаль. Будь на моем месте кто-то другой, я уверена, что тоже не захотела бы жить с ней в одной комнате.

В последнее время мне было жаль ее еще больше, чем обычно: я не думала, что она пройдет аттестацию. Не могла представить, что она станет монахиней, и не менее трудно мне было вообразить ее в качестве сестры-мирянки, несущей на себе бесконечное бремя монастырской стирки, готовки, садоводства и ремонта. Но если бы она не справилась, то ей остались бы лишь эти два варианта. Госпожа даровала ей Зрение, а это означало жизнь, посвященную служению. Никто из нас не смог бы выжить без защиты монастырских ворот, благовоний и освященных кинжалов, предоставляемых нам Кругом. Риск одержимости был слишком велик.

Сестра Айрис стояла ко мне спиной. Когда отчаянный взгляд Маргариты сместился в мою сторону, я подняла руку ко лбу, имитируя проверку температуры. Ее глаза расширились.

— Лихорадочным! — воскликнула она.

Губы сестры Айрис поджались. Она бросила на меня подозрительный взгляд.

— А к какому Порядку принадлежат Лихорадочные, Артемизия?

— Третий Порядок, — послушно по памяти повторила я. — Порядок душ, погибших от болезней и чумы.

На это последовал отрывистый кивок, и сестра Айрис перешла к опросу других послушниц. Я слушала с пристрастным вниманием, пока те описывали причины смерти: заражение, голод, дизентерия, случай утопления. Ни один из предоставленных нам трупов не погиб насильственной смертью; эти души могли превратиться в духов Четвертого Порядка, и их сразу же перемещали в часовню.

Трудно представить себе время, когда духи Четвертого Порядка были не самой большой угрозой в Лораэле. Но духи Пятого Порядка были в разы опаснее. Во время Войны Мучеников семь Восставших пронеслись над страной подобно урагану, делая безжизненными целые города. Смертельная жатва не оставляла шанса ничему живому. В скриптории висел гобелен, изображавший святую Евгению, стоящую перед связанным ею Восставшим, ее доспехи сверкали на солнце, а белый конь встал на дыбы. Картина была настолько старой и выцветшей, что Восставший выглядел словно неясное облако, поднимающееся над холмом, края которого были выделены истертой серебряной нитью.

Я все еще ощущала его голод, ярость и отчаяние от того, что он связан. Мне казалось, что если внимательно прислушаюсь к тишине, что зияла под будничной суетой монастыря, то смогу почувствовать, как он гноится во тьме своего заточения.

— Есть еще вопросы?

Голос сестры Айрис вернул меня к реальности. Нас собирались отпустить. Когда все остальные в предвкушении потянулись к двери, уже начиная шептаться между собой, раздался мой вопрос.

— Из-за чего душа становится духом Пятого Порядка?

Тишина опустилась на комнату, словно топор палача. Все повернулись, чтобы взглянуть на меня, а затем на сестру Айрис. За все годы, что мы пробыли послушницами, никто не осмелился спрашивать об этом.

Сестра Айрис поджала губы.

— Это справедливый вопрос, Артемизия, учитывая, что наш монастырь — один из немногих, где хранится высшая реликвия. Но ответить на него нелегко. Правда в том, что мы не знаем наверняка.

И снова поднялся шепот. Послушницы обменивались неуверенными взглядами. Сестра Айрис не смотрела на них. Она изучала меня, слегка нахмурившись, словно снова знала, что было у меня на уме. Мне стало интересно, рассказала ли сестра Жюльенна кому-нибудь о том, что произошло в крипте.

Когда сестра Айрис продолжила, лицо ее не выражало никаких подсказок.

— Однако вне всяких сомнений, что со времен Скорби Богиня смилостивилась, и ни один Восставший больше не оживал. — Она начертила на своем лбу четырехконечный знак окулуса — третий глаз, олицетворяющий Госпожу и ее дар Зрения. — Ученая Жозефина Биссалартская считала, что их появление связано с катаклизмом, что принесла Скорбь, — древним магическим ритуалом, проведенным Королем Воронов.

Все затаили дыхание. Все мы знали, как появилась Скорбь, но эта тема обсуждалась редко и потому носила оттенок запретности. Когда мы были младше, среди нас было популярно осмелиться стянуть книгу по истории из скриптория и прочитать вслух отрывок о Короле Воронов в темноте при свечах. Когда-то Франсин убеждала Маргариту, что если трижды произнести его имя в полночь, то можно его призвать.

Я была уверена, что сестра Айрис знает обо всем этом. Она завершила свою речь, перекрывая суровым голосом возобновившийся шепот.

— Ритуал разрушил врата Смерти и изменил законы естественного мира. Возможно, некоторые души были настолько сильно осквернены этим актом, что превратились в Восставших. Жозефина была права во многих других вопросах, — тут она устремила взгляд на перешептывающихся послушниц, — и я полагаю, что нам не стоит опасаться повторения, особенно пока все вы своевременно выполняете свои ежедневные обязанности.

Несколько недель спустя я сидела в монастыре, рассматривая белые облачка своего дыхания. Прохлада каменной скамьи просачивалась сквозь рясу и касалась бедер. Меня окружали десятки других послушниц моего возраста, и их нервная болтовня наполняла предрассветный сумрак, подобно пению птиц ранним утром. Некоторые приехали на аттестацию издалека, из Монтрпрестра, и солома в телегах, служившая им постелью, все еще виднелась в их волосах. Девушки с благоговением оглядывали монастырь и разглядывали рубин на пальце сестры Люсинды, скорее всего, гадая, действительно ли это реликвия, как утверждала послушница, сидевшая по соседству. Большинство северных монастырей были настолько малы, что лишь их настоятельницы носили реликвии, да и то только по одной. Матушка Кэтрин же носила целых три.

Маргарита сидела рядом со мной, сгорбившись и дрожа. В попытке сидеть как можно дальше от меня она едва ли не падала со скамьи на пол. Я отодвинулась, чтобы дать ей побольше места, но не думаю, что она обратила на это внимание.

— Я никогда никого не убивала, — сказала я. Вслух это прозвучало менее обнадеживающе, чем в моей голове, потому я добавила: — И никого серьезно не покалечила. По крайней мере, не навсегда. Полагаю, все они уже оправились.

Маргарита подняла глаза, и на какое-то ужасное мгновение я решила, что она действительно попытается заговорить со мной. К такому я не была готова. К моему облегчению, в этот момент появился священник; раздались звуки бодрых шагов по камню, и мы повернули головы, чтобы увидеть его величественную фигуру, вышагивающую по центру прохода. Я успела заметить надменно струящуюся черную рясу и вспышку золотых волос, прежде чем он исчез в вихре ткани в оценочном зале.

Как только дверь закрылась, благочестивая тишина, охватившая монастырь, растворилась в хихиканье.

— Девочки, — спокойно промолвила сестра Люсинда, однако приглушенный шум продолжился, даже когда в комнату позвали первую послушницу.

Хихиканье резко прекратилось, когда спустя минуту или две девушка вышла оттуда, побелевшая, с лицом, выражавшим недоумение. Сестре Люсинде пришлось взять ее за плечи и направить в сторону трапезной, где на полу были разложены соломенные тюфяки для приезжих послушниц. Спотыкаясь, девушка уткнулась лицом в ладони и расплакалась.

Все широко распахнутыми глазами смотрели, как она уходит. Маргарита наклонилась к Франсин, сидевшей на скамейке напротив нас.

— Тебе не кажется, что все прошло слишком быстро?

Все действительно случилось стремительно. Этого времени не было достаточно, чтобы успеть ответить даже на несколько беглых вопросов, а уж тем более пройти аттестацию. Словно священник оценил ее способности с первого взгляда. Скрытые ото всех, мои руки сжались в кулаки.

Пока быстро пустели скамейки, в монастырь прокрался рассвет. Его розовое сияние струилось по каменным стенам двора, вспыхивало в окнах и било мне по глазам. К тому времени, когда свет разлился по утрамбованной траве, где мы отрабатывали позиции, нас осталось меньше четверти. Последние послушницы выходили одна за другой, пока не остались лишь мы с Маргаритой. Когда сестра Люсинда назвала ее имя, я попыталась придумать что-нибудь ободряющее, но и в лучшие времена у меня это выходило из рук вон плохо. Я все еще пыталась подобрать слова, когда через несколько секунд дверь распахнулась, и она пронеслась мимо меня, стоящей в ожидании; ее пунцового цвета лицо было залито слезами.

Сестра Люсинда взглянула ей вслед и вздохнула. Затем кивнула мне. Я переступила порог, и мои глаза с трудом привыкали к обстановке. Теперь, когда взошло солнце, помещение казалось темным, даже несмотря на жарко натопленный очаг и несколько зажженных светильников, расставленных вокруг и отбрасывающих дрожащие отблески на зеркала и полированное дерево.

— Это та самая девушка? — спросил силуэт перед огнем.

— Да, Ваша Светлость.

Щелкнула дверная задвижка. Сестра Люсинда заперла меня внутри. Теперь я могла видеть лучше — достаточно хорошо, чтобы разглядеть священника. Его бледное, суровое лицо будто парило в темноте над высоким воротником строгой черной рясы. Он был высок, осанка безупречна, а щеки выглядели впалыми в тени острых скул. Его взгляд уже вернулся к учетной книге матушки Кэтрин, на потрепанных страницах которой теснились записи о каждой девочке, принятой в монастырь. Не поднимая глаз, формальным жестом он указал на свободный стул перед столом. На руке сверкнуло кольцо с крупным драгоценным ониксом.

— Сядь, дитя мое.

Я повиновалась, благодарная за свое вечно пустое выражение лица. Я привыкла к тому, что меня называла «дитя» седовласая матушка Кэтрин, но священнику никак не могло быть больше двадцати — почти ровесник нам, послушницам. Это объясняло хихиканье.

Он поднял голову.

— Что-то случилось? — спросил он холодным и властным тоном.

— Простите меня, отец. Вы первый мужчина, которого я увидела за семь лет. — Когда он лишь уставился на меня, уточнила: — Первый живой мужчина. Я видела множество мертвых.

Он сузил глаза, приглядываясь ко мне заново, будто я была чем-то непонятным и подозрительным, что он только что соскреб с подошвы своего ботинка.

— Правильное обращение ко мне «Ваша Светлость». Я клирик, а не аббат.

Учетная книга с шумом захлопнулась, поднимая в воздух клубы пыли.

— Артемизия, — произнес он с неодобрением в голосе.

— Это имя не давали мне при рождении, Ваша Светлость. Матушка Кэтрин выбрала его для меня, когда я прибыла в монастырь. Это имя…

— Легендарной воительницы, — перебил он, выглядя слегка раздраженным. — Да, я в курсе. Почему ты не назвала имя, данное тебе при рождении?

Я не хотела отвечать. Не была готова сказать незнакомому человеку, что не хочу носить свое имя, потому что людям, которые дали мне его, я была не нужна.

— Не могла, — произнесла наконец. — Я не разговаривала больше года после своего прибытия сюда.

Священник откинулся назад, пристально изучая меня, но — к моему облегчению — больше не задавал никаких вопросов. Вместо этого достал из своей рясы шелковый платок, с помощью которого выбрал из стопки на столе небольшую деревянную шкатулку с замысловатой резьбой. Быстро вытолкнул ее между нами, словно желая покончить с этим как можно скорее, и я увидела в зеркальной инкрустации на ее поверхности свое отражение: белое, словно труп, с неряшливой черной косой, перекинутой через одно плечо.

— Формат аттестации может показаться тебе странным поначалу, но уверяю, это очень простой процесс. — Его голос звучал скучно, с оттенком раздражения. — Все, что тебе нужно сделать, это провести рукой над шкатулкой, вот так.

Он продемонстрировал, а затем отстранился, наблюдая за мной.

Я не понимала, как это могло быть настоящим испытанием. И подозревала, что он, должно быть, смеется надо мной. С опаской я протянула левую руку вперед, не обращая внимания на то, как пристально он взглянул на мои шрамы. По мере того, как мои пальцы приближались к шкатулке, воздух становился все холоднее, как вдруг…

Я погрузилась в холодную воду; из моего горла в беззвучном крике вырвалось бульканье. Я задыхалась от вонючей речной грязи, отчаянно нуждаясь в воздухе, и не имела возможности вздохнуть. Увлекая меня вниз, вокруг моих лодыжек обвивались скользкие водоросли; и по мере того, как я погружалась на глубину, пульс, бьющийся в моих ушах, становился все медленнее и медленнее…

Я отдернула руку. Поток ощущений тут же угас, сменившись бодрым потрескиванием огня и теплом камина. Я сосредоточилась на столе, желая ничего не показать на своем лице. В коробке находилась священная реликвия. Я почти видела ее: древняя, трухлявая кость, покоящаяся на бархатном ложе, бурлящая призрачной энергией. Я догадалась, что сущность, связанная с нею, была Утопшим, духом Второго Порядка того, кто когда-то утонул.

Теперь я поняла. Нас проверяли на способность ощущать реликвии. Священнику удалось так быстро отсеять других девушек, потому что для них шкатулка казалась совершенно обыкновенной, так же как большинство людей, касающихся усыпальницы святой Евгении, ощущали лишь безжизненный мрамор. Неудивительно, что та, первая, послушница выглядела такой растерянной.

— Не нужно бояться. Оно не может причинить тебе вреда. — Он наклонился вперед. — Просто держи руку на месте и скажи мне, что ты чувствуешь. Как можно более подробно.

Теперь он казался напряженным от сдерживаемой энергии, подобно хорошо вышколенной борзой, пытающейся не показать своего волнения из-за присутствия поблизости белки. Я припомнила его разговор с сестрой Люсиндой и ощутила тихий погребальный звон предчувствия. Сейчас он казался очень уверенным в том, что я стою его времени, хотя ранее, когда я только присела, это было не так.

Медленно я снова протянула руку над коробкой. На этот раз, пока в моих чувствах бултыхалась захлебывающаяся агония Утопшего, мне удалось удержать внимание на комнате.

— Ничего не чувствую, — соврала я.

— Совсем ничего? Ты уверена?

Краем глаза я заметила, как он провел пальцами по своему кольцу с ониксом.

— Ты можешь быть честна со мной, дитя.

— Я… — Это было все, что мне удалось вымолвить, прежде чем захлопнуть рот. Я почти сказала ему правду.

Хуже того, мне было бы приятно рассказать ему правду. От желания сделать то, что он хочет, быть добродетельной и хорошей, мой желудок наполнился успокаивающим теплом — и это было совсем на меня непохоже.

Камень кольца сверкал в свете свечи, словно панцирь жука. Отполированный черный самоцвет превосходил даже большой янтарный кабошон матушки Кэтрин. Ранее священник назвал себя клириком. Ранг священнослужителя определялся типом реликвии, которой он владел, и каждая из них даровала различные способности в зависимости от вида духа, привязанного к ней. Нетрудно было догадаться, какой силой владел он.

Осторожно, стараясь не выдать своего осознания, я встретилась взглядом со священником. Это мне никогда не нравилось, не казалось естественным. Я ненавидела попытки постичь негласные правила того, как долго нужно смотреть в чьи-то глаза и насколько часто можно моргать. У меня всегда получалось неверно. С точки зрения Маргариты, я была склонна к чрезмерности: слишком прямо глядела людям в глаза, что заставляло их чувствовать себя неловко. Вот только она обычно не говорила об этом, а все время плакала.

— Я уверена, — сказала я.

Удивительно, но священник никак не отреагировал. Я не могла сказать, был ли он изумлен или разочарован.

— Очень хорошо, — только и ответил он. — Давай продолжим.

Он убрал первую шкатулку и выдвинул на стол другую.

На этот раз, когда я протянула руку вперед, меня окутали миазмы болезни: запах несвежего пота, кислого дыхания и нестиранного белья. В моей груди послышались хрипы, а на языке появился неприятный привкус. Мои конечности ощущались слабыми, хрупкими, подобно палкам под тяжелым покрывалом.

«Третий Порядок», — подумала я. Скорее всего, это был Увядший — душа человека, умершего от изнурительной болезни.

В отличие от Восставшего в крипте, он, похоже, не осознавал своего заточения. Как не осознавал и Утопший. Это было бы полезным наблюдением, которым можно поделиться со священником, поймала я себя на мысли; он может быть впечатлен моей проницательностью, моей способностью ощущать духа Пятого Порядка…

Я ущипнула себя за бедро.

— Ничего, — ровном тоном доложила я.

Он улыбнулся, словно моя несговорчивость его порадовала. Когда он пододвинул ко мне третью шкатулку, я быстро провела рукой над ней — и поплатилась за свою ошибку.

Вокруг меня заревело пламя, лижущее мою кожу. В удушливой, наполненной дымом темноте вихрились угольки. А еще был знакомый жар, боль, вонь горящей плоти — безрассудный ужас смерти от огня.

Я дернулась от стола прочь. Когда мое зрение прояснилось, я обнаружила, что мое кресло отъехало по полу на расстояние вытянутой руки, а ногти впились в дерево подлокотников.

— Пепельный. — Священник поднялся со своего места, в глазах его сверкал триумф. — Тот же тип духа, что овладел тобой в детстве.

Запах горелого мяса все еще стоял у меня в носу. Я закрыла рот и продолжила сидеть в вызывающем молчании, судорожно втягивая в себя воздух. Если я не признаюсь ни в чем, аттестация не может считаться пройденной.

— Нет нужды притворяться, Артемизия. Я знаю о тебе все. Все есть прямо здесь, в учетной книге. — Он обошел стол и навис надо мной, сложив руки за спиной. — Признаюсь, поначалу я сомневался, что твоя история правдива. Большинство детей не переживают одержимость, особенно на протяжении такого количества времени, как указано в твоей записи. Но те, кто это делает, часто демонстрируют необыкновенный талант владения реликвиями. Хоть это и ужасно, но принуждение к практике сопротивления воле духа в столь юном возрасте дает свои результаты.

Когда я отказалась встречаться с ним взглядом, он присел на корточки, и наши лица оказались на одном уровне. Я впервые заметила, что его глаза были светящегося изумрудно-зеленого оттенка, цвета витражного стекла, пронизанного светом.

— Ты чувствовала, что он боится огня, не так ли? — выдохнул он. — Вот почему ты жгла себя. Это был твой способ подчинить его, не дать ему причинить вред кому-либо еще.

До этого я не доверяла священнику. Теперь же я презирала его: его красивое лицо, руки без мозолей, каждый его сантиметр, не отмеченный невзгодами, — именно таким человеком я никогда не хотела бы стать.

Он, казалось, не заметил моей ненависти. Да и не смог бы; мне говорили, что все выражения моего лица выглядят более или менее одинаково. Я продолжила хранить молчание, а он грациозно поднялся, отошел к столу и начал упаковывать шкатулки с реликвиями в сумку.

— Почти каждый может овладеть реликвией, связывающей какого-нибудь обычного призрака Первого или Второго Порядка. Сестры — достаточное тому доказательство. Но твой талант находится в совсем другой области. У меня нет сомнений, что ты предназначена для великих свершений. В Бонсанте тебя обучат владению…

— Я не собираюсь в Бонсант, — перебила я. — Я собираюсь остаться в Наймсе и стать монахиней.

Он остановился и уставился на меня так, словно я произнесла полную чушь. На его лице медленно появилось выражение изумленного отвращения.

— Зачем тебе это вообще нужно?

Я не стала пытаться объяснить. Знала, что он не поймет.

— Разве мне не нужно пройти аттестацию, чтобы быть принятой в Круг? — спросила я вместо этого.

Он посмотрел на меня еще мгновение, а затем его губы растянула снисходительная, почти горькая улыбка.

— Сестры предупреждали меня, что ты можешь намеренно попытаться провалить экзамен. Настоящим испытанием была не способность читать реликвии. Оно состояло в проверке того, достаточно ли ты сильна, чтобы противостоять моей.

Мой взгляд остановился на его кольце.

— Реликвия святой Лилианы, — пояснил он с еще одной короткой, неприятной улыбкой. — Она связывает дух Четвертого Порядка, называемый Кающимся. Это дает мне силу извлекать истину из уст нежелающих говорить правду, среди… среди прочего. — Бодро застегнув пряжки сумки, он развернулся, чтобы уйти. — К счастью, этот вопрос зависит не от тебя, и Круг должен быть оповещен как можно скорее. Я попрошу Сестер собрать твои вещи. Мы отправляемся в Бонсант сегодня вечером.

— Нет.

Я увидела, как он остановился, держа руку на дверной ручке.

— Если я способна сопротивляться вашей реликвии, то вы не можете заставить меня говорить правду. Как вы докажете кому-либо, что я прошла аттестацию?

Он замер, а когда ответил, то говорил тихо и с убийственным спокойствием.

— Мое слово против твоего. Думаю, ты поймешь, что мое слово стоит дороже.

— В таком случае, — сказала я, — полагаю, будет неловко, если вы привезете меня в Бонсант, а Круг обнаружит, что я совершенно безумна.

Медленно он повернулся.

— Сестры подтвердят твое здравомыслие. Письменно, если это необходимо.

— Нет, если это будет что-то новенькое. Все уже знают: со мной что-то не так. Нетрудно будет притвориться, что шок от столкновения с Пепельным духом во время аттестации стал последней каплей. — Я подняла глаза, встречая его взгляд. — Увы, похоже, что воспоминания о моем прошлом оказались слишком сильны.

Мне стало интересно, когда ему бросали вызов в последний раз. Священник отбросил сумку в сторону и сделал несколько больших шагов по направлению ко мне, глаза его словно наполнились ядом. Я подумала, что он сейчас ударит меня. Но он весьма быстро овладел собой.

— Это не доставляет мне никакого удовольствия, — заявил он, — но ты не оставляешь мне выбора. Знай, что это для твоего же блага, дитя. — И клирик сжал ладонь на своем кольце.

Поначалу я ничего не почувствовала. А потом вдруг задохнулась. Сокрушительное давление сжало сердце, легкие. Спустя ошеломляющее мгновение я поняла, что это была не физическая сила, а эмоциональная — отчаянное, разрушительное чувство вины. Мне хотелось рухнуть на пол в страданиях, рыдать и умолять священника о прощении, хотя я и знала, что была недостойна искупления — недостойна даже милости Госпожи.

Кающийся.

Я стиснула зубы. Я уже сопротивлялась его реликвии раньше, и у меня получится сделать это снова. Если он хотел, чтобы я ползала по земле и каялась, то надо сделать наоборот. Пересиливая боль, встала, борясь с каждым своим суставом, а затем подняла голову, чтобы встретиться с ним взглядом.

Влияние реликвии рассеялось. Священник сделал шаг назад, схватившись за стол, чтобы удержать равновесие. Он тяжело дышал и смотрел на меня взглядом, который я никак не могла истолковать, на его лоб налипла прядь золотистых волос.

Раздался громкий стук в дверь. Заливая комнату дневным светом, она распахнулась прежде, чем кто-либо из нас успел среагировать. На пороге стояла не сестра Люсинда, а испуганный молодой служка, сжимающий в руках сложенное послание.

— Клирик Леандр, — заикаясь, произнес он. — Срочные новости, Ваша Светлость. Одержимые солдаты были замечены в Ройшале. Вас просят о помощи…

Священник оправился достаточно, чтобы вырвать пергамент из рук служки. Он расправил письмо и мельком его просмотрел, а затем скомкал, словно раздавил мерзкое насекомое.

Я никогда не слышала, чтобы солдаты Круга были подвержены одержимости. Лицо священника стало бескровно белым, но не от удивления или даже шока; он выглядел разъяренным полученными известиями. Вдохнул и выдохнул, глядя прямо перед собой.

— С тобой я еще не закончил, — бросил он мне.

Клирик провел дрожащими пальцами по волосам, чтобы привести их в порядок, а затем вылетел прочь за дверь в вихре черных одежд.